Текст книги "Гори жить (СИ)"

Автор книги: M.Akopov

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 16 страниц)

– Ничего тебе на роду не написано, – пожал он плечами. – Не захочешь – и хоть бутылки собирай да на бояру меняй до конца жизни. Выбор за тобой. Взаимосвязь же простая. Организацию восхождения – особенно самого сложного, одиночного – на экстремально труднодоступную вершину можно уподобить конструированию простенького живого организма. Или созданию минимально сбалансированного мира глубокой пещеры. Или еще чему-то столь же примитивному…

«Примитивному! – воспротивился мой внутренний голос. – Дорого бы я дал, чтобы сконструировать красивую как Белла и примитивную, как Алекс говорит, бабу, чтоб жить счастливо и не бояться, что она сбежит подобно Джули…»

– Однако, – продолжал мой наставник, – если ты научишься видеть сквозь камень глубину трещины, предугадывать погоду по шороху льдинок в воздухе, сообразовывать маршрут с массой взаимозависимых переменных факторов – значит, можно доверить тебе колонизацию какого-нибудь астероида. Если ты сумеешь мобилизовать все свои мыслительные возможности, физические способности и духовные силы – значит, у мироздания появляется основание перевести тебя на следующий этап существования. Качественно иной…

«Господи! – вскричал внутренний голос. – Заткни этот фонтан назиданий как можно скорее! Пошути, что ли… Алекса всегда раздражают твои шуточки».

Я улучил минуту и вставил своё.

– Понял, – говорю. – Ты – эйчар космического агентства и занят наймом астронавтов для отправки их в один конец к поясу астероидов! Тесла с манекеном – элемент рекламной кампании твоего предприятия!

– Майк, не будь идиотом! – возмутился Алекс. – Если тебе надоели горы – путь открыт на все четыре стороны.

Но в том-то и дело, что горы мне не надоели. А вот болтаться как жесть на ветру в штормах фондового рынка – кажется, начало надоедать. Если нет, то почему я поручил Белле то, что никогда не перепоручал никому…

* * *

Между тем, вершина Аконкагуа приближалась к нам, а мы к ней. Мы уже давно миновали зону высокогорной растительности и вошли в область вечного холода. Раз или два нам в спину дул крепкий – как было написано в метеосводках – ветер, и если б мы несли высокие рюкзаки, сказал Алекс, повалило б нас как кегли; мой же внутренний голос не искал никаких сравнений и просто вопил от ужаса. Но молча.

Чувство высоты – это я так говорю о симптомах высотной болезни – посетило меня, когда наши палатки расположились выше уровня облаков. Учащенное дыхание наблюдалось, но особенно не беспокоило. Настроение – и это самое странное – оставалось приподнятым. В штурмовом лагере на высоте 6000 метров я спал почти без кошмаров – в то время как на Эльбрусе едва не скончался от неверия в себя чуть ли не километром ниже.

Обилие стремящегося на макушку Аконкагуа народа вынудило нас выйти на штурм вершины намного раньше всех. Алекс знал, что на узкой тропе – там, где для удобства публики провешены веревки – сгрудятся ходоки, теряющие силы, но обретающие отвагу примерно к шести тысячам пятистам метрам. А ведь у каждого в руках персональный мешок с личным дерьмом. Страшно подумать, какую картину может принять драка за место на подъеме!

Вышли мы задолго до рассвета, чтоб восход солнца, по обыкновению, встретить на вершине. Все бы хорошо, но немалая часть пути проходит по сыпучему грунту довольно крутого склона. Нога на такой опоре едет, шаг получается коротким, перемещение – до обидного малым. Возникшая на россыпи одышка проходить никак не желала, и Алекс напомнил: считай шаги, заставляй себя дышать реже и глубже. Я заставлял – организм подчинялся.

Вершина Аконкагуа – хорошо утоптанная площадка. На ней неожиданно чисто, спасибо новому немецкому порядку – отметил я с удивлением. Неписаное и сложившееся, подозреваю, не без помощи чиновнической инициативы, правило заставляет восходителей складировать вещи на отметке 6800; а на самую вершину, на высоту 6981 метр, никто не тащит ничего лишнего.

Закончив подъем, мы уселись лицом на восток и расслабились, дожидаясь восхода. Душа молчала. Внутренний голос молчал. Разум озирался, силясь отыскать объект для самого скромного восхищения. И не находил!

Наконец светило засветило, показав на горизонтом свой край. Я ждал восторга, но вместо него на душе просто стало немного теплей. Совсем немного. Ради такого – стоило лететь через полмира и пешком подниматься на семикилометровую высоту?

– Картина, конечно, впечатляющая, но по сравнению с Килиманджаро – слабая. Да и тропическое солнце Африки ярче, – произнес я.

– Облаков маловато, – объяснил Алекс и поинтересовался:

– Что чувствуешь?

А что тут почувствуешь? Скуку. Впрочем, не только скуку. Теперь, на вершине горы, в моей душе затеплилась надежда организовать восхождение на Охос-дель-Саладо хоть сколько-нибудь нестыдно. Чувств же особенных так и не возникло. Дошли и дошли. Делов-то!

По правде говоря, что-либо думать либо предаваться каким-либо ярким эмоциям на семикилометровой высоте трудно. Организму не до того. Все эти обнимашки, попрыгушки да фоточки с флажками у девяти из десяти покорителей гор – игра на камеру, разновидность понтов, выморочный материал для инстаграмма, не более того.

* * *

Обратная дорога всегда коротка, но только не с наибольшей вершины Южной Америки. Так показалось не только мне. Самые хитрые восходители договаривались с рейнджерами, и их забирали вертолеты – коих в национальном парке Аконкагуа больше, чем стрекоз в подмосковном июле.

Наше возвращение слегка разнообразила ненадолго ухудшившаяся погода: снова дул ветер, тучи окутывали округу пеленой клочковатого тумана. Ненастье раздражало, потому что замедляло движение и заставляло следить за дорогой: сбиться с тропы в этой пустынной местности несложно. Однако потеряться здесь невозможно – просто не дадут – так что до отеля в Мендосе мы добрались, в общем-то, быстро и без приключений. С мулом, таскавшим наши баулы, расставались как со старым другом.

За ужином, дожидаясь подачи самых больших стейков из тех, что предлагались в меню, я уже терзал планшет в поисках информации об Охос-дель-Саладо. Вариантов просматривалось два. На гору можно идти со стороны Аргентины – но тут «строго по режиму каждый поцелуй»; а можно и со стороны Чили – там вольница. На чилийской половине вершина – их у вулкана несколько – чуть повыше Аргентинской. Значит, идем на чилийскую.

Алекс кивнул.

Далее… Пермиты для восхождения на Охос-дель-Саладо с недавних пор выдаются бесплатно, что говорит о необязательности их приобретения. Так?

Алекс пожал плечами. Когда он взбирался на этот вулкан в последний раз, разрешения продавались: в Аргентине по двести долларов и не кому попало; в Чили – по сто пятьдесят и всем подряд.

Кроме того, аргентинский вариант восхождения – пешеходный, с доставкой багажа мулами и под руководством всесильных гидов. Точно как на Аконкагуа. В Чили же принято брать в аренду машину, ехать на ней в базовый лагерь – это уж кто какой выберет – а оттуда штурмовать вершину. Такой способ создает проблемы с акклиматизацией, но это ведь не про нас?

Алекс согласился.

Когда нам принесли дымящиеся стейки, авиабилеты до чилийского города Копьяпо я уже заказал.

* * *

Выбрать дизельный пикап несложно, даже если перед тобой стоят десять владельцев и у каждого по десять моделей. Берешь самый мощный и лучше всех укомплектованный – потому что ушлые деляги так и норовят впарить машину без домкрата и запаски.

Мы решили не скупиться. Внутренний голос велел арендовать махину с двигателем в триста лошадиных сил, хотя разум попытался опротестовать ненужный гигантизм – и потерпел поражение. Как устоять, если десятиступенчатый автомат коробки передач обеспечивает беспроблемное движение хоть по снегу, хоть по песку, хоть по каменистой осыпи? А полной заправки бака с лихвой хватает на весь маршрут?

К тому же солидная грузоподъемность позволяла прихватить с собой пару девчонок и несколько ящиков напитков – о чем я не преминул сообщить своему спутнику.

Алекс на мои шуточки не реагировал. «Бери что хочешь», – говорил он, но я знал, что ни одна мелочь не ускользнет от его внимания.

В магазине мое второе я закусило удила и погнало вскачь. Неужели можно так истосковаться по шоппингу? Не знаю, но из супермаркета мы выкатили четыре полные телеги. Воду и газ в баллонах нам вывезли отдельно. Внутренний голос урчал, как сытый кот, а разум ошеломленно пялился на цифры в чеке, и никак не хотел осознавать, что все эти гиперзакупки – это святое, это нечто из разряда «покушать в дорогу».

Подниматься на машине я предполагал до приюта «Техос», расположенного на отметке 5800. Может случиться, что дорога до «Техоса» окажется заблокированной снегопадом – тогда остановимся в приюте «Атакама» на высоте 5200 метров. Дальше пешком.

Пишут, что особо искусные водители заезжают на уровень 6500 и даже выше – но не проще ли, возмущался внутренний голос, нанять самолет и уже с него десантироваться на вершину?

Когда мы уложили всю поклажу в кузов, Алекс как-то странно посмотрел на меня – холодно, испытующе, но с интересом. Я помню этот взгляд. Так он смотрел еще в Буффало-Бей, когда я пришел помогать ему нянчиться с местными негритятами. Но вслух он ничего не сказал – ни тогда, ни сейчас.

До «Атакамы» мы доехали в холе и неге. Американский полноразмерный пикап, скажу я вам, это вещь. Разнежившись, мой внутренний голос запел из Вертинского: «Вас баюкает как в колыбели голубая Испано-Сюиза…» Вот и нас с Алексом – убаюкивало.

На той дороге не заснешь, конечно… От «Атакамы» до «Техоса» мне пришлось попотеть: песок, крутизна под 30˚, поворот на повороте. Руки от руля стали черными. Джипси Кингс, до того момента радовавшие нас мультигитарными босановами, вдруг весело запели про campesino – крестьянина, не желающего расставаться с любимой, и я попросил выключить. Мешало!

Приют «Техос», как оказалось, представляет собой два морских контейнера, соединенных буквой «Г». Внутри – припасы, кухня, вода, несколько спальных мест и полно свободного пространства, чтоб уложить вповалку добрую дюжину путников.

Кроме нас, никого не было. Мы выгрузили все купленное: двухведерные бутыли с водой, газ в баллонах, консервы в коробах и ящиках, лапшу и каши быстрого приготовления. Вяленое мясо подвесили на крючки под крышей: воздух здесь сух, плесени опасаться не приходится. Привезенную соль добавили к имевшемуся запасу, и без того немалому.

– Ничего, – сказал Алекс. – Тропинку к туалету посыпать будут, чтоб не заледенела.

Туалетной бумаги мы тоже привезли, как без нее. Но главное – вода, потому что в этой местности для утоления жажды приходится растапливать снег, а он здесь частенько перемешан с песком и пылью. Так что если в приюте застрянет отряд прожорливых бездельников, ссориться из-за куска хлеба и глотка мате им не придется!

После ужина мы прикинули маршрут восхождения. Обычно народ шагает на вершину размашистым зигзагом, огибая эродированный участок склона по правому краю. Я предложил обойти котловину слева. Не знаю, почему. Мой путь длиннее – но почему-то кажется предпочтительным. Нет, это не внутренний голос подсказал. Это откуда-то глубже…

Тут Алекс снова посмотрел на меня своим странным взглядом, и снова ничего не сказал. Что бы это значило? Правильно я делаю, или как? Впрочем, лично для меня – правильно всё, что я делаю. А кто оценивает мои действия иначе – что ж, докажи свою правоту, и я, быть может, прислушаюсь к твоим аргументам.

Мы немного поспали – насколько это возможно на такой высоте – и отправились на восхождение где-то в час ночи. Мое внутреннее «я» запротестовало против столь раннего подъема, но умеренно: покорение вершины важнее сомнительного удовольствия ворочаться в спальном мешке.

Никаких особых впечатлений я не ждал – их и не было. Плотный снег почти не скользил, кошки не особенно пригодились. Чтоб не скатиться со склона при случайном падении, мы несли по ледорубу, хотя могли бы связаться веревкой, это тоже помогает.

На вершине по обыкновению ждали рассвета: рдеющие, потом розовеющие, потом золотистые на солнце снега вокруг нас – это очень красиво! Но нисколько не потрясающе. Мой внутренний голос молчал, а раз молчит – значит, событие его не трогает. И меня вместе с ним.

Мы походили по макушке Охос-дель-Саладо, и тут Алекс заявил:

– Знаешь, что ты забыл купить?

– Что?

– Банку с краской и кисточку. Смотри, какой удобный камень! Так и просится «Миха и Лёха были тут». И дату!

Алекс – и вздумал шутить? Это событие! Что же привело его в приподнятое расположение духа? Неужели сам факт восхождения на вершину? Но чему тут радоваться? Взъехали и немного прошлись. И вся недолга́!

Вниз мы шли тем же маршрутом. Вообще-то, мне хотелось спуститься той тропой, что исхожена другими восходителями – тем более что путеводители обещали по пути следования интересное: натеки серных отложений и старые фумаролы. Все-таки Охос-дель-Саладо когда-то извергался! Но что-то – снова глубокое, новое, неизвестное мне – удержало, и я пошел к приюту так же, как и шел сюда.

Уже внизу, на площадке перед входом в домик, Алекс сказал:

– Правильный выбор. Интуиция не подвела тебя. Вулкан этот еще жив, не дай бог какие подвижки – даже самые незначительные – и тем, кто оказался вблизи трещин, не позавидуешь.

О чем он говорил, я понял, когда мы уже погрузились в обратный путь. Почва под ногами сначала колыхнулась, потом подпрыгнула, меленько подрожала – и, казалось бы, все. Однако в зеркало заднего вида, когда мы катили вниз, я рассмотрел облака пара, с силой вырывающегося из склона.

Остановившись и наведя на пар бинокль, я увидел, что туман вулканических газов затягивает область, по которой проходит отвергнутый мной маршрут. Получается, что-то внутри меня подсказало безопасный путь? Это странно, ведь интуитивные решения принимаются на основе ранее усвоенных знаний и накопленного опыта – а с вулканом, потухшим не до конца, я вижусь впервые в жизни.

Когда я вернулся за руль, а Алекс произнес:

– Хороший знак. Надежда есть!

Хотелось поинтересоваться, какой такой знак он имеет в виду, и на что именно надеется, но тут оказалось, дорога до самой «Атакамы» чуть не по пояс завалена снегом, и нашему полноприводному громиле – а вместе с ним и мне, грешному – придется потрудиться, прокладывая колею. Но вниз – не вверх, и со снегом мы справились. Объяснения я получил позже.

– Видишь ли, Майк, – проговорил Алекс с интонациями шпиона, вынужденного общаться с ребенком, – надежды мои просты. Мне хочется видеть тебя таким же, как и я. Как твой старший товарищ, я прямо таки переполнен ожиданиями.

«Спорить тут не с чем, – подумалось мне, – каждый из нас стремится видеть в близких свое отражение. В идеале – полностью совпадающее. Только не каждый осознает это стремление».

– Но, – продолжал Алекс, – ты, разумеется, не совсем такой, как я. Вот для чего ты закупил и оставил в приюте тонну припасов?

«Он замахнулся на святое! – вскричал внутренний голос. – На «покушать в дороге»!

– Это банальная забота о ближнем, – ответил я. – Чтоб не умерли с голоду, вдруг чего.

– Предположим, забота, – согласился он. – А чтоб не перемерзли, не хочешь им крышу над головой организовать?

– Кому «им»?

– Да все равно кому. Кому-то чужому. Нуждающимся.

– Я что-то не понимаю…

– Что тут непонятного? У тебя есть возможность накормить гипотетических странников – и ты снабжаешь их едой; а они, быть может, еще даже не знают, что их путь когда-либо проляжет через Анды. Ну, а имелась бы у тебя возможность дом построить квартир на триста и подарить бездомным – построил бы? Подарил бы?

– У меня нет такой возможности.

– Давай предположим, что ты в силах построить даже не один дом, а целый квартал. Или город. Тогда – построил бы? В дар человечеству, так сказать?

– Скорее всего, да, – согласился я.

– Во-о-от! – воскликнул он. – А я – ни за что! Потому что я создал – то есть, создал бы, – поправил себя Алекс, – условия, в которых люди сами могут позаботиться о себе. Мне хочется, чтобы ты умел создавать условия. А ты хочешь просто дарить. Это разные явления.

Я рассмеялся в ответ.

– Тот, кто создал современные условия жизни – большой шутник, Алекс. Абсолютное большинство народу не может ни купить тонну продуктов – а ведь это всего лишь годовой запас в перерасчете на одного человека, – ни, тем более, обзавестись жильем. Люди десятилетиями горбатятся на оплату ипотеки – разве это правильно?

Он оставался серьезным, а глаза прямо-таки светились сталью.

– Совершенно правильно. Ипотека, если угодно, – фактор естественного отбора. Кто совсем плох – не тянет даже её и скоро выбывает из соревнования. Кто хоть сколько-нибудь небезнадежен, справляется с этой проклятой ипотекой. Ну, а кто действительно прозорлив, умен и силен – тот даже и близко не подходит к кредитному ярму, и уж тем более не сует в него голову. Тем и ценен!

Все мое существо возмутилось. Ладно, мы с ним лазаем по горам как ненормальные. Нам простительно. Но ведь обычный человек предпочитает тепло, семью, уют, с детьми поиграть, подремать под телевизор. Разве это плохо? Разве это неправильно?

И я сказал:

– А скитаться по углам, подавлять желание завести семью и детей, сублимировать душевные порывы горными походами, как ты предлагаешь – это правильно?

– Да! – ответил Алекс с торжественной суровостью, и мой внутренний голос замотал головой и затопал ногами.

– Если все плюнут на инстинкт размножения, выражаемый в том числе и согласием на ипотечное кредитование, что станет с человечеством через сто лет? – возразил я.

– Вымрет.

Ответ прозвучал на редкость спокойно, если не сказать буднично.

«Фашист! – прокричал мой внутренний голос. – Тресни его по башке!» Но я даже не шевельнулся. Я молчал. Что можно сказать тому, кто готов создавать условия для вымирания человечества?

– Видишь ли, Майк… – Алекс снова говорил интонациями Пал Андреича из «Адъютанта его превосходительства». – Любой биологический вид обречен на вымирание. Какая, в сущности, разница, просуществует человечество сто тысяч или сто миллионов лет?

– Зачем же тогда существует человечество и живет человек? – спросил я, не ожидая ответа на риторический вопрос. Но Алекс не смолчал.

– У меня есть ответ на этот вопрос. И он не такой, как ответ, скажем, одного твоего друга – Джо Макальпина или другого – Джима Торнтона. И совсем не такой, как у любой из двоих возлюбленных тобой девиц, Джули и Беллы. Самое странное, что каждый прав в своем знании. Я – по-своему, парни – по-своему, и обе эти особы, приближенные к твоему телу – тоже по-своему.

Я оторопел, а мой внутреннее существо принялось перебирать в памяти наши с Алексом разговоры. Про Джо мы с ним точно говорили, про Джули я, кажется, упоминал перед походом на Килиманджаро – треп дело такое. Но ведь о Джиме он не знает! Я и сам фамилию Джима узнал вот недавно, от Джо. Ну, да, они же были знакомы когда-то. Быть может, и не так давно. Но Белла – откуда он знает про Беллу?

В Африке, когда мне Кристина слала сообщение за сообщением, я имени Беллы точно не произносил. Сам тогда не знал его. К тому же Беллка не относится к особам, приближенным к моему телу. Пока не относится. Или все предрешено, а он видит?

После Килиманджаро, он сказал, что у меня в офисе поселился хаос – а на самом деле порядка там все больше и больше. Значит, ничего он не видит, а мне, вследствие длительной кислородной недостаточности, мерещится всякое? Непонятно!

В общем, на этой непонятности наши разговоры кончились. Я улетал в Москву, он – на Памир. Жаль, говорит, если акклиматизация пропадет впустую. Схожу, говорит, на свой любимый пик Коммунизма, что ли. Логово у него там, шутит. Гарем из самок йети…

Вольному – воля, как говорится, но вот что мне непонятно: если Алекс все свое время тратит на альпинизм и прочий экстрим, когда он успевает работать и зарабатывать? Впрочем, если жить скромно – а Алекс не я, в своем холостяцком быту он более чем скромен – одной маленькой галактики, проданной Голливуду, может хватить на всю жизнь.

* * *

Московские новости радовали – причем во всех отношениях. Весна началась рано и шла дружно – с ярким солнцем, синичьими трелями, подснежниками у метро. После Аконкагуа и Охос-дель-Саладо я ощущал небывалый прилив сил, однако, без прежнего рвения к работе.

То самое нечто, возникшее у меня в сознании и помогшее совершить правильный выбор маршрута по чилийскому вулкану, никуда не делось. Оно продолжало неощутимо присутствовать во мне и влияло на мои пристрастия. И как! Угнетало тягу к наживе, чувствовал я и слегка пугался творящихся во мне перемен.

Дело от того не страдало: Белла за время моего отсутствия сумела кое-чего добиться.

По возвращении в офис я обнаружил на столе небольшой список новых кандидатов на увольнение и предложение по интенсификации процесса внутренней конкуренции. Кристина, как бессменный начальник отдела кадров, со списком соглашалась: по ее мнению, эти работники в последнее время снизили продуктивность, но не потому, что выгорели или выдохлись, а потому что тайно готовят запасные аэродромы. Так что в добрый им путь, я не возражал.

Что же до конкуренции, то предложение Беллы при всей своей простоте отдавало управленческой гениальностью. Если до сих пор отделы имели четкое разделение по функциям и областям приложения сил, то теперь предлагалось дать им более широкие возможности. Только возможности, не обязанности. Что бы они – при желании – могли завоевывать одни и те же сегменты рынка.

Одновременно с тем, юная менеджер предлагала сделать политику премиального вознаграждения еще более заманчивой…

Но это все мелочи. С Беллой – тут Алекс не ошибся – оказались связанными и более серьезные изменения в моей жизни. В первый же вечер моего пребывания в Москве, еще до того, как я задумался о необходимости срочной реализации накопленного сексуального потенциала, она набрала мой номер и сказала:

– Михаил Григорьевич, никуда не уходите. Я к вам загляну через несколько минут.

Вот так! Командным почти тоном. Ну, красивой девушке простительно. Да и надолго она меня не задержит, а клубы открыты до утра…

Другая, собираясь на дом к боссу, принарядилась бы, накрасилась и надушилась – но не Белла. Убежденная в своей неотразимости, она не изменила деловому стилю общения и от напитков отказалась.

– Не будем терять времени, – сказал она. – Все слова – после.

И принялась расстегивать блузку.

Оторопелый, я молчал. Она раздевалась, не стесняясь – но не так, как у врача, а специально для меня, это чувствовалось. Без стриптизных глупостей с этими медленными изворотами, обжигающими взглядами и танцевальным выходом из кучки сброшенного тряпья. Это было простое освобождение от одежд – но я почти задохнулся от желания!

Она нисколько не стеснялась своей наготы и ни капельки не спекулировала ею – в отличие от всех женщин, виденных мною до нее; а после уже никого нового и не было…

Выскользнув из одежды, она сделала шаг ко мне, потянула пояс моего халата. Всё! Больше препятствий между нашими телами не имелось!

Что это была за ночь, я не берусь передать словами. В сексе, как и в вальсе, мужчина исполняет ведущую партию – но это был белый танец! Ничего подобного со мной ранее не случалось – ни в количественном отношении, ни в качественном.

Далеко заполночь, но еще до рассвета, я лежал как выжатый досуха лимон, не в силах ни пошевельнуться, ни даже заговорить. А Белла, как ни в чем не бывало, расправила сброшенные вещи, за секунды облачилась, поцеловала меня на прощанье и упорхнула – все такая же свежая и энергичная.

Как странно, думал я, как странно все это! Но и как прекрасно…

Удивительно, ведь женщинам, насколько мне известно, после тесного телесного общения жизненно важно пообниматься и поболтать. Белла такого намерения не выказала, значит, предполагал я, этот визит носит сугубо деловой характер? То есть рано или поздно, но она выскажет какие-то свои пожелания касательно прозы жизни – вроде денег или карьеры.

Я ошибался. Никаких просьб, намеков или предложений, выходящих хотя бы на миллиметр за рамки служебных обязанностей, она не выказала. В офисе я для нее по-прежнему был Михаилом Григорьевич, у меня дома – если она соизволила меня навестить – становился Майком. Но лишь Майком – без всяких нежных словечек, тайных имен и сокровенных прозвищ. Никаких «котиков», «лапочек»; никакого шепота о вечной любви и запальчивых клятв в верности.

Ни разу она не осталась до утра; не позвала к себе; не надела, как это водится у женщин, моей рубашки на голое тело. Не согласилась она и на мои предложения устроить поздний ужин в ресторане или вместе побывать в клубе. Не рвалась знакомить с мамой. Да что мама! Мы даже не курили вместе на балконе, а если пили кофе – то чинно, каждый на своем месте за кухонным столом.

Странно, очень странно развивался наш роман.

Такие как она, уверяли меня друзья, воспринимают таких как я не иначе, как охотник добычу. Но Белла не постила наших фоток в инстаграмме, не строила планов на будущее и даже с Кристинкой, с которой у них наблюдалось некое подобие дружбы, не стала делиться изменениями в личной жизни. Это я обмолвился как-то раз о нас с Беллой, имея в виду предполагаемую Кристинину осведомленность – и выдели б вы изумление на лице моего эйчара!

Казалось, саму Беллу наши отношения волнуют меньше всего. А меня? Любил ли я ее?

Когда она покидала меня, я задумывался. Если, конечно, не засыпал в полном изнеможении… Я вспоминал Джули, которую действительно любил, да так, что в груди саднило, если она мне снилась. А она снилась – несмотря на Беллу.

С Беллой – это была не любовь, это было нечто большее, чем любовь. Это был плен! Зависимость! Клетка, свитая из сладостных объятий, нежнейших прикосновений, умопомрачительных ласк – и нелогичного равнодушия после.

Скоро я стал сходить с ума. Если наставала ночь, а Белла не приходила, я садился за стол и не знал что делать. Через некоторое время сам собой гас свет, становилось темно. Мрак разливался повсюду, и в квартире, и за окном. Я вставал посмотреть и не видел ни лучика, ни проблеска, ни фонарика где-нибудь вдали.

Темнота меня не пугала, но в кромешной тьме возникало ощущение стягивающегося узла. Так со мной происходит всегда, когда зримой опасности нет, однако неприятностей не избежать.

Мне не нужно считать шаги, чтоб из кабинета дойти до спальни. И дверей нащупывать не нужно. Но добраться до спальни, куда я устремлялся, чтобы взглянуть на другую сторону дома, мне не удавалось. Да я и знал, что не удастся, знал совершенно точно, потому что бродил в этой непроглядной темени не раз и не два.

Теперь ко мне всякий раз приходит понимание, что это сон. Вот я встаю, вроде как проснувшись, и иду, иду, пока не устаю держать руки вытянутыми в надежде упереться, наконец, в стену. Тогда я наклоняюсь потрогать рукой пол, но никакой тверди с привычным ковром под ногами не нахожу. И я понимаю, что шагаю в полной пустоте, черной и безмолвной.

Меня охватывает отчаяние, в груди закипает злость, хочется с кем-то схватиться, что-то преодолеть, победить или проиграть – но так, чтобы исчезла эта проклятая пустота и этот мрак…

Я зол, но бороться не с кем и не с чем. Вскоре меня одолевает усталое безразличие, я расставляю руки и даю своему телу упасть – иногда вперед, иногда навзничь. И падаю в теплой беззвучной темноте, пока не проснусь.

До рассвета глаз уже не смыкаю. Когда небо начинает сереть, встаю. С тем, чтобы следующей ночью снова то ли лечь в кровать, то ли сесть за стол, и снова рухнуть в бездну, оканчивающуюся тоской и серым рассветом.

От недосыпания голова моя шла кругом. Офис, работа, пробежки и скалодромы ради поддержания физической формы; вечерние визиты Беллы – или ожидание ее прихода… Все сливалось в один хоровод. Так больше продолжаться не могло.

Я улетел в Гонконг. Джо встретил меня, выслушал, покачал головой и порекомендовал обратиться к врачу. Ваше имя, доктор, тогда прозвучало в первый раз. Но я не послушал Джо и поехал от него не в Швейцарию, а в Японию.

Про знакомство Джо с Алексом я как-то не спросил, запамятовал.

* * *

Доктор дослушал пациента и спросил:

– Сны такого рода исчезли после того как вы покинули Москву?

– Нет. В небольших вариациях сон повторяется у меня каждую ночь по сию пору. Недавно добавился новый сюжет. Точнее, продолжение этого черно-бездонного сна. Будто падение мое длится, пока я не становлюсь на ноги в едущем вагоне. Поезд мчит в темноте, но в окнах начинает сереть, а когда утро разгорается, я оказываюсь снаружи, держусь за поручни – и мчусь навстречу ветру. Без всякого удивления и безо всякой радости: мчу и мчу, будто всю жизнь только и делал, что катался снаружи вагона.

Потом, на повороте, мои ноги отрывает от ступеней, я держусь на одних руках. Держусь и чувствую, что поручни мне не нужны. Я бросаю их – и лечу, и бегу, и обгоняю состав – но каким-то магическим образом этот состав связан со мной, привязан ко мне, всецело зависит от меня. Я лечу – и он догоняет, я споткнусь – и у него колеса сорвутся с рельс…

Но я не спотыкаюсь! Я знаю, что в силах тянуть за собой всю эту махину столько, сколько длится черный провал, через который пролегает путь – и не снижать скорости.

Проснувшись, я чувствую себя усталым. Не высыпаюсь…

Доктор посмотрел на пациента, но боли в его взгляде было больше, чем научного интереса.

– Скажите, Майк, в этом вашем сне о поезде присутствуют какие-либо еще ощущения? Вот мчитесь вы через пустоту – а куда? И что чувствуете, когда оглядываетесь на состав?

– Я чувствую беспокойство. Во мне сильна уверенность, что концом пути станет катастрофа, небытие, полное и жестокое разрушение. В вагонах же – люди! Я не думаю о них и не вижу их, но я знаю о них. Более того, у меня такое чувство, что где-то там, в купе или в салоне, едет Джули – и даже не одна, а много Джули… Полный состав Джули! Она разная, ее обличия и молодые, и старые, и даже детские – но это она!

Голос Майка дрогнул. Он замолк и отвернулся от окна, в которое неотрывно смотрел все время своего рассказа.

– Выпейте воды, – тихо предложил доктор и подал мужчине зеленую бутылочку с винтовой крышкой. – Это вам поможет.

Пациент через силу сделал глоток, потом еще и еще. Питье действительно помогло.

– Итак, Майк, – все так же тихо проговорил психиатр, – мы добрались до противоречий, терзающих ваше сознание. Всего их, кажется, три. Вас манит и влечет возможность мчаться над бездной, подпитываясь от бесконечности энергией – это первое. Вас страшит финал этой гонки – необратимое разрушение всего, что составляет ваше бытие, полный хаос как итог гонки. Это второе. И третье. Вы полны сострадания к тем, кто от вас зависит. И вообще ко всем. Вы готовы их защищать от превратностей судьбы – без притязаний на благодарность и славу.