Текст книги "Пасифик (СИ)"

Автор книги: reinmaster

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 34 страниц)

Они прошли мимо стадиона. На бетонных плитах ограждения белой краской были выведены цифры – двойка и ноль. Последняя цифра оказалась заклеена афишей с силуэтным изображением господина в цилиндре и с тросточкой, балансирующего на шаре. Хаген отвёл взгляд. «Началось», – подумал он с легким чувством гадливости.

Его тревога усилилась. Возможно, это было связано с Территорией: пусть медленно, пусть окольным путем, но отряд мало-помалу приближался к пункту назначения. «Что-то в воздухе, что-то в земле, что-то в воде», – так выразился Ульрих по время последнего инструктажа, но смысл этой реплики Хаген понял только сейчас. Что-то. Прилипшее с обратной стороны глазных яблок. Периферическим зрением он постоянно улавливал какое-то движение, словно яркая картинка впереди имела подложку из тёмной переводной бумаги, и теперь высунувшийся краешек отвлекал внимание на себя.

Идущий по левую сторону Рогге участливо тронул его за рукав:

– Тяжело?

От него не приходилось ожидать глумливых реплик. Хаген наклонился к нему и спросил вполголоса:

– А где же нейтралы? Я думал, они обитают прямо на Границе.

– Всё верно, – сказал Рогге, поощрительно кивая – точь-в-точь гид, встретивший заинтересованного клиента. – Вы только посмотрите на эти развалины. Видите, до чего довели? Свинство, неряшливость и запустение.

– Но я никого не вижу.

– С каждым днём их всё меньше. Это хорошо.

– О чём вы? – полюбопытствовал Эберт. – Я заметил одного на перекрёстке. А может, это была женщина. Не разберёшь.

– Женщина! – фыркнул Мориц. От его сгорбленной непропорциональной фигуры исходили волны недовольства. Тяжелые баллоны больно стукали по лопаткам, оттягивали плечи. Он один издавал шума больше, чем вся группа, и раздражение его только возрастало.

– Скажи ещё «королева», чего уж. Помойная слизь. Я выжег бы эту мерзоту напалмом, чисто и просто. Пф-ф, и вся зараза превращается в дым и пепел. Дым и пепел, друг. Держись старого доброго огня, он очищает лучше воды.

– Может быть, – нехотя согласился Эберт.

– Может быть?

– Ну… они всё-таки люди…

– Эти? Ты, кажется, забыл, о чём бормотал, дружище-маразматик? Последние люди – мы, разве не так? Но ты сегодня не в ударе. Последние люди воняют потом, как стадо козлов, глазеют по сторонам, пускают слюни и вздыхают о прекрасном. Эберт, дурила, ты самый последний кретин на земле.

– Да, – произнёс Эберт с достоинством. – Последний. Не тебе чета.

Длинный, с переливами, издевательский свист был ему ответом.

– Вы все знаете, кто будет последним. Доктор Зима. И его нулевой человек.

– Заткнись, Мориц!

В дружное многоголосье ворвалась новая нота, диссонансная и резкая как хлыст.

Мориц вздрогнул, запнулся, но выровнял шаг, ещё сильнее задрал острый подбородок.

– К чёрту. К чёрту всё!

– Ты, мразь, – ласково сказал Франц. – Отработанная порода. Ты, пешка! Завали хлебало.

– Нулевой человек? – переспросил Хаген.

И услышал шорох. Тёплый ветер пошевелил волосы, подул в ушную раковину.

– Неважно, – шепнул Франц. – Просто шагай. Одна нога впереди другой. Я о тебе позабочусь.

– Пешка! – воскликнул Мориц высоким ломающимся голосом. – А, чёрт, пешка. Ты заговорил, Франц, мой капитан! Я пешка, мы пешки, но и ты тоже. Ты ведь тоже пустая порода? А он будет танцевать с Кальтом, а не с тобой!

Что-то загремело. Оказалось, Краузе поддел носком ботинка консервную банку и она откатилась к обочине, где и осталась, отсвечивая жестяными боками.

– Слабодушный выродок, – тихо произнёс Франц. – Деградант.

– Ну, наконец-то, в ход пошла научная терминология! А я-то уж начал бояться, что превращаюсь в солдата. Я деградант, а ты – тупиковое звено. Выхолощенная копия. Пустышка. Это же просто умора – когда молоток или отвёртка, или, скажем, гвоздодёр мнит себя инновационной разработкой. Вам смешно, ребята? Мне – да.

– Скоро тебе будет очень больно, Мориц. Ульрих, заткни свою пешку!

– Я заткнусь, – сказал Мориц. – О да, я заткнусь. Но доктор Зима знает, что я был лоялен. Я продолжаю танцевать с ним – мне больше ничего не остаётся. С ним, но не с тобой!

Он крутанулся на каблуках, и вдруг встал как вкопанный, а вместе с ним встала вся группа. Застыл и Хаген, боясь пошевелиться, внезапно обнаружив себя в перекрестье силовых линий, настоящих прожекторов ненависти. Сверлящий взгляд Франца упирался в точку у основания шеи, промораживал её насквозь. Температура воздуха упала так резко, что перехватило дыхание. Хаген кашлянул. Изо рта вырвалось облачко пара, которое тут же растаяло.

– Ак… – сказал Ленц, блестящий рыцарь.

Прижав ладони к животу, он метнулся к стене и опершись на неё, принялся содрогаться в мучительных, сухих, безрезультатных спазмах.

– Как насчет тебя, Франц? – спросил Мориц почти примирительным тоном, однако в зрачках его плясала дьявольщина. – Давай, не стесняйся. Похвались харчишками.

– Мразь…

Хаген услышал шорох и щелчок. «Сейчас снесёт мне череп», – подумал он обреченно. Он не видел, но знал: небо опускалось как гидравлический пресс, сминая антенны, опускалось прямо на крыши домов, багровело, темнело и трескалось, рвалось по швам, и в прорехах зияла глубокая беззвёздная чернота.

– Мы возвращаемся, – сказал Ульрих.

– Ты не можешь, – возразил Франц.

Он тяжело выбрасывал воздух сквозь стиснутые зубы.

– Могу. Я отвечаю за группу. В таком состоянии нас уничтожат. Я возьму ответственность на себя.

– Ты подчиняешься мне.

– В лагере – да. Здесь я подчиняюсь Кальту. И у меня особые указания. Либо все затыкаются, либо мы идём домой. Мориц, тебя это тоже касается!

– Мой оловянный командир, – сказал Мориц нежно. – Ради тебя я готов свернуть язык трубочкой и засунуть его в задницу. Глубоко-глубоко, до самого ядра. До самой кипящей лавы.

– Так засунь, – сказал Ульрих невозмутимо. – И прекратим этот балаган.

***

Клик-клак.

«Я ошибался, – думал Хаген, прислушиваясь к возобновившемуся шуму, составленному из шорохов, слаженного костяного постукивания и звяканья железа. – Это группа. В ней нет никого и ничего случайного, всё согласовано, уравновешено и просчитано, и только Франц танцует не в такт, не в лад и не в ногу. Только он».

А как же я? Где же я?

– Почти у цели, – сказал кто-то. Может быть, Рогге. Или Ульрих. Или он сам.

В конце белой, вымощенной плитами известняка аллеи уже угадывалась проволочная сетка второго периметра. Деревья склонялись над витыми спинками скамеек, роняя пожухлые пластиковые листья. На краешке скамьи лежал конверт. При виде его сердце Хагена забилось сильнее.

Это мне!

– Не вздумай! – предупредил Франц.

Он был совсем близко. Хаген чувствовал его дыхание.

Неужели он смотрит моими глазами?

– Вот! – каркнул Эберт, вне себя, тыкая пальцем в стеклянный дом, со всех сторон окруженный строительными лесами. – Я же говорил! Я видел!

– Гражданское население, – Краузе сплюнул, очищая горло от скопившейся мокроты.

– Где? – жадно спросил Мориц, приплясывая от волнения. – Где? Где?

Она сидела, свесив босые ноги, на уровне третьего этажа, крепко уцепившись за алюминиевые опоры. Наверное, надеялась, что её не заметят. Светлые как пух волосы перехватывала скатанная в трубочку косынка. Обыкновенная женщина, работница, из тех, что наводят порядок, стирают пыль с подоконников и портретов в учреждениях, портят зрение, проверяя статистические таблицы, совершенно не нуждающиеся в проверке. Хаген не мог разобрать черты её лица, но ему показалось, что он где-то видел эту женщину. Мельком, в толпе, может быть, на улицах Траума или когда-то раньше. В том, как она сидела, чуть склонив голову, было что-то знакомое. Очень знакомое.

И, вероятно, она была там не одна. Сквозь бликующее стекло проступали тёмные пятна, которые, впрочем, тоже могли быть обманом зрения.

– А, чёрт, беременная?

– Не знаю, – сказал Краузе. – Забыл дома свою подзорную трубу.

– Дайте мне что-нибудь! – Мориц нетерпеливо пощёлкал пальцами. – Хайнрих, дай пистолет! Или винтовку. Я её сниму.

– Вынь да передёрни, – посоветовал солдат с хрящеватыми ушами. – Поджарь её из обоих стволов.

– Шутник? Вы, идиоты, дайте мне нормальное оружие! Она же сейчас уйдёт. Ульрих!

– Нет.

– Почему?

– Потому что ты – косорукая погань, – вкрадчиво объяснил Франц.

– Ладно, – зарычал Мориц. Его волосы вздыбились и блестели как облитая нефтью шерсть. – Тогда сними ты, ублюдский снайпер!

– Скажи «пожалуйста»!

– Пожалуйста!

– Скажи «пожалуйста, мой капитан»!

– Пожалуйста, – Мориц оскалился как гиена, с натугой протолкнул сквозь частокол зубов: – Мой… капитан!

– На здоровье, маленькая пешка.

– Что вы делаете? – сказал Хаген. – Что же вы, чёрт возьми, творите?

Они обернули к нему лица – пустые и яростно-оживлённые, с оловянными глазами, светлыми и тусклыми как дешёвые пуговицы. Оба жарко дышали и были неразличимы, как братья.

– Прекращайте это, – сказал Ульрих, морщась. Он топтался на одном месте, словно громоздкая осадная башня, бесцельно поводя плечами. Он выглядел оглушённым. – Отставить! У нас нет времени.

– Ладно-ладно, – Мориц неожиданно сверкнул проказливой мальчишечьей улыбкой, искренней и немного смущенной. – «Нет времени». Не уподобляйся, Ульрих. Последний разик, и больше никогда. Франц, ну давай же, чего ждёшь?

– Есть, маленькая пешка!

Франц насмешливо отсалютовал ему и вскинул винтовку.

– Нет!

Хаген бросился на него, но был перехвачен. Сразу несколько рук вцепились в него, сковали движения, и когда он рванулся, то ничего не получилось, только затрещала ткань. «Те-те-те, – пропыхтел Краузе. – Тих-хо, парень!» Оборвавшийся шнурок с латунным шариком на конце хлестнул Хагена по щеке. Кто-то подставил подножку, и Хаген с наслаждением ударил ногой по чужой ноге, засадил локтем в мягкое. «Х-ха!» – ухнуло сзади, а потом страшная ломающая боль тараном вошла в правый бок, под рёбра, внутрь, в сердцевину. Хаген переломился в поясе и повис, выплёвывая печень, лёгкие, размолотые в кашу внутренности с чесночным привкусом съеденного утром биоконцентрата…

– Осторожнее!

Кто-то ухватил его за волосы, отвёл хлопающую по щеке ткань капюшона.

Хаген зажмурился. Солнце било ему в лицо, и в черноте под сомкнутыми веками плавали пульсирующие зелёные пятна.

– Прямо в глаз, как белку! – возликовал Мориц. Потом его голос приблизился и стал озабоченным:

– Э, дурни, вы же его убьёте! Глядите, сомлел. Краузе, дубина…

– Ничего, оклемается. Он сломал мне кость…

– Мозговую. Да подними же его, идиот, он сейчас задохнётся!

Что-то произошло, и боль утихла. Стало намного легче жить, хотя внутренности валялись где-то снаружи. «Значит, можно без них», – вяло подумал Хаген. Для верности подождал ещё немного и открыл глаза.

Небо никуда не падало. Оно мёртво висело, нанизанное на острия излучателей, медленно теряя краски, выцветая до блекло-серого. И лишь вдали, на горизонте, в змеистой трещине, раздвигающей толщу вязких воздушных масс, ещё виднелась сочная пурпурная начинка.

Оловянные солдатики столпились вокруг, подпирая друг друга локтями. Но ближе всех стоял Франц, скульптурно-совершенный, нахмуренный и свежий как апрельский день. Самое яркое пятно на грязной скатерти.

– Иди сюда, – прошептал Хаген.

Голоса не было. Он выбросил его вместе с лёгкими.

– Всё хорошо, – пробормотал Рогге. Это его руки поддерживали Хагена за пояс и воротник, не давая упасть. – Немного терпения. Вы поймёте, просто не сразу. Вы обязательно поймёте.

– Что такое? – предупредительно спросил Франц.

Его гипсовый лоб был прекрасен и не омрачён никакой тенью. На гипсовых губах играла лёгкая улыбка. И только гипсовые ресницы выглядели украденными у другой статуи.

– Что?

Он наклонился ближе.

Хаген напрягся и плюнул ему в лицо.

Глава 9. Территория

Болело всё.

Склонившись вправо и слегка отогнувшись, можно было поймать точку, в которой боль чуть-чуть стихала, но тогда начинало ныть под ложечкой с другой стороны всё сильнее и сильнее, как будто сломанная пружина острым краем царапала слизистую и сжималась опять, защемляя что-то внутри. Тогда приходилось менять положение тела, дыша аккуратно, сквозь зубы, чтобы не застонать.

Туда-сюда. Без отдыха, без облегчения, подобно маятнику. Вправо и влево, елозить лопатками по сырой штукатурке, выбоинам, вмятинам и островкам засохшей краски. Туда. Сюда.

Скула тоже болела, и это немного отвлекало.

Чуть-чуть.

– Сам виноват, – беззлобно сказал Мориц.

Он развалился среди ящиков, задрав ноги выше головы, и ковырял под ногтями зубочисткой, изредка бросая на Хагена взгляд из-под приопущенных век.

Когда-то здесь располагалась районная почта. Две или даже три волоокие форменные барышни штемпелевали конверты, шлёпали горячие сургучные блямбы на посылки и бандероли, утрамбовывали вещи в холщовые мешки, забывшись, слюнили химический карандаш, а потом плевались от горечи, высунув кончики синих языков. В помещении до сих пор витал запах клея, чернил и особой почтовой пыли, вобравшей в себя угольную взвесь, копоть и смолисто-битумные испарения железной дороги.

Где-то поблизости рельсы. От точки до точки. Пасифик. Больно. Как больно…

Штукатурка кусала затылок. От бетонного пола веяло подземной стужей.

«Я не умру. Не умру. – Пол слегка дрожал, когда автоматика переводила стрелку и гусеничное тело многозвенного состава меняло траекторию, спеша доставить необходимое, из-за Стены и местное: продукты, медикаменты, хлопок, металлы и стройматериалы, топливо, бронетехнику, боеприпасы, горчичный газ, жидкий хлор, фосген – крытыми вагонами, платформами, цистернами. – Не умру. Я не умру. Не умру…»

Переехало поездом. Бывает. Нужно дышать: вдох, выдох… выдох – вдох, и опять…

На железном столе, прикрытом листом толя, громоздились уродливые в своей допотопности, но отменно сохранившиеся весы, окружённые стопами пожелтевшей бумаги. Бумага валялась везде – перевязанная бечёвкой, намотанная на бобины, в огромных картонных ящиках и просто россыпью. Даже облупившиеся стены были оклеены ею – слепыми плакатами, табличками, инструкциями со схематичным изображением человека, надевающего противогаз, делающего непрямой массаж сердца, искусственное дыхание способом «изо рта в рот». Из вороха наброшенных на рогатую вешалку спецовок выглядывал кривой раструб огнетушителя.

Хаген сглотнул. Горло полыхало, и химическая пена пришлась бы весьма кстати – холодная, мокрая, пузырящаяся сжатым воздухом, пусть и дрянная, мыльная, но во рту и так уже имелся привкус железа, соли, горького миндаля. По крайней мере, зубы были на месте и щека не «токала», а это означало, что удар был нанесён не кулаком, а развёрнутой ладонью, хлёстко, как бьют девчонки. «Портач! – подумал он мстительно. – Недоделок. Слякоть!»

Настроение почти улучшилось, но тут он сообразил, что в планы надсмотрщика, возможно, и не входило калечить. Унизить – вот это вернее.

Что ж, у него получилось. У меня – не факт, а у него – да.

– Как тебя зовут? – спросил Мориц.

Вытащив из кармана плоскую флягу, он с наслаждением, судорожно двигая кадыком, сделал несколько больших глотков. На лбу и висках тотчас проступила испарина.

– Хаген.

– Хорошее имя, – одобрил Мориц. В его голосе не было насмешки, лишь констатация факта.

– У него есть и получше, – сказал Франц.

Дрожащий свет, с трудом пробивающийся сквозь решетчатое окно, перекрасил его кожу в цвета оловянной группы – бессонно-серый и – прожилками – венозно-синий. Под истончившейся пергаментной оболочкой проглядывала контурная карта сосудов.

– Как твоё имя? Личное имя, солдат?

Франц спрыгнул с барьерной стойки. Пружинящим, хищным шагом прошёлся от стены до стены. Его лицо осунулось и заострилось, теперь он выглядел собранным, раздражённым и, вместе с тем, неуверенным, как человек, решающий слишком сложную задачу. К сожалению, со скулами у него было всё в порядке. Хаген отвернулся.

– Твоё имя?

Франц нагнулся над ним, крепко взял за подбородок, вздёрнул голову, принуждая смотреть в глаза.

– Личное имя?

– Гаммельсваде.

– Как?

– Риппенбист… или Шнюрбейн.

– Или?

– Или. Румпельштильцхен. Да. Гейнц. Или Кунц. Одно из трёх.

Порхнул смешок – из угла в угол. Франц резко шевельнулся, и Хаген вздрогнул, ожидая повторного удара. Его не последовало. Прохладная рука мягко провела по щеке, подбородку и исчезла прежде, чем он успел укусить перчатку.

– Кальт даёт право на ошибку, – сказал Франц, – но только раз. Мне позволено ошибиться дважды. Мы, вроде бы, поладили, и я тоже дам тебе ещё один шанс. Два раза ты окарался. Так будь умником на третий.

– Когда меня бьют, я плохо соображаю.

– Я просто объяснил правила игры, – тихо произнёс Франц. – А бить по-настоящему пока не начинал.

Хаген моргнул, когда чёрная перчатка ощутимо хлопнула его по щеке. Ещё не удар, но уже не ласка.

– И опять задам вопрос. Как тебя зовут?

– Никак.

Следующий шлепок пришёлся по больному месту. Хаген зашипел сквозь стиснутые зубы. Ему показалось, что кожа треснула, и по линии разрыва выступила сукровица.

– Я могу делать так очень долго. Бесконечно долго. Я же обещал, что позабочусь о тебе. Считай это частью стажировки. Ускоренное обучение в полевых условиях. Не держи зла.

Франц присел на корточки. Его медальное лицо оказалось прямо напротив. Теперь оно было тусклым, покрытым пятнами окиси, но губы были плотно сжаты, а в прищуренных глазах мерцала раскаленная добела ярость с мельчайшими ледяными прожилками – вкраплениями удовольствия.

– Не упрямься, солдат! Кто сказал «А», скажет и «Б». Мы уже одной ногой на Территории, а дальше – либо ты танцуешь со мной, либо не танцуешь вовсе. Любишь, когда тебе причиняют боль? А может быть, ты герой?

– Нет.

– Нет? Я очень рад. Тогда, пожалуйста, будь любезен, сделай шаг мне навстречу. Назови личное имя. Можешь прошептать на ухо, я никому не скажу. Меня зовут Франц, Франц Йегер, а как зовут тебя? Хорошенько подумай, прежде чем открыть рот. Внимательно выслушай вопрос. Так как. Тебя. Зовут?

– Не знаю, – сказал Хаген. – Растерял буквы. Извини. Суматошный выдался день…

Он вжался в стену, но это не помогло. От жгучей пощёчины голова мотнулась как шарик на пружинке. Бамм! В виске чугунно загудело, а уголки глаз предательски повлажнели.

– Сволочь! – бросил он, еле сдерживая слёзы.

– Не думаю, что это твоё настоящее имя, – весело возразил Франц. – Но мы же только начали. Такой простой вопрос и уже заминка! Что же будет дальше? Как ты полагаешь?

Хаген сказал, как он полагает. Мориц, наполовину вылезший из своих ящиков, хрюкнул и отвернулся, когда бешеный взгляд Франца упёрся ему в переносицу.

– Проблемы взаимопонимания, – сказал Франц, даря собравшихся многозначительной улыбкой. Мало-помалу он начинал терять самообладание. – Нам твердят про командный дух. Я начинаю сомневаться. Кажется, нам всё-таки подсунули героя. Или того хуже – второго Морица. Ай-яй-яй, грязный рот, грязные мысли!

Затянутые в чёрную кожу пальцы строго постучали по губам Хагена. Потом скользнули к мочке уха, остановились ниже, считая пульс. Звуки прерывистого дыхания напоминали скрежет виниловой пластинки, терзаемой тупой иглой. «Неужели это я?» – подумал Хаген. Чёрные пальцы пощекотали шею, обхватили, сжали стальными клещами, и он забился, выгибаясь и хрипя, суча ногами по полу…

– Довольно! – приказал Ульрих. – Хальт! Отставить! Отойди от него.

До этого момента он занимал позицию у окна, но его внимание уже давно было приковано к разворачивающейся сцене. Ленц, стоящий за его широкой спиной, по-гусиному вытягивал шею, стараясь заглянуть через плечо.

– Нет-нет, – возразил Франц, с изумлением оглядываясь на группенлейтера. – Не мешай нам! Он почти дозрел. Уже почти готов к усвоению нового материала. Нельзя ли сохранять тишину, пока идёт урок? Ведь совершенно невозможно сосредоточиться!

– Отойди от него! – размеренно повторил Ульрих. В его голосе зазвенела бронза. – Ты забылся. Это Территория, а не кафешантан! И не твой личный Центр Обучения! Нам пора выходить, у Ленца заканчивается время записи. Кроме того, нас заметили.

– Я ничего не вижу.

– Когда увидишь, будет поздно. Мы выходим, и он с нами. А ты остаёшься. Ты, Хайнрих и Эберт будете держать периметр. Это не предложение. Это приказ.

Живительный воздух смазывал глотку как холодное масло. Хаген завалился на бок. Рёбра насквозь пропороли кишечник, в теле прорастали ножи, но всё это была ерунда по сравнению с возможностью сделать вдох. Кожаные пальцы рассеянно взъерошили его волосы, прощально побарабанили по плечу.

– Так-так, – выдохнул Франц, рывком поднимаясь на ноги. – Кажется, это ты забылся, Ульрих? У меня есть задание. Он – моё задание.

– У меня есть специальные указания на этот счёт.

«Специальные указания, – повторил про себя Хаген в забытьи. – Специи. Соль и перец… гвоздика… шафран… больно, сволочь, как больно…» Из глазницы выкатилась слеза, горячим камешком на пол. И не стыдно. Ни капельки. Стыднее было бы, если бы он обмочился. Но промежность осталась сухой, спасибо и на том.

Ульрих подошёл и склонился над ним:

– Вы можете встать? Пойдёте сами, не создавая нам проблем? Или…

– Пойду сам, – поспешно сказал Хаген, с трудом шевеля разбитыми в кровь губами. – Никаких… проблем… Только развяжите руки.

– Дурила, – шепнул Мориц, снимая с его запястий пластиковые стяжки и помогая подняться. – Берсерк. Идиот. Больно?

– Нет, – сказал Хаген, обвисая на руках у бензинового Краузе, баюкающего его точно нянька. – Мне не больно.

– Я должен его защищать, – сказал Франц, сдаваясь и мертвея лицом. – Ульрих, пожалуйста, ведь я же должен…

– Верю, ты справишься, – кивнул Ульрих. – Защити его от себя. Это будет непросто, но ты же профи?

И он в первый раз улыбнулся, пасмурной длинной улыбкой. И сразу стало ясно, что нужно торопиться.

– Я пойду сам, – повторил Хаген. – Краузе, убери руки!

Он сделал шаг и упал навзничь.

***

«Развитие шагает дальше. Развитие означает рост, изменение, преумножение, распространение… Оно не знает остановки. Жизнь отдельной особи полностью растворена в ходе развития всего вида, и мы, конечно же, не можем рассчитывать на то, чтобы на примере нашего собственного, такого короткого, земного существования увидеть это развитие…»[1]

– Да-да-да…

Он вслепую потянулся выключить этот бубнёж, каждое слово которого уже въелось в подкорку, но пальцы наткнулись на стену, голую холодную стену, шершавую на стыках кирпичных рядов. Голос стал отдаляться. Да и не было никакого голоса. Освещённый мерцающей лампочкой коридор просматривался на сотни шагов вперёд, и ничего хорошего впереди не ожидало – такие же коридоры, глухие тупики, братские могилы, закупоренные, словно пробками, герметичными люками, сейфовыми дверями, отсекающими от воздуха и солнечного света. Воздуха! Он вскинулся, схватился за горло, задышал часто-часто, по-собачьи…

Кто-то положил руку ему на плечо.

– Всё хорошо, – сказал Рогге. – Успокойтесь. Это скоро закончится.

Хочу быть как солнце. Прозрачным световым пятном. Солнечным зайчиком на рельсах.

– Я умираю, – тихо сказал Хаген.

Его грудь тяжело вздымалась, ресницы склеились от влаги. Он понял, что плачет. Синий глубоководный Рогге силился что-то сказать, медленно шевелил плавниками.

– Крысиный лаз, – с отвращением произнёс Мориц. – Сдохнешь – сразу не поймёшь. Ленц, куда ты нас завёл? Выводи наружу. Там тоже дерьмово, но по крайней мере, есть, чем дышать, а в этих катакомбах того и гляди вляпаешься в рудничный газ и взлетишь ракетой.

– Это не я, – отозвался Ленц. – Я вообще первый раз такое вижу. Что такое «L»? На каждом повороте этот знак.

– Первая буква твоего имени, нет? Лево. Лаборатория. Лагерь… Любовь?

– Жизнь, – сказал Хаген. – «L» – это жизнь!

– Так вот с кем мы танцуем! – прошипел Мориц. – То-то я чувствую… Ах, чёрт, как ненавижу эти колодцы, всю эту подземную срань! Краузе, выруби его как-нибудь понежнее, он нас сейчас закопает!

Он встряхнулся, забренчав всем своим жестяным скарбом, нахохлился и вдруг резко поворотил назад, вбуравливаясь, распихивая всех локтями как обезумевший гном. Ульрих схватил его за шиворот:

– Стоять! Куда?

– Наружу! Отпусти меня, да чёрт же, чёрт, я задыхаюсь! Они сейчас дадут газ!

– Так открой подсумок, истерик. Нет тут никакого газа. Ленц, ты ведёшь?

– Не знаю! – отчаянно прозвенел Ленц. – Не понимаю. Кажется, не я. Не моё. Нет!

Вороньи тени метались по стенам и потолку. Гигантская фигура Ульриха тянулась ввысь и вширь, размахивая тряпичными полотнами. Свет лампочки тускнел, и где-то вдали уже заворчал, заскрежетал механизм, отвечающий за опускающийся потолок, кривые углы, рябь и помехи, прорывающиеся в эфир сквозь гул ежевечерней радиопередачи:

«Каким образом природа руководит этими процессами? Если идти по жизни с открытыми глазами, нельзя не увидеть, что повсюду в мире царит жесточайшая борьба. Борьба за право быть, борьба против участи не быть…»

– Кто ведёт? – в лязгающем бронзовом призыве Ульриха прозвучали жалобные нотки. – Группа – кто?

– Я, – сказал Хаген.

Словно во сне, плывущей лунной походкой, он направился назад, в скопление самых густых теней, и группа расступилась перед ним, и, пропустив, сомкнулась, потянулась следом.

***

Этого места никогда не существовало. И оно, в свою очередь, было непригодно для существования. И только дикая боль в правом подреберье расставляла всё по местам, доказывая, что ощущения первичны и составляют истинную, сотканную из суровых ниток, ткань реальности.

– Ну вот, – сказал Мориц. – У Кальта новый солдатик. Лучше прежнего.

– Селяви, – откликнулся Краузе. – Кажется, так говорят в этом вашем Дендермонде? Что за дурацкое название – Дендермонде!

– Дурила, я же не оттуда. Я там даже и не бывал никогда, там воевал мой дед. Я из…

– Ну?

– Не помню, – сказал Мориц удивлённо. Его востроносое лицо исказилось напряженной гримасой. – О чём мы вообще говорим? Ты осёл, Краузе! Осёл, крытый другим ослом. Что за чушь ты несёшь?

Краузе утробно хмыкнул, показывая желтые коронки. Задумчиво допил из фляги и сунул её в карман комбинезона.

– Ты должен мне пять марок. Или даже шесть. А если будешь хорошо себя вести, куплю тебе билет в Цирк.

– Дерьмо, – сказал Мориц. – Дерьмо-дерьмо-дерьмо!

Он погрозил кулаком флагштоку, возносящемуся к небу как стальной кол. Для крошечного насекомого, ползущего зигзагами меж гудящих электричеством бетонных громад, Мориц был невероятно самонадеян. Остальные вели себя тише. Внезапно выскакивающий ветер хлестал их мокрой тряпкой, бросая в глаза россыпь ледяных осколков. Хаген постоянно облизывал губы, стремясь избавиться от намерзающей корки. Он не узнавал местности, в этом были виноваты те, кто разрывал пространство, наводняя его навязчивым запахом горящей резины и трансформаторным жужжанием. При каждом резком движении в воздухе проскакивали искры. Краузе не делал резких движений, но был весь облеплен сине-белыми всполохами статического электричества. Зато гладкий, окатистый Рогге входил в поток как нож в масло, без шума и пробоев.

Если бы я был один…

Его предупреждали о коварстве Территории, ловушках и спецэффектах, и самое главное – о чуждости всего, что можно встретить и наблюдать, но сейчас он чувствовал только печаль, глубокую и всепоглощающую, а всё что искрило и буровилось на поверхности было столь же мало значимо, как помехи радиосигнала. Шипение и треск, крутит водоворот, но в глубине – безмолвие и контуры, подёрнутые рябью…

Когда-нибудь я останусь один и тогда…

Он попытался абстрагироваться от звука шагов, толчков, голосов, и сразу ощутил результат. Дорога выровнялась, и ветер мягко прикоснулся к щеке, заживляя раны и ссадины.

Я не мог бы остаться здесь, но мог бы увидеть. Одним глазком.

Он не питал иллюзий – это место по-прежнему отторгало их, как инородные включения. И всё-таки здесь что-то было, он понимал Кальта: то, что скрывалось в глубине, заслуживало исследования, и стандартные инструменты здесь не годились.

«На почте лежали письма, – вспомнил он, как будто лампочка озарила чёрную шахту подсознания. – Много писем, не дошедших до адресата, не отправленных и не врученных. Одно из них было адресовано мне! Теперь поздно, теперь Франц, он не даст». Мысли получались рубленными, жесткими и терпкими на спиле. Опять опоздал. Курьерский поезд ушёл без него. Клик-клак – повернулась стрелка, и многозвенный состав втянулся в узкую стенную щель, которая сразу же заросла бронёй и стала монолитной.

Теперь мне никогда не вернуться! Может ли это быть – никогда?

– Не понимаю, – нервозно произнёс Ленц. – Кто сейчас ведёт? Я? Или не я? Это принципиально.

– Не отвлекайся, – посоветовал Рогге, а Мориц хихикнул:

– Чудно. У нас завелись принципы. Их притащил безымянный солдат. Краузе, гляди, чтоб он тебя не укусил, ты недостаточно иммунен.

– Заткнись!

– Замолчите, – попросил Хаген. – Вы мешаете мне сосредоточиться.

– Сосредоточиться? Да ты спятил, друг. «Сосредоточиться». Ну, конечно, мы мешаем, а для чего же ещё нужна группа? Давай-давай, напряги мозги, и Территория сделает из них шнельклопс. Чуете запах жареного? Ульрих, почему ты ничего ему не объяснил?

– Там был Франц, – с горечью ответил Ульрих. – Он обещал, что объяснит всё. Я поверил. Я согласился.

– Франц! – в устах Морица короткое имя прозвучало как название стыдной болезни. – Вот кто нас закопает. Вонючка. Самолюбивое дрянцо.

– А ты? – негромко спросил Рогге.

– Я?

Мориц осёкся. Недоумевающе мотнул головой, словно боксёр, пропустивший удар. Обвёл взглядом остальных.

– Побойся бога, Эвальд, – сказал он наконец, и было видно, что реплика Рогге задела его до глубины души. – Вы все – побойтесь бога. По крайней мере, я-то знаю, что такое группа.

***

– Я – пас, – сознался Ленц. – Потерялся. Всё. Пора возвращаться.

Они стояли, глядя на заходящее солнце, огненно-красное и рыжее по краям, простирающее лучи по всем сторонам света. Бетонный квадрат, служивший им опорой, без сомнения, был шахматной клеткой. На других клетках застыли другие вещи, и все эти вещи составляли город, побежденный, опустевший, зажавший уши и скорчившийся в бомбоубежище.

Хаген совсем обессилел. Ульрих поддерживал его одной рукой, обхватив за плечи, без малейшего напряжения, не выказывая признаков недовольства. На его продолговатом лице сохранялось выражение спокойной фаталистической обречённости.

– Вот опять…

Хаген услышал вой. Он нарастал, набирал силу, становился нестерпимым. Что-то мелькнуло и земля сотряслась, подбросив их серией толчков.

– Ух! – возбужденно воскликнул Мориц. – Один в один. Я бы тоже…

Следующий взрыв прогремел ближе.

– Скажи «прощай», скажи «до свидания». Я могу делать это лучше!

– Убираемся, – принял решение Ульрих.

– Ещё секундочку! – простонал Мориц. – Я так давно не слышал…

– Ещё услышишь. Возвращаемся. Мне всё равно, кто ведёт, но это нужно сделать быстро.

«В самом деле, – подумал Хаген, – мы отклонились от курса. Нужно вернуться и попробовать сначала. Конечно, если нам позволят вернуться».