Текст книги "Пасифик (СИ)"

Автор книги: reinmaster

сообщить о нарушении

Текущая страница: 30 (всего у книги 34 страниц)

Глава 32. Бешерунг

А на рассвете начался дождь.

Непонятно, откуда пришли тучи: всю ночь небо сияло первозданной чистотой, но к шести утра горизонт оказался обложен ватой, а к восьми – дорожные раскопы переполнились водой и слились в сплошное глинистое море, рассекаемое беспомощно сигналящими буйками уборочных машин.

Дождевик помог лишь наполовину. Одежда ниже пояса напиталась водой, отяжелела и намертво приклеилась к ногам. Хаген представил, как будет снимать с себя эту холодную, липкую сбрую, скатывать брюки, одновременно выжимая их на пол. Ему вдруг остро захотелось промотать с десяток кадров и сразу же оказаться в тепле.

– Сейчас-сейчас, – прокричал Мюкке, нажимая кнопку, отводящую турникет.

Весь внутренний двор был разгорожен и поделен на участки. Хаген беспрепятственно преодолел кордоны. Лишь у самой двери ему преградили путь укутанные чёрной клеёнкой шинельные чучела, но узнав, торопливо впихнули в холл и ввалились следом, сморкаясь и громыхая прикладами.

– Погодка! – с чувством сказал Густав. – А синоптики обещали сушь. Чтоб у них в мотне было так же сухо, как нас тут разнавозило!

– Н-да, – неопределённо откликнулся Хаген.

Он сбросил дождевик и, внутренне передёрнувшись, начал стягивать чвакающие ботинки, зацепляя один о другой. И только оставшись в носках, склизких и заскорузлых, понял, что дежурных девочек внизу нет, а есть толпа гогочущих ландскнехтов, которых как-то неудобно просить об одолжении. Хотя статус позволял.

– Тапочки, – сказал малыш Уго.

И в самом деле, он держал одноразовые тапки, выдаваемые посетителям «чистой зоны».

– Спасибо, – поблагодарил Хаген.

Он сидел на скамье, вытянув перед собой ноги в картонных сандалиях, и чувствовал себя неспособным пошевелить даже суставом. От скучившихся в жарком помещении тел пари́ло как в бане. Сквозь сплошную переливчато-серую пелену пробивался рассеянный свет, двигались тени. Где-то в отдалении, со стороны запасного въезда, слышалось натужное тарахтение фур, подвозящих провиант: колёса передних углубили колею, и теперь хвост автоколонны, состоящий из фургонов помельче, нещадно буксовал, зарываясь в грязь.

Наконец, техслужба догадалась запустить сразу оба насоса. В то же мгновение дождь прекратился и повалил снег – пышными, сдобными хлопьями. «У-у-у!» – хором выдохнул холл, погружаясь в густой сумрак. И сразу будто зашуршали еловые лапы, и шум стал тише, и глуше голоса.

– Вас там искали, – предупредил Уго.

– Видел, – согласился Хаген. С самого утра его браслет разрывался от вызовов. Но того, которого он ждал – и обмирал заранее, как на качелях, ежесекундно, бесконечно, до головокружения – его-то как раз и не было. – А шеф… он…

– Сказал, что будет рад, если вы зайдёте.

– А? Когда? Сейчас?

Уго пожал борцовскими плечами.

– Он просто сказал, что будет рад. Что если вы захотите заглянуть, то он будет рад. Я сам удивился.

Это что-то новое. Что-то…

«Он знает», – подумал Хаген. У него пресеклось дыхание – от ясности на грани отчаяния. «Боже мой! Конечно, знает». Он встал и побрёл к лифтам. Маятник сейсмографа раскачивался всё сильнее. Ложная память шумела в висках, торопя и подгоняя, он плыл, не чувствуя ног в уродливых бумажных шлёпках, уже расползшихся от сырости.

Уго бубнил в ухо, косноязычно излагая последние новости. Бу-бу-бу: новостей было много. Взрывники уже работают под Стеной. Всё идёт по плану. На полигоне Вертштофф наконец-то провели испытания психотронной установки «Гайер», а заодно и мобильного реанимационного комплекса – шеф доволен как слон. В министерстве создан специальный подотдел военной пропаганды, руководителем которого назначен некий Ранге, скользкий типок, из тех, что без мыла…

– Хорошо, – сказал Хаген, отводя его шершавую ладонь. – Спасибо, дружище. Дальше я сам.

***

Ведущий нейрофармаколог Хель, профессор Отто Рауш был в радиологии. Крутил в нервных пальцах электронную сигарету и смотрел в окно, за которым бесновалась метель отходящего года.

– Не передумали? – спросил он, не оборачиваясь. – Вас уже хотели объявить в розыск. Проклятая Территория…

Он замолчал, прислушиваясь. Голос пустоты проникал в изломы шиферных крыш: расстроенная флейта, подсвистывающая сквозь зимний ветродуй. Патрульные жаловались на стонущий, тоскливый звук, он мешал заснуть, а караул ночной смены уверял, что если приложить к уху свёрнутую туалетную бумагу, обыкновенный пипифакс, то сквозь этот примитивный фильтр рано или поздно начинают просачиваться обрывки слов. Территориальные байки.

– Теперь я понимаю, как тут сходят с ума. Айзеку нельзя здесь находиться. Излучение плохо на него влияет.

– Вы повлияете лучше, – сухо сказал Хаген.

Рауш осторожно положил сигарету на подставку. Его вкрадчивые движения таили в себе нечто угрожающее, и когда он рассмеялся, в рассыпчатом смехе тоже была угроза.

– Хотел бы я иметь вашу уверенность. Вернер как-то сравнил его с антенной радиотелескопа. Знаете эти загадочные штуки, устремившие свой рог прямо в открытый космос? Попеременно принимающие сигналы то из центра галактики, то из чёрных дыр за её пределами? Я абсолютный профан в физике, но сравнение мне понравилось. Говоря откровенно, я даже слегка завидую: ему всё-таки удалось преодолеть бич всех исследователей – тиски специализации и не распылиться на мизер. Но потом я вспоминаю, чем он в итоге стал…

– Тем, что вам всем нужно, – сказал Хаген. Представил, как выпускает пули в это благообразное, рассудочно-приличное, припудренное автозагаром лицо – и вдруг увидел: зияющий мозговой кашицей кратер на месте третьего глаза. Пиф-паф! Трах-тах-тах. Вишнёвой косточкой в переносицу.

– Да… – признал Рауш. – Мне будет интересно над ним поработать. Слыхали про «Гайер»? Райхслейтер очень доволен.

– Настолько, что решил наградить его химическим ошейником.

– А иначе не получится. Он же всё взрывает. Или вы думаете, это метафора?

– Нет, – сказал Хаген. – Теперь я знаю, что не метафора.

Он чуть не захлебнулся, но выплыл. Потрясающая живучесть. «Вернер, – подумал он. – Это важно, это надо запомнить». Что важно и что запомнить? Сердце билось так звонко, с таким усилием, словно пыталось разом наверстать всё неотбитое. «Вот если бы я знал, как поступить…» – внутренне слукавил он, надеясь на подсказку, но, Боже, по-прежнему темна была ночь и день, неотличимый от ночи, и млечная в лунной дымке пустота шептала «элои!.. элои!..»

– Любопытный у нас разговор получается, – сказал Отто Рауш.

Отворотившись от распахнутых крыльев метели, он наклонился вперёд и прищурился, собрав складки лба в подобие мыслительной кардиограммы. Зашуршали листы, скрипнул пол. Хаген оглянулся. В комнату входили парамедики – в страшных жреческих костюмах, в резиновых нарукавниках, в шапочках и пластиковых очках, сдвинутых на лоб.

Он был окружён.

Один из парамедиков принёс и положил пакет из обёрточной бумаги, всё так же прищёлкнутый по углам и перевязанный лентой. Второй санитар бережно опустил на стол запотевший контейнер.

– Здесь три, как вы и просили, – сказал Рауш. – Но вам едва ли понадобится даже одна. Максимум четверть кубика и только капельно. Будьте предельно осторожны, помните, что эффект кумулятивен и развивается не сразу. При передозировке мы просто не успеем среагировать.

– Я буду осторожен, – сказал Хаген. – Как никогда в жизни.

***

Должен на что-то решиться…

На что?

Перед тамбур-дверью «шлюза» бурлила толпа, но внутри было тихо и темно, и лишь две живые души – Хайнрих и Ридель – скрючились в три погибели за маленьким раскладным столиком. Углубившись в свой замкнутый подземный мирок, они играли в шахматы. Играли пять минут, и десять, и полчаса. За то время, пока Хаген мялся у порога, ситуация на доске разительно изменилась. Белые уже не наступали победно, а прятались по углам, срывая с себя знаки различия, пакуя золото и перебираясь в Чили. И только вездесущий белый ферзь, пренебрегая своим преимуществом, для чего-то остался защищать почти разбитого короля. Должно быть, понял, что дальше доски не ускачешь.

Тук-тук. Никого нет дома.

Хаген прикоснулся к утопленной клавише переговорника.

– Разрешите войти?

Скажи, что ты занят.

Что ты болен.

Что ты устал.

В действительности, он даже не спросил. Просто подул на мембрану, и она посветлела, запотевая. Хаген провёл по ней пальцем, и она послушно поменяла цвет. Так просто. Туда светлое, сюда тёмное. Влажность. Такая же нежная, бархатистая тканевая выстилка прикрывала микрофон рации. «Отложим, – подумал он. – До лучших времён. Ты не в форме и я, я тоже, слабосильный Давид…»

В горле запершило и…

– Кха-хаа…

Он запечатал рот ладонью, но было поздно.

– Йорген, – прошелестела мембрана. – Заходите. Я жду.

***

Он вошёл – как взошёл на эшафот.

И окунулся в ещё более густой полумрак, прохладный и синий, ночное зазеркалье. Не так уж всё и изменилось. Гортанно ворковали средства связи, и доктор Зима деятельно грезил в своём рабочем кресле, запрокинув голову и полуприкрыв глаза, опутанный затейливой цифровой сетью. Лишь двигались губы, да порхали пальцы на невидимом пианино – прозрачной сенсорной клавиатуре.

Тик. Так. Трак-так-так.

Но скрипнул под ногой пол – и со щелчком погасли лишние экраны, заткнулись певчие птицы; только назойливый какой-то робот всё тараторил про сглаженный потенциал, да изолинию, да усилители, пока на главном мониторе распускался мохнато-алый, бриллиантовый от утренней слезы цветок шиповника.

Распустился – и пала тишина. А в тишине…

– Я опоздал, – сказал Хаген.

Ох, нет же, снова не сказал! Прособирался и охрип, недосчитался гласных. Мучительно отвёл глаза от белых полукружий с вишнёвым терпким ореолом, просвечивающих сквозь тонкое, ажурное… Поди ж ты, взрослый человек – а вот, рубином зажглись уши, и кровь загрохотала в висках.

– Юр-ген, – возвестила драматическим вагнеровским сопрано проказница Тоте. – Хой-хо, хо-хо!

– Йорген, – строго поправил доктор Зима. – Ну, сколько можно-х-х…

И вздрогнул, показал уязвимую шею, ещё сильнее запрокинувшись назад. Задышал по-звериному, загнанно, рвано и часто. «Упрямец», – засмеялась Тоте, что-то вытворяя у него под рубашкой. Из груди тераписта вырвался смешок, похожий на глухое рычание, он дёрнул головой и сказал:

– Брысь!

Но тут же опомнился, сверкнул своими льдистыми фотоэлементами. Босой, с закатанными рукавами, оскаленный, дикий и совершенно стеклянный от жара.

Хаген посторонился.

Проходя мимо, Тоте задела его свистящим шёлком.

– Пиф-паф, – комично округлив глаза, пропела она. – «Враг я веселья, мрачен всегда…» Айзек, у него тут…

– Знаю, – сказал доктор Зима.

***

«Моргенштерн» заметало.

В треугольном разрезе неплотно сошедшихся штор мельтешила суетливая бумажная круговерть. Метель так и льнула к стеклу, как будто тщилась заглянуть внутрь; даже окруженный стенами, Хаген чувствовал напор, от которого прогибались ветрозащитные экраны, а здание покачивалось на ветру и скрипело корабельными рёбрами, по сотой градуса, но неуклонно меняя курс.

Рулевая рубка остывала. Накалившиеся за ночь электронные потроха потрескивали как угольки в камине. На дверце шкафа повис бессильно скомканный белый халатик, кресло-сугроб утонуло под наброшенным на него апельсиновым пледом, а в моторном отсеке пахло резко и странно – озоном, горькой кожей, йодоформом…

Вот же чёрт! Чёрт… чёрт!

– Опять глаз не сомкнули, – медленно сказал доктор Зима.

– И вы.

– Туше́, – признал терапист и украдкой застегнул пуговицу. Кажется, он был смущён. Хаген тоже. Внутренне подбираясь, переодеваясь в чистое, совершая чудовищное над собой усилие, чтобы переступить порог, он был готов очутиться на ристалище, плахе, электрическом стуле… Но уж никак не в родительской спальне.

Все эти фокусы… капкан… ловушка памяти.

Без умолку, без счёта, как песок…

– Разоружайтесь, – резко приказал человек в кресле.

Что тут у нас? С сосущим чувством физической – сердечной – боли Хаген увидел вещи, оставшиеся от Франца. Преодолевая упругость загустевшего воздуха, послушно приблизился к столу и начал методично опустошать кобуры и карманы.

Он выложил: раз – волоконный шестизарядный лазерный револьвер, медицинский модификант боевого оружия «Штралленваффе», два – автоматический облегченный адаптируемый мини-пистолет «Модель P-99», три – дистанционный дротиковый инъектор с системой радиолокационного определения цели, четыре – два безыгольных шприца, пять – выкидной десантный нож, шесть – маленький перочинный нож, и, поколебавшись, – семь – полукастет со встроенным шокером.

– Ещё?

– Больше нет.

– Даже странно, – процедил Кальт. – Я-то рассчитывал увидеть как минимум реактивный миномёт. – Он скрипнул зубами, с волчьей тоской посмотрел на графин, стоящий слишком далеко.

– Мне вас недоставало, эмпо-техник, гуманист с ведром металлолома и баночкой гвоздей… Где-то шлялись опять… набирались ума по тёмным углам. Так каков результат, мой бедный Йорген? В изобилии принесённых вами данных я прямо потерялся. Сразу виден комплексный подход, университетская школа… С кем же вы решили танцевать, бесталанный карьерист, – с художником или с Мартином, любителем честной игры?

– С вами.

– Ну… и ладно. Правильно. А это что?

– Подарки, – сказал Хаген. Он аккуратно перебросил оба пакета человеку, сидящему в кресле и попросил: – Не разворачивайте пока.

– Не буду, – помедлив, согласился Кальт.

***

– У меня тоже есть для вас подарок, – сказал он позже.

Проглянувшее солнце заливало золотом его глазницы, и стеклянные шпангоуты, и стену с неразличимым в белизне эстампом. Корабль вздыхал, томился, поводил боками; в графине бултыхались звёзды, а доктор Зима пил и не мог напиться. От высокой температуры поглощённая жидкость сразу же проступала росой и испарялась; это был кризис, но дело шло на поправку.

– Не хороните любимых раньше времени, – посоветовал Кальт, что-то заприметив. – А лучше поднимите-ка зад и возьмите вон, на тумбочке. Наденьте сразу, при мне. Зарубите себе на носу: теперь в этом вы будете и есть, и спать, умножать столбиком, любиться, упражняться… даже испражняться…

– Что это? – изумился Хаген.

«Это» выглядело как футболка из какого-то шелковистого, текучего материала. Бесшовная ткань ласкала кожу как машинное масло, вынутое из холодильника. Когда терапист заговорил, в его голосе определённо прозвучали горделивые нотки:

– Одежда мастеров, «лёгкая броня». Вентилируемый бронежилет на базе углеродных нанотрубок. Полифункциональная эластомерная мембрана, садится под размер и, между прочим, правит осанку. Не мнётся, не рвётся и отлично пачкается – как раз для вас. А ну-ка, примерьте!

Это была не просьба, а приказ, и Хаген повиновался. Прохладная броня прилегла к телу и словно приросла к нему, не сковывая и не сжимая, похожая на самый лёгкий в мире гидрокостюм из волшебной резины. «Я – обермастер!» – он выбросил ладонь – «хайль», изобразил апперкот – и костюм усилил и ускорил движения. Действительно, чудесная разработка. Неожиданно для себя он улыбнулся, и Кальт отсалютовал ему бокалом с утонувшей звездой.

– Вот так. Нам же не нужно, чтобы вы получили пистон из рогатки, когда будете в очередной раз дёргать за бороду бывших приятелей из «Кроненверк» и пылесосить окраины. Мы ещё поохотимся вместе, Йорг! Да-да, подберём упавшие карандаши, те самые, что вы вчера уронили. Знаете, как называется мат в два хода? Дурацкий мат. И я ничего не забываю.

Корабль тряхнуло. Хаген с ужасом смотрел в это гранитное, помолодевшее лицо. Терапист наблюдал за его агонией ярким, зачарованным взглядом естествоиспытателя.

– Вы никогда от них не отстанете!.. Вы… бронтозавр… тираннозавр… чёртов вы ящер!

– Захлопните рот, – спокойно сказал Кальт. – Теплокровное млекопитающее. Хотите воды? А впрочем, я всё выпил. Тогда просто посидите смирно и не устраивайте драм. Не знаю, что там происходит на вашей Луне, но жить вы будете по земным законам. Я ещё сделаю из вас мастера!

Он был страшен.

– Вы мне нужны, – сказал он категорично. – Со дня на день…

Схватив графин, он некоторое время разглядывал его на свет, потом шлёпнул по пульту, и когда в комнату заглянул Ридель, приказал: «Ещё воды!» Судя по скорости, с которой охрана выполнила его распоряжение, в «шлюзе» хранился запас необходимого.

– Я мог бы принести сам, – глухо сказал Хаген.

– А я вам не доверяю, – с натугой дыша, парировал Кальт. – Вашей обезьяньей породе… Вы меня отравите. Или того хуже – усыпите и выдадите лавочнику. Все идеалисты заканчивают подмастерьями в мясной лавке. А, эмпо-феномен? А ну-ка, подите сюда!

Даже сейчас, полыхая жаром как доменная печь, он не утерял способности искривлять пространство. Хаген не успел и моргнуть, как оказался прижатым лбом к оконному стеклу. Обезумевший кукловод держал его одной рукой, а второй набирал код, отпирающий верхнюю фрамугу. Наконец, защиты были сняты, рама приотворилась и в комнату хлынул звонкий морозный воздух, принесший с собой карусель роящихся снеговых мух.

– Хорошо, – бормотал Кальт, подставляя ветру грудь и щёки. – А, техник? Хор-рошо? Вон она, ваша Территория. Полюбуйтесь напоследок.

Сам он тоже жадно оглядывал заметённый двор, и лагерный аппельплац, огороженный железным терновником, – между блоками уже началось какое-то ворошение – чистили дорожки, а из трубы комендантского дома заворачивался кралей мирный обеденный дымок, – и пасмурные ряды кирпичных заслонов, за которыми горели отражённым серебряным светом суставчатые башни и штанги трансляторов.

– Перспективные планы. Вам, конечно, сложно понять, как они строятся, вы тоже бабочка-однодневка, но поверьте, они есть.

– Верю, – просипел Хаген. Говорить в стекло было неудобно, из-за расплющенного кончика носа голос звучал немного гнусаво. – Но… всё же, зачем я вам нужен? Для нейроматриц?

– Как вы скромны некстати, – весело сказал Кальт. – Ваши нейроматрицы уникальны, но давайте мыслить масштабнее. Через три дня, уже практически через два, мы сломаем Стену. И если миф насчёт вашего севера – не просто миф, то нас ждёт много интересной работы. Жизненное пространство и никаких проблем с плодовитостью! Я уже сказал – у меня на вас большие планы. На вас и фрау Тоте. Точнее, на ваше потомство. Ну что вы уставились на меня своими ясными глазами?

– Но… ведь…

– Да-да, я знаю. Саркофаг. «Так было, так есть…» А будет всё-таки по-моему! Как только я освою север и освою Территорию – а я смогу, я понял принцип, – всё изменится! Сначала север, потом юг – двойной аншлюс. А пока я тружусь над нулевым человеком, вы станете семенем новой расы. Почти натуральной. Ну, может быть, не слишком дальновидной, слишком эмоциональной, слишком… а, ладно, никто не совершенен!

Он издал задушенный смешок.

– Адаптация. Как вы умудряетесь выживать, техник? А ведь умудряетесь. У вас будет живучее потомство, принципиально новая, эмпо-устойчивая ветвь, а я смогу начать селекционные программы. Там, на вашем севере. На нашем севере. Слышите, Йорг, вместе – мы с вами – создадим нового человека.

– О Боже! – тихо сказал Хаген. – Боже… Боже мой!

Он мог бессмысленно и раз за разом повторять только это, потому что снова слышал звук – протяжный гудок и скрежет, свист и лязганье неудержимо несущегося в ночи экспресса, трубный рёв древнего, примитивного, но очень прочного, покрытого сталью и чешуёй механизма, – или всё же организма? – прокладывающего себе путь по рельсам обманчивого электронного времени. В висках гремело всё сильнее, он закрыл глаза и увидел расплывающиеся зеленоватые пятна, невыносимые как зубная боль.

О Боже! Боже мой!..

– Пока что здесь нет науки, – строго сказал доктор Зима. – Она будет, Йорг, дайте мне срок. А за неимением науки мы обойдёмся волей. Уж чего-чего, а её у меня достаточно! Верите?

– Да, – ответил Хаген. – Господи, ну да! Ещё бы…

И, помолчав, спросил:

– Айзек, а не хотите распаковать подарки?

_________________________________________________________________________________________

[1] Бешерунг – Bescherung – обмен подарками перед Новым годом и Рождеством, а также сюрприз

[2] "Враг я веселья, мрачен всегда" – реплика Хагена из "Кольца Нибелунгов" ("Гибель богов")

Глава 33. Безумные цветные сны доктора Зимы

Просто-напросто черничный сок!

Вот первое, что пришло в голову, когда он увидел на просвет маленькие стеклянные капсулы, оберегаемые с такой тщательностью. Лёжа рядком в контейнере, приплюснутые по бокам и тупоконечные, они были похожи на охотничьи патроны, наполненные загущённой, уже свернувшейся чёрной желчью, слишком тягучей для разведения. Токсичной желчью. Сама мысль запустить эту дрянь по венам казалась столь же удачной, как, например, идея хлебнуть авиационного клея и закусить гремучей ртутью.

Такой вот небанальный способ самоубийства.

Дорненкрон. «Вещество В».

– Сюрприз, – медленно проговорил Кальт. – Ох, до чего же кстати!

От выражения удовольствия, явственно проявившегося на его похудевшем лице, у Хагена запершило в горле, и он поспешно отвёл глаза, подавляя непрошенную эмпо-реакцию. Вот и отлично. Jedem das Seine. Кто-то счастлив получить три золотых яблока, а кто-то – три флакона чернильной мерзости в рождественском чулке.

– Вы молодчина, Йорген. Я в вас не ошибся.

– Вам это поможет?

– Ещё бы. Хитрец Алоиз подчистил всю информацию. Конечно, я её восстановлю, но это опять же время… которого у нас нет. Я как раз размышлял над тем, как добыть продукт для анализа, и вы меня здорово выручили.

Ещё нет. Но скоро.

Я помню…

Волны памяти бились о песок, размывая всё то, чем он был раньше. Ложная память. Сколько в ней ложного? «Я сам себе шкатулка Пандоры…», но что же есть Пандора… В ушах стоял ровный вентиляторный гул, белый шум, разбавляющий его решимость… если предположить, что у него когда-то была решимость… Фенол и хлороформ, подумал он, цианид, перекись водорода. Нитроакридин и рутеноль. Мне было интересно, что ж, мне было интересно, а может стать ещё интереснее…

«Нет, я не позволю!» – он стиснул колени и что-то хрустнуло. Остаток биопласта, защищающий сустав указательного пальца.

А что ты сделаешь, дурила?

Сцепив руки в замок и зажав их между коленей, он сидел, как сундучок с секретом, декоративная ярмарочная ерунда с латунным замочком, легко открывающимся даже скрепкой. Где-то там, в чердачном хламе, хранились все ответы, он мог протянуть руку и вытащить наугад, сдуть пыль и обнаружить райх, навечно застрявший в стеклянном шаре. Снежный шар. У него был именно такой, с неторопливо падающими снежинками, начинающими кружить, если как следует встряхнуть эту маленькую вселенную.

Пасифик, подумал он. Я никогда. Но я отдам всё, чтобы. Всё. Я сделаю всё.

Всё.

Вихрь заряженных пылевых частиц остановил своё вращение, когда Кальт отложил контейнер и взял второй свёрток. Не дожидаясь разрешения, распустил атласный бант, нетерпеливо надорвал вощёную бумагу.

– Что это? – спросил он едва ли не с ужасом.

***

Несмотря на все ухищрения, пакет немного помялся, но апфелькухен всё равно выглядел и пах по-королевски. Сестра Кленце не пожалела ни яблок, ни сахарной пудры. Хаген услышал протяжное урчание, утробный канализационный звук, и с запозданием сообразил, что он доносится из прохудившегося мешка, заменившего ему желудок.

Я мог бы съесть это сам.

Но нет, он не мог. Как и не мог притормозить. Он оттолкнулся с вершины горы и мчался вниз, с выпученными глазами, пересохшей гортанью и струйками пота, бьющими изо всех пор как из омывателя лобового стекла. Даже приклеенная ко лбу табличка не могла обличить его беспощаднее, чем перекошенное лицо и слюна, застывшая на губах словно Каинова печать.

«Ай, какой бледный, – произнёс низкий протяжный голос в его голове. – Любишь, когда тебе причиняют боль, солдат?»

Нет! Боже мой, нет!

– Напрасно потрудились, – ворчливо сказал доктор Зима. – Разве не помните? Нейропатия. У сестры Кленце золотые руки, но в моём случае они расстарались зря.

Он вздохнул, рассеянно глядя в окно. Кусочек пирога, лежащий на его ладони, смотрелся крохотным, но кричаще чужеродным.

– Варварская традиция. Неистребимая как глупость. И всё же… – Его глаза озорно блеснули. – С сюрпризной монеткой? – спросил он деловито.

– Без, – солгал Хаген.

Солнце ушло. Время играло в чехарду: утро, перепрыгнув через день, обернулось закатом. Хорош трюк! Человек в кресле напоминал тёмную глыбу. Он мог бы сказать: «Не глупите, Йорген!» и остановить затмение, но его мысли бродили далеко. Хаген пошевелился; ему почудилось, что терапист улыбается, но отодвинувшись так, чтобы избежать касания последнего солнечного луча, он убедился, что ошибся: взгляд Кальта был спокоен и непроницаем.

– Хох! – сказал доктор Зима. И укусил пирог.

***

Пять чёрных минут и пять красных.

Бледная, уже неопасная половинка диска парила над Территорией, ущербное предвестье, астрономический фантом, пока пепельная клубящаяся масса медленно завладевала небом, прокладывая дорожку от самого Траумского кольца до заброшенной станции на Регенхолле. Окна казарм затеплились жёлтыми свечными огнями.

– Дай мне воды, – тихо сказал Кальт, забывшись, но тут же исправился, с досадой: – Дайте. Дайте!

Хаген подал насквозь продрогший стакан, один из сотни. А сто первый выпил сам, стуча зубами о ледяную кромку.

– Холодно? Сейчас.

Раздался шорох, и на плечи опустилась колючая ткань, плотное сукно, источающее терпкий запах крови и мяты. Китель Франца! Тело отозвалось быстрее мозга – сбросить! – но железная рука предупредила его порыв.

– Ш-ш-ш! Это ваше.

Они опять стояли, прижавшись боками друг к другу, как два новобранца под обстрелом. Один уже схватил пулю, хоть и не подозревал о том. В словаре Патруля это именовалось «слепая рана». Глаз не видит, сердце не болит. Развороченная грудь, петли кишок, перегоревшие лёгкие – всё пустяк для солдата, бегущего впереди собственного крика.

– Я вспомнил, – сказал Кальт. Для человека, получившего «слепую рану», его голос звучал довольно бодро.

– Райген?

– Да ну вас к чёрту с вашим райгеном! Слушайте, вы, теплокровное.

Он поднял палец, задумался и продекламировал, наклонив голову и подпитанную к ней антенну в сторону ближайшей чёрной дыры, подсказывающей нужные слова:

Опять в каминах громко воет ветер,

И в темноте кроваво-красной ночи

Гримасничают окна тусклым светом.

Жаль… Но ютиться в темноте угрюмой

Бесцветных норок нам еще придётся,

И дни придётся дергать, будто струны.

– Что это? – безмерно удивился Хаген.

– Ложная память, – ответил доктор Зима. – Что же ещё? Прогуляйтесь пешком по Территории и нахватаете блох на свои мохнатые обезьяньи нейроны. Я, как видите, нахватал.

Он провёл по лицу, стирая пот и меняя полярность. Блеснул глазами.

– Театр теней и зефирные замки. Наш бедный Райх осаждён с двух сторон, как и ваша голова. Бу-бу, гу-гу! Покажите палец, и он отбросит рогатую тень вышиною с гору. Эй, техник! Не позволяйте Территории задурить себе голову. На вас одежда мастера, но вы всего лишь подмастерье.

– Гессенский дурачок, – прошептал Хаген.

– А? – переспросил Кальт. – Дурачок? Не спорю. Только дураки тащат за собой хвост парашюта, когда поднимается ураган, а в руках есть нож, чтобы оборвать стропы. Только дураки топчутся на старых костях, когда можно идти дальше, оставляя следы глубже и твёрже.

– У нас много работы, – сказал он устало. – Пока Вернер сдвигает периметр, мы начнём изнутри. Сложные замки открываются не ключом, а пинком. Ха! Я думаю о проекте «Шварценебель». Я думаю о вакуумных тубах Эльгена с вышибным зарядом. Я думаю о пирофакелах и «зажигалках» Бойда, о боевых платформах – да! – и о люфт-пакетах, и о пластификатах фосфора. Я думаю о моих импульсных кольцах, и о портативных излучателях Тор-10, и…

Он не говорил, а словно читал литанию, взывая к божкам, а потом и богам разрушения, перечисляя любимые игрушки, и ущербная луна лежала на его плече, как отравленный красный сыр.

– Улле вас не выпустит, – произнёс Хаген непослушными губами. Ему казалось, что его медленно разрывают на куски.

– Мы договоримся, – хладнокровно отозвался Кальт. – Новый старый порядок. Чуете запах перемен? Парадокс: когда бухгалтер приходит к власти, рано или поздно всё вокруг начинает пахнуть бойней. Ну как тут обойдёшься без психа с бомбой? – он тихо засмеялся.

– И вы…

– Да уж, конечно, и я. И вы со мной. Сегодня волшебный вечер, Йорг, ведь я стал волшебником: пока там, в лабиринте коридоров, незваные гости получают свои подарки – имейте в виду и не высовывайтесь наружу без химзащиты! – мы с вами немного помечтаем. Дайте руку, я кое-что вам покажу, – сказал он голосом искусителя.

– Фокусы?

– Чпокусы. Дайте руку.

– Не дам!

– Дайте! – приказал он так властно, что Хаген повиновался.

И ахнул, расширив глаза до предела, когда лавина образов обрушилась на обнажённые рецепторы как ведро колодезной воды. В сознании провернулся переключатель, посыпались искры. «Не может быть!» – в одну секунду он разуверился во всём и прежде всего – в себе и своей способности сохранить рассудок.

Потому что Территория изменилась.

***

Этот непостижимый ландшафт нёс на себе следы человеческого присутствия, но в то же время был слишком чужероден, колоссален, чрезмерен, избыточно сложен для восприятия. Фантазм, технологический мегамираж! Он вырастал из-под земли, которая больше не была землёй, а представляла собой скопление судорожно мелькающих огней, образующих основу стереоскопической головоломки.

– Смотрите, Йорген!

Угольно-чёрные громады ввинчивались в неистовое кобальтовое небо, пронизанное сетью раскалённых добела нитей. Глаз Хагена выделял знакомые формы – чёрно-белые кубики, сложенные не по порядку, а вразброс, подцепленные друг к другу как детали конструктора, магнит к магниту, в окружении стальных, стеклянных косо нарезанных дисков, заманчивые оболочки, скрывающие под собой слепое, давящее, безжалостное к слабости машинное нутро.

А потом подключился слух, и Хагену показалось, что мириады сгорающих в реактивном пламени атомных единиц проникли в его мозг и взорвали одной лишь акустической волной, без контакта. Даже смягчённый, этот звук – плеск и шипение разрядов, органное гудение подземных энергостанций – был непереносим для живого человеческого уха.

Это был Райх, преображённый, титанический, невероятный, по-прежнему стремящийся к репликации, как многократно усиленная раковая опухоль.

– Так будет, – яростно и весело сказал человек, отбрасывающий сразу две тени. – Так. Будет. Так и…

Так-так-так…

…прошептала лукавая химическая бомба, распускаясь в его крови.

Иллюзорный мир дрогнул и осыпался прахом.

Тик-так.

Доктор Зима пошатнулся.

Красный отравленный сыр скатился с его плеча. Скрюченные пальцы потянулись и ухватили пустоту.

– Йор-рген?

Хаген попятился. Он отступал и отступал, пока было можно, а потом просто замер в тоске, глядя на приближающееся острие скальпеля и расколотое надвое, гранитно-спокойное, разглаженное транквилизатором лицо над ним.