Текст книги "Пасифик (СИ)"

Автор книги: reinmaster

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 34 страниц)

Глава 31. Heiliges Land

Он перечёл два раза и ничего не понял.

Бессмыслица. Мелкий шрифт, серые, с засечками буквы, а свет опять мигал, чадил стеклянной колбой – чахоточная лампочка готовилась испустить дух. Теперь бомбили над Тиргартеном, но создавалось ощущение, что они везде – «Ланкастеры» и «Галифаксы» и великан с молотом наперевес, вышагивающий по Унтер-ден-Линден в подкованных громом сапожищах.

– А вы не читайте! – посоветовала фрау Кленцель. Сама она не распечатывала корреспонденцию с тех пор, как получила извещение о смерти сына. – Послушайте старую, умную женщину. Стоит ли портить зрение?

Удар за ударом. Как близко! Маленькая квартира сотрясалась от взрывов: в буфете звенела посуда, а драгоценный ангелок из мейсенского фарфора опасно приблизился к краю полки. Всё вдребезги, ничего не жалко. Он глядел на свои ладони, озарённые бледным лиловым светом, и видел, как шевелятся линии, образуя развилку, разлом, ветвление.

По щиколотки…

От её жакета пахло спиртом, пахло лекарствами – чудесный, свежий запах, как после грозы с дождём, – он вдыхал и не мог надышаться. Мутная вода несла барашки пены. «Разверни», – шепнула она, и они завозились вместе, срывая обёрточную бумагу. Внутри оказались круглые наручные часы на кожаном ремешке. Он затаил дыхание и рассмеялся, когда секундная стрелка тронулась с места и побежала…

По колени…

– Я видела вас с девушкой. Симпатичной девушкой.

– Это фройляйн Глаубер. Моя коллега.

– Не теряйте времени. – Проворные пальцы в пятнах от старческой гречки и никотина тасовали карты, отгибая уголок. – Не зевайте. Хватайте и целуйте прямо в губы. Так, что у нас? Падающая башня. Не читайте. Глупый мальчик. Зачем вы прочитали?

– Меня вызывают, – объяснил он и получил в ответ:

– Вызывают – а вы не ходите. Ходить стоит только, если призовёт Отец наш Небесный… Но это же не он?

«Почти, – подумал он. – Совсем нет. Наоборот».

Внезапно свет погас. Стало темно и тесно, как в гробу. Чиркнула спичка, – но лишь сгустила мрак: заколыхались бородавчатые ведьмины подбородки, забегали зайчики по стене.

– Ой, ой, глупый мальчик. Глядите – дама пик. Мир сошёл с ума. Но что ж теперь – не жить?

«Хватайте и целуйте». Его губы разъехались сами, и пусть повестка сулила крупные неприятности, пусть рокочущий великан выплясывал уже на Курфюрстендамм, он вдруг почувствовал, насколько он здоров, насколько счастлив.

Это сон? Ну и пусть!

Раскатистое эхо долетало будто из пропасти. Все звуки и цвета были смазаны в один неуклонно расширяющийся, дрожащий цветной слюнкой пузырь, но одно он знал твёрдо и упивался этим знанием, запуская волны эхолота в беззвёздную чёрную глубь.

Я – Йорген. Я – Йорген.

Я —…

***

– Йорген Хаген? Из Хагена?

Их было трое, Святая Троица, но в первую очередь он подумал о трибунальной тройке. И тут же распался, утроился сам – наблюдатель, наблюдатель за наблюдателем и оцепеневший лунный человечек, сжимающий кулаки и челюсти до скрипа в пружинах.

Суровые лица – то ли судей, то ли экзаменаторов, да ещё эта лампа – проклятая лампа, направленная прямо в глаза! Старый полицейский приём. Высокие потолки, свастика, бронзовые бюсты, собачий холод и тишина, как в храме. Всякий раз, проходя мимо угрюмого каменного здания на Принц-Альбрехт-штрассе, он гадал, что у него внутри, а теперь гадал, удастся ли выйти отсюда без сопровождающих.

Вообще – удастся ли выйти?

Донос? Бюрократическая ошибка? Недоразумение? Он не чувствовал за собой вины, но зачастую она и не требовалась. Ночью он почти не спал, а вся ситуация выглядела настолько абсурдно, что он просто сидел и ждал, уподобившись молчаливому китайскому болванчику, гоняя в голове один и тот же мучительный вопрос.

Зачем я здесь? Ах да, письмо. Что-то с письмом.

– Мишлинг, – произнёс один из сидящих, поблескивая круглыми стёклами. – В Фогельзанге его завернут. Я сужу по радужке. Какая группа крови – вторая?

– Первая, – сказал человек с военной выправкой. – Всё в порядке, просто свет так падает. И он поедет не в Фогельзанг. Давайте не будем усложнять друг другу жизнь. Я и без того чувствую себя то ли джинном, то ли поставщиком барышень на Гизебрехтштрассе. И, честно говоря, это был бы не худший вариант – я про салон. Там, по крайней мере, клиент точно знает, чего хочет – вдоль или поперёк.

Он заглянул в чёрную папку, пошелестел бумагой.

– Опытное Бюро, Мариенфельде, «Рейнметалл-Борзиг». Психотехник?

– Не совсем. Просто инженер.

– Но вы проводили исследования под эгидой Института индустриальной психотехники. Вот, у меня указано – аппаратная диагностика. Функциональные пробы, что бы это ни значило. И в настоящий момент…

– У «Борзиг» контракт с институтом. Я всего лишь рядовой специалист. Не психотехник. И не психофизик…

Да, так намного лучше. После разгромных заявлений Розенберга, чисток и увольнений, после той мартовской истории в университетском «аквариуме», он кое-что переосмыслил. Научился осторожности, да и как не научиться? Вот, стоило припомнить и оказалось, что ничего не зажило: пьяные рожи, вопли, смех, похожий на конское ржание, и безголосая, на одних шипящих, просьба Рейке – «Пожалуйста, не аудиометр!»… И острая, приправленная неверием боль, когда один из этих зверенышей – губастый, с родимым пятном, со значком штудентенбунда, – подловил, падла, зараза такая, и со всей орангутаньей дури засветил по уху…

А впрочем, не он один. Даже сейчас при воспоминании о доисторическом, двухлетней давности, событии в душе зашевелился боевой задор. Получите и распишитесь. Он исподлобья, но без страха глянул в двуслойные глаза человека напротив. Тот принял это за вопрос и улыбнулся. «Лицо гессенского дурачка», – говорила тётя Лотти. Почему гессенского? А Бог его знает.

– Так будете психофизиком, – заверил высокий.

Он был доволен, и все они. Даже желчный. Что-то в бумагах им понравилось.

Очень просто, шепнула Луна. Им понравилась тематика твоих работ. А ещё прочерк в графе «родные».

А знаешь – почему?

***

«Нет-нет, – взмолилась она. – Закрой глаза!»

Он извернулся, подпрыгнул и поцеловал эту вкусную ледышку и, конечно, услышал смех, переходящий в захлёбывающийся кашель. Грозная рука ухватила его за шиворот как щенка. «Йорг!» – как мелкую собачку, вуф-вуф, но всё же ему удалось рассмешить, а ведь смех – лучшее лекарство.

«Дай же ему развернуть подарок!»

Виноват, виноват, но кто может утерпеть, когда нос щекочут хвойные лапы, и отовсюду, со всех уголков земли разносится аромат корицы, миндаля, имбиря, ванили, свежеиспечённого хлеба; кто может устоять, усмирить себя, сдержаться – если не сам святой Николай? Так-так и так. «Воля человека – Царство Небесное». От отца пахнет горькой кожей и йодоформом, тоже неплохо, хотя чревато подзатыльником…

– Глупый мальчик, – вздохнула фрау Кленцель. – Ну куда вы лезете? Послушайте старую женщину, ложитесь спать.

– Завтра выходной, – возразил он. – Но мне прислали повестку. Кабинет «206». Без четверти шесть. Это что – шутка?

– А вы не ходите. Скажитесь больным и не ходите.

– Угу. И знаете, где мы окажемся послезавтра?

– Мальчик, – назидательно сказала фрау Кленцель. – Будьте мудрее. Никто из нас не знает, где окажется послезавтра. Но зачем идти к людям, которые начинают с таких глупых шуток? Подумайте – чем-то они закончат!

***

Трум-пум-пум…

«Я – железнодорожное перекати-поле». Мерный стук колес усыплял не хуже снотворного. До чего жаркий сентябрь! Даже грузовики на открытых платформах изнемогали под брезентом, а шпалы потели горючей смолой и смазкой, на которую садились и намертво прилипали лапками упитанные навозные мухи.

А навстречу катились такие же – без роду без племени, с фронта в тыл и обратно, на передовую. Без перерыва – туда-сюда – состав за составом – железнодорожные пути заворачивались и делали круг. Все пути приводили к истоку, и даже мощные «Тигры» переобувались в узкие транспортировочные гусеницы, чтобы попасть туда быстрее.

А вот он никуда не спешил.

Даже на остановках он продолжал слышать мерный перестук и скрежет, с которым вагоны преодолевали стыки, и за две недели настолько свыкся с этим звуком, что совершенно перестал обращать на него внимание. От нечего делать он листал тонкие, слепые распечатки, подаренные феей-крёстной. Жирные пятна на обороте означали, что Макс Ринг, его персональная крыса-кучер, уже проверил бумаги, а часть, возможно, изъял – для растопки и на подтирку. В соседнем вагоне ехало оборудование, громоздкие ящики с наклейками «IBM», «Siemens», «IG Farben», «Carl Zeiss», «Elemag», но даже этот ценный груз не охранялся так тщательно, как сторожили его. Словно боялись, что на перегоне, как только поезд снизит скорость, он выбьет стекло и убежит.

И сбежал бы. Но куда?

Уже на подъезде к Бляйхероде его скрутило. Несло и верхом, и низом, хорошо ещё, что поезд постоянно останавливался, и тогда можно было заползать под отцепленные вагоны и там, в тени, запуская пальцы в гравий, извергать слизистые нити кишок. Вернувшись в вагон, он сразу же ничком падал на полку и закрывал глаза. «Проклятые консервы!» – на пористом носу попутчика выступали бисерины пота. Попутчик считал, что во всем виновата ветчина, но это было не так. Он знал точно, потому что практически всю дорогу питался шоколадом и «маршгетранком», разведенным в теплой жестяной воде.

– Вот и наша хрустальная туфелька, – сказал высокий. – Полное совпадение. Что до последнего пункта – сестра его матери, проживающая в Дрездене, в прошлом декабре скончалась от пневмонии. Из дальней родни – только двоюродная племянница по отцовской линии, но отношения с ней не поддерживаются. И он настоящий немец и патриот. Хаген, ведь вы патриот? Готовы послужить своей стране как солдат? Солдат научного фронта?

Скажи «нет»! Нет-нет-нет!

– Да, конечно, – сказал придавленный чудовищной силой тяжести лунный человечек. – Но что конкретно я должен сделать?

Сидящие за столом опять переглянулись. На худощавом инквизиторском лице возникло странное, почти юмористическое выражение.

– Много всего, по правде говоря. Но начать я бы рекомендовал с изучения «Хроники Ура-Линда» и «Снорриевой Эдды». И рунической грамоты, конечно. Ваше будущее место работы – научно-исследовательский отдел – обозначается литерой «L». От слова «Leben».

– И чем же он занимается? Проблемами рождения?

Собеседник нахмурился. Отодвинул папку.

– Скорее… проблемами выживания. Жизнеспособности.

– Интересная тема, – подсказал желчный. – Есть, где развернуться.

***

«Достаточно! – взмолился он. – Я знаю…»

«Ш-ш-ш!» – ответила Луна.

Её млечный свет заливал окрестности, и всё казалось нереальным; даже густой хвойный лес раздался, чтобы вместить эту живописную диораму: заколдованный рыцарский замок, мерцающие бусины звёзд и пологий, слившийся с небесной чернотой, фанерный задник горы Конштайн. Ветер шептал, храпел и гукал, качались разлапистые макушки. Это была heiliges land, Благословенная Земля, сокрытая от людей в отрогах Гарца, и хотя теперь он всё знал, знал наперёд…

(«не надо больше, прошу!..» – «ш-ш-ш!»)

…он вздохнул и расслабился, ощутив чистую, спокойную радость, – впервые за эти сумасшедшие две недели.

– Нордхаузен, – проговорил попутчик. – Отсюда не видно, но город близко, рукой подать. Конечно, дорога перекрыта.

Только теперь он заметил проволочные нити, натянутые по периметру ярко освещенного плаца, и неподвижные фигуры часовых в отливающих сталью касках. Караульные будки и строительные вагончики, рядом с которыми, поблёскивая фарами, сбились в кучу угрюмые рогатые мотоциклы.

И всё же…

Heiliges L and, он смотрел на heiligesland, тихое место, каким-то чудом уцелевшее на варварски изуродованной, обугленной, покрытой рваными струпьями земной коре. Как странно! Ночь овевала прохладой его вспотевшее лицо, под ногами стелилась трава, хрустели мелкие ветки, и отец перезаряжал ружьё, стараясь не спугнуть сонного зверя. «За мной, Йорг!» Вуф-вуф. Попутчик двинулся вперёд и он неосознанно тронулся за ним, след в след, жмурясь от жёлтого света, с каждым шагом становящегося всё ярче, всё назойливее…

– Сюда. Присядьте. Подождите здесь.

Всё происходило очень быстро, а может быть, он задремал на ходу. Попутчик скрылся за белой дверью, и остальные двери тоже были белыми, а коридор – серебристо-серым, украшенным цветами, как в дорогой клинике. Щуплый эсэсман, Макс Ринг, остался снаружи – наверное, чтобы проследить за выгрузкой ящиков. Подходящий момент, чтобы сделать ноги, но он остался сидеть, потому что кто же в здравом уме добровольно покинет Благословенную Землю, особенно сейчас, когда мир вокруг одурел от бомбёжек. «Я тоже одурел», – он зевнул и услышал голоса. Они шли изнутри, стремительно приближались и накладывались друг на друга. Создавалось впечатление, что человек, который говорил громче, перемещался семимильными шагами и нападал, оборачиваясь, а его собеседник – бледное эхо – был вынужден обороняться.

Дверь чуть приоткрылась, сделавшись полупрозрачной на свету. Когда силуэты спорщиков распластались по ней, стало ясно, что громкий, с резким, уверенным голосом – настоящий великан. Людоед, заколдовавший рыцарский замок.

Судя по интонации, он был голоден. И чертовски рассержен.

– …в Байтройте умеют читать руны, но плохо знают немецкий? Это что – фарс? Комедия положений? Кого вы привезли?

«Бр-б-р-бр…» – сдавленное бормотание.

– Еврей? Да хоть цыган! Речь не о «брёвнах». Совсем с ума посходили! Мне нужны люди, грамотные люди. Я отобрал кандидата, так будьте любезны притащить то, что я заказывал. Хоть из преисподней, куда его, без сомнения, уже спровадили ваши ариософы!

– Но расологи…

– Расологи, рунологи, астрологи! Когда флагманами научного общества становятся маги и песнопевцы, мы можем начинать выкусывать под хвостами. Что вы бормочете? Уже выкусываете? Ну же, не томите – распакуйте мне ящик, в котором вы привезли шаманский бубен! Я чувствую острую нехватку бубнов в нашей лаборатории… Чёрт-те что! Где там ваш подменыш?

Дверь отлетела с такой силой, что заскрипели петли.

– А! – выдохнул людоед.

***

Аббревиатура ИНИЦВЗ означала «Институт научных исследований целевого военного значения». Насколько он мог судить, Институт представлял собой конгломерат автономных подразделений, созданных для решения совершенно разных вопросов.

В отделе «P» изучали пектрин, в отделе «Н» – раковые клетки. И не только. В KZ «Нацвейлер-Штрутгоф» работали истово, не покладая рук. Поговаривали даже, что сам руководитель, немногословный луноликий хирург Август Хирт, после неудачного опыта с ипритом однажды оказался в больнице с кровоизлиянием в лёгкие. А вот в отделе «R», царстве Рашера, фанатиков не было. Без спешки и суеты там превращали людей в глазурованные ледяные брёвна.

Отдел «L» занимался выживанием.

– Сколько вам лет? – тихо спросил людоед. – Йорген Хаген, сколько вам лет?

И он – оробевший лунатик – честно и твёрдо ответил:

– Двадцать три. Почти.

– А… я думал много меньше. Ладно.

Людоед оказался вовсе не так огромен, как обещали тени, странен, но не страшен: наброшенный на плечи медицинский халат, узкий, франтоватый галстук, а над ним – жёсткое, неулыбчивое лицо с богатой коллекцией затянувшихся дуэльных шрамов, чисто выскобленный гранитный подбородок и взгляд, о который можно споткнуться. Знакомая вещь – надёжно, но чревато подзатыльником. Неужели у всех врачей такие глаза?

– Юрген… Йорген! В своём Бюро вы баловались психофизической диагностикой. А диссертация у вас по философии. Что-то о понятии священного в работах Рудольфа Отто. От логарифма Фехнера к mysterium tremendum? Ха! Лихой скачок через клетку. Почему?

Почему? На этот вопрос существовало множество ответов, но правдивый – только один.

– Мне интересно.

И сразу же – удивительное дело! – прояснилась берлинская лазурь. Не засияла, нет, но взгляд стал ярче, любопытнее.

– Верите в Бога?

Этот военный доктор, высокий неуютный человек, стоял, подбоченившись, и ждал, словно и впрямь рассчитывал получить ответ. Словно многократно увеличенная сила тяжести даёт право задавать такие вопросы.

– Что думаете о душе? – спросил он, когда молчание сгустилось настолько, что чуть не стало веществом.

– Я… могу сказать, что думает Отто.

– А вы? Во что вы верите? Молчите? Что первично – плоть или дух?

Чёрта с два!

– Вы христианин или язычник нового времени? Кто ваш кумир – распятый или Вайнахтсман? – У него был хрипловато-мелодичный, мягкий, но чёткий выговор уроженца Баварии, так не похожий на отрывистый берлинский или стерильный «хохдойч».

– Ваши родители умерли. Где они сейчас?

Не отвечай ему! Солги или промолчи. Но только не отве…

– В Himmelreich.

– В Himmelreich, – медленно повторил он. – А! – потёр лоб – видимо, заболела голова. – Краузе, вы осёл!

Попутчик нервно сглотнул, переступил хромовыми копытцами.

– Будете искать дальше?

– Н-нет, – процедил людоед. Дёрнул плечом, развернулся и зашагал прочь, бросив назад: – Оставляйте. Так или иначе, мне нужны люди. В конце концов, здесь тоже интересно. Разве нет?

***

Перед самым рассветом он заступил в сумеречный край.

Ему снились неосвещённые сырые бараки. Люди дышали, стараясь согреться, прижимаясь друг к другу окоченевшими боками. Бараки имели какое-то отношение к Райху, но постепенно мысли стали путаться и распадаться на куски. В одном из этих кусков он рассуждал о расовых преимуществах, сравнивая температурные и болевые пороги у потомков ариев и гондванов. В другом – тщетно пытался найти телефон, чтобы позвонить Лидии. А третий кусок был самым страшным. Он опять увидел маленький кругляш луны – кровной родственницы той, что наблюдала за его бессмысленными стараниями разогнуть толстые литые прутья, пока неслышно тикающий механизм отсчитывал последние секунды…

Бом-м-м…

Он схватился за грудь. Колокол Ратуши бил полдень. Только это был не просто бой, а…

Пасифик!

Вот теперь он понял свою ошибку и забарахтался под одеялом, выпутываясь из паутины мелкоточечного текста – липкого теста, доходящего уже до горлышка. Фрау Кленцель была права: не стоило распечатывать, даже прикасаться, этот быстродействующий яд, едкий купорос, с молниеносной скоростью распространялся по венам, порождая безумные цветные сны.

Противоядие…

Задыхаясь от спешки, он влетел в ординаторскую и с разгону наткнулся на Штюрмера. Чтобы сохранить равновесие, они сделали круг вальса и приземлились на кушетку, продолжая крепко, до фруктового хруста, обнимать друг друга. Палуба накренилась – дзынь! – брызнула чашка со стола, и тотчас Штюрмер весь вспучился, пошёл волнами, выплеснулся из себя, плюясь согласными:

– Д-да г-где жжжжж в-вы б-б-б… Гд-де…

– В архиве! А что? Что такое?

– Н-нате! Сегодня вы – и б-быстро! Работаем на Страсбург.

Острый угол планшетки вонзился в бок, заскрипели ножки, а тучный физиолог уже стащил его с кушетки и ворочал по комнате, помогая натянуть халат. Раз-два-три – мир закружился в обратную сторону. У халата были рукава смирительной рубашки.

– Я не буду! – совсем по-детски сказал Хаген. – Я же в архиве!

Первоначальное оцепенение сменилось ватной слабостью и колодезным шумом в ушах. Испытуемые уже переминались в дверях – большой и маленький – маленькая… наверное, мать и дочь, хотя девочка была темноволосой, с выпуклым лбом и пузиком, свежая, даже пухленькая – стало быть из вновь поступивших. Может быть, даже не из лагерных. Она смотрела важно, серьёзно, как умеют смотреть только дети, и он с ужасом почувствовал, как, повинуясь какому-то рефлекторному механизму, его губы сами, независимо от желаний и запретов, расползаются в растерянной улыбке.

– Электрокожная с-стимуляция, – пояснил Штюрмер, успокаиваясь. – Ваша тема. Протокол почитайте. Д-да что же вы…

Свет дробился в стекле. Женщина беспомощно поводила глазами – белыми на белом.

– Марта! – позвала она. – Куда вы увели Марту? Ей пять лет. Пожалуйста, приведите ко мне. Она боится чужих.

Ассистент молча закреплял кожаные ремни с пластинчатыми электродами. На его лице застыло официальное «глухонемое» выражение, поэтому взгляд женщины обратился на остальных. Её губы зашевелились. Неизвестно, что она говорила: в ушах всё ещё стоял неумолчный плеск, словно кто-то ритмично и без устали нагнетал воду насосом. Странно, что этот шум не мешал слышать остальные звуки. Любопытный феномен, достойный упоминания в журнале «Психологише форшунг».

Heiliges L and. Он не мог отвести взгляд от кнопочной клавиатуры и круглого рычажка, позволяющего градуированно увеличивать силу тока, и второго – частотного. «Н-начинайте же, в-время!» Время. Издалека донёсся детский плач – глаза и губы женщины застыли, округлились, пытаясь вместить непомерно большое «О». Какая духота! Он поискал окно – его не было. Прямо сквозь потолок стыдливо рдело утреннее небо, а в нём – нахохлившийся вороний горб наблюдательной вышки со сверкающим белым пятнышком и кто-то сигналил сверху карманным зеркальцем. Точка – тире – точка – точка…

– Приступайте! Ну?

– Нет! – он даже отшагнул от столика, чтобы ненароком не задеть.

И вдруг – комнату перевернуло, взмыли стеллажи, вспорхнул долговязый ассистент, а чёрная трапеция воздуховода встала на ребро и обратилась хищной сталью процедурного стола. Хрясть! – он рухнул на запястье, клюнулся вперёд – колоколом о колокол.

– Сломал? – Появившаяся из ниоткуда рука бесцеремонно вывернула запястье.

Часы. Две чёрные морщины раскололи циферблат, перегнув надвое минутную стрелку.

– Ничего, подарю другие. Эти вам врали.

Перед глазами опять возникли рычажки и кнопки. Больно ухватив за плечи, кто-то развернул его лицом к приборам.

– Не. Буду!

– Да перестаньте, – тихо произнёс хрипловатый голос. – Пора уже выбрать – наука или шаманский бубен? Рождественский венок? Пряничные звёздочки? Их, конечно, раздают на фронте, по одной на каждый невинный лоб. Не сердите меня, Йорг. Встать смирно!

Тело само вытянулось в струнку, щёлкнув пятками. Холодный металл прижался к затылку.

– Поезд отправляется, – сказал тот, кто стоял за спиной. – Вы поведёте. Вперёд – марш!

***

Довольно! Хватит!

Этого никогда не было, этого просто не могло быть, аесли было, то с дрругим кторгоздесьнет нникогдаслышитеникогда…

Сирена застала его врасплох.

Острый как консервный нож, надрывный монотонный вой, призывающий в бомбоубежище, но они уже неделю безвылазно сидели под землёй, а значит…

– Код «Ремаген». Вшивые амис! – простонал Ринг. В мигающем аварийном свете он казался шахтёром, изнемогающим от оргазма: глаза закатились так, что виднелись одни белки, а из оскаленного рта нет-нет да выглядывал кончик языка. – Ах ты ж чёрт, мой научный цветочек! А ну пошли!

Он протянул руку и рывком выволок добычу наружу. Ядерный коктейль из метамфетамина и опиатов наградил жилистого эсэсовца нечеловеческой силой. «Очнись, ты, придурь!» – взмолился Хаген. Он упёрся ногой в стену, и Макс, изловчившись, пнул его под коленку: «Куда, блюмеляйн?»

Нулевой уровень пожирал сам себя.

В жаркой тесноте полуголые, опоясанные тряпками тени ворочали ящики, переносили в руках узкие продолговатые предметы, стопки бумаг, перетянутые крест-накрест и приготовленные к сожжению. От пробегающих несло кислятиной, в коридоре стоял едкий запах гари, и кто-то надсадно орал, перекрикивая вой и скрежет: «Калле, м-мать, где огнетушитель?» Пол вибрировал, а сверху доносились тупые удары – слишком рано для американцев, скорее всего, свои же: задраивали люки, герметизировали щели, хороня то, что не должно быть раскрыто. Это была не эвакуация, а Великий Исход. Скрытые в бетонных скважинах духовые трубы сделали «хум-м-м»…

«Я сплю!» – он всё же вырвал руку и заметался, выгребая против течения.

Я сплю я сплю я сплю, но я сейчас же боже… сейчас всё всё всё…

Он вновь был там и знал, что это ненадолго. Последние лемминги получали свои порции, прицепляли к одежде дополнительный жетон и уходили на дно. Все коридоры устилала живая, влажная, ещё дышащая человеческая водоросль, а в крошечном, похожем на шкаф отсеке рядом с запасными дизель-генераторами Вайнахтсман продолжал раздавать подарки. Щелчок – и из динамиков прохладной музыкой после адского воя излился его густой, спокойный голос: «Всем сотрудникам срочно подойти на пункт связи… всем, кто слышит…» Треск и шелест – и снова: «Срочно… подойти… тем, кто остался… Абель, Баудер, Дрекслер, Фецер… Хаген… Хаген…»

Кто? Я же Хаген. Это я… Я…

Он застонал в голос, заметался, закрутился ужом, разрывая в клочья ядовитую бумажную дрянь. Письмо уже горело. Горело – и пусть, проклятое, лживое письмо.

Пасифик! Пасифик!

Рот наполнился горькой слюной.

Пасифик!

***

Вода отступала.

По грудь, по пояс, по колени… Ледяная, мутная зелень шипела пузырями, свивалась узлом вокруг щиколоток, со всхлипом всасывалась в песок, оставляя после себя лишь сорную пенную корочку, похожую на коросту из пемзы. Хаген слизнул её с губ – корочка состояла из соли. Дождавшись, когда последние капли стекут с лица, он приоткрыл глаза. Маленькая, идеально круглая луна висела прямо в центре окна. Даже по этой идеальности можно было догадаться, насколько она замёрзла и насколько одинока.

Он сам был пеной, сорной пеной, прикипевшей к земле так прочно…

«Что у вас есть кроме Райха?» – спросил Кальт. А правильный ответ был: ничего.

Ничего…

– Поговори со мной, – взмолился он тихо, как уже просил когда-то. – Не может быть, чтобы всё закончилось так!

Письмо дотлело, рассыпалось и исчезло безвозвратно. Не стоило и горевать: каждая буква в нем была ловушкой, и лишь несколько строчек внушали надежду, крошечный, но бесконечно ценный улов, который он рассчитывал умножить. Ведь, слава Богу, у него была рация.

Молчащая рация.

Он погладил корпус чемоданчика и медленно, один за другим, отвинтил проржавевшие болты.

Так и есть. Стоило ли беспокоиться о конспирации и типе генераторных пентодов? С помощью этого устройства он мог свободно разговаривать с луной, солонкой, лидером, пятном на обоях, братьями-мизинцами на обеих ногах. И, конечно, с Пасификом, почему бы и нет? Великолепный муляж. Был таким с самого начала.

Или нет?

Он встал из-за стола и подошёл к окну. Одна из створок была заклинена гвоздём, но он, хоть и с трудом, отогнул его и распахнул створки, окатив себя конфетти из чёрной плесени и древесной трухи. Как хорошо! Воздух был чист и прозрачен, и башня «Кроненверк» по-прежнему сияла в черноте, как одинокий маяк, увенчанный звёздной тиарой. И где-то вдалеке – намного, намного дальше, чем он предполагал – по-прежнему был Пасифик.

«Кое-что у меня ещё осталось», – подумал он. Неисправимый гессенский дурачок. Помани дурня рождественской открыткой и он свернёт горы. Он аккуратно сложил все части в чемоданчик и убрал его в шкаф. Постоял у окна, глядя на спящий Траум. Рассыпанные огоньки возвещали четвёртый Адвент, время подведения итогов. Наверное, нужно было подумать о том, что письмо утаило между строк, но он ещё полюбовался красными и зелёными бусинами, потом нехотя прикрыл створки, оделся и прилунился на кровати в терпеливой готовности дождаться утра.

Ближе к пяти-сорока пяти он немного вздремнул, но даже во сне продолжал ощупывать то, что оттопыривало правый карман куртки – бумажный пакет, прищёлкнутый скрепками по углам и красиво перевязанный атласной лентой.

Подарок для Вайнахтсмана.

________________________________________________________

[1] Himmelreich (Химмельрайх) – Царство небесное, Рай.

[2] Heiliges Land – Святая земля

[3] Вайнахтсман – такой специфичный Дед Мороз. Объединяет в себе Николауса с подарками и Кнехта Рупрехта с ремнём