Текст книги "Пасифик (СИ)"

Автор книги: reinmaster

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 34 страниц)

Глава 19. Нулевой человек: практика

Коридор уводил в никуда, но делал это так незаметно, так мерно и поступательно, что Хаген чуть не задремал. Квадрат за квадратом, мерцающая плитка, жужжание невидимых пчёл в решётчатых ульях да стук шагов, ритмичный и чёткий, тукающее ядрышко в орешке сердца.

Мне снится сон.

Впереди уже виднелось освещённое голубоватой лампой просторное помещение с полупрозрачными перегородками, с какими-то сложными составными конструкциями, вроде многоярусных тележек, нагруженных никелированными биксами и ветошью, а он всё никак не мог выбраться. Ноги отяжелели, к горлу подступала тяжесть. Наконец, он совсем остановился, держась за стену, всматриваясь вперёд напряженно и разочарованно, как путник, затерянный в пустыне, измеряет взглядом волнистые песчаные гребни, иссечённые ветром загорбки дюн, преграждающие путь к очередному миражу.

Сон. Просто сон.

«Я тоже сон, – подумал он, внимательно рассматривая ладони, исчезающие, расходящиеся куриной вилочкой линии, как будто в них скрывался ключ ко всему происходящему. – Меня нет. С каждым днём всё меньше. Оловянный солдатик, пешка, группенлейтер? Я не дома. А Кальт? Он тоже… тоже нет…»

Как ни странно, эта мысль – верная ли, ошибочная ли – подбодрила настолько, что он смог оторваться от стены и зашагать, постепенно разгоняясь.

Не дома, так что же? Дом там, где мы. Жизненное пространство. Вот новое жизненное пространство, – секционный зал со столом для вскрытия, снабжённым резиновым шлангом и приспособлениями для фиксации. Я это видел и видел не однажды. Где? Нигде. Ложная память.

Рассуждения сплетались, текли нехотя, тугоподвижно, он не шёл, а плыл, скользил и сквозил в знакомом-незнакомом холодном мире. Запах хлора, спирта, формалина, масляной краски и ещё – тошнотворно-сладковатый, гнилостный, жирный, оседающий на коже, одежде, волосах…

Стол. Они в Пасифике думают, что стол это стол, прямоугольник и четыре ножки, дерево с глазком отпиленного сучка, царапины, капли смолы, будем пить чай, передайте, пожалуйста, сахар, накренившийся от порыва ветра старый бук и первые капли на скатерти. С-т-о-л. Всё сущее меняет значения. Вот стол – он дотронулся и вздрогнул, до того неприятно-ледяным показалось прикосновение – нержавеющая сталь, мойка и дренаж, всё блестящее, натёртое, обработанное, готовое к эксплуатации. Неопровержимая реальность. И захочешь – не усомнишься. Можно успокаивать себя, что всё – иллюзия, майя, плод воображения, что субъективный опыт как барашки на глади озера, дунь-плюнь и нет ничего, развеялось, растаяло бесследно – и всё лишь до тех пор, пока не окажешься сам лицом вверх, затылком на холодном, жёстком, до отвращения материальном, пока не взглянешь в возносящийся далёко равнодушный потолок с чёрными прожекторами и чёрной же пружинной паутиной электрического кабеля… Поневоле задумаешься: как же так может быть, что стол для вскрытия реальнее, чем я?

Да нет же, нет! Я не хочу!

Он задохнулся от резкого, спазматического, всепоглощающего страха. Всё, что было раньше: любопытство, бравада, отстранённое, уверенное в своей безнаказанности дуракаваляние, навеянное кальтовской анестезией, – оказалось безжалостно сметено дурнотой, от которой подгибались колени, а мышцы и кости превращались в стекловату. «Обделаюсь сейчас, – подумал он, стуча зубами, признал без порицания, как почти свершившийся факт. – Господи, да он же меня убьёт!»

И как всегда, оказавшись глубоко внизу, почти погребённый под тяжестью тёмных вод, оттолкнулся ото дна и начал всплывать – засопел, стиснул зубы и пошёл, попёр вперёд на звук голосов. Нащупывая кобуру и убеждаясь в её полновесности, заставляя себя убрать руку, придать обычный, серо-застиранный вид. Техник-исследователь, заготовка-болванка, эмпо-группенлейтер, забрёл по делам, на огонёк, кое-что уточнить у своего куратора…

Из беседующих он признал только Шольтца. Второй, полный терапист с лысой, непропорционально большой головой, воззрился с удивлением и подался вперёд, открыл было рот, намереваясь остановить, но Шольтц опередил его, спросив:

– Ну как, утряс проблемы с Йегером?

– А разве он не там? – спросил Хаген, кивая на дверь операционной.

Голос прозвучал сипло и хрипло, и на лице Шольтца тоже отобразилось удивление.

– Нет, пошёл за следующими.

– А там кто?

– Там занято, – влажно пришепетывая, ответил незнакомый терапист. – Просили не мешать. Вы бы…

– Ничего, – сказал Хаген. – Я на минутку.

И толкнулся вперёд, не давая им опомниться.

***

Уже в предоперационной он понял всё, но продолжал идти по инерции, расширив глаза, как будто невидимая сила тащила его на верёвке туда, откуда раздавался сверлящий неумолчный визг и всхлипывание сквозь страшный захлёбывающийся кашель. Кто-то белый бросился к нему, но он оттолкнул протянутую руку и, когда что-то схватило за локоть, так же механично, машинально ударил назад и попал, но поскользнулся на гладком полу и ввалился внутрь, хватаясь за первое, что пришлось под руку – шаткий столик с инструментальной мелочью, запаянной в стерильных пакетах.

Запах палёной кости и свежеподжаренного мяса ударил в ноздри. «Мх-х», – простонал Хаген, щурясь на простынно-белую мумию с электрокоагулятором. На столе билось и хлюпало разрезами ещё полнокровное живое тело. Оно и издавало этот страшный звук мокрых выхаркивающихся лёгких. «Кто вас пустил?» – вторая мумия скользила к нему, и он поднял пистолет. Пиф-паф? Мумия предупредительно замахала рукавами, попятилась, натолкнувшись на штатив для капельницы.

– Что вы делаете? Вы? – Хаген ткнул оружием в того, с ножом-коагулятором. Он был мелкий, тонкий, обёрнутый замаранным кровью полиэтиленом поверх белой ткани.

– Коллега?

– А?

Он оторопело смотрел, как мумия распаковывает себя, открывая лицо – заострённый подбородок, изящные скулы, яркая задорная улыбка сквозь белые зубки – то-то-то тра-та-та-та, Т-о-т-е, Тоте, Тоте…

– Хаген-Хаген, милый Хаген!

– Кто это? – просипела вторая мумия, загнанная в угол, и он опять ткнул пистолетом в её сторону, не глядя: «Заткнись!»

– Юр-ген, – нежно сказала Тоте. – Милый Юрген.

– Нет, – не поверил он. – Нет! Вы не можете…

Она протянула руки – узкие ладошки, как будто отдавая что-то, и он подался вперёд, но тут заткнутый в угол терапист яростно закивал маской, а Тоте откруглила глаза и губы: «Ай-яй!» «Что? – переспросил он, начиная оглядываться. Не успел – горло перехватило удавкой. Что-то затрещало, зазвенело. Хаген рванулся вперёд, боднув воздух, и тогда разыгравшаяся машинная сила, чудовищный станок смял в комок затылок, шею, воротник, рванул вверх, выдирая корни волос, и вдруг потащил к выходу, трепля его из стороны в сторону, как взбесившийся пёс – ворох старых тряпок.

– Дур-рак!

Его швырнуло в стену. Лязгнули зубы. Боль была адской, как будто при ударе раскололся череп, треснул по стыкам, и в оголившийся мозг проникла кислота. Хаген застонал, оползая. Доктор Зима сгрёб его за шиворот и без труда поволок вон из оперблока, ещё раз тряхнул и с отвращением выбросил прямо в коридор, под ноги столпившимся наблюдателям.

– Болван!

Элегантный чёрный ботинок опустился на пальцы, ломая и дробя суставы. Мир полыхнул мириадами сверхновых звёзд! Хаген издал горловой вопль и захлебнулся, когда острый носок ботинка воткнулся под рёбра. Кальт осторожно отодвинул пистолет и пнул ещё раз, расчётливо выбрав место, прикрытое лишь натянувшейся тканью.

– Лояльность? А?

И речи не было о том, чтобы защищаться. Хаген скрючился в позе эмбриона, засунув внутрь покалеченную кисть. Зажмурился, втянул голову в плечи, прижал локти, скруглил позвоночник – тело само приняло положение, в котором легче всего было переждать взрывы и землетрясения. Мир погрузился в хрипящую тьму, бесконечную ночь, в которой бродил голодный бронированный хищник, вознамерившийся развернуть собравшуюся клубком жертву и выжрать внутренности. Больно, больно! Грудь разрывалась от недостатка кислорода. Нос был забит слизью – или кровью, можно было дышать лишь через приоткрытый рот, и при каждом вдохе внутри раздавалось клокотание, а при выдохе – едва слышное шипение сифона. «Ах-ха», – простонал Хаген и прислушался: хищник был где-то здесь, поблизости, затаился, ждал.

Мгновение тянулось бесконечно. Потом всё та же непреодолимая, жестокая сила развернула улитку-раковину. Хаген забился, вырываясь. «Ш-ш-ш!» – сказал хищник. Его равнодушные, подёрнутые изморозью глаза внимательно изучили каждый сантиметр кожи, каждую царапину, припухлость, вмятину. Длинные пальцы быстрыми и точными движениями простучали грудную клетку, ребра, живот, бесцеремонно ухватили за подбородок и крутанули туда-сюда, невзирая на слабое сопротивление.

Кукловод проверял, не сломал ли свою марионетку.

***

Выпущенный на свободу, Хаген привалился к стене, вновь собираясь в комок, отгораживаясь баррикадой из коленей и локтей. Кальт нависал над ним, загораживая обзор, белый и твёрдый, в застёгнутом на все пуговицы халате. Потом присел на корточки и оказался ещё ближе.

– Лояльность. Феноменальный идиот! Неужели вы думали, я не знаю, чем занята моя правая рука?

Гнев в его голосе боролся с отстранённостью, как будто вместо того, чтобы полностью отдаться импульсу, терапист прислушивался к своей внутренней антенне, бормотанию приёмника, сортирующего сигналы с далёких холодных планет.

– Я. Ничего. Не сделал, – выдохнул Хаген, обхватывая больную кисть здоровой. Его собственная правая рука агонизировала и раздувалась, бесформенная, горячая лепешка с начинкой из размолотых хрящей.

– А рогаткой помахали в знак приветствия? Сорвали эксперимент: впёрлись в чистую зону и разнесли всё тут в клочья!

Пасифик! Хаген пошевелился, застонал, сморщился и выплюнул в бесстрастно-стеклянное лицо:

– Эксперимент? Живодёрня! Это и есть ваша чёртова философия?

– А что – не нравится? Какая физика, такая и философия! Не дёргайтесь, идиот, смотрите прямо!

Хаген смотрел прямо перед собой и видел моря и кратеры, черные рваные тени, прожилки и долины, залитые магмой, зигзагообразные трещины в лунной коре. Он видел зависшие в пустоте лица – белые шары с неискусно нарисованной эмоцией. Он знал многих, но сейчас не помнил никого, и то, что произошло секунду назад, уже стиралось как восполняющийся песчинками след на берегу мёртвого океана. И когда в вену вошла игла, он даже не вздрогнул, только сильнее расширил остановившиеся глаза.

– Опять увлёкся, – признал терапист. – Да и как тут не увлечься, упрямый вы осёл?

Он обвёл взглядом присутствующих.

– Разойдитесь. И будьте добры вернуться к работе. Перерыв заслужили только мы с Хагеном, моим впечатлительным эмпо-эмпо-Юргеном. Хорошенький вышел междусобойчик! Летучка и подведение итогов в одном бокале. Итоги неутешительны, а, техник? Обезьянье наследство мешает соображать? Что влетает в одно ухо – со свистом вылетает из другого? Даже при нашем уровне развития медицины прогноз неблагоприятен. Вы меня разочаровали, Йорген, а я не люблю разочаровываться.

– Я тоже.

– Вы?

– Да, я, – боль уже уходила, а мысли едва волочились, увязая в песке. – Вы обещали мне участие в проектах! Специально оставили ключ так, чтоб я заметил?

– Хотел проверить благоразумие вашей доброй воли! А она снова извернулась и ощерилась мне в спину. Вальсируем медленно, плавно, с разворотами? Я-то надеялся на ускорение темпа, но, видимо, зря. Придётся принять радикальные меры.

– Не трогайте адаптантов! – взмолился Хаген.

– Они мне нужны! А теперь нужны ещё больше, потому что я намерен излечить вашу болезненную одержимость! Я сам тоже хорош, угодил в чёртову машинку: щедро вкладываешься – мало получаешь. Безвыигрышная лотерея. Вам нужно было работать у Кройцера, он любит такие комбинации: жар, пар, бурление, вагоны дров – и всё уходит в свисток. А вы…

Он оскалился.

– Вы ещё не расплатились со мной, строптивая вы заготовка! Потраченное время должно окупиться! Какая вам Территория? Какие исследования? Я посажу вас в стеклянную банку и стану показывать за деньги. Станете центром моей кунсткамеры, бедный эмпо-уродец, гибрид норда и обезьяны!

Внезапно разъярившись, он сгреб Хагена за грудки и вздёрнул, одновременно поднимаясь на ноги. Потолок качнулся, описал полуокружность. Дезориентированный Хаген воспринимал лишь мельтешение огней, а потом его перевернуло и с размаху бросило спиной на твёрдое, металлически гулкое, ледяное, прижало сверху гранитной плитой. Секционный стол!

– Тик-так, – сказал доктор Зима. – Как жаль! Неужели я поработал впустую?

***

Большая неповоротливая Земля попала в тень маленькой смертельной Луны да так и застряла в этой тени. Квадратные прожекторы, пока ещё бездействующие, но готовые нагреться, с любопытством смотрели вниз на распластанного по земной поверхности лунного человечка.

– Боль, Йорген! Мы так или иначе приходим к боли.

Каменная рука увлёкшегося доктора плющила грудную клетку. Хаген заглатывал воздух, а навалившийся сверху пресс тут же выдавливал обратно эти скудные запасы.

– Думаете, я не пробовал? Я пробовал. В кабинете вы можете найти обобщение всех серий – электро– и психостимуляция, нейрохирургия, наркогипноз, волновая терапия… Увы и ах, Йорген, увы и ах. Обнуление всегда условно. Утрачивается лишь предзнание, а фоновый шум, наше проклятье, продолжает порождать фикции. Сложные методы не годятся, они задевают надстройку, а порочная программа зашита глубже, намного глубже.

Как будто иллюстрируя сказанное, он надавил локтем на какую-то точку, и Хаген замычал, сотрясаемый разрядами тока. Кальт наблюдал за его мучениями с лёгким интересом, не брезливо, но с безучастным выражением лица, с которым, должно быть, сжигал заживо рабочих на Фабрике. Как говорил Штумме? «Чуть ссутулившись, руки в карманах…» А самые интересные наблюдения заносил в блокнот.

– Слышите меня, Йорген? Услышьте меня!

– Угм-м.

– Прекрасно, – сказал терапист. – Продолжаем искать лекарство. И находим буквально у себя под носом. Под юным неокортексом. Понимаете, да? Боль от управляемого лабораторного раздражения и боль при распаде живой системы – это разные виды боли. Лабораторная боль – обманка, пшик, фальшивка, которую охраняющие нас системы раскусят на раз-два. А вот экстремальный раздражитель вызывает трансмутации, тончайшие клеточные перестройки, приводящие к гибели или омоложению. Так?

– Так… Хватит. Останов-в…

– И здесь мы сталкиваемся с одной интересной проблемой. Территория подавляет жизнеспособность. Нужен материал, изначально снабженный универсальной программой выживания, способной преодолеть наше хитрое проклятие. Я верю, что эта программа есть в каждом из нас, но возможность ее проявления весьма вариативна. Я ломаю вам пальцы и вы готовы заплакать. Я ломаю пальцы Францу, а он бледнеет и делает вид, что всё в порядке. Один стимул – разные реакции. А почему?

– Потому… что… сволочь, – выдавил Хаген. Захватил ещё порцию воздуха и добавил: – И вы.

Глухой смешок.

– Мне бесконечно импонирует ваш уровень обобщения. А всё-таки напрягитесь.

– Н-не м-мгу…

– Ой, да бросьте!

Он, наконец, сжалился или просто решил сменить позу – убрал локоть, ослабил давление. Склонился над Хагеном издевательской пародией на заботливого отца или настоящего доктора, отгоняющего смерть от постели умирающего.

– Мне нужен не просто материал, а суперматериал, способный бороться, когда все организменные системы сказали «нет». Мне нужен материал, способный к перезагрузке. Пусть при этом потеряется техническое знание – я его восстановлю. Мне нужен нулевой человек. Хотя бы один образец, всего один! Вы заметили, мы живём в мире сбитой причинности, волшебном мире, мире прецедентов? Сразу после рождения нулевой человек улыбнётся мне, Йорген, и он будет прекрасен! Нулевой человек шагнёт на север и станет зерном новой технорасы. Возможно, он даже запустит новое время, хотя в этом я отнюдь не уверен. Я, знаете ли, не сказочник!

– Вы хотите создать…

– А почему нет? Улле хочет исчислить мою ценность в единицах разработанного психотронного оружия. Вы, кстати, знаете, что мне дают ещё одну лабораторию? Так знайте, мы потесним игромастера, и, если пожелаете, заставим его приносить вам кофе и чистить сапоги. Много оружия, много весёлой работы. Но я умею не только это!

Его синие глаза сияли, омытые изнутри, взгляд их был устремлён вдаль, и Хаген прочувствовал всю сложность положения серого райхслейтера, финансиста, аудитора-обермастера Мартина Улле. Пока райх, сдвинув ряды и построившись колоннами, сопровождаемый бронетехникой, двигался в одну сторону, терапист чертовски целеустремленно шагал в другую. И то, что пути в какой-то момент почти совпали, спараллелились, не значило ровным счётом ничего.

– Мне нужны герои. Теперь-то вам понятно? Нужны те, кто станет мужественно бороться за жизнь и переживёт распад систем.

– Операции без наркоза! – догадался Хаген.

Кальт благожелательно кивнул сверху вниз, терпеливый учитель – туповатому, но добросовестному ученику.

– Именно. Воздействие достаточно экстремальное, чтобы древняя часть мозга в него поверила.

– Я не герой!

– Помню, как же. Вы техник, просто техник.

Он настолько точно передразнил Байдена, что Хаген вздрогнул. От металлической поверхности, на которой он лежал, как приготовленный к нарезке кусок мяса, распространялся пробирающий до костей, жгучий холод. Такой же холод источала несостоявшаяся, асимметричная улыбка тераписта.

– Вставайте, ленивец! – приказал Кальт. – Хватит валяться. Ваши адаптанты – сомнительный материал, ну да уж что есть. У нас тут дефицит героев, так что будем работать сразу по нескольким направлениям – болванки с Фабрики и прямо из Саркофага, ваши адаптанты, трудлагерь. Потом захватим и благонадежных, представителей основных профессиональных групп, возьмём лучших парней Рупрехта. И надо выписать материал из столицы: сравним, влияет ли на результат удаленность от Территории. Я покажу вам протоколы, выберем одну тактику вмешательства. У меня богатый архив по резекции желудка…

Он говорил ещё что-то. Голова кружилась, а вместе с ней кружился мир, двоился и расплывался слезой. Хаген с трудом собрал себя по кусочкам – некоторые пристали к столешнице, другие разлетелись на осколки и, перемолотые ботинками Кальта, скрипели как первый снег.

– Когда?

– Приступим через пару недель, когда разберусь с новой лабораторией. Всё придётся делать самому, что ж, я непривередлив. А вы будете мне ассистировать. Да? Техник, да? Откройте свой упрямый рот и скажите…

– Да, – мучительно выдавил Хаген.

– Да, – повторил доктор Зима, пристально вглядываясь в его искаженное, покрытое каплями пота лицо. – Конечно, да. Да, да и ещё раз да. Хотите того или нет. Ведь я никогда не ошибаюсь.

***

Проснуться! Я должен проснуться!

В неярком голубоватом свете кожа выглядела мертвенной, дряблой, вымоченной в растворе формалина, резким запахом которого пропиталась одежда и волосы.

– Две недели?

– Две, – подтвердил Кальт. – Ровно четырнадцать дней. Тик-так. Сделаю для вас адвент-календарик, такой, знаете, из картона с окошками. А за ними – шоколадки и имбирное печенье. Надо озадачить сестру Кленце.

Облокотившись на стол, он следил за тем, как сгорбленная фигурка уборщика двигалась по секционному залу с неловкой пластикой заводной игрушки. Поломоечная машина издавала ровный гул, шуршали щётки. Всё опять было в порядке, всё шло, как должно.

Как же мне…? Пасифик?

Позади, в стеклянных коридорах, звучали голоса. Кто-то рассмеялся – дробно, с удовольствием напирая на «о» – «хо-хо-хо», но ему тут же шикнули, и смех оборвался. «Извините», – промямлил сконфуженный басок. Хаген воздел изуродованную кисть, рассматривая её с удивлением, этот курьёз, посторонний, нелепый предмет – транспортир, астролябию, амплитудный детектор с полупроводниковым диодом… Из груди вырвался задушенный стон. Кальт истолковал его как плач по размозженным костям.

– Ничего. Всё не так страшно, как кажется. Я могу поправить.

– Вы?

– Разумеется. Кто сломал, тот и чинит. Но это был последний ваш выбрык, вам ясно?

Куда уж яснее.

Глаза щипало и жгло, но он изо всех сил копировал задумчивое, тяжелое спокойствие, с которым терапист проговаривал то, что нашептывала ему холодная межзвездная рация:

– Определитесь, Йорген. Здесь есть место и воле, и необходимости. И так, и эдак окажетесь вон за той белой дверью. Но если вы герой – ложитесь на стол, а если исследователь – вставайте рядом со мной! Время, отведённое на танцы, закончилось. Как выразился бы Мартин, надо наполнить карманы. Разве не чувствуете, как оно истекает, наше время?

Я чувствую, что должен проснуться. Но не знаю, как!

– Сказавши «А», придётся сказать и «Б». Снявши голову, по волосам не плачут. Коготок увяз, всей птичке пропасть. В сущности, вы уже давно танцуете со мной, мой славный эмпо-техник, но для чего-то продолжаете морочить себя. Не нужно. Время, как река, может течь лишь в одном направлении. Вы никогда не повзрослеете, но поумнеть – обязаны!

Его негромкий, будничный голос забивал сваи в песчаную отмель, размываемую приливной волной. Хаген чувствовал соль на губах, а вопли, всё ещё звучащие в его ушах, вполне могли быть криками чаек. Прохладный ветер освежил горящую кожу – это Кальт подул ему в висок:

– Отдохните, упрямец! Завтра я запишу вас на базовую экспресс-программу по общей хирургии. Начнёте на Фабрике, а потом подумаем о доподготовке в Хель. А сейчас пойдёмте подлатаем вашу руку. Вот вам и наглядный пример глупости и её последствий.

«По крайней мере, на сегодня всё закончено», – подумал Хаген. Мир кружился всё сильнее, и не было ни сил, ни желания размышлять о глупости и её последствиях. Спать, спать. Отбой. И выключите свет, пожалуйста! Закройте дверь с той стороны!

Он неловко встал, пошатнулся, и терапист подхватил его под локоть. «Спасибо, – поблагодарил вежливый лунный человечек. – Всё… закончилось… да?» Кальт дёрнул уголком рта: «Всё, мой славный техник». «Слава богу! – сказал Хаген. – Слава богу!»

И в этот момент появился Франц.

***

Гипсовый охотник знал очень много о воле и необходимости, но открывшаяся ему картина оказалась чересчур сложной для восприятия.

– А, привет, – сказал Хаген. – Я стану терапистом и отрежу тебе уши!

Кальт перехватил его за плечи, отвесил лёгкую, предупредительную затрещину. От его накрахмаленного халата распространялись волны молчаливого, сдержанного веселья.

– Что тут произошло? – спросил Франц.

– У Йоргена случилось обострение. Не волнуйся, всё позади.

– Хорошо, – неуверенно сказал Франц.

За его спиной стояли люди, и когда он вывел колонну на середину зала, Хаген ощутил новые признаки обострения. Только что был светел как лампочка и вдруг опомнился, окунулся в отчаяние с головой, без акваланга, с привязанным к сердцу свинцовым грузом. Эти серые, уже лишенные индивидуальности номера – в мешковатых саржевых комбинезонах с фиолетовыми треугольниками на груди – были ему знакомы, а он знаком им, и в разноцветных, всё ещё слишком живых глазах теплилась надежда на то, что он при любом раскладе уже не мог дать. Мужчины и женщины, все разные, со своей историей, изюминкой, профессией вдруг сделались стандартно неразличимы, все на один манер, материал-материалом – бритые затылки, низкие лбы, обезьянья порода.

В центре предназначенной на убой группки адаптантов опрокинуто-бледная Марта обнимала смертельно испуганную Лотти, которую Хаген признал не сразу – до того изменилось и осунулось её свежее круглощёкое личико.

– Куда ты их?

– К Лютце, – сказал Франц, быстро и безошибочно оценив следы разрушений. – Будут жить здесь. Недолго, зато припеваюче, без забот и хлопот. И тебе бы не помешало, солдат. Помыться, подкормиться, а потом я взял бы тебя на стенд…

– Иди к дьяволу!.. Почему они здесь?

– Потому что кое-кто был готов ускориться, – объяснил Кальт. – До меня дошли сведения о вашей активности, теперь уже в плане недвижимости. Ну до чего же мобильный и разносторонний техник! Стоило бы подрезать вам сухожилия и засадить в архив, перебирать бумажки. Ну да ладно, обойдёмся полумерами. Что такое, Франц? Ты не слишком высокого мнения о полумерах?

– Вы хозяин, вам решать, – дипломатично ответил охотник.

– Верно, – согласился терапист. – Учитесь, Йорген.

Его рука по-прежнему лежала на плече Хагена напоминанием о суровых мгновениях, когда потолок и пол многократно менялись местами. Все смотрели на эту руку – и Франц, и конвой, и адаптанты. И Марта – такие строгие, трагичные глаза он видел лишь на картинах сожжённого в Крематории безымянного художника. Эмпо-художника. У коменданта южного трудлагеря, расположенного бок о бок с лабораторией «Моргенштерн», имелась коллекция личных вещей, оставшихся после «процедуры». Целый склад, заставленный стеллажами различной ширины и высоты, на которых пёстрой, вызывающей изумление грудой были навалены дамские сумочки, интерьерные куклы, искусственные букеты, музыкальные инструменты, вазы, расшитые бисером подушки и жилетки. К Хагену комендант благоволил, но так и не позволил забрать картину с изображением женщины, так похожей на Марту и сотню других март, обречённых на массовое уничтожение.

– Вы обещали, – сказал Хаген, разворачиваясь к белой фигуре, возвышающейся над ним как автокран-эвакуатор над упрямым маленьким трактором.

– Вам? Что именно?

– Карту.

– А, – небрежно произнёс Кальт. – Так вот какова ваша цена, Юрген-Йорген? Интересно. Будьте добры, подойдите ближе, драгоценная фрау!

Его голос не содержал угрозы, он звучал почти галантно, но Марта в ужасе затрясла головой, попятилась. Последние живые краски схлынули с её лица, вылиняв до основы.

– Вперёд же, дрянь! – весело сказал Франц.

Грубо растолкав сжавшихся людей, он выволок упирающуюся Марту и пихнул её в спину так, что она, потеряв равновесие, упала на колени. С нечленораздельным воплем Хаген рванулся помочь, но терапист среагировал быстрее, дёрнув его назад, как прыгучий шарик на резинке.

– Тиш-ш! Стоять. Техник?

– Вы обещали! Вы обещали мне её жизнь!

– Вы тоже много чего мне обещали, – тихо сказал Кальт. – Но чего стоят ваши обещания? Сиюминутная прихоть, эмоция, игра фантазии. Обезьяньи прыжки. Всё же крайне просто: вы делаете шаг и я делаю шаг вам навстречу. И даже здесь вы умудрились оступиться.

Хаген смотрел прямо в безжалостную синеву его глаз и чувствовал себя исчезающе маленьким и безнадёжно одиноким. Сигнал Пасифика не мог проникнуть сквозь толстые, многослойные стены подвала-бункера, но даже если бы и проник, чем бы он помог, этот прерывающийся, тревожный писк «три точки-три тире-три точки»? Здесь был лишь один канал вещания, и этот канал был занят Кальтом, мысленно подсказывающим единственно возможный ответ, за который Хаген ухватился, без малейшего сомнения поступившись гордостью ради чего-то более ценного:

– Я виноват.

– Что-что?

– Я виноват, – прошептал Хаген, прижимая к груди безобразно опухшую, онемевшую кисть. – Пожалуйста! Я виноват. Подарите мне карту! Эту игрушку. И если можно, ещё вторую. И – всё, что угодно! Всё, что угодно!

– А, – юмористически откликнулся Кальт. – Теперь вы рассчитываете на мою добрую волю? Что-то новое. Но терминология мне уже нравится, пусть вы и слегка под кайфом. А если я откажу?

– Вы хозяин, вам решать.

– Да у вас просто приступ просветления! Таким вы мне нравитесь гораздо больше.

Он кивнул Францу:

– Отпусти. Я обещал. И вторую, раз уж наш техник решил собирать их комплектами. Последний подарок, Йорген. Распоряжайтесь с умом. Может быть, позже вы сами захотите отдать мне ненужные игрушки. А я верну вам рогатку, будете палить по жестянкам.

– Может быть, – согласился Хаген.

Он подошел к остолбеневшему Францу и здоровой рукой отодвинул его, извлекая плачущую бедняжку Лотти. «Пойдём, пойдём», – произнёс ласково, и она пошла, с тоской оглянувшись на соседей. Хаген подвёл её к Марте, забившейся в проём меж высоких стеклянных шкафов.

– Ну вот, – сказал он, слабо улыбаясь. – Сейчас вас отпустят домой. И всё будет хорошо.

– Всё будет хорошо, – высоким, обмирающим голосом повторила Марта.

Судорожно вздохнула, всхлипнула, зажмурилась, привстала на цыпочки и что было сил хлестнула его по щеке.

***

Неповоротливая Земля никак не могла ускользнуть из-под ледяной лунной тени, отрастившей зубы и когти на своих зигзагообразных разломах. Трах-тах-тах! Хаген схватился за щёку, отступив по инерции на пару шагов. Он рванул себя за волосы, дико озираясь и лихорадочно тасуя факты, перебирая варианты в поисках ещё более удачной комбинации. Вколотое в вену обезболивающее что-то делало с его сознанием: он мог предвидеть будущее, но не прошлое, зато будущих было сразу несколько, они путались и здорово мешали осмысленно отнестись к тому, что творилось вокруг. Творилось что-то странное. Франц медленно и отчётливо хлопнул в ладоши: раз, другой, третий. Лотти плакала. Марта так и стояла, зажмурившись. Хаген соединил подразумеваемое «А» и логически следующее за ним «Б» и понял, что должно произойти дальше.

– Я был идиотом, – сказал он. – Спящим идиотом. Но я проснулся.

Он обернулся и решительно шагнул к Кальту. «Эй, стой!» – тревожно воскликнул Франц, подаваясь наперерез. Доктор Зима жестом остановил его. Со жгучим, неутолимым интересом он смотрел сверху вниз на маленький упрямый трактор, подкатившийся к нему вплотную.

– Что, Йорген?

– Простите меня, – сказал Хаген. – Я больше не буду скакать от вас через клетку.

– А, – удовлетворенно откликнулся Кальт. – Вас и впрямь осенило? Лучше поздно, чем никогда, я же говорил, что вы обучаемы. Правда, в основном информация приходит к вам с оплеухой, но, может быть, оно и неплохо: получать оплеухи и означает чувствовать себя живым. Так?

– По-вашему, выходит, так.

– А по-вашему?

– Теперь и по-моему.

– Молодец! Нет, в самом деле, умница техник! Приятно давать вам слова – берите, пользуйтесь, а я помогу их расставить. Или попросим помочь фрау Тоте?

Заметив непроизвольное движение собеседника, он рассмеялся. Хаген впервые слышал настоящий смех доктора Зимы: приглушенный и отрывистый, смягченный неуверенностью первой попытки.

– Ну что, Йорген? Вы так смотрите, будто хотите потребовать чего-то ещё. Никаких больше карт! Никаких поблажек. И помните – две недели!

– Я хочу работать с вами. Но мне нужен доступ к архиву. Вашему настоящему архиву.

– То есть, вы ещё не везде напакостили, нахальный техник? Интересные у вас всё же способы привлечь внимание.

– Так вы позволите?

– Я дам вам доступ к своим материалам. Читайте, просвещайтесь. Оппонируйте, если хватит пороху. Всё лучше, чем шататься по Трауму, вызывая недоумение следящих за нами служб. Ведь мы под колпаком. Помните, что второго шанса Лидер мне не даст.