Текст книги "Пасифик (СИ)"

Автор книги: reinmaster

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 34 страниц)

– Например?

– Территория.

Вот оно. Хаген сел ровнее, насторожился. Это был выход. Или ловушка.

– У меня нет допуска.

– Само собой. По эмпо-индексу вы проходите по верхней границе. Странно всё же у нас работает служба выбраковки. На пробы вы тоже являлись, закинувшись психотропами? Допуск будет. И вы познакомитесь с моей оловянной штурм-группой.

– С кем?

Кальт улыбнулся.

– Иногда я играю в солдатики.

Выход. Или ловушка. В самом деле – облако неопределённости. Как бы то ни было, неизбежное, кажется, отодвигалось. Хаген потёр переносицу. Территория. Ловушка. Или выход? Кальт наблюдал за ним, иронично поблёскивая глазами. «Я боюсь, – понял Хаген. – Не смерти – смерти я тоже боюсь, и дико боюсь боли, но больше – что он дотронется, приблизится. Невыносимо. Но почему?»

В той импровизированной операционной они на какой-то момент оказались рядом. Хаген вспомнил тяжелую руку, отодвинувшую его от стола, словно игрушку. Оловянный солдатик. Его передёрнуло. «Кто-то прошёл по моей будущей могиле, – подумал он. – Мерзейшая поговорка».

– Холодно?

– Ничего.

Браслет на запястье тераписта имел неправильную форму. Неправильную, но узнаваемую. И вообще, это был не браслет.

– Часы, – сказал Кальт. – Самые обычные, механические. Разумеется, не работают. Я их коллекционирую. Вон те, на книжной полке, я сделал сам. Они тоже стоят, как видите.

– Вижу. А почему?

– Интересно, правда? Игроотдел ковыряется в «песочнице», пытаясь прочитать мысли умирающих солдат. Безрезультатно, конечно. Байден нашёл золотую жилу. Но лучше бы он нашёл ответ на вопрос, почему механические часы показывают нам не время, а циферблат.

Он резко встал и подошёл к окну.

– Известный вам партийный лозунг гласит: «Так было, так есть, так будет». У меня здесь немного другие лозунги. С персонального разрешения лидера, будьте уверены. Особая милость, знак расположения. Привилегия для тех, кто таскает каштаны из огня. Вы тоже будете – но не для лидера, не для Райха, не для партии, а для меня. Завтра вы отправитесь в лагерь «Моргенштерн» и пробудете там три дня. Два – на инструктаж и акклиматизацию, один – на знакомство с Территорией. Если выйдете оттуда живым, нам будет что обсудить. Если нет, Байден внесёт в реестр наградную запись и сделает вас героем – посмертно. Такой расклад вас устраивает?

– Вполне, – ошеломлённо отозвался Хаген. – Что я буду там делать?

– Выживать. Смотреть. Слушать. Осязать и обонять. Мне не нужны теоретики. Их место – в Райхканцелярии. Ваше место – за солдатскими спинами. И никакой фармакологии, зарубите себе на носу! На Территории такие финты обходятся слишком дорого.

Он повернулся. Хаген застыл, придавленный напором чужой воли. Сквозь бреши человеческой маски сквозило яростно-деятельное, сжатое в точку ледяное безумие.

– Вы меня поняли?

– Да.

– Уверены?

– Да.

– И я тоже могу быть уверен?

– Да, – сказал Хаген шепотом. – Да… Абсолютно…

– Хорошо, – Голос тераписта опять звучал равнодушно. – Сейчас вам перепрограммируют браслет. Потом вы немного отдохнёте, и Франц отвезёт вас обратно в Траум. Если хотите, можете остаться на ночь здесь, это даже предпочтительнее.

– Я бы хотел вернуться, – быстро сказал Хаген.

– Пожалуйста. Но завтра рано утром, ровно в пять-сорок пять, ожидайте машину у главного подъезда Цейхгауза. Никаких вещей. И никаких сношений с отделом. Оптимально, если вы переночуете где-нибудь у знакомых. У вас есть знакомые?

– Да.

– Так попрощайтесь с ними, – мягко произнёс Кальт. – Кто там – Гретхен, Лизхен или Труди? Девичий румянец, вздохи при свечах. Хенни, Анхен, Кете, Хельги… Попрощайтесь со всеми.

– Потому что я умру? – уточнил Хаген.

Он угадал ответ ещё до того, как тот был произнесён. И всё равно содрогнулся в ознобе. Ничего не мог с собой поделать.

– Потому что вы станете моим оловянным солдатиком, – сказал Кальт.

***

Франц выбрал кружной путь – по основной дороге проехать было невозможно. Метель, наконец, прекратилась, но слой снега существенно затруднял передвижение. Машину трясло, и Франц сидел бледный от раздражения, еле удерживаясь от ругательств. Прямо впереди маячили оранжевые маячки автогрейдера, его тёмная туша ползла с улиточной скоростью, и обогнать её было нельзя.

В салоне было тепло, даже жарко. Хаген расстегнул куртку. Он апатично рассматривал всё, что попадалось на пути – складские здания, кирпичные сараи трансформаторной подстанции с уходящими вбок и вдаль широкоплечими опорами линии электропередач, прямостенные ангары и жилые корпуса, инопланетные треноги осветительных вышек. Только один раз он оживился – когда справа появилось необычное сооружение, похожее на замок в миниатюре – собрание кирпичных башенок, увенчанных зубчатым парапетом. Но Франц промолчал, а он не спросил и – когда строение скрылось позади, в белесом тумане – устало сомкнул веки.

Спустя полчаса Франц сообщил: «Подъезжаем». На горизонте уже маячили знакомые очертания стреловидных комплексов «Кроненверк» и вышка радиовещания. По заметённым улицам медленно перемещались шипящие снегоуборочные машины с поднятыми щётками.

– Куда вас подбросить? В центр?

– Шротплац, если не затруднит. Высадите у типографии.

Франц закрутил баранку, выворачивая на объездную. Его чёткий профиль напоминал изображения, выбитые на старых монетах. На новых лидер был изображен в анфас.

– Вы давно знакомы с Кальтом?

– Достаточно давно. Около двух циклов. Он сам меня формировал.

В зеркале заднего вида отражались его глаза, напряженно следящие за движением. Даже странно – мужественное, отлично вылепленное лицо – хоть сейчас на плакат – и мохнатые, длинные, девичьи ресницы. Хаген даже припомнил подходящий плакат – «За чистоту помыслов». Он висел в столовой и служил предметом всеобщего осторожного веселья. Кто-то из младших операторов однажды предположил, что чистота рук подразумевается по умолчанию. После этого плакат перевесили в комнату отдыха, а болтливого оператора куда-то перевели. Техник, изображенный на плакате, мог быть братом-близнецом Франца – тот же ясный, без единой морщинки лоб с зачесанной назад вдохновенной прядью белокурых волос, выраженные скулы, небольшой рот, тот же выдающийся вперёд, с ямочкой, подбородок – признак настойчивой целеустремлённости. Во всех отношениях благонадёжное лицо. Гордость нации. Ресницы вот только подгуляли.

– Я приеду завтра, – сказал Франц. – Не опаздывайте.

– Куда мы отправимся?

– В «Моргенштерн». Я останусь и буду приглядывать за вами.

– Вы тоже оловянный солдатик? – спросил Хаген с любопытством. Франц искоса посмотрел на него:

– Мы все – солдатики. И вы станете. Но прежде он даст выбрать. Все выбирают одно.

– Что именно?

– Узнаете, – сказал Франц. – Не частите. Куда торопиться? Что будет, то и будет.

– Но почему оловянные?

– Шутка. Просто шутка. Не берите в голову.

– У меня нет чувства юмора, – откликнулся Хаген.

Немного помолчал и опять задал вопрос:

– А что за тема с часами? Тоже шутка?

– Ну почему? – возразил Франц, не отрываясь от дороги. – Они же не ходят, верно? В прошлом году была мысль основать лабораторию времени. «Айсцайт»[1]. Вот это шутка. В смысле, название. Её сразу прикрыли. Финансовый отдел.

– И что?

– Ничего. Пользуемся электронными.

– Бред какой-то, – пробормотал Хаген. – Так, значит, мы будем заниматься временем?

– Как же это возможно – заниматься временем? – Франц щёлкнул пальцами. – Время – пшик. Ничто. Будем заниматься тем, чем скажет Кальт. Например, через два дня вы выйдете на Территорию. А я буду следовать за вами, и если вы попытаетесь юлить или сделаете глупость…

– Выстрелите в затылок?

– Перебью позвоночник. Стреляю я отменно. Первый приз на межгородских соревнованиях.

В его голосе чувствовалась симпатия, искреннее дружелюбие. И он совершенно не шутил.

– А, – сказал Хаген. – Вот и конкретика.

– Конкретика – номер позвонка. Есть несколько вариантов. Назвать?

– Не стоит.

Франц усмехнулся, протянул руку для прощания:

– Тогда до скорого.

В отделе Байдена рукопожатия не прижились. Хаген скованно кивнул, коснулся кожаной перчатки и вылез из машины, вдыхая полной грудью всё ещё свежий морозный воздух.

***

В комнате ничего не изменилось, но появился затхлый запашок. Такой рано или поздно обязательно заводится в старых, непроветриваемых помещениях. Хаген сбросил куртку – на пол, поспешно разулся. Поколебавшись, сорвал с себя чужую рубашку, комком бросил в угол.

Дома. Один. Наконец-то.

И всё, как прежде.

К чемоданчику на столе он приблизился мелкими шажками, затаив дыхание, с чувством благоговейного восторга и невероятного обессиливающего страха. Руки тряслись всё сильнее. Ему пришлось прерваться, перевести дух, обхватив себя за плечи. «Это нелепо», – произнёс он вслух, но слова пропали, растворились в спёртой атмосфере комнаты. И всё же это было его место, его берлога, его явка. «Я дурак, – бормотал он, по очереди вставляя штекеры в тускло отсвечивающие гнёзда. – Дурак, дурак, но, господи, пусть она заработает! Пожалуйста, пусть! Ради бога! Ради всего святого!»

Губы выталкивали невнятицу, пока он колдовал над чемоданчиком, подкручивая там, подвинчивая здесь. «Парю над рацией с воздушной грацией». Из груди вырвался истеричный смешок. «Сейчас я получу разрыв сердца», – подумал он в приступе трезвомыслия. Он уже видел, как это будет – распахнутая настежь дверь, бесцеремонные люди из службы безопасности и вызванный наспех начальник. Замершая в стыдливом молчании комната. Распахнутый зев чемоданчика. И он сам – скорчившееся на полу тело, безнадёжно мёртвое, стылая коряга, окостеневшая от отчаяния.

Нет-нет!

– База, – прокаркал он в окошечко микрофона. – Раз, раз. Раз. Вызываю базу. База, как слышно?

Ничего. Лишь тихий, едва уловимый тонкий звук, прерывающийся зуммер на фоне шепчущихся голосов.

– База! – он прочистил горло. – Как слышно? Ответьте! Меня слышно?

Шипение и скрежет. Эхо звёзд. Азбука Морзе.

Ничего.

Ничего.

Он схватился за волосы, загибаясь от острой нутряной боли, и тут пришёл Голос.

– Юрген? – спросил Голос. – Юрген, вы здесь? Вы на связи? Юрген, вы меня слышите?

– Чёрт бы вас побрал! – прохрипел Хаген, едва не плача от облегчения. – Какого чёрта вы там делаете? Слышно? Меня слышно?

– Не волнуйтесь, – звук то усиливался, то отдалялся, затухая, но это был голос, голос Инженера, хотя звучал он как-то иначе – тише и глуше. Таким голосом говорят старики, пытаясь докричаться до остального мира.

– Юрген, это вы? Вы один?

– Нас легион, – он заставил себя отодвинуться от микрофона и сел на трясущиеся руки, чтобы ненароком чего-нибудь не повредить. – Что за дурацкие вопросы? Один. Ну, конечно, я один! Один как перст. И вы. Что с вами случилось?

– Случилось? – озадаченно прошелестел Инженер. – А что случилось? Не совсем понимаю. Юрген, где вы были?

– Сейчас я расскажу, – он взъерошил волосы, хрустнул пальцами. – Сейчас я всё вам расскажу. А вы будете слушать – очень внимательно. Готовы?

И, не дожидаясь ответа, приступил к рассказу.

***

Когда он закончил, коммуникатор словно умер. Слышался только ровный шум – то ли помехи, то ли звук дыхания.

– Я ничего не знаю о сокращении поставок, – сказал Инженер, наконец. – Это не наша инициатива. Но я уточню. Мне это не нравится, Юрген. Как я и говорил, что-то происходит, что-то готовится. Райх отказывается от переговоров, ужесточает контроль. Массированная дезинформация. То, что вы говорите, – очень важно. Знаете, ведь у нас совсем не осталось агентов внутри страны. Никого, кроме вас.

– Агентов, – повторил Хаген. – Ну да, верно. Не шпион – агент. Бывают страховые агенты, комиссионные и вот он я – секретный агент. Почти пробрался в логово врага. Завтра враг разберёт меня на атомы. Слышите, Инженер?

– Всё так безнадёжно?

– Нет, вы, определённо, плохо слушали! Слушали, но не слышали. Давайте я подробно объясню, что они делают с живыми людьми в своих лабораториях. Это не слухи и не домыслы, это наблюдения очевидца. Кой чёрт очевидца – я сам перемазался в крови, как мясник, как ублюдок из Хель! Напротив меня сидел ублюдок из Хель – в элегантном костюме и галстуке! Нет, галстука, кажется, не было. Не помню. Спуталось. Он тоже игрок – они все тут играют и развлекаются, как висельники! Завтра он вскроет мне мозг тупой ножовкой!

– Юрген!

– Да. Здесь я техник. Старший техник. Почему вы не сделали меня рабочим? Теперь я испачкал руки. И душу. И рубашку. Хотя рубашку они мне постирают.

– Это ужасно, – тихо сказал Инженер. Фоновый шум съедал звуки, но смысл был понятен и без них. – Мы многого не знали. Что-то недооценивали. Я жалею, что послал вас.

– Я жалею, что согласился.

– Простите.

– Ничего, – сказал Хаген. – Я ведь знал, что шёл на войну. Я просто не знал, что такое война. Можно ли считать, что меня обманули? Вы обмолвились о проблемах со связью. Это затруднит мое возвращение, не так ли?

Тяжёлый вздох.

Вот так дышат звёзды. Так дышит азбука Морзе.

– Юрген… – сказал Инженер.

В его прерывающемся голосе звучала глубокая печаль.

– Простите меня, Юрген. Простите нас. Я обещал вас забрать. Я должен это сделать. Но не могу, теперь – не могу. Простите меня, если можете!

– Забавно, – сказал Хаген. – Всю обратную дорогу я вёл мысленную беседу с вами. Готовился. Подбирал бранные слова. Я думал, что буду вне себя. Я думал, что буду зол.

– Юрген!

– Но стоило услышать ваш голос, и всё прошло. Мне так вас не хватало! Просто будьте на связи. Говорите со мной. Мне необходимо слышать вас, чтобы помнить – почему и во имя чего я здесь!

– Простите меня.

– Нет-нет, – возразил Хаген. – Я не виню вас. Вы здесь, и этого достаточно. Просто мне не дает покоя один вопрос. То, что я не виню вас – означает ли это, что вы в самом деле не виноваты? Или что-то происходит, и мне теперь так мало нужно, что я готов простить всё? Всё на свете. Потому что вам я готов простить всё.

– Я не знаю, – ответил ему старый голос. – Я не знаю, не знаю. Но буду стараться вернуть вас.

– Я тоже. Мне стыдно, Инженер, я сказал людям из Сопротивления, что я – Пасифик. Я наврал. На меня наставили оружие и я глупо, по-детски, на голубом глазу наврал. Такое махровое брехло.

– Нет.

– Да. Я не Пасифик. Я меньше, гораздо меньше, не гордость, не лицо, не знамя – и не претендую… Но я здесь ради его безопасности, я помню, откуда я, помню, что это значит – быть из Пасифика… и я ничего не помню. Почему?

– Юрген…

В мембране затрещало. Гортанные голоса прорвались в эфир и тут же пропали. Заиграла музыка – лиричная и заезженная, заставка к какой-то передаче. Потом опять возник голос Инженера, изменённый и встревоженный:

– Юрген, нас перехватывают. Прш… Вы слш… должен… прекратить… позже…

– Конечно, – сказал Хаген в замолчавший динамик. – Я понимаю. Я не сержусь. Просто будьте. А я сделаю всё, что смогу. Как и вы.

Он задумался. О чём-то нужно было спросить, а он не спросил, забыл. Как же это? Ах да, Мици, Фрида… Лидия… сумятица в голове мешала вспомнить имя. Лидия – он ухватился за него. Его ждёт Лидия.

И я ничего не помню.

Он погладил остывающую рацию. «Сегодня я буду спать здесь», – подумал он и улыбнулся. Разложил кресло-кровать и улегся прямо так, без белья, которого всё равно не было.

Он так устал, что забыл занавесить окна, а в эту ночь на небо как раз выползла маленькая, холодная, смертельная луна. Но Хаген её не увидел. Он мерно дышал, закрыв глаза, и ему ровным счётом ничего не снилось. Как и всегда.

А утром, ровно в пять-сорок пять, он был у главного подъезда Цейхгауза. И Франц, подъезжая, помахал ему рукой в чёрной кожаной перчатке.

___________________________________________________________

[1] Eiszeit – букв. "время льда", ледниковый период, kalt – холодный.

Глава 8. Граница

– Ну вот, – воскликнул Мориц, – ты должен мне пять марок!

Он вибрировал от переполнявшего его возбуждения. На бледной, нечистой коже, испещрённой оспинами, проступил слабый румянец.

– Подавись ты, – буркнул Краузе, отворачиваясь от маленького, заляпанного грязью окна.

Фургон затрясло. Хаген ухватился за край скамьи. Как и остальные, он пренебрёг ремнём безопасности и теперь жалел об этом. Послышались сдавленные ругательства.

– Как картошку! – возмутился худенький розовощёкий Эберт. Ему приходилось хуже всего, любая тряска вызывала рвотные позывы, и сейчас он скрючился, пытаясь не упасть и удержать всё в себе. Сквозь прижатый ко рту платок голос звучал странно и молодо. – Уж сюда-то могли бы дойти ногами.

– Это верно.

– А я говорил, что мы выкатим из красных ворот, но он же упёрся как брюхатая ослица.

– Заткнись, – сказал Краузе. – Получишь ты свои пять марок, только закройся. Без тебя тошно.

Сидящий напротив Ленц тревожно закрутил бритой головой. Потом успокоился и смущённо улыбнулся Хагену. Он тоже считался новичком и это был его третий выход на Территорию.

Но это ещё не Территория. Горячо, совсем горячо, но ещё не она.

Грузовик опять подпрыгнул, громыхнув железом. Хагена швырнуло вперёд. Челюсти щёлкнули, во рту стало мокро и солоно, а уже потом пришла жгучая боль от прокушенного языка.

– Дерьмо! Какой чокнутый за рулём?

– Трамвайные пути, – произнёс Рогге голосом экскурсовода. – Раньше здесь ходили трамваи.

– Раньше свиньи летали, а кучевые облака можно было хлебать столовой ложкой. Так, Краузе?

– Заткнись.

– Замолчите, – попросил Ульрих. Как группенлейтер он обязан был поддерживать порядок, а как человек – хотел хотя бы пару минут провести в тишине, собираясь с мыслями. Перед выходом за второй периметр многие испытывали такое желание.

По сравнению с остальными Ульрих выглядел гигантом. Но это было не единственное его преимущество. Немногословный и рассудительный, он умудрялся держать в узде довольно-таки разношёрстную группу, и, что бы ни происходило, вся его большая, складная фигура излучала спокойное терпение. Правда, этим утром оно оказалось поколеблено.

«Его нервируем мы, – подумал Хаген. – Балласт. Штафирки под личную ответственность. Добавочный геморрой. Впрочем, балласт здесь только я. И Ленц – до кучи. Бледный как простыня и, кажется, тоже вот-вот сблюёт».

Удивительно, но сам он не испытывал такого волнения, как в первый день, когда впереди возникли кирпичные бараки первого периметра, и на фоне чистой, тронутой инеем синевы пробуждающегося неба развернулись пронзительно чёткие, причудливые контуры антенн-излучателей. Тогда сердце защемило так, что ему показалось, будто он умирает.

Но сегодня я выживу. Сегодня – ещё да.

Он не знал, откуда взялась такая уверенность. Может быть, она проистекала из хорошего самочувствия. В кои-то веки он выспался – на неделю вперёд, отдохнул душой и телом, и даже упрямая, крепколобая тень, именуемая Францем Йегером, не слишком омрачала существование.

До этого утра.

– На кой тебе деньги, живчик? – полюбопытствовал солдат, имени которого Хаген не запомнил. У него были хрящеватые уши и острый нос, подвижный как стрелка компаса. – Ты всё равно отсюда не выйдешь.

– Женщина, – сказал Мориц мечтательно. – Я куплю женщину. Резиновую мягкую женщину, настоящую королеву, и мы будем танцевать при свете звёзд. А вам, клоунам, я куплю мороженого. И Краузе – билет в Цирк.

– Эй, кто там рядом? Заткните этого долгоязычного кретина!

Их тряхнуло ещё раз – Эберт жалобно вскрикнул – и мотор заглох. В тишине раздавалось только ритмичное щёлканье остывающего двигателя.

– Приехали, – сказал Ульрих, расправляя плечи. – Выметайтесь. Нас ждут.

***

Один за другим они попрыгали на землю и зажмурились: солнце било прямо в глаза со всех сторон сразу, отражаясь от бронированных блестящих бортов. Хаген оступился, но кто-то поддержал его за локоть.

– Как вы? – спросил Ульрих, нагибаясь и прикрывая глаза лодочкой ладони. – Всё в порядке?

– Лучше не бывает.

Поодаль разгружались две машины патруля. Между фургонами бегал приземистый унтер и, надсаживаясь, сообщал солдатам, что они свинские животные и будут повешены на мясных крюках, если не пошевелят своими чугунными задницами. Патрульные вяло отбрехивались. Один, скрутившись винтом и пережимая живот, тащился к белому микроавтобусу с лаконичной табличкой «Медслужба».

Хаген потер ладони, зазябшие на слабом, но холодном ветру.

– Наденьте перчатки, – посоветовал Рогге. – Погода тут непредсказуемая, в два счёта обморозишься и поджаришься. А заметишь, когда будет уже поздно. Тут надо быть начеку.

Он назидательно поднял палец, покивал грустным мягким лицом, а Хаген в который раз задался вопросом, что объединяет всех этих людей? Даже если предположить, что Кальт отбирал их опытным путём, основываясь на их феноменальной живучести, всё равно имелось что-то общее, и это общее отзывалось в выражении лиц, походке, настроении, в том, как они ели, болтали, сквернословили. Впрочем, сквернословили они мало и неумело, без огонька, без фантазии. Все, кроме Морица.

– Брунненплац, – широким жестом Рогге обвёл площадь, выложенную брусчаткой. – Здесь был фонтан. Видите фонтан?

– Да-да, – рассеянно сказал Хаген. Рядом с гранитной чашей пустующего фонтана как раз остановился второй белый микроавтобус. Без таблички.

– Оп-па-па, – сказал Мориц, – Вот и по нашу душу. Кто сегодня обезьянка? Ленц, твой выход. Мы танцуем с тобой, а ты ведёшь.

Он уже успел надеть тяжёлый ранец и теперь прилаживал брандспойт, соединённый гибким шлангом с резервуаром. Что-то не ладилось, и брандспойт то и дело соскальзывал вниз. Наконец, Краузе не выдержал: обругав напарника безруким чучелом, занялся его снаряжением. Ульрих наблюдал за ними с меланхоличной скукой, из чего можно было сделать вывод, что ничего особенного не происходит, а пляски с огнемётом составляют часть обычного ритуала.

На всякий случай, Хаген отодвинулся. По итогам последних наблюдений он не доверил бы Морицу даже водяной пистолет. Даже игрушечную сабельку из фольги.

Оловянные солдатики? Шуты гороховые!

«И я тоже шут, – подумал он, внезапно поддаваясь беспощадной самокритике. – Я-то тут, пожалуй, и есть самый главный шут. Дурень с бубенцами. Тронешь – зазвенит». Память услужливо воскресила сцену первой встречи – застывшие взгляды, длинный, интонированный свист, мгновенно оборвавшийся, когда Франц шлёпнул ладонью по столу, вымученная вежливость Ульриха, на лице которого явственно читалось смятение и попытки скрыть его, и Морицево «не было печали» без попыток что-то там скрыть… М-мх, неловко, стыдно, скверно, скверно… Ладно, проехали.

«Это же Граница! – Он вновь потер руки и несколько раз топнул ногой по брусчатке. – Граница. Мы уже здесь. И это просто пустая площадь, просторная, насквозь продуваемая ветром. Роза ветров. Зачем нужна площадь, если на ней ничего нет? И ни следа разрушений. Какая же это Граница, если нет никаких следов разрушений?»

Аккуратные каменные дома с декоративными фронтонами не имели отношения к войне. Наверное, подойдя ближе, можно было обнаружить дефекты кирпичной кладки, но издалека их облик казался благополучным и оттого слегка зловещим. Внутри этих домов могла месяцами копиться прохладная, бархатно-портьерная темнота, пахнущая пылью и плесенью. Внутри этих домов могли быть люди. Чья-то пергаментная, усеянная старческими крапинками рука могла крутить бакелитовую ручку радиоприемника, пока в соседней комнате кто-то надрывно выдыхал «н-нн, ах-х», а потом вздохи переходили в протяжный стон, заглушаемый свистом бормашины…

Я не хочу…

Он обнаружил, что грызёт кожу на сгибе указательного пальца, грызёт с остервенением, не обращая внимания на боль. «Что же со мной такое?» И как бы отвечая на незаданный вслух вопрос, Рогге мелко закивал головой. Лицо его было печальным, обвисшим, как у спаниеля.

– Всё хорошо. Вы привыкнете. Привыкнете. Просто дышите: вдох, выдох… выдох – вдох, и опять…

Приготовления заканчивались. Патрульные разбились на группы, разобрали оружие и ждали команды унтер-офицера, который теперь что-то многословно объяснял Ульриху, размахивая руками как уличный регулировщик.

– Опять солдаты, – с отвращением сказал Мориц.

Подбоченившись, он стоял в своей топорщащейся одежде, с громадным ранцем за плечами, неопрятный памятник самому себе.

– Солдаты и солдаты. И лагерные обезьянки. Пусть берут их и тащат на поводке. Мне такого дерьма не надо.

– А ты кто? Разве не солдат?

– Мы не солдаты, мы научники.

– Особенно ты. Если бы не попал сюда, до сих пор навинчивал бы квадратные гайки на круглые болты в какой-нибудь занюханной ремонтной мастерской.

Краузе достал безразмерный клетчатый платок и по-крестьянски обстоятельно, трубно высморкался. Он был чрезвычайно доволен собой.

– Дурила, – сказал Мориц неуверенно. – Что бы ты ещё понимал…

– Тишш! – шикнул Эберт.

Запрокинув голову так, что на тощей шее выступило и запульсировало адамово яблоко, он уставился куда-то в небеса, приоткрыв рот. Хаген посмотрел туда же.

По необъятно синему, чисто вымытому небу медленно двигались, растекаясь и соприкасаясь волокнами, лёгкие облачные перья. Проволочные шпаги излучателей дрожали и изгибались, подчиняясь оптическим законам. До неба было рукой подать. У Хагена закружилась голова. Он пошатнулся.

– Тишина, – сказал Эберт. – Вы слышите? Прямо звенит!

Тишина обнимала площадь, отражалась от зеркальных окон, полированных гранитных плашек, хромированных винтовочных стволов. Она была везде, заполняла пространство, расширяла его, пропитывая каждый дюйм. Тишина проникала в мозг. И даже настойчивое «бу-бу-бу» низенького унтера не могло нарушить эту пронзительную синюю тишину.

Я помню? Нет, но если бы ещё немного…

– Тьфу ты! – сказал Мориц с досадой. – Я чуть не обгадился!

– Кретин!

Эберт махнул на него рукой – бессильно и обиженно. Его губы кривились в плаксивой гримасе, выталкивая безостановочно вместе с радужными пузырьками слюны:

– Кретин! Кретин! Чёртов, чёртов кретин!

Но от микроавтобуса, пошатываясь и смущенно улыбаясь, уже шёл Ленц, в своём блестящем капюшоне похожий на кольчужного рыцаря, и его тощая остроугольная тень настойчиво указывала прямо на условный юг. «Будет жарко», – подумал Хаген. Солнечные зайчики, перепрыгнувшие с кольчуги Ленца, жалили не хуже ос.

Патрульные машины медленно разворачивались и уезжали, а за ними тянулся фургончик медслужбы, изредка подавая сигналы, означавшие «Пора собираться». «Прощай, моя любимая, прощай, прощай, прощай…» Кто там – Гретхен, Лизхен или Труди? Хенни, Анхен, Кете, Хельги… Лидия… Или Марта?

Или Тоте?

На плечо легла тяжёлая рука.

– Потанцуем? – предложил Франц. В глубине его глаз мерцала мрачная синяя радость.

– Я пропущу, – ответил Хаген, сбрасывая руку.

Франц усмехнулся.

– Танцуют все, – скомандовал Ульрих. – Группа, стройся!

Время вышло.

Они вышли вслед за временем.

***

«Что мы будем пить семь дней? Что мы будем…» – хрипло напевал Мориц.

Подошвы глухо стучали по каменным плитам. Каждый старался идти в ногу – так получалось громче. Громче значит лучше. Каждый пытался произвести столько шума, сколько мог.

– «Хватит на всех. Катится бочка. Мы пьём вместе, не в одиночку…»

– Фальшивишь, – заметил Краузе.

– Пой сам, – огрызнулся Мориц. – Тоже нашёлся меломан. Всякое мне говно…

Он осёкся. Из-под упавших на бледный лоб, заострившихся на концах сальных прядей затравленно глядели тёмные, с полуночной искоркой, глаза.

– Вместе, – сказал Краузе, не обижаясь. – Там сказано «вместе». А ты горланишь, будто последний человек на земле.

– Мы последние, – откликнулся Эберт некстати. Он шёл, опустив голову и волоча ноги, отчего казался смертельно усталым. Его высокие ботинки посерели от пыли. – Я последний, ты последний…

– Эй, не спать! – предупредил Ульрих.

Не спать. Но разве я сплю? Разве мы спим?

Без вести пропавшие оловянные солдатики.

– Куда мы идём?

Широкая спина Ульриха отлично защищала от ветра. И вообще за такой спиной было приятно находиться. Даже если идти предстояло вечность.

Бодрым, чеканным шагом они миновали квартал аккуратных каменных домов, затем квартал аккуратных фахверковых домов с эркерами и башенками, с красной черепичной крышей, напомнившей Хагену сказки о заблудившихся детях и людоедах. Он крутил головой, пытаясь разобраться в своих ощущениях, которые разделились на два лагеря и озвучились двумя внутренними голосами. «Декорация», – бубнил один голос, тошнотворно правильный учительский басок. Без труда можно было представить его обладателя – в вельветовом пиджачке, в проволочных очочках с изогнутыми дужками, с прилипшей к покрасневшему лбу редкой поседевшей чёлочкой. «Декорация и бутафория. Жульнический номер. Следует проверить опытом». Второй голос даже не возражал. Он был еле слышим и с идиотской настойчивостью повторял одно лишь слово, которого Хаген не мог и не хотел разобрать. «Замолчите», – подумал он с бессильной яростью, и голоса послушались, в воцарившемся молчании опять был только звук шагов и пульсовые толчки, а больше ничего.

– Это как нырять в море, – лицо Рогге блестело от пота. – Перепады давления. Нужно привыкнуть, а то разорвёт. Попросту не выдержит сердце.

– Э, – моментально откликнулся Мориц. – У кого тут есть сердце?

– У всех, кроме тебя, – сказал тот, с хрящеватыми ушами, чьего имени Хаген не помнил. – Мы – заводные машинки с клёпаными сердцами. Клик-клак. Клик-клак…

Маленький отряд продвигался вперёд, нестройно бренча амуницией. Во всем этом присутствовала какая-то логика, пока недоступная Хагену. Он посмотрел направо – там был Краузе, невозмутимо озирающий окрестности, перепоясанный ремнями, толстый, серый, шершавый как камень в своей брезентовой робе. При каждом его движении в воздухе распространялся въедливый душок бензина и чеснока.

«Я могу видеть всех, – подумал Хаген. – Кроме одного».

Он обернулся и чуть не запутался в ногах.

– Спокойно, – сказал Франц.

Ствол его винтовки был направлен вниз и влево. В сторону Морица.

***

Всё это не могло кончиться добром. И не кончилось.

За чередой благополучных домиков обнаружилась брешь, которую предвещал назойливый внутренний голос. Хаген оторопело взирал на обуглившиеся балки, ободранные стены с торчащими прутьями, обрушившиеся перекрытия. На покосившемся фонаре висел моток провода. Вокруг громоздились кучи щебня и битого кирпича, валялись доски, размозжённые в щепы, потемневшие от ночной сырости. Хаген увидел кусок стены, крыльцо и лестницу, которая никуда не вела. Её ступени были густо засыпаны угольной пылью и съёжившимися листами бумаги – письмами или документами.

Некоторые дома сохранились лучше. Ветер играл обрывками рваной ткани, обматывая их вокруг уцелевших костяков оконных рам.

– Что здесь произошло?

Ульрих пожал плечами. Лицо его оставалось спокойным, даже туповатым, но когда он все же ответил, в голосе прозвучало напряжение:

– Не знаю. Этого раньше не было.

– Было, – возразил Мориц. – Именно так и было. Ты просто не помнишь.