Текст книги "Не могу больше (СИ)"
Автор книги: lina.ribackova
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 23 страниц)
А потом она увидела, как её отец самозабвенно целуется с угрюмым, немногословным садовником, которого Мэри, как ей казалось, знала всю свою жизнь, и который обожал её не меньше, чем собственные родители. Несмотря на невеселый в отличие от Морстенов нрав, в её присутствии Сэм менялся, и теплый внутренний свет преображал грубоватые черты его малопривлекательного лица.
Она любила проводить время в его маленьком домике, спрятанном буйными зарослям роскошного сада. Но особенно Мэри радовалась, когда следом за ней туда приходил отец, и начиналась уморительная возня, которую он сразу же затевал.
Сэм улыбался.
Он был старше отца лет на семь, и никогда не имел семьи. Собственно, Морстены и были его семьей все эти годы…
…Они целовались так, что Мэри не сразу поняла, что происходит. В первое мгновенье ей показалось, что отец садовника душит – так крепко обхватил он его шею руками. И лишь потом она увидела жадно сосущие губы.
Мэри явно не ждали. Да её и не должно было быть. Но кто же виноват, что Анна слегла с ангиной, и поход в клуб был отложен до лучших времён. Мэри не огорчилась – в конце концов, приятный вечер она проведет и дома.
Мать сидела у телевизора и удивленно взглянула на неожиданно возникшую Мэри.
– Что случилось, малыш?
– Случилась катастрофа: Энн променяла меня на ангину, – хохотнула Мэри. – Где отец?
– Он…
Мэри не дослушала и весело махнула рукой: – Знаю, знаю.
И выбежала из гостиной.
Вечерами, если отец не бывал в отъезде или занят чем-то срочным и важным, они с Сэмом играли в шахматы, сидя за деревянным столом в крошечной теплой кухне, и такие вечера Мэри обожала больше всего на свете. Она тихо сидела рядом, обозначая свое присутствие лишь дыханием. Идеальное счастье…
– Малыш, подожди! – донесся вслед почему-то испуганный голос матери.
Но Мэри не собиралась ждать.
«Сейчас я им устрою сюрприз!»
Они даже не услышали звука её шагов, скрипа открываемой двери и изумленного «ах».
Они стонали и рычали, поглощенныё своим отвратительным поцелуем.
– Какого черта?!
Мужчины отпрянули друг от друга, с ужасом уставившись на неожиданно появившуюся девочку.
– Какого черта? – шепотом повторила она.
– Мэри…
– Вы гребаные педики, да?!
– Мэри!
Но она уже повернулась к выходу и громко хлопнула дверью.
Её грудь разрывалась от непереносимой боли: мир рушился, земля горела, и закончился воздух. Мэри пыталась вдохнуть, пыталась закричать, но её онемевшее горло издавало лишь противные булькающие звуки.
«Я умираю…» – мелькнула мысль.
Она стояла в тени раскидистой яблони, не зная, как сделать первый шаг в сторону дома, который в одночасье стал ей чужим. В этом чужом доме предстояло сейчас посмотреть в глаза матери, а она не знала, как это сделать.
Мэри казалось, что она топает как слон, так тяжелы были шаги.
– Малыш…
Мать стояла посреди гостиной, и в свете зловещего красно-синего пламени орущего телевизора казалась особенно маленькой – легкая пушинка, сдуть которую с поверхности Земли не составляет никакого труда.
– Малыш, ты… – повторила она еле слышно, и Мэри окатило бурлящей волной понимания – она всё знала! Знала давно, возможно, очень давно, и почему-то приняла эту мерзость, почему-то смирилась.
– Ты отвратительна! – заорала Мэри так, что мать пошатнулась и едва не упала.
*
Два дня она не выходила из комнаты, не отвечала на стук, не откликалась на просьбы хотя бы подать голос. Она пестовала свою ненависть и пыталась найти хоть какой-то выход. Уйти, уехать она не могла. В шестнадцать-то лет… Жить в этом притоне – не могла тоже.
Отец почти не отходил от её двери.
– Дружок, я хочу тебе всё рассказать.
Мэри зарывалась лицом в подушку и беззвучно рыдала – нестерпимо слышать этот низкий, бархатный голос, который она по-прежнему до боли в сердце любила.
– Я… люблю его. И люблю твою маму. Очень люблю! И тебя, дружок, люблю больше жизни. Но так уж случилось…
*
Через два дня Мэри вышла из комнаты – спокойная, бледная, мертвая.
Смех исчез навсегда.
Мэри и потом очень редко смеялась.
Дом погрузился в зловещую тишину. Родители растеряно и жалко смотрели на дочь и больше не приближались друг к другу. Мэри никого не обличала, не задавала вопросов, не требовала объяснений. Она просто жила и просто ненавидела. Сэм ни разу не попался ей на глаза, но она знала – он здесь, потому что их сад по-прежнему был прекрасен.
Два месяца спустя, ночью, когда её отец был в отъезде, Мэри подожгла домик садовника.
Их так и нашли – друг у друга в объятиях. Наверное, они задохнулись, прежде чем пламя коснулось тел. А может быть, просто решили уйти, раз уж сама судьба подкинула им такой небывалый шанс избавления. Думать об этом было особенно страшно.
Скандал был оглушительным.
Мать ничего не сказала Мэри, хотя конечно же все поняла. Она вообще перестала её замечать, крошечной тенью передвигаясь по опустевшему дому.
*
То, что осталось от домика Сэма, снесли подчистую, сад снова расцвел, и за год от пожара не осталось даже следа. Да и слухи утихли довольно быстро – не велика трагедия, бывают и пострашнее.
Все покрывается яркими цветами забвения. Не считать выжженных душ.
Мать не сошла с ума, как надеялась Мэри. Она пришла в себя, тоже покрылась цветами и спустя три года после трагедии вышла замуж, став миссис Гилл и навсегда покинув ненавистный дом и ненавистную чужую девушку, которую когда-то, давным давно, она родила.
Мать заговорила с ней только накануне собственной свадьбы, нервно кутаясь в нежно-бирюзовый халатик. Вернее, заговорила с ней Мэри, а мать впервые за эти три года ответила.
– Скажи, почему?
– Что не дает тебе покоя, Мэри? – Она подняла глаза на дочь и сразу же отвернулась, едва заметно поморщившись то ли от боли, то ли от отвращения. – Прошло три года, а ты по-прежнему готова обличать, карать, пытать.
– Мама!
– Не называй меня так! – Мать закричала с несвойственной ей яростью.
Мэри зажала ладошкой рот, не веря, что это относится именно к ней. Она не хотела продолжать, не хотела ничего знать, но нарыв, назревающий все эти годы в маленьком теле матери, лопнул, и удержать боль она уже не могла.
– Да, я всё знала. Десять лет… Десять! Ты довольна?
– Это немыслимо.
Мать поднялась с изящного, обитого палевым шелком диванчика и прошлась по гостиной мелкими старушечьими шажками.
– Что ты знаешь об этом, маленькая мстительная дрянь?! Что ты вообще можешь знать? Господи, чего мне стоило принять то, что твой отец полюбил мужчину, и при этом не разлюбил меня. Чего это стоило НАМ! Сколько мук и слез, сколько страданий…
– Он изменял тебе.
– Он мне не изменял! Изменяют, бегая тайком на свидания, оплетая унизительной ложью, улыбаясь в глаза и мечтая при этом, чтобы тебя не было больше на этой Земле. Он сразу же мне рассказал о своей… беде. Да, для него это было бедой! Его любовь, его страсть к… тому человеку.
Глаза матери пылали, и Мэри невольно подумала, как она красива и как ещё молода – маленькая сильная женщина, взвалившая на свои плечи такую ношу.
– Ты знаешь, что это такое – любить и хотеть? Знать, что в твоей жизни происходит кошмар, от которого невозможно спрятаться даже в аду, но продолжать любить и хотеть. Мы справились. Да, я смирилась. Да, я уступала любимого мужчину… другому. На вечер, на ночь, на пять минут… Твой отец любил меня до конца своих дней. И Сэма любил. Так уж сложилось.
Желудок скрутила неожиданно подступившая тошнота.
– Вы чудовища. Вы оба – чудовища, – прошептала Мэри, с ужасом глядя на мать.
Та вернулась к дивану и устало опустилась на его мягкое шелковое тело.
– Да, мы чудовища. И как это нам удалось произвести на свет такого светлого ангела, как ты? Ангела-убийцу.
Мэри вскрикнула и задрожала. Сознание медленно угасало, но страшным усилием воли она взяла себя в руки – отключаться было нельзя.
– Я не убивала.
Все эти страшные три года она по кусочку стирала из памяти то кровавое пламя, и на каком-то этапе её бесконечных мук память над нею сжалилась. Слова матери всколыхнули такие застоявшиеся зловонные топи, что у Мэри потемнело в глазах.
– Не убивала… – повторила она еле слышно.
– Убивала. Ты и пришла в этот мир, чтобы убивать. – Мать безжалостно наносила удары. – Беленькая, чистенькая девочка с пылающим факелом ненависти в руках.
– Прекрати!
– Ты убила отца, потому что он перестал соответствовать твоим ханжеским догмам. Ты покарала преступников, сожгла. Ты себя сожгла! Ты спалила себя дотла – и свою ядовитую душу, и свое пустое тело!
Эти слова прозвучали для Мэри как самое страшное на Земле проклятье. Она сжалась в дрожащий комок, словно за словами сейчас непременно последуют удары.
Но мать откинулась на спинку дивана и закрыла глаза.
– Это… – Мэри так хотелось сказать хоть что-то, лишь бы молчание матери не было таким… прекрасным и справедливым.
Но это же безумие!
– Они трахались у тебя под боком.
– Они любили у меня под боком. Уйди, ты мне противна. Все эти бесконечные три года я содрогалась от одного только вида твоей… праведной чистоты.
– Ты не боишься, что твой новый муж сделает то же самое? – Мэри было необходимо, чтобы последнее слово осталось за ней.
Мать посмотрела на неё с насмешливой жалостью. – Я уже ничего не боюсь. Всё самое страшное в моей жизни уже случилось.
*
Мэри осталась одна.
*
Полгода она жила, не замечая происходящих вокруг перемен: пыльных, запущенных комнат, заросшего и одичавшего сада. Ей было все равно.
О матери ничего не было слышно, и Мэри догадалась, что та уехала из Англии навсегда. Во всяком случае, именно это подсказывало Мэри её надорванное сердце.
Она ни с кем не встречалась, ограничивая свои передвижения поездкой в магазин и обратно, не отвечала на звонки недоумевающих подруг, и вскоре о ней все забыли. Мир слишком многогранен и ярок, чтобы интересоваться судьбой добровольной затворницы.
В один из дней Мэри выгребла из сейфа всю имеющуюся наличность, прикинув, что хватит ей этого надолго, и уехала в Лондон, поклявшись никогда не возвращаться в прекрасную Камбрию.
Счетом, открытым отцом на её имя, она так же поклялась не воспользоваться даже под страхом голодной смерти.
В Лондоне Мэри довольно быстро нашла жилье у милой говорливой старушки, привязавшейся к хрупкой печальной девушке всем своим одиноким сердцем.
Учиться Мэри не захотела. Зачем? Что нового она узнает в университетах?
О том, что мир полон дерьма, она знала и так. Да и денег на обучение было недостаточно.
Закончив двухгодичные курсы офисного работника*, Мэри устроилась на работу в небольшую, но достаточно прочно стоящую на ногах компанию, где и познакомилась с Тимом, жизнь которого потом безжалостно и быстро разбила.
*
Эту парочку она заприметила сразу.
Жизнь зло надсмехалась, вновь «подбросив» ей двух неразлучников: веселого рыжего Тима и его низкорослого, вечно насупленного дружка.
А может быть, это была кара, что наконец-то её настигла?
Но Мэри и сама уже научилась карать…
То, что эти двое – любовники, не вызывало сомнений. Да они этого и не скрывали, демонстративно не отлипая друг от друга ни на минуту, благо рабочие столы находились рядом, на расстоянии шага.
Тим балагурил, беспрестанно подшучивая над Робертом, но было очень заметно, что все его действия носят провокационный характер. Он беззастенчиво вызывал молчаливого Роберта на только им одним понятную битву…
Роберт отмахивался, ворчал, но глаза его были наполнены таким обожанием, что Мэри выворачивало наизнанку. Глаза Тима излучали откровенную сексуальную жажду и бесстыдно оглядывали крепкую, ладную фигуру любовника с головы до ног.
Мэри сразу же поняла, что перед нею без памяти любящий и снисходительно любовь принимающий. Роберт любил, Тим желал, и пока это выглядело полной гармонией.
Но она не сомневалась: насытившись запретным сексом, утолив запретную страсть, наигравшись в парию, насладившись косыми взглядами окружающих, Тим охладеет к Роберту и легко переключится на новое, свежее и пока ещё неизведанное.
Ей понадобилась неполная неделя общения с Тимом, чтобы понять – он не гомосексуалист. Роберт влюбился без памяти, любопытный и жадный до всего нового Тим уступил, не в силах отказаться от столь необычного приключения.
В одном лишь Мэри ошиблась – чувства Тима к Роберту были гораздо глубже, чем казалось на первый взгляд. Когда после их с Мэри свадьбы Роберт уехал, Тим затосковал отчаянно и безысходно, и эта тоска не покинула его до самой последней минуты, превратив вчерашнего самоуверенного насмешника в сломленного неудачника.
*
Мэри решила соблазнить легкомысленного Тима, разбив этот отвратительный, гнусный союз.
Её оглушала первобытная ненависть – всюду, всюду эти уроды, целующие друг друга в порочные губы, делающие друг с другом тошнотворные мерзости в своих грязных вонючих постелях.
Она была очень хорошенькой, и прекрасно осознавала свою хрупкую, нежную силу. Яркая чернота её окрашенных, но по-прежнему необыкновенно пушистых волос изумительно сочеталась с зеленью глаз и прозрачностью светлой кожи; ямочки на щеках придавали детскую беззащитность; откровенные намеки на нетронутую невинность превращали в объект повышенного интереса.
Тим не устоял. Тем более что Мэри была так трогательно наивна, так непосредственна…
Она понимает, прекрасно понимает, что перед нею пара. Но что же ей делать, когда любовь так непрошено ворвалась в сердце – первая, горячая, необузданная.
О, как всё это ужасно!
Роберт, Роберт, поверь: доброй Мэри невозможно жаль.
Но Мэри любит Тима. Любит так сильно!
И Тим любит Мэри.
А ты…
Ты – ошибка, горький просчет, недоразумение.
И проваливай к чертовой матери, ненавистный выродок! Такие, как ты, отравляют воздух, пропитывают ядом землю, и всё вокруг гибнет, источая отвратительный запах гнили.
Вон!
Вон отсюда!
Пошел вон!
*
Она едва не задохнулась от страшной боли, когда Тим настойчиво проталкивал в девственное влагалище свой большой, каменно-напряженный член. Она готова была кричать от ужаса, что сейчас её растерзают и растопчут, но под тяжестью возбужденного мужчины не могла даже пошевелиться. Когда взмокший и до предела заведенный Тим наконец-то в неё ворвался, она все-таки закричала, но её никто не услышал: Тим с утробным рыком вколачивался в покоренное им тело, проникая глубоко и мощно, ускоряя движения с каждой секундой и подвывая то ли от удовольствия, то ли от восторга победы.
Он кончал долго и сладострастно.
Мэри стонала от боли.
В той дешевой комнатенке, которую Тим на два часа снял для их неземной любви, Мэри и забеременела.
*
Тим оказался на удивление порядочным человеком – узнав о беременности Мэри, сразу же предложил пожениться.
Мэри едва не сошла с ума, оказавшись в этой неожиданной западне, но сделать аборт она трусила, а растить ребенка одна не собиралась. Стать жалкой матерью-одиночкой означало покорно принять наказание, которое она не считала заслуженным.
Мэри согласилась, и вскоре стала законной женой Тимоти Коули, вернее, того, что от него осталось после отъезда Роберта.
Роберт ни разу ни в чем её не упрекнул, и до самой свадьбы был вежлив и выдержан.
Как уж эти двое решали свои проблемы, Мэри не интересовало, но они по-прежнему работали бок о бок и ничем не выдали своих душевных терзаний. Роберт всё так же хмурился, только вот Тим больше не оттачивал на нем свое остроумие…
Мэри переехала к мужу и была очень удивлена тем, что увидела.
Прекрасная квартира в престижном районе. Большая и светлая, говорящая о хорошем достатке и безупречном вкусе хозяина. Или хозяев… Всё в этой квартире напоминало о Роберте, хотя в ней не осталось ни одной его вещи, даже случайно забытой зубной щетки. Как будто сами стены впитали аромат живущей здесь когда-то любви.
Мэри не страдала от ревности, она удивлялась: какая необъяснимая сила превратила обычную городскую квартиру в место, где невозможно сделать даже короткий вдох без того, чтобы в сердце не впилось невидимое, но очень острое жало.
Что же здесь происходило?
Что делали эти двое, оставшись наедине, закрывшись от бурлящей за окнами жизни?
Мэри не хотела этого знать.
*
Предстоящее материнство её пугало. Кого она принесет в этот мир?
Крошечный, но уже дышащий плод раскаленным углем выжигал её плоть, как гнойный нарыв пульсировал в матке, отравлял её внутренности, вызывая тошноту и изнуряющую изжогу.
Тим был заботлив и предупредителен, делал ей милые, трогательные подарочки, проводил с ней всё свободное время, по несколько раз на дню заглядывая к ней в кабинет.
– Кто бы мог подумать, что из Коули получится такой безупречный муж, – притворно удивлялись сослуживицы.
Мэри приподнимала бровь и пожимала плечами.
Да, он теперь мой.
Что же в этом удивительного?
Больше ни разу муж не захотел её взять. Нежно обнимал за плечи, целовал ароматный висок, но не притрагивался даже пальцем, словно боялся обжечься. И не спал по ночам, отстраненно вытянувшись рядом и еле слышно вздыхая.
Это было мучительно стыдно, и хотя Мэри совсем не нуждалась в сексе, доставившем ей ошеломляющую боль и не подарившем даже намека на удовольствие, она очень страдала, чувствуя себя едва ли не прокаженной.
Через два месяца её находящееся в постоянном напряжении тело внезапно исторгло плод.
Мэри вскрикнула, пронзенная страшной болью, и потеряла сознание.
Тимоти привез её в клинику едва живую, истекающую кровью, уже пустую…
Что произошло с её молодым и вполне здоровым телом, почему оно избавилось от зародившейся в нем жизни, так и осталось загадкой. Но тщательно вычищенная, обескровленная и слабая, а потом заботливо поставленная врачами на ноги, Мэри вернулась в квартиру мужа бесплодной.
Тим терпеливо сносил её раздражение, бесконечные слезы и неоправданные упреки.
Мэри изводила его день и ночь, опаляя своим страданием.
Её скорбь была искренней и необъятной, потому что, придя в себя после сложной и длительной операции, Мэри вдруг поняла, что смогла бы всем сердцем полюбить неродившегося ребенка, посвятить ему всю свою жизнь, отдать себя без остатка и быть счастливой по-настоящему.
Находиться рядом с испуганным, таявшим на глазах Тимом больше не было сил.
Чужой человек, чужой любовник, стонущий по ночам от съедающей его боли, был ей не нужен.
Мэри созвонилась со старушкой и, узнав, что комната её по-прежнему свободна, собрала вещи и с облегчением покинула стены, пропитанные ядом неистребимой любви.
*
После развода она никогда не видела Тимоти Коули. Он уволился и исчез, о чем Мэри ни разу не пожалела.
Но жизнь её вновь пошла по проторенному пути, словно Мэри опять очутилась в родительском доме, напуганная и не нужная никому.
Этот бег по кругу лишал её сил, и, будучи ещё совсем молодой, она так безмерно устала, что иногда с трудом поднималась с постели, не понимая, зачем проснулась, и к чему весь этот занудный, бесполезный процесс, называемый жизнью.
Старушка заботилась о ней, как могла: кормила вкусными обедами, протапливала комнату к её возвращению с работы, заставляла надевать теплые перчатки…
Три года Мэри жила как во сне. Одиноком, трагичном сне.
Потом она познакомилась с Тревором, и, истомленная холодом бесконечно тянувшихся дней и ночей, стала его любовницей.
Состоятельный Тревор Янг трахал её раз в неделю в уютном загородном отеле, дарил цветы, делал подарки, целовал руки, а потом возвращался домой – к жене и маленькой дочке, искренне полагая, что очаровательная малышка Мэри вполне естественное дополнение к его благополучию и семейному счастью.
А Мэри возвращалась к старушке.
Она конечно же не любила Тревора. Но он взял её очень нежно, не причинив боли, и этого было достаточно для того, чтобы продолжить с ним необременительную, приятную связь. В его крепких объятиях Мэри ни разу не испытала оргазма, но это её не огорчало. Оргазм она научилась получать и без Тревора.
Расстались они безболезненно, не осыпая друг друга упреками, надолго сохранив теплые воспоминания об этих удобных романтических отношениях.
*
Два года Мэри была одна, но этим не тяготилась. Одиночество стало настолько привычным, что Мэри его даже не замечала. Время от времени сотрудники приглашали её на вечеринки, куда она с удовольствием приходила. Но подругами она так и не обзавелась, и по большому счету, помимо старушки во всем огромном многоликом Лондоне никому не было дела до маленькой увядающей девушки, упрямо продолжающей красить волосы в траурно-черный цвет.
В один из дней одиночество вдруг стало невыносимым. Настолько невыносимым, что Мэри, будто подхваченная ураганом, понеслась по улицам города и очутилась в галдящем, суетливом чреве лондонского метро, где наступила на ногу Джону.
Наверное, она полюбила его с первого взгляда.
Ничем не примечательный, рано поседевший мужчина поразил её в самое сердце.
Он готов был её убить, она сразу увидела это в глубине потемневших от бешенства глаз. А потом улыбнулся, и это решило её судьбу.
Только кто ей ответит, почему, почему в её жизни получалось всё именно так: любовь, какой бы сильной она ни была, всегда ходит рука об руку с ненавистью?
* Автор дико извиняется, что не стал углубляться в тонкости английской образовательной системы. Пусть будут такие вот курсы) )
========== Глава 16 Дороги, которые нас выбирают ==========
Джон пил замечательный, в меру горячий напиток, вопросительно поглядывая на Алекса: тот явно пригласил его не только ради того, чтобы угостить очередной, составленной им самим и ни с чем не сравнимой композицией из аромата и вкуса. Слишком напряженной и даже неловкой была сейчас его поза.
Но тем не менее он молчал. Во всяком случае, молчал об истинной цели своего приглашения.
– Вкусно.
Алекс довольно улыбнулся – ему всегда доставляло радость сотворение чего-то нового и необычного из казалось бы давно известных сортов. Он создавал свои знаменитые на всю клинику сборы, как гениальный парфюмер создает неповторимый букет из привычных, знакомых с рождения запахов: цветочная пыльца, нагретая полуденным солнцем, ночная прохлада, свежесть дождевых капель…
Джон наслаждался каждым глотком, но тоска при этом почему-то становилась острее. Он больше не хотел недомолвок и скользящих поверх головы взглядов – рассматривать стены своего кабинета Алекс прекрасно мог бы и в отсутствии Джона.
– Алекс, я не твой пациент, – произнес он негромко, но очень решительно. – Если хочешь поговорить о Шерлоке, я готов.
Смущение Алекса было по-мальчишески ярким: враз вспыхнувшие уши и алые пятна, живописно расположившиеся на щеках и шее.
– Как он тебе? Понравился?
– Да! Очень!
Джон тепло улыбнулся – желание приятеля выразить свой восторг было более чем очевидно. И подавил его Алекс с немалым трудом.
Ах, Шерлок…
– Очень, – повторил Алекс более сдержанно. – Но мне не понравилось то, что между вами происходило. И, судя по всему, происходит.
Сердце неожиданно сделало странный кульбит: перевернулось несколько раз, испуганно дернулось из стороны в сторону и заполнило грудь грохотом горного камнепада.
«…происходит…»
Эти простые, ни к чему не обязывающие слова вдруг вызвали странную, непредсказуемую реакцию: следом за испугом пришел мучительный стыд. Словно Алекс, сам не подозревая того, вторгся на очень личную, интимную территорию. В запретную зону. В святая святых. В место тайного поклонения.
Джону стало жарко и томно.
«Господи, я и в самом деле схожу с ума!»
Рука, сжимающая бокал, предательски дрогнула. Он опустил бокал на столик и сжал руку в кулак, впившись ногтями в центр ладони так сильно, что заломило запястье. И вдруг, ещё не понимая смысла происходящего, не имея времени заглянуть внутрь себя в поисках источника столь необъяснимого, бросающегося в глаза замешательства, выпалил, изумленный горечью собственных слов: – Мне самому это очень не нравится. Алекс, я так измучен…
Не в силах больше держать в себе накопившуюся тяжесть, Джон рассказал Алексу всё. Он говорил и говорил, торопливо глотая окончания, прерывая себя на полуслове, сбиваясь и путаясь. Он понимал, что нельзя этого делать, ни в коем случае – слишком личное, слишком больное. Он знал, что будет жалеть и злиться, но остановить извергающийся поток откровений уже не мог.
Да и не хотел.
Алекс слушал внимательно, ни разу не перебив и даже не пошевелившись, стараясь понять всё сказанное Джоном так, как тому было необходимо, и найти ответ ещё до того, как иссякнет этот мутный поток отчаяния.
Наконец Джон замолчал, и молчание было давящим, настороженным. Было видно, что легче ему не стало. Да оно и понятно. Облегчения Джон не ждал. Слишком сложным был этот завуалированный конфликт, чтобы путь к его разрешению отыскался за пятнадцать минут.
– Черт… Джон, как это дьявольски тяжело. Не хочу говорить банальности, но только время…
– Алекс. – Джон выдохнул стеснявший его грудь воздух. – Я не ждал от тебя совета. Просто… Захотелось вдруг выговориться. Да и не надо было вовлекать тебя в эти… дрязги. Извини. Я сглупил.
Алекс крепко стиснул его руки в своих ладонях и энергично встряхнул, будто надеясь привести Джона в чувство, взбодрить хоть немного. Хоть чем-то. Пусть это будет простое человеческое участие, жест солидарности, понимания и сочувствия. – Не хочу, чтобы ты сомневался. Во мне… Я твой друг, Джон, даже если ты так не считаешь. И потом, тебе необходимо было избавиться от этого груза, ты не находишь?
– Да. Трудно даже представить, насколько необходимо. – Глаза Джона блеснули. Он сейчас готов был заплакать, презирая себя за эту унизительную слабость. – Алекс, почему так? Самое невероятное счастье оборачивается вдруг болью. Я не знаю, как дальше быть…
– Ты хочешь уйти от Мэри?
Джон удивленно вскинул глаза. – С чего ты взял? Конечно же нет. Она моя жена, и я собирался провести с ней остаток жизни.
Собирался…
– Но тебя страшно тянет туда.
Джон на мгновенье закрыл глаза. – Невыносимо, – прошептал он.
Этот придушенный шепот оглушил Алекса своей безысходностью. Джон страдал по-настоящему, сильно, глубоко.
– Джон… – Слова находились с трудом, корявые, все как один бессмысленные и пустые. – Ты выдержишь, я это точно знаю. И Мэри привыкнет, поймет. Шерлок… Вы по-прежнему будете вместе. Всё наладится…
«Черт, что я несу?! Человек разрывается напополам, а я бубню пошлейшие шаблонные фразы какого-то идиотского утешения! Он врет самому себе – не нужна ему сейчас Мэри. Никто не нужен, кроме…»
Алекс замолчал на полуслове и пристально посмотрел Джону в глаза. Этот человек стоил других слов – правдивых, выстраданных долгими годами мучительных воспоминаний и приступов смертельной тоски.
– Ты очень сильный, Джон. Я всегда восторгался твоей выдержкой и твоим самообладанием. Тебе придется принять тот факт, что не всё решается нами, и попробовать с этим смириться. К сожалению, это так. Есть дороги, которые мы выбираем сами, а есть дороги, которые выбирают нас.
*
Джон брел по белому коридору клиники, пытаясь привести в порядок разбегающиеся в разные стороны мысли, но попытка была бесполезной: голова звенела то ли от пустоты, то ли от излишней заполненности. Ничего определенного не вырисовывалось – сплошной поток всё той же
отвратительной мути.
Эти два дня он злился на Шерлока так, как не злился на него ещё никогда. Они не виделись, не давали друг другу о себе знать даже короткими сообщениями. Как будто Шерлок был всё ещё мертв, и его чудесное воскрешение пригрезилось Джону в тяжелом кошмаре. Даже сейчас, после своей импровизированной горькой исповеди, Джон продолжал ощущать эту злость: самонадеянный гордец, интересно, что с тобой будет, если я больше никогда не появлюсь в нашей…
Именно в этот момент ему позвонил Шерлок.
Ноги мягко подкосились, и Джон привалился к стене, чтобы удержать равновесие и не съехать на пол, как перепуганный насмерть подросток.
– Привет, Джон.
– Привет.
– У тебя нет сегодня дежурства?
– Нет.
– Может быть, вечером заглянешь на Бейкер-стрит?
«Может быть! Может быть! Может быть! Дожить бы до этого вечера…»
– Загляну. Конечно.
– Хорошо.
«Мать твою, что происходит?! Почему меня так страшно трясет?! И почему хочется орать от счастья и нетерпения?»
*
Мэри проснулась рано, и первой её мыслью была мысль о Шерлоке.
Две ночи после спонтанного секса, больше напоминающего борьбу, чем страстное соединение мужчины и женщины, но при этом доставившего Мэри немыслимое сексуальное наслаждение, Джон провел на диване в гостиной.
Они никак это не комментировали – просто вечером Джон оставался в гостиной и не приходил в супружескую постель. Мэри мучительно вслушивалась в каждый шорох затихшей квартиры, в каждый негромкий скрип, и так и засыпала с выражением муки на осунувшемся лице.
Встречу в ресторане они тоже не обсуждали и не задали друг другу ни одного вопроса. Они просто существовали на одной территории, но не вместе.
На третью ночь Джон пришел в спальню, лег рядом, приподнявшись на локте, и внимательно заглянув в её глаза, затуманенные долгожданной близостью, тихо спросил: – Ты считаешь, что так возможно?
– Как? – еле слышно шепнула она, с большим трудом сдерживая желание прижаться к мужу, обнять и покрыть поцелуями дорогое, утомленное переживаниями лицо.
Только вот в истинной причине его переживаний Мэри уверена не была…
– Вот так – холодно, отчужденно, пусто.
– Джон… – Мэри не выдержала – прильнула, вжалась в обтянутую белой майкой грудь. – Я так люблю тебя. – Она гладила его плечи, наслаждаясь силой и надежностью мышц, вдыхая родной, волнующий запах. – Всё наладится.
Джон промолчал, но на ласку ответил, заключив её в объятия и привлекая к себе. Мэри спряталась в теплом кольце его рук, затрепетав, как испуганная птичка, и замерла, надеясь, что руки не разомкнутся, что утешат и убаюкают её, уставшую от самой себя и собственных подозрений.
Но Джон отстранился.
– Посмотрим…
И больше не обнимал.
Уснул он быстро, и его ровное дыхание почему-то казалось ей пронзительно громким. Очень хотелось заплакать – его объятие до боли напоминало повинность, вынужденное действие, необходимое в сложившейся тягостной ситуации. Надо же как-то жить. Но она не заплакала. Напротив, глаза её сухо блестели в полумраке спальни.
Она не отдаст своего мужа ни прошлому, ни настоящему. Она не отдаст его никому.
Проснулась Мэри с твердой решимостью поехать туда.
*
Она подходила к дверям Бейкер-стрит, обессиленная волнением. Покидая их с Джоном квартиру, Мэри дрожала от нервного возбуждения, с неестественной радостью предвкушая нелегкий разговор и гордясь своей неслыханной, граничащей с вызовом, смелостью. В такси воодушевление слегка поутихло, и сердце тоскливо подрагивало: а надо ли это всё? Шерлок, такой, каким она увидела его в ресторане, оставлял ей мало шансов на победу в задуманном состязании. Он был притягателен настолько, насколько это возможно. Даже она сама, со всеми её страхами и сомнениями, с её с каждой минутой возрастающей ревностью, сидя рядом с ним, слушая его и впитывая каждый жест, каждую интонацию, каждый производимый им звук, вплоть до легкого, хрипловатого покашливания, чувствовала мистическое желание придвинуться ближе, дотронуться, дотянуться, прильнуть… Не как к мужчине, нет. Как к чему-то, без чего просто нельзя обойтись.
