Текст книги "The Phoenix (СИ)"
Автор книги: Gromova_Asya
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 18 страниц)
Наконец, мое имя не оправдывает моих чувств. Мне было страшно, и никакой особой храбрости я не испытывала, хотя бы потому, что увидела отблеск стигийской стали. Нико обнажил меч. Вот только не уверена, что он особенно поможет нам в схватке с тенями.
Звездное небо стало непроницаемо черным. Стены (если это только были стены) дрогнули, а нас тряхнуло вслед за ней. Рука Нико, отчаянно сжимавшая мою ладонь, отчего-то холодеет и становится все более влажной. Он боится. Боги, Нико – Бесстрашный – ди Анджело боялся за нас обоих. Не мне одной стало не по себе, когда из мрака, нам навстречу, скользнуло что-то легкое и воздушное, словно подброшенная в воздух ткань атласа.
– Держись рядом и ни в коем разе не выпускай моей руки, поняла? – голос грубый, но скорей от страха, что я вновь ослушаюсь приказа.
В этот момент я клянусь себе, что не ослушаюсь наставника, подтверждая это коротким кивком головы. А уже в следующее мгновенье раздается голос незнакомки:
Ты все-таки пришла за ней.
В ужасе я оборачиваюсь к Нико. Его лицо сосредоточено и напугано, но явно не удивлено. Голос девушки заполняет меня всю до краев, как когда-то это было в воспоминаниях Гелиоса.
Он не слышит меня. И никогда не слышал. Ты должна разжать ладонь, Беатрис, если хочешь узнать всю правду до конца.
Я подавляю приступ паники. Нет, так и должно быть. В сделке с богами всегда есть двойное дно: вот он, наш камень преткновения. Если я не разожму ладонь – не узнаю, где Чарли. Не узнаю, где Чарли – восстанет Уран. Восстанет Уран – особенно и раздумывать будет не над чем. Вот только остальная цепочка событий не так важна: есть Чарли, и я должна его защищать.
Конечно, Беатрис. Важен Чарли, а все остальное ты переживешь, поймешь и проглотишь, ради своей семьи и друзей. Гелиос не врал тебе – Пэгги мертва и ждет тебя среди теней, но Нико…
Голос эфемерной незнакомки надламывается. Нико по-прежнему настороже, но он даже не замечает, как она медленно выплывает из темноты, освещая тусклым светом окружающую тьму.
Ему не найти твою мать. Он ни при чём.
Я все еще смотрю на ди Анджело. Такого строгого, но в тоже время растерянного. Впервые в жизни я не хочу менять его судьбу, не хочу помогать пережить ему это, я просто хочу, чтобы он был рядом вот такой: грубый и жестокий, в чем-то эгоистичный, в чем-то надменный, через чур гордый и непостоянный, но почему-то уже знакомый и близкий. Я знаю, как разлетится его крик: надрывным, рваным окликом в пустоту теней. Он с ума сойдет. Конечно, сойдет с ума, когда узнает, что именно я собираюсь сделать. И я не должна дать ему шанса ухватиться за себя, удержать и сломить последнюю соломинку, ведущую меня к Чарли.
Времени мало.
Этот выбор – Чарли или Нико – становится решающим и в то же время слишком сложным. Но я делаю его, повинуясь какому-то внутреннему чутью.
– Нико, – зову я тихо, стараясь перехватить его вторую ладонь с мечом.
– Не сейчас, Трис. Мы должны занять позиции, обороняться. Черт, как невовремя ты забыла спату, – хамит он по привычке.
– Прости меня, ладно?
Когда в следующее мгновение его глаза, раскрытые от ужаса, встречаются с моими, я уже вырываю свою ладонь и отталкиваю ошарашенного Нико в сторону. Не так сильно, чтобы он очутился во мгле небосвода, но достаточно, чтобы атласная незнакомка поглотила меня. В буквально смысле: ее руки выхватывают мои и тянут на самое дно мира теней. Я закрываю глаза и чувствую только слабый, пронизывающий ветерок, что проходится по коже. Она не пытается убить меня, ведь если бы атласная могла – я бы уже была мертва. Страха больше нет, как нет и чувства горечи. Все, что я делаю – все, что делала и буду делать – в основном складывается из необдуманных поступков, которые в итоге могут спасти жизнь не только моему брату.
Твоя мать может гордиться тобой, Беатрис.
– По-моему, это последнее, что она должна делать в сложившейся ситуации, – глухо отвечаю я.
Мы то взмываем вверх, то опускаемся на самое дно – там, где озлобленные тени подвывают в своей жуткой, устрашающей манере. Спустя мгновение я понимаю, что этого прежде не было. Они просто скользили мимо нас, а теперь буквально тормозят любое наше продвижение вперед. Кажется, это дело рук Нико. Он пытался остановить нас, пытался понять причину моего поведения, пытался нагнать нас, чтобы высказать мне все, что думает по этому поводу.
Но едва тени вновь обступают нас, как все меркнет. Небосвод, мир теней, сами тени, даже мгла – все исчезает, погружаясь в то самое, уже знакомое мне, ничто. Я продолжаю чувствовать руки атласной на своих плечах, но больше нет того ощущения эфемерности, будто она покрывается плотной оболочкой. Кожей. Боги, она становилась человеком. Я не выдерживаю и резко оборачиваюсь.
Мягкий, теплый свет, исходящий от нее, по-прежнему выбивал из колеи, но лицо, лицо стало знакомым мне.
И тогда я шепчу:
– Бьянка…
– Здравствуй, Беатрис.
– Но это невозможно, я думала, тени – это погибшие…– я во время затыкаюсь. – Прости.
– Первое время это кажется невозможным, но это только первое время, – отвечает она, улыбаясь. – Ты должна поговорить со своей матерью, и, чем скорее, тем лучше.
На этот раз вместо тьмы нас встречает слабое свечение полумрачной комнаты. Мы оказываемся в длинном коридоре, разделенном множеством разных дверей. Тусклый свет – ни что иное, как слабое свечение дешевых, мотельных ламп. Каждая дверь отличается от предыдущей: по качеству, по резьбе, по материалу. С ужасом я понимаю, что должна выбрать одну из них.
– Я могу ошибиться?
– Если только не знаешь, кого именно ты ждешь за этой дверью, – вскользь отвечает Бьянка.
Я делаю неуверенный шаг вперед, подгоняемая мыслью, что где-то за гранью этой до ужаса странной реальности меня ждет Нико. И я уверенно иду вперед к темно-бардовой, истрескавшейся и перекрашенной множество раз, двери с круглой ручкой и заржавевшим номерком «двадцать три».
Когда моя рука опускается на ручку двери, я слышу голос Бьянки:
– Ты должна успеть, Беатрис, пути назад больше нет.
– Сколько у меня времени?
– Ты поймешь, когда оно будет на исходе.
И я дергаю дверь на себя. В первое мгновение ощущение дежавю становится таким глубоким, таким знакомым и уже испытанным, что я дезориентируюсь на несколько секунд. Но после, когда обои с прорезью рыжей ржавчины и люстра с каемкой бахромы не кажутся мне такими уж знакомыми, я замечаю Её. Такая же сутулая спина, убитый взгляд и тонкая сигарета в зубах. Она не видит меня или просто не хочет видеть. У того же подоконника, за окном гудит пузатый завод, в волосах с проседью кутается солнце, а лицо искажено гримасой горечи. Словно ослепленная Пэгги – та самая Пэгги – поднимает на меня свой взгляд полный разочарования и боли.
– Привет, Беатрис, – вот так просто, спустя почти восемнадцать лет, здоровается моя мать.
– Времени мало, – беру себя в руки я. – Я должна знать, где Чарли.
Но вместо ответа она просто улыбается и хлопает по кафельному подоконнику рядом с собой, приглашая сесть. Сомнения одолевают меня всего несколько секунд. Я держу в голове мысль, что времени у меня не так много. Несколько шагов, и я вдыхаю запах жимолости, смешивающийся с вонью улицы и сыростью помещения. Квартира на ладан дышит. Но я точно знаю, что за стеной моя комната. Наша общая. Вокруг стены – игрушки в ряд, а на стенах ее картины маслом.
– Ты скучала по этому месту, верно?
– Я… я не помню, что была здесь, – отвечаю честно.
– Но есть ощущение, будто ты знаешь его, правда? – ее глаза на мгновение загораются искоркой надежды, когда я поспешно киваю головой. – Конечно, иначе и быть не может. Ты забыла все, абсолютно все в тот день, когда я ушла из дома.
Она касается моих спутанных волос, и я невольно отстраняюсь. Лицо Пэгги тут же меняется – обида, боль. Ее родная дочь не желает общения с ней, и пришла сюда лишь за тем, чтобы найти ответы на свои вопросы.
– Это было летом, хвала богам, – убирая руку, говорит она и затягивается. – Мы приехали на вокзал с самым необходимым: теплые вещи, документы, что-то из еды. Мне сказали ждать на перроне. Сказали, все произойдет быстро, и я не успею ничего сообразить. Так оно и оказалось. Ты не кричала, Беатрис. Эта штука забрала все твои воспоминания. Переписала твою историю, уничтожила сознание и память о твоем настоящем отце.
– У меня не было отца, – говорю я уверенно, – а ты бросила меня совсем маленькой. Меня нашли с биркой из роддома.
Она раскачивается из стороны в сторону, словно маятник, то вдыхая, то выдыхая дым.
– Конечно, иначе и быть не может. Ты не помнишь этого, потому что медальон отобрал все это…
– Не смешно ли? – грубо отрезаю я. – Обвинять в собственной безответственности какой-то медальон?
Глаза ее наполняются слезами, но я почему-то не чувствую стыда. Мне столько довелось пережить у Марджеров, чтобы теперь она, вот так просто, дождалась моего прощения.
– Знаешь, – вдруг начинает моя мать, – всю свою оставшуюся жизнь я мечтала о встрече с тобой. Сказать тебе, что я люблю тебя и буду любить всегда, даже не смотря на то, что оказалась теперь здесь… Ты – мое все, Беатрис. Ты – то, что осталось от Гелиоса. Все самое лучшее, светлое, теплое. И ты не повинна в его ошибках.
– Он изменил Олимпу.
– Ради нас. Он надеялся, что Кронос сдержит обещание, и полукровки смогут жить свободно.
– А на самом деле, он хотел их уничтожить, – говорю я, глядя в покрасневшие глаза Пэгги. – Ты ведь не дура, почему тогда повелась на это?
Она улыбается мне, и на душе становится вдруг до боли уютно.
– Влюбилась, – просто отвечает мать.
– В этом все твое объяснение?
– Я умерла ради того, чтобы они перестали искать тебя, Беатрис. Посчитали погибшей, оголодавшей, забитой до смерти. Потому что так невовремя влюбилась в единственного бога, которого любить было нельзя.
Мне сказать просто нечего. Я слушаю эту историю и понимаю, что особенно выбора у нее и не было. Или на плаху безответной любви, или смерть, косвенно принесенной родным человеком. Мне не жаль Пэгги, свою мать, ненавистную женщину – я даже не знаю, как называть ее, ведь это лишь дух, воспоминание, навеянное из далекого прошлого.
– Ты родилась здесь, в Атланте. В пять начала рисовать. В семь пошла в школу. В одиннадцать занялась пением. Ты была обычным, добрым и светлым ребенком, Беатрис, – она произносит мое во второй, не менее болезненный раз. – В двенадцать тебя забрали у меня, и твоя жизнь потекла заново. Твои воспоминания из детства – ложь. Тебя не бросали в роддоме, ты не росла в приюте…
– Но мать все-таки оставила меня на перроне, – заканчиваю за нее я. – Закончим это. Мне нужно знать, как найти Чарли.
Она выкидывает окурок в окно и наблюдает за его полетом с болезненным выражением лица. Словно это она летит вниз, боясь разбиться.
– Это случается крайне редко. Раз в тысячу, если не в десятки тысяч лет. Феникс принимает любое живое обличие в ожидании собственной смерти, но лишь однажды он может принести смерть всему человечеству, – голос ее суров и необычайно холоден. – Птица была птицей не всегда, ровно, как и смерть – не всегда была смертью.
Очередная порицательная загадка.
– Что это значит? И как все это относится к Чарли? – не удержавшись, спрашиваю я.
– К Чарли? – она улыбается. – Прямо пропорционально тому, как это относится и к тебе.
Пэгги – милая, хрупкая, но до чертиков жуткая женщина. Это неопределенное поведение пугает меня. Все эти словечки уж больно напоминают историю о том, как мать одного из предавших полукровок сошла с ума. Очень похоже на то, что у женщины, сидевшей передо мной, не все дома.
– Фениксу не взлететь без того, кто опекает его. Единственный верный ему человек, что остается верным до конца. Куда бы не завела его судьба, хранитель отыщет и поможет ему. Восставшему из пепла суждено умереть на глазах у своего хранителя.
Она смотрит на меня так, словно ответ уже разжеван и положен мне в рот, но на деле я ни черта не понимаю.
– Может, поконкретнее?
– Как же, Беатрис. Твой сводный брат – Чарли – стал тебе по-настоящему дорогим, верно? Потому что они переписали твое восприятие. Потому что он был тебе никем, вы познакомились за несколько недель до того, как Фениксу суждено было исчезнуть.
– Это бред. Я знаю Чарли с тех самых пор…
– С тех самых пор, как тебя забрали у меня, – чересчур громко продолжает женщина. – Все твои воспоминания – ложь.
– Да, и как я очутилась здесь, а? Из-за своих ложных воспоминаний? Я рискую остаться среди теней навсегда, только ради того, кто даже братом мне не приходится?
– Да, да, Беатрис, – загорается она еще больше. – Ты движешься в верном направлении, осталось лишь понять: Чарли не твой брат, а ты не скучаешь за ним. Все, что ты чувствуешь, заложено глубже твоих чувств и эмоций. Он – твой якорь, что держит тебя на плаву. Так, как если бы ты была…
– … его хранителем, – звучит третий уже знакомый голос.
Бьянка стоит совсем в проходе кухни. Лицо ее обеспокоено. Кажется, ее «ты поймешь» не работало, и я не замечала, что время мое на исходе.
– Нет, нет, еще немножко, – Пэгги хватает меня за руки, отчего я, в очередной раз, шарахаюсь в сторону.
– У нас нет больше времени.
– Послушай, Беатрис, – женщина с остервенением оборачивает меня к себе, – ты должна быть сильной, ясно? Мойры на стороне первородного, и, когда он восстанет, «огненной птице» суждено погибнуть. Так и должно быть, милая. Не бойся смерти, слышишь? Ты под опекой Апполона. Будь мудрой и смелой, Беатрис. Запомни: Огонь не должен погаснуть.
Напоследок ее сухие, тонкие губы касаются моего лба. В это мгновение по щекам начинают течь слезы. То ли от понимания, что моя мать – настоящая мать – мертва, то ли от мысли, что мне не увидеть ее больше. Слезы все катятся, а она все держит мое лицо в своих хрупких ладошках. Несколько минут спустя она переплетает наши пальцы и шепчет что-то успокаивающее. Что-то нежное, милое, трепетное, что-то, чего я никогда прежде не слышала. Мои воспоминания – ложь. Моя прежняя жизнь – ложь. Так значит и причин ненавидеть эту обязанную, влюбленную женщину у меня нет? Но Бьянка непреклонна. Она аккуратно расцепляет наши пальцы и помогает мне подняться.
Мыслей слишком много. Понимания – ноль. Все, что происходит вокруг, как в тумане. Вот я встала, прошла несколько шагов и едва не споткнулась о кухонный столик. В последний раз оборачиваюсь к маме, чтобы спросить:
– Это он? Он – Феникс?
И ее короткий кивок хуже ржавого ножа, что вспарывает грудную клетку. Мама. Мамочка. В этот момент мне хочется обнять тебя, а не слышать, как тихо скрипнула дверь, как где-то в нашей забытой реальности зазвучал гул знакомого завода. Как ты плачешь, то ли от счастья, то ли от горя, то ли от высвобождения. Теперь ты свободна, но мне от этого никак не легче. Мне не легче и от мысли, что Чарли – мой милый, родной, Чарли – тот самый феникс. Чертова птица, из-за которой всполошился весь Олимп. Которую ищут, которую ненавидят, которую, при нужном раскладе, убьют. Хуже становится только от того, что мои чувства выдуманы, и я не нуждаюсь в нем. Он не мой брат, а я не его сестра.
Слезы все текут по щекам, оставляя солоноватые разводы на губах. В том самом коридоре зябко и одиноко, даже не смотря на то, что совсем рядом стоит Бьянка. Свет ламп отливает серебром в ее глазах. Я разглядываю ее, словно произведение искусства: чуть вздернутый нос, волнистые волосы цвета вороного крыла, тот же шрам, оставшийся на виске коротким зигзагом, те же веснушки, но слишком бледное, будто полупрозрачное лицо. Она красивая. Наверное, так считал и Нико.
– Ты знала его, верно? – спрашиваю я. – Нико вспоминает тебя, по-моему, чаще, чем ему хотелось бы.
Я говорю без обиняков. Если между ними что и было, это осталось в прошлом. Бьянка умерла, он не смог назвать ее имени, но по-прежнему хранит ее в своем сердце. От этой мысли чуть кольнуло в груди, но я не придаю этому значения: слишком много случилось сегодня, чтобы я думала о таких мелочах, как отношения моего наставника с этой девушкой.
– Знаю, – как-то грустно отвечает она, и я запоздало прикусываю язык.
– Он помнит тебя.
– И это я тоже знаю, – улыбается она. – Слишком много мы пережили, чтобы эта головная боль забыла меня.
Странное дело – в этот раз я никак не реагирую на ее слова. Слишком много теплоты и ласки было в них, чтобы я начинала задумываться о собственном эгоизме.
– На самом деле, – она чуть медлит, глядя на меня сверху вниз, – я хотела сказать тебе спасибо. Ты изменила его, Беатрис. В лучшую сторону.
– Мне казалось, он остался прежним, – пожимаю плечами я.
Отношения наставник – ученик выбивают из колеи обыденности, и ты не особо задумываешься над тем, кто и как изменился.
– А теперь, я хочу показать тебе то, что еще никто и никогда не видел прежде.
В этот раз ее рука совсем мягко сжимает мое предплечье. Будто она больше не боится отпустить меня. Мысли мои далеко от происходящего, но я заметно напрягаюсь, когда понимаю, что это еще не конец «поездки».
– Выбирай дверь.
– Но я же не знаю, что будет за ними.
– Этот мир был создан Аидом. В его понимании – это хранилище для тех, кто не нашел своего покоя. Заблудшие души, погибшие не в свое время и не своей смертью, обремененные чужой смертью…
– И что изменилось? – нетерпеливо спрашиваю я.
– Сменился хозяин – сменились правила, – поверхностно отвечает Бьянка. – Теперь это место – хранилище его воспоминаний.
Понимая, о ком именно идет речь, я оборачиваюсь к дверям. Она предлагает мне заглянуть туда, где не бывала ни одна живая душа? Где захоронен тот самый – светлоглазый, счастливый, улыбающийся – Нико из моих снов? Но еще хуже от понимания того, что ди Анджело запер все свои воспоминания, все свои прошлые чувства в этом мрачном месте. Каждый раз замечая на его лице задумчивость, скованность и сердитость, я и подумать не могла, что ему пришлось поступить со своей прошлой жизнью именно так. Он замуровал все пережитое здесь, начиная заново и плохо понимая, что без прошлого у нас нет будущего.
Свет комнаты чуть ослепляет меня, учитывая, что до этого приходилось стоять в кромешной тьме. Будто кто-то неожиданно включил яркий свет прожектора, направив его на меня. Узнаю помещение спустя несколько невесомых мгновений: спортивные шкафчики, подоконник у окна, солнечный свет, заливающий помещение.
Я не только наблюдатель, но еще и участник этого действа. Но к моему удивлению, смотрю на себя другими, чужими глазами. Ссутулившаяся спина, напоминает мне о матери, а темные волосы, рассыпанные по спине, вызывают у меня смутные воспоминания. С ужасом я понимаю, что это не мои воспоминания.
Бьянка. Бьянка. Бьянка
Сердце сжимается от утихшей, закоченевшей боли. Почему я оказалась здесь? Почему боги снова шутят надо мной? Аннабет и Перси. Разве не здесь им следует быть? Вместо этого передо мной Бьянка с запрокинутой головой. Отхожу от оцепенения и понимаю, что она задыхается.
– Бьянка, – невольно срывается с моих губ.
Это не я.
Это Нико.
Он стаскивает меня с окна. Умело расстегивает рубашку на моей вздымающейся груди. Массаж сердца. Я бы залилась краской, если бы увидела это прежде. Теперь это кажется мне даже нормальным, учитывая, как много раз он сам видел меня в одном спортивном топе. Что-то в этих движениях граничащее с сумасшествием: четкое, резкое, умелое. Нико спасал меня. Как спасал до этого тысячи раз.
– Что здесь творится?! – рядом Перси.
Нико реагирует мгновенно. Отскакивает в сторону с невозмутимым видом. Все эмоции: страх, отчаянье, проскочившие на мгновение, тут же испаряются. Только сердце. Только оно почему-то стало биться быстрее.
И я, наконец, открываю глаза. Разочарование. Черт, какое разочарование чувствовал тогда ди Анджело. Боль и горечь пронзают его словно иглы: одна за другой, не принося, как терапия, ничего, кроме боли. Словно весь мир обвалился у него на глазах, а все, что он продолжал делать – корчить гримасу безразличия.
И мир рушится.
Точнее рушится этот эпизод его жизни. Он стирается, словно оборвалась пленка и выключился прожектор. Второе место незнакомо мне. Это отвес горы. На краю я замечаю монстра, зажавшего в лапах Аннабет, хотя для Нико это всего лишь незнакомая девчонка, которая вместо того, чтобы испугаться, размахивает ножом. С ужасом я наблюдаю за тем, как она срывается в пропасть, а Перси – парень, защитивший нас с сестрой – бросается к ней. Это восхищение, жуткое, надрывное биение в груди, на мгновение становится моим нутром. Все в округе – ничто, по сравнению с тем чувством, что обуревает душу Нико. Я чувствую, как с каждым новым ударом по телу расползается чувство трепета и восторга. Ему хочется ринуться вперед, помочь храброму воину с мечом в руке, но ему страшно. И кому не было бы страшно?
Он слышит крик Перси. Как вслед за ним незнакомка срывается вниз под шум раскатистых волн где-то внизу. Застрявший в горле ком обдирает небо непривычной сухостью. Ладони сжаты, подобно ладоням Бьянка. Она напряжена, и я (Нико) сжимаю ее руку, говоря тем самым: «Я с тобой, сестренка».
Сестренка?!
Я не успеваю удивиться или хотя бы продолжить логическую цепочку размышлений: все мое нутро, все мысли занял Нико. Кадры сменяются один за другим. Двери открываются настежь, впуская меня в самую глубь забытых лет ди Анджело. Интересно, чувствует ли он, что я здесь? Миры, целые вселенные, казалось рушатся. Они растворяются в мириадах кружащих созвездий, теплом, вернувшемся ветре и суровом молчании тишины. Как будто здесь и сейчас я не открывала перед собой чужую душу, а просматривала кино, что тонет в немых паузах рекламы.
Следующий эпизод восстает в темных тонах. Вокруг меня темень, по коже дрожь, а в голове одна единственная мысль: «Это неправильно». Мало того, живот будто скручивает от отвращения. Я чувствую то, что чувствовать уже не должна. Можно подумать, что я – это я. А в этой полутемной комнате случилось то, что случалось довольно часто. То, что случалось по обоюдному решению. Я бы вздрогнула, не будь я в чужом воспоминании, и совсем не удивилась бы тому, что в дверь постучится Энди с очередным предложением «продолжить».
Но никто не стучался. А я оставалась в пучине чужих мыслей и поступков. Чужих, но, наверное, не совсем.
Меня (его) словно трусит. Чужой голос вторит о неправильности, а сердце, к моему удивлению, замирает, будто от счастья. Нико несчастен от счастья. Это настолько же абсурдно, насколько и понятно мне. Чувства, что он испытывает, слишком знакомы мне, чтобы удивляться. Ему вдруг захотелось того, что ему никогда не принадлежало.
Прохладный воздух забирается под стеганую куртку. Это не комната. Это густой лес, меж высоких деревьев которого витает запах сырости. Прошедший недавно дождь заставляет ноги утопать в густой, вязкой жиже. Он все бредет, не различая дороги, уставившись на носки своих армейских ботинок, погрязших в земле. Рядом кутаются уже знакомые мне тени. Они обнимают его, словно успокаивают, а ди Анджело превращает их в развеянный по ветру дым. Ему не нужна забота. Ему нужен покой. Он готов буквально выть от боли и непонимания, скопившихся внутри. Ему нужно развеять одну, одну единственную душу, что приносила несчастья так много лет.
Ему шестнадцать. Он едва не погиб от лап Геи. Но семерка жива. Они смогли. Они – герои. Вот только ему плевать на это. Все, что нужно – лишиться души. Отказаться от той боли, от той ненависти, которая так долго копилась в нем.
А затем он оборачивается. Слышит ее смех. И ненависть, будто тлеющий огонь, политый бензином, возносится пламенем в груди. Опять. Опять это приносит боль. Я не могу разобрать лиц, незваных гостей. Вижу лишь фигуры парня и девушки, а затем... затем узнаю смех.
Аннабет.
Аннабет?!
Все меняется. Краски, улица, даже я (Он).Я едва не слепну от яркого, кухонного света знакомых ламп. Сутулая спина. Знакомые волосы, заколотые в хвост. И погром на столах. Некая жидкость прилипла даже к поверхности некогда белого холодильника. Я бы отпрянула. Да я – это не совсем я.
Немного отвращения. Совсем чуть-чуть. Ведь за моими неспешными, неумелыми движениями ему следить скучно и по определению неинтересно. И все же, он остается на месте. Опирается на стену, ухмыляясь и прищуривая глаза в своей привычной, не доверительной манере. Ох, если бы я видела это. В конце концов, дела мои совсем плохи. Я замираю на месте, разглядывая массу в глубокой миске, которая явно не походила на пену. Он не видит моего лица, зато ему знакома эта поза полная неуверенности. Словно он видел это уже когда-то, что, несомненно, очень странно для меня.
– Не вылить же все это? – как-то совсем понуро, говорю я в пустоту.
Ах, если бы в пустоту.
– Не пробовала следовать рецепту?
Надменный голос звучит в моих ушах как-то совсем уж привычно. Вот только прошлая я вздрогнула от неожиданности. Можно сказать, тогда я была еще зеленая относительно всех выходок ди Анджело.
Но хуже моего голоса, наверное, только мое лицо полного непонимания и ужаса. Нико отмечает про себя, что я совершенно бестолковая и, к тому же, глуповатая. Ну, здорово. Не пора ли бы пожалеть о том, что вообще оказалась здесь?
– Я не особый кулинар.
– И поэтому ты вызвалась заменить Аннабет?
Еще один минус в целый список моих недостатков: медвежья помощь. Но вместо того, чтобы оправдаться или сказать что-нибудь веселое, я просто отворачиваюсь от него. Некое замешательство и недопонимание. Я (Нико) мгновенно реагирует, напрягаясь до каждого нерва внутри. Странно ли это? Вряд ли это слово можно употребить к Нико. Он просто замирает, глядя на меня со стороны. Через несколько мгновений звук ударяющейся об покрытие миски ложки становится слишком громким. Говоря откровенно, внутри ди Анджело все вскипает от раздражения (что по нему в тот момент сказать было нельзя).
– Слушай, я понял, – бросает Нико грубо, – тебе нужна помощь. Только оставь ложку в покое.
Нельзя сказать, что это примирение ди Анджело со мной. Скорей еще большая ненависть, приправленная некой раздражительностью относительно моего доброго отношения к нему.
А затем начинает происходить что-то невероятное. Вспыхивают миллионы звезд и те самые двери будто открываются разом. Одна за другой, они заставляют кадры сменяться во много раз быстрей. Кадры не оставляют в моей памяти ничего, кроме картинки. А вот чувства проникают до самых бронх.
Кафе. «Мифы и Магия». – Удивление.
Темные. Мрачные краски расписывают воспоминания в черно-белый мрак.
Мое мертвое тело у дерева. Пощечина. Слезы. Кровь, стекающая по рукам. – Страх.
Мелькают между тем чужие лица. Некоторые из них тяжело узнать из-за скорости, другие незнакомы по факту, но есть и третьи. А точнее, третье.
Арго – II. Человек на борту. Не полукровка. Всего лишь смертная. – Омерзение.
Он мелькает здесь чаще остальных.
Я не успеваю моргать. Привыкать к эмоциям, которые то вспыхивают, то погасают внутри. Это калейдоскоп непрерывного действия – я ощущаю любую пережитую его эмоцию и впитываю их как губка. Наполняюсь ими. Ощущаю их.
Моя первая тренировка. Слабость моего тела и духа. Безволие. – Его Раздражение.
А затем все обрывается. Все обрывается, чтобы, как когда-то, вспыхнуть заново. Обретает краски, оживает, словно настоящее, яркое, трехмерное.
Мой молящий взгляд. Его отрицание. История чужой девочки, всего на всего человека, занявшая между ребрами ди Анджело слишком много места. – Понимание.
Мы похожи с ней.
Его голос, так отчетливо раздавшийся в моем сознании. Такой знакомый и до странной дрожи родной.
Так же, как когда-то мы были похожи с ним.
И снова это лицо. Мелькавшее прежде сотню раз между кадрами.
Наши тренировки. Мое упрямство и упорство. Злость, вспыхивающая во мне из-за собственной слабости. Его надменные смешки. – Признание.
Пляж. Купол, вставший между нами. Его крики. Мое улыбающееся через страх лицо. Он будто чувствовал меня в тот момент. – Ужас.
Лицо. Оно так знакомо мне. Легкая улыбка. Лукавая улыбка. Знакомая улыбка.
Все тот же пляж. Я по колено в воде. Наблюдает. Предостерегает. Опасается. – Беспокойство.
Жжение распространяется по телу с неимоверной скоростью. Я будто поленце, кинутое на произвол судьбы в камин. Еще не сгорела, но уже вспыхнула племенем. Так же ярко, как и цвета вокруг меня. Воспоминаний со мной мало. Слишком мало, по сравнению с темноволосым, улыбающимся парнем. Но они почему-то красочней и ярче. Словно глубже въелись в ткань небес.
Я уже давно одна. Бьянки нет рядом. Есть покрывало неба с яркими, цветными звездами и пеленой забытых эмоций, что будто выплеснулись наружу. Не могу разглядеть ни цвета, ни оттенка красок. Только лицо. Знакомое и не менее родное. Лукавое. Хитрое. Но по-братски любимое. Головная боль и жжение, уже привычные мне за эти несколько недель, усиливаются. Наверное, не будь я в чужих мыслях, я бы закричала. Кричала от боли и отчаянья.
Но краски проясняются. А я открываю глаза.
– Перси, – тихо, почти в губы своего наставника, выдыхаю я.
Мы замираем. Я от слишком ощутимой близости, он от прогремевшего над ухом имени. Понимание накрывает не только меня. Понимание слишком близкое к провалу отдаления. Боги. Я знаю, что он сделает в следующую секунду. Знаю, что будет происходить спустя долгие месяцы после нашей победы или гибели. Нико ди Анджело оттолкнет меня. Как отталкивал всех и вся на своем пути. Ведь я забралась слишком глубоко. Слишком сильно привязалась к нему, или слишком сильно привязала его к себе самой. Он оттолкнет меня. И это было столь же очевидно, сколь и ненавистные ему слезы отчаянья в прояснившихся, карих глазах.
Но, видимо, сегодня не наш день. Как впрочем, и все остальные дни в году. Где-то над головой раздается раскатистый гул грома. Нико откланяется и на лицо сразу опускаются ледяные капли дождя.
– Вставай, – он отталкивает меня в буквальном смысле, вскакивая на ноги.
Только теперь замечаю, что его куртка насквозь промокла, а я сама намокаю буквально на глазах.
– Они уже, наверняка, догадались. А если нет – у нас еще есть время предупредить их, – голос Нико холоднее ледяного дождя касающегося кожи. – Шевелись.
И он уходит прочь. Стена ливня тут же скрывает его, и мне приходится поспешить за ним. Я абсолютно ничего не понимаю, хотя бы потому, что едва освободилась от чужих воспоминаний и мыслей.
– Подожди, Нико.
Гром повторяется. Гулкий, жуткий, пробирающийся по венам дрожью. Мы входим в растительную часть леса, и только здесь я могу разглядеть его намокшую спину и сверкнувшую стигийскую сталь меча. Я пытаюсь чуть притормозить, перевести дыхание или хотя бы прийти в себя. Вот только поблажки у меня такой нет. Теперь я – полноценная полукровка.
– К чему такая спешка?!
