Текст книги "Время. Ветер. Вода (СИ)"
Автор книги: Ида
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 20 страниц)
– Я вас очень прошу. Умоляю. Мне просто своими глазами посмотреть. Убедиться, что это совсем не такое место, какое я себе представила. И всё. Тогда я больше не буду об этом думать.
И тут неожиданно папа вскочил и стукнул ладонью по столу. Обычно он был очень спокойным человеком, и чтобы вывести его из себя, стоило постараться.
– Всё. Хватит. Осточертело! Вита, когда ты уже, наконец, повзрослеешь? Больше я не хочу слышать ни одного слова ни о твоих приключениях, ни о твоих сомнительных знакомых!
– Папа прав. Тебе нужно просто обо всём забыть. Ольга Леонидовна сказала, что это происходит от изоляции и отсутствия умственной нагрузки, поэтому завтра же ты пойдешь в школу. Пойми, пожалуйста, твои фантазии разрушают тебя, и мы не хотим в них участвовать.
В этот вечер крепко прижимая к себе Паскаля, я отчетливо поняла две вещи. Первое, что всё это время, занимаясь поисками ответов, я почти не думала об Артёме, а второе, что я очень соскучилась по этим мыслям. И теперь буду вынуждена отказаться от них совсем, и тогда он постепенно исчезнет из моей памяти, растворится за чередой рутинных будней и суеты. И вскоре, через какое-то время, не станет ни его, ни Макса, ни Вики. Всё пройдет и утечет, вылечится и перестанет болеть.
Нормальность – очень странная вещь. Люди панически боятся потерять её. Каждому страшно оказаться вдруг ненормальным, пусть даже ты одиночка и социопат.
Мне не нужно было быть нормальной в школе, не важно, что думал Дубенко, и как он меня воспринимал, но из мнения родителей был создан мой мир, и раз они считали, что я веду себя ненормально, значит, так оно и было.
Утешало лишь то, что если дело было только в моей голове и фантазиях, то мне ничего не стоило вернуть Макса назад. Сделать так, чтобы Вика раскаялась, а Артём полюбил меня. Это бы решало все проблемы и снимало кучу вопросов.
Я пошла в школу. Как ни странно, возвращение не вызвало у меня никаких эмоций. Не было ни страха, ни стыда за своё исчезновение, ни неприязни.
Глубоко погрузившись в осмысление происшедшего со мной затмения, я уже не столько задавалась вопросом: было ли это всё на самом деле, сколько пыталась понять, как именно это у меня получилось. И если Ольга Леонидовна и мама всячески хотели вернуть меня к «нормальности», то сама я мечтала всё исправить. Я приняла на себя вину за все поступки Вики, за слова Артёма, за то, что случилось с Максом. Я постоянно прислушивалась к себе и искала тот сбой в моей голове, через который возможно было бы оказаться в той реальности снова.
Мама поговорила с Ириной Анатольевной, полностью поддержав мою версию о тяжело перенесенном вирусе и не сказав ей ничего, что могло бы сделать меня в общественных глазах ещё более ненормальной, чем прежде, но о Дубенко она промолчать не могла и потребовала личной встречи с его и остальными родителями в присутствии директора.
Но мне было всё равно. Больше я не думала о том, что они сделают со мной после того, как эта встреча состоится. Я знала, что станет хуже, но совершенно не беспокоилась об этом. Даже не пыталась отговаривать маму. Я и так доставила им слишком много неприятностей.
Однако накануне той родительской встречи произошло странное.
Возле подъезда ко мне подошел парень. На вид лет восемнадцать-девятнадцать. Широкоплечий и крепкий, с короткой стрижкой в камуфляжных штанах и многослойной черной банданой на шее.
Обычно я никогда с такими типами не то, что не общалась, не разговаривала даже.
– Ты Вита? – голос у него оказался хрипловатый, будто простуженный.
Я неуверенно кивнула. Вид у парня был опасный.
– Ты так всегда медленно ходишь?
– Наверное.
– Как у тебя дела?
– Нормально.
– В школе проблемы есть?
– Вроде нет.
– Будут – звони, – бросил он, как само собой разумеющееся, словно мы с ним давние друзья. – Ну, что смотришь? Давай, запиши мой номер.
Очень неожиданное предложение. Но я послушно достала телефон и добавила его в контакты.
– Тифон, – сказал парень. – Так и называй. Если какой напряг, звони, не стесняйся.
Подмигнул и ушел.
Откуда этот человек мог знать обо мне и моих проблемах в школе? Не иначе, как Эля всё-таки нашла кого-то в Интернете, но специально ничего не сказала, думая, что буду осуждать.
А вечером того же дня, уже засыпая, я вдруг различила сквозь сон красивые низкие звуки. Мрачный, терзающий голос виолончели. Одна из песен Ланы. Это было невероятно.
Kiss me hard before you go…
Я вскочила и тут же прямо в пижаме побежала наверх. Мама тоже уже в ночнушке кинулась за мной.
– Он играет! – я едва сдерживалась, чтобы не кричать. – Представляешь, он опять играет.
– Кто? Что? – переполошилась она, не понимая о чем речь.
Через пять минут мы обе стояли перед дверью на втором этаже.
– Слышишь?!
Мама прислушалась.
– Нет.
– Ну как же? Сейчас просто пауза. Слушай дальше.
Она приложила ухо к двери. Я тоже.
В канализационных трубах шумела вода, у соседей звенели тарелки, на улице проехала машина и посигналила. В квартире Артёма стояла полная тишина. Мама с тревогой посмотрела на меня. Взяла за руку, пощупала лоб.
– Вита, милая, этот мальчик —фантазия, – обняла меня за плечи и повела вниз по лестнице. – Ты совершенно не можешь владеть своими эмоциями и норовишь совершить глупые поступки.
– Я просто услышала музыку. Лану. Помнишь, я тебе рассказывала, что Макс её любил?
– Я всё помню. Но очень хотелось бы поскорей забыть, и чтобы ты забыла.
– Ольга Леонидовна сказала, чтобы я написала для этой истории хороший финал, и тогда мой гештальт закроется.
– Вот и напиши, – мама довела меня до кровати и уложила в постель. – Но чем дальше, тем я всё больше переживаю за тебя. Слуховые галлюцинации – это не шутка.
Вскоре состоялась та самая родительская встреча, с которой мама вернулась в состоянии буйной ярости и долго ещё кричала на кухне, представляя на нас с папой в роли своих оппонентов.
С её слов я поняла, что родители парней их вину не признали, а сказали, что мы с мамой обе больные на голову и поэтому прежде, чем они хоть в чем-то упрекнут своих детей, мы должны показать им справки от психиатра.
Мама пыталась воззвать к их возрасту и сознательности, к здравомыслию и человеколюбию, но всё закончилось тем, что один из отцов послал её матом, и мама, растерявшись, больше не могла с ними разговаривать.
В итоге она расплакалась и стала говорить, что она плохая мать, потому что совершенно бессильна перед хамством и не может защитить своего ребенка. Я заверила её, что она самая лучшая мама на свете, и с ней мне ничегошеньки не страшно.
Тогда папа пообещал пойти и лично разобраться со всеми обидчиками, а если понадобится, даже написать заявление в полицию. Мама стала его отговаривать, и мы все в слезах и соплях просидели на кухне часа два, решив, что мне всё-таки нужно перейти в другую школу.
А на следующий день прямо с утра и началось.
– Слышь, жирная, – Дубенко прижал меня плечом к стене. – Совсем что ли остатки мозгов потеряла? Ты чё там про нас родокам наплела? Кто тебя там насиловал?
– Я такого не говорила. Только про рваные джинсы.
– Я тебе устрою, блин, рваные джинсы. Вообще забудешь, как тебя зовут, выдра чокнутая. Совсем уже страх потеряла. Отсиделась в своей норе – выползла. Короче, готовься.
Тут же подвалил Зинкевич:
– Обещаю, тебе будет очень больно и стыдно, жирная. И если попробуешь хоть что-то вякнуть, то не сможешь забыть об этом, всю оставшуюся жизнь.
– Будешь просить прощения, ясно? – сказал Дубенко.
– Вымаливать! – сквозь зубы процедил Зинкевич.
– Готовься! – повторил Дубенко, и они ушли.
Случись такое раньше, до всей этой истории с рекой, я бы несомненно дико запаниковала и, возможно, умерла от страха ещё до окончания уроков, но, скорей всего, попросту ушла бы домой. Сказала, что разболелся живот или голова, легла в кровать и до конца учебного года больше в школе не появилась, а если бы мама настаивала, то сбежала бы гулять по улицам и торговым центрам, как это делали другие.
Теперь же, хоть я боялась Дубенко ничуть не меньше и думала о нём, не переставая, целых два урока, я вдруг поняла, что больше не могу о нем думать. В моей голове совершенно не осталось для него места. Столько всего было другого важного, волнительного и нерешенного, что Дубенко там уже никак не помещался. На долгое время он полностью исчез из моей жизни и с тех пор находился, где-то далеко в прошлом, куда возврата больше не было.
И если по мнению Ольги Леонидовны моё бегство из реальности было связанно именно с ним, то я готова была бежать и дальше, в любую другую точку своего воображения, лишь бы избавиться от этого навсегда.
А в своём воображении я имела право на любое, пусть и не самое цивилизованное, но зато самое действенное и справедливое решение.
После седьмого урока, стараясь ничем не выдать своего волнения, я вышла из школы. На улице уже стояла теплынь, и можно было не тратить время на одевание.
Огляделась по сторонам. Они поджидали.
Я свернула в сторону дома, они молча двинулись следом. Затаенная угроза, читающаяся на их лицах, в полной мере передавала серьёзность их намерений, пугая намного сильнее, нежели свист и обзывательства.
Я прибавила шагу. В одном кармане у меня лежал остро заточенный карандаш, в другом – новый телефон. На телефон я возлагала большие надежды, а карандаш приготовила на крайний случай. Если вдруг придется серьёзно отбиваться. Надеясь, что в случае чего у меня хватит духу воткнуть его кому-нибудь из них в руку.
Можно было пойти в магазин и отсидеться там, но одна дорога туда проходила через пустые дворы, а другая мимо гаражей, где они могли спокойно поймать меня. Так что я, стараясь не бежать, довольно быстро шла в привычном направлении.
Дубенко окликнул, когда мы почти дошли до моего дома. Я уже видела свой подъезд.
– Эй, аллё, Котова, ты в курсе, что мы к Серёге в гости идём? С тобой, между прочим. Будешь нам рассказывать, что это за недоразумение такое вышло.
Зинкевич заржал.
К Серёге – это означало к Тарасову. И тогда я поняла, в чем заключался их план. Они так спокойно шли, потому что собирались затащить меня к нему домой, в соседний подъезд. И теперь были уверены, что уже никуда не сбегу.
Макс говорил, что хуже оружия бывает только телефон. Я достала его и включила камеру.
Развернулась к ним и принялась на ходу снимать.
– Ты чего делаешь? – крикнул Тарасов.
– Снимаю вас, чтобы иметь доказательства, что вы надо мной издеваетесь.
– Ой, как мы издеваемся, – работая на камеру, Дубенко состроил противную рожу. – Очень страшно издеваемся. Идем той же дорогой. И от этого Котова навоображала себе бог знает что.
– У неё паранойя, – крикнул Зинкевич.
– Я вообще домой иду, – подхватил Тарасов.
И мы так пошли. Я – надеясь на то, что всё обойдется, они – шепотом переговариваясь и придумывая, как поступить.
Если бы не голубь, мне бы, возможно, удалось уйти от них, но он так резко выпорхнул из лужи у меня под ногами, что, невольно шарахнувшись, я на несколько секунд отвернулась. И тут же в спину кто-то толкнул, так сильно, что я не удержалась и упала на колени.
На руку, всё ещё сжимающую телефон, опустился ботинок Дубенко.
– Ну чё, курица, докудахталась?
– Смотри, у неё юбка задралась, – хихикнул Зинкевич, – а потом будет врать, что это мы задираем.
– Ну-ка, ну-ка, – подключился Тарасов. – Ща сфоткаю.
Я стала проверять юбку, но Дубенко придавил руку сильнее:
– Да, ты не дергайся. Сказали задралась, значит, задралась.
Неожиданно сзади раздался громкий отрывистый свист.
– Эй, пацаны, а что, сегодня в зоопарке амнистия? – услышала я знакомый голос.
– В смысле? – удивился Зинкевич.
– В первый раз столько шакалов в одном месте вижу, – Тифон подошел.
Его бандана была натянута по самые глаза, на голове капюшон.
– Лучше не лезь, – предупредил Дубенко.
– А то что?
Но ответить Дубенко не успел. Тифон ударил его быстро, как бы между делом. Коротко и резко. Дубенко неуклюже свалился.
Тарасов ринулся в драку, но тут же получил открытой ладонью в нос и, откинувшись назад, схватился за лицо.
Зинкевич попятился. Но Тифон быстро поймал его за отворот куртки.
– Кто Дубенко?
Зинкевич молча кивнул на приподнявшегося и трясущего головой приятеля.
Выпустив Зенкевича, Тифон ухватил Дубенко за грудки и поднял на ноги.
– Короче, ещё хоть одно неловкое движение в её сторону, – он кивнул на меня. – И объяснять буду подробно. С черепно-мозговыми и челюстно-лицевыми.
Дубенко замахнулся, но Тифон, ловко отклонившись, ударил его вначале в живот, а, когда тот согнулся, коленом в лицо. Дубенко снова упал.
Во взгляде у Тарасова читалась полная растерянность: он всё ещё хотел вмешаться. А Зинкевич явно слинять.
Гроза всей школы, крутой и страшный Дубенко валялся на земле, как ребенок. Из губы у него пошла кровь.
И я почувствовала то, из-за чего месть называют «сладкой». Подняла телефон, чтобы заснять это комичное зрелище, но Тифон сказал:
– Иди домой. Мы тут без тебя договорим.
– Я уже думала, ты не придешь.
Глаза хитро улыбнулись.
– У меня всё под контролем.
Я сказала «спасибо» и ушла.
========== Глава 24 ==========
Прошло почти две недели. На дворе вовсю стоял май. Цвела сирень, и тёплые вечера наполнились томительным ожиданием лета.
В школе ко мне больше никто не совался. После долгих лет унижений и издевательств Дубенко в один момент напрочь позабыл о моём существовании. Как отрезало. И всего-то нужно было, чтобы кто-то поговорил с ним на его же собственном языке.
Я поблагодарила Элю за Тифона и признала, что она была права, предлагая дать Дубенко отпор, но Эля клятвенно заверила, что ни о каком Тифоне не знает и ни с кем не договаривалась. Это было немного странно, но в последнее время я уже ничему не удивлялась.
Стоило, наверное, позвонить ему и спросить, откуда он взялся, но после всего, что произошло, я не была уверена, что хочу это знать.
Пропущенные уроки я наверстала быстро и к итоговым контрольным неплохо подготовилась. С Элей мы снова сошлись. Не так близко и доверительно, как прежде, но вполне достаточно, чтобы разговаривать на переменах и гулять по улицам.
Вот только историю про реку я ей не рассказывала. Я её больше никому не рассказывала. Она была моей болезненной и очень личной тайной, в которую я по-прежнему продолжала искренне верить.
Эля сказала, что я изменилась. Возможно, так оно и было, потому что постоянно приходилось напоминать себе о том, что всё это реально и происходит со мной здесь и сейчас: красный, постукивающий по парте ноготь химички, настенные часы с дрожащей минутной стрелкой, спокойное, больше никуда не зовущее небо за окном, потухшие стёкла многоэтажки напротив, серые голуби на площади возле метро.
Никаких чудес и восторженных ожиданий.
Приближение каникул пугало. Учеба – единственное, что могло отвлечь от воспоминаний и бесконечного вопроса: «Как же так?».
Поверить в то, что я сошла с ума, было не так уж и трудно, но отказаться от Артёма, Макса и Вики я не могла никакими силами.
Макс снился мне почти каждую ночь. Иногда с Викой, иногда один. Ничего плохого в этих снах не происходило. Ни крови, ни боли, ни реки. Напротив, в них всё было наполнено солнцем и радостью. Очень явственные, цветные и тёплые сны. О чем-то совершенно простом и приятном.
То мы вместе в магазине, то на школьном дворе, то в каком-то музее, то посреди дороги. Просто болтали, дурачились и смеялись. Макс был улыбчивый, добрый и весь светился золотом. А потом неожиданно сообщал, что ему нужно срочно бежать к маме, и мы договаривались встретиться позже. Но стоило ему уйти, как до меня внезапно доходило, что мы забыли условиться, где и когда произойдет эта встреча. И теперь больше никогда не увидимся.
Всякий раз, просыпаясь со странным смятением и тоской, я отказывалась понимать, как можно так сильно скучать по человеку, которого никогда не существовало. Вика бы сказала, что это знак или предчувствие того, что нам с ним суждено встретиться. Но Вики самой не существовало, а о знаках и предчувствиях думать не стоило.
По словам Ольги Леонидовны, они были подобны замочной скважине в двери, отделяющей реальный мир от наполненного домыслами, предположениями и фантазиями абстрактного. Мира мнимых иллюзий и самообмана. Поэтому про сны я ей не говорила. Ольга Леонидовна вообще не любила, когда я вспоминала о периоде своей «регрессии» и «примитивной изоляции». Однако, может, она и была хорошим специалистом, было определенно нечто дико несправедливое в её требовании выбросить из головы то, что значило для меня так много.
Чудесам и беспочвенным фантазиям отныне в моей жизни места не было. Мы работали над моей самооценкой, коммуникацией и управлением чувствами. Всё «лишнее» и «детское» пришлось собрать в воображаемые коробки и убрать в самый дальний чулан памяти, впрочем, так же, как и все вполне настоящие игрушки, которые папа запихнул на антресоли, оставив только Паскаля.
По вечерам, как и раньше, играли с родителями в Монополию и Скрабл, обсуждали события прошедшего дня или планировали, куда поехать отдыхать.
А когда порой ночью мне вдруг слышалась музыка, я просто лежала, закрыв глаза, снова и снова вспоминая фейерверки на деревенской свадьбе, полыхающие костры санатория, танцующую в ветвях яблонь Вику, бегущего Макса, Артёма, лежащего на капоте Пандоры, и своих белых голубей среди грязного мокрого поля.
И если бы я всё же могла что-то забыть, то забыла бы все ссоры и разногласия, обидные слова, что они наговорили друг другу и унижения, через которые нам всем пришлось пройти из-за того, что каждый стремился доказать своё превосходство.
Но забыть не получалось.
Первым шагом к выздоровлению стал слипшийся передний карман джинсов, в которых, по моему мнению, я была в те дни. После стирки я их не надевала, лишь проверила карманы в надежде обнаружить хоть какую-нибудь зацепку. Но там даже бумажных платков не оказалось, их я выкинула, когда собственноручно отправила вещи в стиральную машинку.
Однако теперь, вывернув правый карман, я обнаружила в нем остатки растаявшего шоколада с кусочками зеленовато-голубой глазури. Те самые две эмэндемки, которые Артём разделил между нами.
Для мамы и Ольги Леонидовны они, конечно же, не могли стать веским аргументом в мою пользу, но для меня самой это была очень важная находка.
А через пару дней в школе ко мне вдруг подошли две девчонки из параллельного класса, те, которые вечно ходили в лосинах. Я думала, они понятия не имеют, как меня зовут, но одна вдруг подскочила, будто мы с ней тысячу лет знакомы и, глупо хлопая ресницами защебетала:
– Вита, привет. А давай ты пригласишь своих друзей в субботу в караоке? Мы там планируем небольшой батл. Они клёвые, пусть тоже поучаствуют.
Вероятно, вид у меня был сильно приторможенный, потому что она, не дождавшись ответа, пожала плечами и ушла.
Я же застыла, как истукан в коридоре, не слышав звонка на урок и боясь проснуться.
Могла бы и весь урок так простоять, если бы проходившая мимо географичка, решив, что у меня опять закружилась голова, любезно не проводила до класса.
Голова у меня действительно всё ещё кружилась, но теперь уже совсем иначе. Мир вокруг вновь начал обретать свою статичность и резкость, как бывает, когда только спустился с карусели, и всё кругом ещё плывет перед глазами, но ты уже твёрдо стоишь на земле и знаешь, что оно вот-вот остановится.
Ольга Леонидовна старалась мне помочь, но, как и любой другой человек, она могла ошибаться. Когда всё время вынужден пребывать в чужих фантазиях, волей-неволей засомневаешься в самых очевидных вещах и уж точно перестанешь верить словам.
Меня подмывало тут же привести её к этим девочкам и попросить их рассказать всё, что они видели и знают, но поступи я так, слухи об этом немедленно поползут по всей школе. Поэтому имело смысл потерпеть и собрать как можно больше доказательств, чтобы на этот раз родители точно поверили.
И всё же от одной только мысли, что Артём существует, на душе значительно потеплело.
В тот день мы с Элей наломали за школой сирени, и стоило внести её в дом, как она заполнила своим ароматом всю квартиру. Я поставила букет в вазу, включила музыку и, пританцовывая, застряла перед зеркалом. В кои-то веки я себе нравилась.
Но длилось это недолго, потому что раздался звонок в дверь. Побежала открывать – мама. Чмокнула её в щёку, взяла пакеты с продуктами и потащила на кухню.
– Сейчас в метро Лизину маму встретила, – начала она в коридоре, стаскивая обувь, и продолжила уже из ванной. – Помнишь Лизу? Говорит, она в Интернете с каким-то парнем познакомилась из Питера, и собирается летом к нему ехать. Представляешь?
– Ну и что, – откликнулась я, разбирая сумки. – Сейчас многие так знакомятся.
– Как “ну и что”? – мама вошла на кухню, заглянула под крышку сковородки с макаронами и зажгла под ней огонь. – Ты меня удивляешь. Так спокойно говоришь об этом? Он же может оказаться кем угодно. Террористом, педофилом или маньяком.
– Может, она его по Скайпу видела или ещё как-то…
– Нет, мне всё равно не нравится, как спокойно ты это говоришь. Ты бы тоже могла взять и сбежать от родителей в другой город, чёрте к кому?
– Нет, конечно, – заверила я.
– И потом, Лиза совсем ребенок, – она была явно возбуждена тем разговором. – Какие парни могут быть? А ведь была такая приличная девочка.
Макароны громко затрещали.
– Ей шестнадцать, – сказала я. – Как и мне.
– Вот именно. Ужас просто, – мама разложила макароны на две тарелки, достала из сумки свой планшет и устроилась за столом. – Как же хорошо, что ты у меня не такая.
– Не какая? – рассмеялась я.
– Не бестолковая, – она поманила пальцем и, когда я подошла, обняв, прижалась головой к моему животу. – Хоть и выдумщица.
Я села рядом, придвинула свою тарелку и принялась поливать макароны кетчупом, а подняв глаза, вдруг заметила, что мамино лицо очень напряжено: она уже что-то читала на планшете и расстроенно качала головой.
– Ты чего? – удивилась я.
– Да вот, пожалуйста, сплошные ужасы кругом, – повернула ко мне экран планшета. Заголовок в статье гласил: «Коломенский псих по-прежнему на свободе», а подзаголовок: «С момента побега на его счету уже три жертвы».
Мама вечно любила начитаться чего-то подобного, а потом переживать весь вечер. Я машинально кивнула и вернулась к тарелке. Но в ту же секунду в голове словно зажглась красная лампочка:
– Дай-ка сюда, – выхватила у неё из рук планшет и, долго вглядывалась в фотографии, затем, не узнавая свой голос прошептала: – Это Вика. Помнишь? Вика. Та самая. Моя Вика!
Быстро пробежала по тексту:
«Тело 19-летней Виктории Ветровой было найдено в прибрежной лесополосе».
Дальше читать не могла, глаза заволокло влажной пеленой.
– Мамочка, – прошептала я. – Вику убили. Вот, почему она к телефону не подходит.
– Глупости, – мама забрала планшет и встала. – Ты меня всё больше и больше пугаешь своими фантазиями.
– Какая же это фантазия? – у меня не было сил спорить, но она не могла отвергать очевидное. – Я вернулась двадцать шестого апреля, вы прилетели двадцать седьмого, а эта новость вчерашняя, от пятнадцатого мая. Как ты это объяснишь?
– Значит, тебе просто показалось, и эта девочка похожа на ту, которую ты себе представила.
Я еле сдерживалась.
– Мам, честно, просто представь, что я тебе сейчас скажу забыть всех твоих знакомых, точно их не было! Если бы тебе вдруг велели, ты бы смогла забыть меня?
– Как ты можешь такое сравнивать? Ты моя дочь, а это какие-то непонятные девочки и мальчики. Сомнительного вида и воспитания, которых ты знаешь всего-то пару месяцев, и с которыми у тебя не может быть ничего общего, – она помахала из стороны в сторону пальцем. – Ни-че-го!
– Так. Стоп! Мам? Ты признаешь, что всё, что я говорила тебе – правда?
– Я лишь допускаю… Теоретически. Если бы такое было.
– Пожалуйста, просто объясни, почему ты всё отрицаешь? Отчего не хочешь мне поверить? Неужели слова Ольги Леонидовны для тебя важнее? Я всегда думала, что ты за меня!
– Я всегда, Вита, за тебя. Как ты можешь сомневаться? Я всё сделаю ради твоего благополучия и безопасности…
– На Викином месте могла быть я. Представляешь? Мы так долго соревновались за эту лодку. И вот чем всё обернулось, – я схватилась за голову. – Когда они все говорили разные глупости про реку, я ни капли не верила, но теперь… Это так страшно, мама. Бедная, бедная Вика!
Во мне вдруг вспыхнуло необъяснимое чувство вины, словно это я заставила её плыть.
– У неё было столько планов на жизнь. Она была такая… Такая живая. Такая красивая, – с каждым словом, моё дыхание становилось всё более прерывистое. – А ведь она говорила, что боится маньяков. Будто знала… Как она могла знать?
– Вита, я сейчас позвоню Ольге Леонидовне, она приедет, и ты с ней поделишься своими переживаниями, – мама озабоченно полезла в сумку за телефоном.
– Нет! Не нужно, – отчего-то закричала я, вскакивая. – Я не хочу её видеть, она вынимает из меня душу и внушает, что я ничего не чувствую. А я чувствую! Говорит, что я не могу ни о ком скучать и любить не могу. Но я люблю и скучаю. И раз Вика есть, то есть и Артём. Понимаешь? Значит, всё по-настоящему. И я должна найти его!
– Во-первых, прекрати кричать, ты не на базаре, а во-вторых, – она сделала многозначительную паузу, её лицо сильно раскраснелось. – Мне просто дико, что ты опускаешься до такого.
– Какого такого? – голос срывался. – Какого?
– Это же нужно было докатиться до такого унижения. Я как услышала, чуть со стыда не провалилась, Вита. Мы тебя так не воспитывали. Я понимаю, что ты ещё ребенок, но у всего есть границы. Как ты могла раздеться? И это счастье, что у мальчика, в отличии от тебя, хватило мозгов и совести.
– Мама! – воздуха катастрофически не хватало. – Я тебе доверила самое личное. А ты! Ты внушала мне, что это всё неправда. Видела, как я мучаюсь, как дико скучаю, заставила поверить в собственную ненормальность. Ты же всегда меня понимала. Мама?
– А как я ещё должна была поступить, если ты себя совсем не уважаешь?
– Да потому что я всю жизнь жирная, больная и чокнутая, как мне себя уважать? И благодаря тебе стала ещё хуже.
– Послушай, – она немного смягчилась. – Любовь – это хорошо и прекрасно. Особенно, когда два человека одинаково нравятся друг другу, но этот мальчик легкомысленный, избалованный повеса, у которого напрочь отсутствуют чувства ответственности и привязанности.
– Это неправда. Он хочет таким казаться, но он не такой! Ему просто очень нужно, чтобы его тоже кто-то по-настоящему любил. Не из-за красоты или денег, а просто его самого. Как, например, ты меня любишь, просто потому что я есть.
– Ты, Вита, моя дочь, и это совершенно разные вещи. К тому же, не забывай, что он твою любовь не принял, отверг, а ты всё равно цепляешься за какие-то иллюзии и собственные фантазии.
– Мама, но ты же умная, неужели ты не поняла, почему он так поступил? Потому что он тоже ко мне что-то почувствовал. Я это точно знаю. Он же рассказывал про медвежат, которых прогоняли электрошокером…
– Сейчас же прекрати истерику! – со слезами в голосе рявкнула мама. – И перестань тешить себя надеждами.
– Мне просто нужно встретиться и поговорить с ним. В чем проблема?
– Он не будет с тобой разговаривать и встречаться тоже. Он вообще видеть тебя не хочет.
– С чего ты взяла?
– Он сам сказал.
В ту секунду мне показалось, что подо мной разверзлась пропасть:
– Как? Ты с ним разговаривала? Когда?
– Сразу же, как только узнала обо всём. Неужели ты думаешь, что я буду спокойно наблюдать, как кто-то будет «убивать» мою единственную дочь?
– Но он это просто так сказал. Образно. Это значило, что он винит себя за смерть родителей и то, что случилось с Максом. И что не хочет причинить мне вред.
– Я, в отличие от тебя, взрослый человек и прекрасно знаю, что это значит. И меня не устраивает подобное положение вещей ни в прямом смысле, ни в метафорическом! Папу, кстати, тоже.
– Как ты могла пойти к нему, не предупредив меня, и уверять потом, что я всё придумала? Я так волновалась, что у тебя случится разрыв сердца, если я не вернусь … А ты! Ты разорвала моё сердце собственными руками и делаешь вид, что это правильно.
Я ушла из дома в домашней одежде и до самой ночи сидела на качелях в чужом дворе, пытаясь справиться с безмерным, катастрофическим отчаянием.
Всё, во что я всегда так верила и считала непоколебимым, рухнуло в один миг, похоронив меня под своими обломками. Глубокое потрясение от маминого предательства заглушило и Викину смерть, и чувства к Артёму.
Там, на качелях, я оставила своё детство, а с родителями попросту перестала разговаривать. Они кричали на меня, ругались, грозились лишить чего-то, просили прощения, пытались мириться, сулили какие-то подарки, но мне было всё равно. Просто безразлично. Возможно раньше, до их отъезда, я бы не смогла пережить такую ссору, но, привыкнув быть одна, совершенно спокойно погрузилась в созерцательное молчание. В моём внутреннем мире наступили темнота и хаос.
Я купила себе очень короткую расклешенную клетчатую юбку и длинные вызывающие чёрные гольфы. Проколола нос и стала красить глаза, как Вика, чем неслабо шокировала окружающих. И на расспросы Ирины Анатольевны, почему так выгляжу, ответила, что перед ней отчитываться не обязана, и мне совершенно безразлично, что по этому поводу думают другие. Она обиженно отстала, а потом наступили каникулы.
Ольга Леонидовна заявила маме, что у меня случился подростковый бунт, а я высказала ей всё, что думаю о её лицемерной и подлой деятельности. После чего между нами всеми выросла огромная, глухая стена отчуждения.
Нечто похожее произошло и с остальным. Я была сама по себе, мир сам по себе, и, хотя раньше я тоже частенько уходила в себя, теперь я не хотела под него подстраиваться, и мне не нужно было, чтобы он мне верил, считал хорошей или хотя бы нормальной.
Мои фантазии, чувства, эмоции никуда не делись, но больше я никому не могла позволить прикасаться к ним.
Зато у меня появилась маска. Пока всего одна, но в ней я не боялась ничего. Меня никто не мог обидеть.
Когда я становилась Викой, никому не пришло бы в голову назвать меня жирной или странной. Главное было – держаться так, будто Вселенная создана ради тебя одной. Людей это впечатляло. Они сами начинали вести себя так, словно оправдываются за то, что не такие достойные. Забавно и грустно. Отличная, но очень тяжелая маска, потому что Вита под ней постоянно чувствовала себя усталой и одинокой.
Прошло две недели каникул. Я сидела в Москве, валяясь по полдня в постели и бестолково шатаясь по улицам в поисках вдохновения для своих рассказов. Но его больше не было. Ничего не придумывалось и ничего не хотелось. Книгам тоже не было места. Стоило только раскрыть, как между строк начинали всплывать тревожные образы. Безрадостное, пустое отупение. Душный, загазованный город, пропахший горячим асфальтом, бензином и бургерами. Безликое, затянутое белесой дымкой марева небо и летающие, гадящие на головы прохожим с провисающих проводов крысы.
