Текст книги "Ставка на верность (СИ)"
Автор книги: Гайя-А
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц)
Ниротиль тяжело обошел опустевшее кресло, сел в него, вытянул ногу и с беспокойством взглянул на жену.
– Да ты опасна, – хихикнул он, не в силах больше сдерживаться, – ей-Богу, ты открылась для меня с новой стороны. Не задумывался раньше, что репутация моего… копья зависит от остроты твоего языка.
– Вам не стоит опасаться, я лишь поддерживаю существующую репутацию, – мило и пусто улыбнулась одними губами Сонаэнь, – вы дали мне новую жизнь. Я пытаюсь продлить вашу старую. Только ваша другая жена могла бы разрушить ее, встреться мы лицом к лицу среди женщин.
– Моя… первая, ты хочешь сказать? – на скулах воина сами собой заиграли желваки.
– Да, господин мой. Но я не позволю этому случиться, пока буду в силах.
– Пиявки тебя глодай, Орта! – ругнулся Ниротиль, недовольно хмурясь и невольно злясь, – не надо меня защищать. Есть ложь, которую ты сохранить сокрытой не сможешь. Кроме тебя, есть еще врачи, слуги, оруженосцы.
– И сестра-воительница Триссиль.
«Точно, ревнует». Ниротиль прикусил губу, пытаясь скрыть улыбку.
– Хорошо, я поняла, – кивнула Сонаэнь, раздумывая, – в следующий раз не премину сообщить, что вашего копья в своем замке не видела, и жеребец ваш послушен только вашим рукам.
Встала и ушла. Ниротиль остался с открытым ртом, алевшими щеками – болел шрам от прилившей крови – и совершенно потерянный. Нет, он не сомневался в том, что его жена – дочь воина. Может и пошутить не хуже его самого. Но чтобы так!
Пришла и другая, менее приятная мысль. О которой он никогда в жизни не задумывался. Сколько у нее было мужчин? Живы ли они? Смотрят ли на него и смеются ли над ним? Вспоминают ли ее прелести метким ядреным словечком, цокая языком? Ниротиль едва не вскипел, хоть и был воспитан в среде, где ревность считалась едва ли не за преступление.
Суламиты не ревнуют. Суламиты выше этого. Да и что он за воин, если мысли каких-то сплетниц о его «копье» его волнуют?
А «копье», между тем, вместе с жеребцом, давно нуждалось в применении. Не то заржавеет окончательно. Ниротиль усмехнулся. Эх, жена. Какая бы ни была хорошая, а рано или поздно доводит.
***
Пропавшая с утра Триссиль обнаружилась ближе к вечеру, как и Ясень. Все в пыли, дружинники бросили в коридоре у самого входа на кухню по два огромных мешка со снедью, купленной на базаре, и сходу принялись бранить друг друга.
По неизвестной для Ниротиля причине Трис умудрялась найти общий язык со всеми, кроме Ясеня. Тихий скромный, уступчивый, со всеми он был вежлив и терпелив к их слабостям, но ружанку на дух не выносил, и терпел лишь за то, что ее любили соратники. Вот и теперь эти двое повышали голоса друг на друга, пока Трис не сорвалась в совсем уж непристойную брань.
Ниротиль привычно игнорировал их свару. Мог встать и вмешаться, но звуки привычного мира, вернувшиеся в его жизнь, до того были отрадны, что не хотелось им мешать.
–…И табак на казенные деньги покупать сплошь расточительно.
– А на какие прикажешь покупать, а? – запыхтела Триссиль: табачок она любила, – сеять поздно, да и не вырастет нормально.
– Потому что у тебя руки не оттуда растут! – заворчал уже Линтиль, помогая разбирать мешки, – поливать надо, а не только, когда облегчиться припрет, с крыльца…
– А здесь и крыльца нет, вот и сохнет.
– Цыц! Леди здесь! – подал вновь голос Ясень, Ниротиль против воли приосанился, пригладил волосы. Шагов не было слышно, но почти наверняка Сонаэнь по своей привычке была босиком.
«Пора запретить ей, – думал полководец, комкая рукав своей новой синей рубахи, – не дай Бог, наступит на ядовитого паука или скорпиона, или жужелицу какую-нибудь… ладно, если ее никакая тварь не покусает, а то не обойдется одним лишь криком». Но Сонаэнь Орта, босая или обутая, к супругу не спешила. Ниротиль поборолся недолго с собой, плюнул – и осторожно выглянул из-за занавески.
Как добропорядочная хозяйка, Сонаэнь вместе со всеми занималась продуктовыми запасами.
На него девушка метнула лишь короткий взгляд, смысл которого он не угадал, и вернулась к своему занятию. Ниротиль прикинул, сколько еще мешков должны перетаскать и пересчитать они до появления первых дружинников-переселенцев. Выходило никак не меньше сотни.
Мужчина почти угадал. До самого позднего вечера заставники по очереди приносили свою небогатую добычу с рынка, а он сам пытался хотя бы на бумаге накормить и одеть своих новых подчиненных. Получалось из рук вон плохо.
– Или мы голодаем все вместе, или берем в долг, – наконец, категорично высказался Трельд на пятом часу безнадежных бумажных подсчетов.
– А в закромах пусто, – упредил вопрос Суготри, разводя руками, – прошлый год какая засуха, люто было!
– У северян купить… – начал было Линтиль, но тут же заткнулся под взглядами соратников.
– Очумел от жары? – сквозь зубы вопросил Ниротиль, – доставлять за полтыщи верст кто будет, драконы?
– Нашел бы, сторговались бы. Ты же с ними в хороших был, капитан, – вспомнила Триссиль. Полководец неопределенно пожал плечами.
– Да ну, еще драконов нам не хватало. И так самим люто, – вновь ввернул свое любимое словечко Суготри.
От разговоров в кладовой запасов не прибавлялось. Написав очередное отчаянное письмо Гельвину и отправив сонного сокола с ним в белый город, Ниротиль, пригорюнившись, долго смотрел в ночь, сидя на пороге кухни. Парадный заколоченный вход в Руины никто из заставников не использовал: там обустроили курятник.
На входе же через кухню образовалась маленькая беседка: здесь курили, выпивали, вели разговоры ни о чем, отдыхали после дневных трудов. Здесь Ниротиль полюбил смотреть на близкие горы на западном горизонте и предаваться ностальгии и мечтам о будущем. В этот вечер ему грезились потрепанные палатки переселенцев и кибитки, заполонившие пустыри Мирмендела, но негромкое пение со второго этажа заставило его напрочь забыть все, что беспокоило разум минуту назад.
Пела Сонаэнь.
Не колыбельная, не баллада, не ворожильная песня. Она всего лишь читала нараспев Писание – но как она это делала! Голос ее оказался неожиданно сильным, переливистым, пожалуй, им она владела лучше, чем Ниротиль – мечом. Старинная хина лилась легко, ни единой запинки и ошибки в мелодии не было, а сама мелодия, как бывало у опытных чтецов, менялась незаметно, не создавая ощущения спешки.
Сонаэнь пела для себя. Ниротиль, задрав голову, обошел Руины почти до полуразрушенной башенки-пристройки прежде, чем нашел свою жену. Едва уловимо в распахнутом окне виднелся ее силуэт. Сочный сильный голос повествовал, какие прекрасные награды ждут в загробном мире верующих мужчин и женщин, и как они будут наслаждаться друг другом.
Когда ее фигура в очередной раз мелькнула в окне, Ниротиль ощутил, что спина у него мгновенно взмокла, а руки так и чешутся дать леди Орте подзатыльник. Нагая, как из чрева матери! В освещенном окне! Во вражеской земле!
– Твою душу, Сонаэнь! – взвыл он, нимало не беспокоясь о нарушенном покое остальных заставников, – а ну отошла от окна! или прикройся!
Птица упорхнула с ветки, беспокойно захрапели кони – а пискнувшая Сонаэнь Орта мгновенно потушила лампу и затихарилась в своей комнате.
========== Старые раны ==========
Когда переселенцы из Элдойра отправились на юг заселять новую провинцию Мирем, правитель Гельвин, как и его приближенные, не обманывались надеждами на скорый успех. Послевоенное разорение исключало возможность постройки полноценных застав, организацию миссии, а беспорядок в разных краях королевства обещал не заканчиваться добрых пятьдесят лет.
А потому на уныло поскрипывающих телегах и в потрепанных кибитках в Мирмендел и его окраины хлынула волна безнадежных нищих, бедняков из тех, кто в войну потерял все, а приобрел только ту честь, что стоял на стороне победителей.
Ниротиль своей выстраданной победой мог гордиться. Мог – но не гордился. Страшная цена спасенных южных стен Элдойра стала видна ему, когда он снова и снова перечислял уцелевших воинов из дружины. В личной сотне воеводы пали двое из трех, во всем остальном его войске хоронили каждого второго.
Что ж, справедливо рассудил Гельвин, что дал выжившим и их семьям южные земли и освободил великим указом от налогов и выплат на сто двадцать лет. Пожалуй, и двухсот будет мало. Ниротиль тревожно оглядел предместья вокруг Руин.
Почва здесь была суглинистая и дурная. Зато строительный материал имелся в избытке. И, как ни удивительно это показалось полководцу, за две-три недели вокруг Руин начали, как дождевые грибы в весенней степи, появляться крохотные хижинки. Скот с собой гнали немногие, но даже изредка доносящиеся крики ослов или возмущенный рев туров заставляли сердце замирать: все-таки исчезло, ушло чувство непереносимого одиночества среди враждебной толпы чужеродцев.
Да и чужеродцы постепенно оттаивали. По крайней мере, вслед одиноким прохожим чуть реже летели комья грязи и куски глиняной штукатурки. Правда, на рынке приезжих по-прежнему безбожно обманывали местные миремы.
– Пыталась найти коновала, мастер, – тяжело переставляя ноги, в кабинет полководца, как обычно, с коротким стуком ввалилась Триссиль, – облазила все углы…
– Как? Что? – забеспокоился Лиоттиэль; у нескольких коров в рисовых затонах завелись черви, – нашла?
– Никак нет, мастер! И себя сгубила! – она со стоном потянулась, – ноги мои, ноги… тут концы – не обернешься в день! Розовый Вал, Янтарный Вал… что за город-то такой, весь в ямах. Блудила, блудила по кругу – жарища, ужасть.
Зной в самом деле стоял непереносимый. Ниротиль старался не покидать чуть более прохладного особняка до заката. Не столь мучила его жара, сколько влажность – вот этот враг уже был серьезен. После ранения любая зараза, до того всю жизнь избегавшая его, словно взялась мстить за прошлое, и Ниротиль постоянно прихварывал. Как будто мало было ему недугов.
– Придется обойти тех, кто приехал, – вздохнул Ниротиль, – нужен толковый врач, или хоть какой бывший фермер.
– Линтиль в коровах понимает, – напомнила Трис, обмахиваясь обеими руками и делая скучное лицо, – а сам-то, мастер, давно врачу показывался?
«Ненавижу наглую бабу, – он был готов к ее атаке и даже считал, что ее следовало ждать раньше, – сейчас начнется… то не ешь, это не делай». Но так уж случилось, что более-менее уцелевшей ногой он был обязан именно Триссиль. Мало кто из госпитальеров столь же самоотверженно следил за своим пациентом, как его десятница за своим командиром.
Подтирать блевотину и отстирывать день за днем обгаженные простыни – на ее месте должна была быть преданная супруга. Или оруженосец. Но супруга исчезла после первого же посещения госпиталя, а оруженосцы либо тоже были изранены и обессилены, либо отбивали версту за верстой южные рубежи. Примерно этим же они занимались и теперь.
Какие тут врачи? После того, как покинул стены госпиталя, Ниротиль ни разу не видел ни одного, а увидел бы – ползком уползал бы как можно дальше.
– Да некогда, – буркнул мужчина, уже зная, что она загоняет его в угол – и оказался прав.
– Покажи-ка, – и Трис бесцеремонно запустила руку в его штаны.
– Сдурела! Руки какие холодные! – задушено крикнул Ниротиль, отодвигая ее. Триссиль, прикусив губу, хмурилась, сосредоточенно двигая рукой.
Пару минут она хмурилась, затем ее лицо просветлело, щеки окрасились легким румянцем, и она вытащила руку. С легким наносным недовольством вытерла руку о его кафтан.
– Да ты, мой друг, уже здоров. Почти как новенький, юнец… семнадцати лет. Фу, фу, не то чтобы я была в себе не уверена, но все же – как давно у тебя с женщинами не было, что… э… вот такая реакция?
Ниротиль быстро заправил сорочку в штаны и на всякий случай повернулся к Трис спиной.
– И чего ты пристала…
– Да ты возбудился – фу! – как конь стоялый. Самому не щиплет?
– А что не так?
И, словно на него ополчилась сама судьба, Ниротиль в дверном проеме увидел леди Орту. Судя по ошалелому выражению ее лица, она там находилась уже какое-то время. Поднос в ее руках дрожал, ни слова не говоря, она поставила его на пол – и метнулась прочь, цепляясь за все подряд юбкой. Полководец бессильно уронил руки.
– Твоими стараниями, любезная Триссиль, мне предстоит непростой разговор с женой… – разорялся Ниротиль. Трис положила руку ему на локоть.
– Ты позволишь мне поговорить с ней?
– А что ты ей скажешь? «Извини, что я трогала твоего мужа за член»?
– Мастер, вот за это извиняться не стоит. Толкового лекаря тут не найти. Моими стараниями эта часть твоего тела все еще при тебе, как и ее работоспособность, позволь напомнить.
– Да ей она зачем… – и Лиоттиэль прикусил язык, но поздно. Трис неплохо овладела за эти годы срединной хиной, а слух у нее был хороший. Она негодующе взвизгнула, уперла руки в бока.
– Капитан, да ты что! Ты вообще не спишь со своей женой?
– Заткнись.
– Не спишь!
– Заткнись!
Трис отпрянула, неодобрительно покачала головой. Понизила голос, что говорило об ее особом гневе.
– Слушай, капитан. Я люблю тебя и за тебя отдам жизнь, как все наши парни, каждый из нас. Бог свидетель, за девять лет не пожалела о том, что ты меня оставил у себя. Но бесчестья за тобой не знала.
– Бесчестье? Я женат на ней, – сквозь зубы ответил он, подтягивая штаны.
– Ты ее бесчестишь, и слова поперек моему не скажи, – категорично отрезала Трис, отворачиваясь, – увез из дому, в чем была, уволок в эту глушь и грязь. Не дал за ней ни выкупа, ни свадьбы не сделал. Чертовы менестрели и те не пели, когда она вошла в твой дом – а, какой дом, это ж не дом, это халупа, – разволновавшись, кочевница перешла на родной ильти, – и ты ее не взял как женщину. И чем теперь недоволен? Только ходишь, орешь чуть что, да зыркаешь на нее, как голодный людоед. Да будь я на ее месте, я бы сто раз обосралась от страха и лба не отрывала бы от земли, молясь, чтоб только ты не спятил окончательно и не вытворил еще что пострашнее.
Другой дружинник уже получил бы хороший удар под дых, хотя за правду Ниротиль, как бы вспыльчив ни был, наказывать обыкновения не имел. Минут пять Триссиль костерила его почем зря, потом успокоилась, заявила, что все сказала, а более не смеет отвлекать командира, и удалилась, громыхая своими сапожищами.
***
Обидные, но справедливые слова Трис звучали в ушах полководца не один день. Правда, распространил он их на всех переселенцев. Война требует честности и не приемлет лжи, недомолвок и интриганской полуправды – того, что в природе удачного супружества и лежит в основе успешного брака.
Пришлось быть честным: с Сонаэнь нужно было обращаться лучше, к подчиненным следовало относиться внимательнее. Принявшись исполнять свое намерение, Ниротиль готов был отчаяться уже в начале пути.
Он привык к полевым условиям, к походному образу жизни, к беспорядку и хаосу, что сопровождали не самые организованные кочевые войска. Он не желал ничего другого. Но у семей переселенцев были не только отцы-воины. Еще были женщины и дети, и с ними требовалось что-то решать. Последнее, чего хотел Ниротиль – так это отправлять их побираться к языческим храмам.
Он провел почти целый день, пытаясь примерно представить и записать, что требуется для организации полноценного военного поселения, но все расчеты, сделанные в Элдойре, здесь оказывались лишь пустыми бессмысленными мечтаниями. Ничего общего с реальностью.
Почти как цена на базаре. Меняется в зависимости от того, насколько товар нужен покупателю – и теснит прилавок продавцу. Плюнув и решив, что последующие недели три орда новых нищих соседей потерпит и перебьется подножным кормом, Ниротиль обратил свой взор на привычные идеально подсчитанные расходы на амуницию. Основные траты приходились на всадников. Лошадей полководец любил и берег, а в Мирменделе они все еще оставались диковинкой. В табуне у Руин их собралось почти двести голов, включая жеребят. Лиоттиэль тревожился за то время, когда потребуется много сена про запас. До ближайших выпасов табун пришлось бы гнать по выжженной солнцем сухой глине и ненадежным узким дорогам.
Местные коровы и козы, одинаковой рыжеватой расцветки в основном паслись по помойкам и свалкам. Несколько флегматичных бычков Ниротиль каждое утро созерцал прямо за низкой оградкой дворика, жующих сохнущее белье обитателей заставы. Быков то и дело выбегала гонять Сонаэнь, но ей мужчина рисковать собой запретил.
Отношения между ними испортились, едва только наметилось потепление. Тут Ниротиль мог ее понять. Пожалуй, завидев он какого-нибудь постороннего юнца, запустившего руку его жене под юбки, не стал бы даже ждать объяснений. Полоснуть по горлу – и потом уж рассуждать…
И ее отстраненная, чуть надменная холодность бесила его неимоверно. Теперь Ниротиль не сомневался, что она его наказывает за пренебрежение к себе. В коротких, едва уловимых, но очень говорящих взглядах и даже движениях ее читались гнев и обида.
А в объяснениях Ниротиль никогда не был силен. Мори в свое время получила не одну затрещину за неуместные вопросы или несвоевременные капризы. Потом, конечно, она рыдала, кто-то из них обоих извинялся, и тем начинавшаяся размолвка и заканчивалась. Еще постелью, конечно. Мириться было просто.
Как мириться с Сонаэнь, мужчина так и не понял. Бастионы вокруг нее не уступали в крепости стенам Флейи. Главными дозорными башнями были фразы «да, господин мой» и «нет, господин мой». Ниротиль сорвался уже к полудню:
– Демоны степные тебя во все дыры, ты что хочешь-то от меня, а?
В ее коротком сером взгляде мелькнуло торжество – и она все еще молчала. Пожалуй, попади Сонаэнь Орта в плен, ее бы устали пытать.
Затянувшийся знойный период отступил, и ветер принес с близкого моря свежесть и несколько бурь, щедро напитавших землю водой. Суглинок, казавшийся абсолютно бесплодным, расцвел буйством незнакомых ярких красок. Выпрямились и ослепили ярью пожухлые мальвы, вдоль дорожек поселились странные красные столбики членистых стебельков невиданного растения, коровы прекратили жадно толпиться у каждой лужи, надеясь напиться вдоволь.
Ниротиль знал, что это изобилие ненадолго. В степи он видел скорое превращение полупустынных выжженных солнцем равнин в зеленые луга, и видел, что остается после короткого бурного цветения.
Здесь же все было иначе, и полководец хмурил лоб, пытаясь разгадать причуды климата. Дождь, раз придя, не собирался уходить. Ровно в полдень, снова и снова, небо заволакивало нудной серостью, кое-где на западе погромыхивало, и ливень плотными стенами вставал вокруг на шесть-семь часов.
Робкие мальвы и стебельчатые кустарнички сменились бурьяном с дом высотой. В них тут же принялись вить гнезда степные ткачики. Руины оказались окружены внезапно выросшим за несколько ночей травянистым лесом. Радость табунщиков была недолгой – ни лошади, ни коровы не ели даже листьев с травяных гигантов. Только ишаки радостно ревели, сражаясь за наиболее привлекательные из них.
Позже пересмотрел полководец и свое отношение к южанам. Вялые и безразличные ко всему, с наступлением влажного сезона они ринулись на свои огороды и пашни, как в последний бой. С остервенением точили свои мотыги, тяпки и серпы, гулко перекрикивались в травяном море, выезжали целыми семьями и кварталами на поля, работая даже ночью.
Довольно быстро непрекращающиеся ежедневные ливни вызвали затопление низин, и обитатели особняка всерьез обеспокоились происходящим.
– А если уровень поднимется? – тревожился Ясень, не выносивший сырости, – может, нам прокопать сливные стоки?
– Там есть какие-то канавы, не думаю, что тут жил народ поглупее нас, – мудро рассудил Линтиль.
– Вода не поднимется выше межевых борозд, – подала голос Сонаэнь Орта, и усилием воли Ниротиль не обернулся, чтобы взглянуть на нее, в очередной раз бесшумно появившуюся у него за плечом, – на межах сажают тыквы и дыни. В октябре снимут второй урожай.
– А если вода выйдет за уровень, миледи?
– Не выйдет. Шлюзы стоят в отводных каналах, их обязательно откроют.
Ниротиль поджал губы. Опять она заставила его задуматься. Опять привлекла внимание. Поначалу он не мог бы отличить ее от двух других госпитальерок, и не только в платье было дело. Сонаэнь Орта казалась бесцветной и скучной, обыкновенной девицей, каких много что в Элдойре, что за его пределами. И она неустанно трудилась, чтобы усугубить это впечатление. И все же по безупречному фасаду ее маскировки шли одна за другой трещинки.
Слишком тиха. Слишком скромна. Слишком затаилась в тени. И чересчур много знает. Лиоттиэль не хотел себе казаться сдвинутым на заговорщиках и предательстве безумцем. Но не мог и не отмечать любые странности в поведении своей слишком уж безупречной супруги.
И, опять же, ее происхождение. Ниротиль не считал важным принадлежность к одному из богатых родов. Его собственная семья происходила из области Сулама, далеко на западе, но он никогда не бывал в родовых землях. Да и остались ли они еще свободными? Их наверняка заселили земледельцы, и прекрасные вишневые и абрикосовые сады ныне цветут для других хозяев. Мори вообще принадлежала к кочевникам. Сложное родство сабян со всеми племенами Черноземья означало неисчислимое множество родственников и свойственников, и дом Ниротиля все его годы сожительства с Мори был наводнен ее дальней и ближней родней из степняков. Немалая доля их наличествовала и поныне в рядах дружин.
Те, что выжили.
Так что женитьба на Мори принесла кое-какие выгоды в свое время, и с ее уходом он их не лишился. А Сонаэнь, кроме себя самой, ничего с собой не принесла.
«Интересно, куда девалась десятка ее отца, – задумался полководец, – и остался ли кто из нее вообще». Траур по отцу вот-вот должен был закончиться у леди Орта.
Ниротиль был не в духе почти весь день. Но пропустить моления по погибшим в Парагин не смог. Минул всего год, а кажется, только вчера войска спешно оставляли Кион, отступали, зажатые вражескими отрядами со всех сторон, ближе к безопасным белым стенам. Мужчина горько усмехнулся, вспоминая, как сердце заледенело от ужаса, стоило ему узреть эти самые стены изнутри. Покрытые гигантскими трещинами и кое-где поросшие мхом, они яснее ясного говорили, что осады крепость не выдержит.
Победа стала чудом. Год назад Ниротиль насмотрелся чудес. Увидел отречение царской династии Элдар, победу над южанами – и собственный второй шанс. Есть минуты, что забвению не подлежат.
*
То был конец, и о том, что это он и есть, знали все. Ниротиль спиной чувствовал укоризненные и отчаянные взгляды своих лучников. Кожа под кольчугой и нагрудником зудела от близкого боя. Так всегда бывало. Он размял левое плечо – давно замечал, как немеет под старыми шрамами.
Он не знал, что творилось у северных ворот. Не мог знать, каково положение у западных или у заваленного до краев стен въезда Мелт Фарбена. Но знал точно, что Южная стена обречена.
Они укрепляли ее всем подряд. Заливали раствором щели и трещины. Нагромоздили камней огромную кучу, засыпали ими доверху три башни, показавшиеся наиболее уязвимыми. Ниротиль и сейчас видел потные спины, сотни спин тех, кто пытался восстановить стену. Не меньше воинов занимались рвами за стеной, там, где сейчас, поредевшие стояли вражеские войска. Но ни наточенные колья, ни рвы, ничто не могло изменить того факта, что белые стены были изношены, сам Элдойр разорен, а защитники его измучены.
Напряженная и на диво трезвая Этельгунда даже не глянула в его сторону, когда он, преодолев страшный путь вдоль первого ряда дружин, приблизился к ней. Рыжик злобно храпел. Княгиня молчала, глядя точно перед собой.
– Оарли здесь нет. Есть миремская конница с Гихонского Поречья. Кажется, вся. Мы зайдем на нее. Кого возьмешь?
– А? Сам реши.
– Эттиги…
– Ты старший полководец, – бросила она зло, – выдели мне долю из своей смерти и давай уже… того.
Он не мог позволить себе прощаться так. Не только с ней, ни с кем из воинов вообще. Пустил Рыжика ближе.
– Этельгунда, свет моих клинков, отринь свой поганый нрав и усмири язычок – сохрани их до нашей следующей встречи.
– Будет ли она? – но его слова возымели свое действие, и воительница чуть улыбнулась, протягивая ему руку.
Никто не должен перед битвой выглядеть испуганным, хотя боятся все. И потому он сжал ее за локоть и громко расхохотался:
– Наша следующая встреча будет горячее всех предыдущих, и теперь нам всем надо об этом позаботиться!
– И мастеру Долли? – выкрикнул кто-то из сотни Долвиэля, и веселье перетекло в неуправляемую стадию.
– Да, позовем и его! – откликнулся Ниротиль, делая непристойный жест пальцами в стальных рукавицах.
Простецкие шутки о задницах и горячих ночках – вот, чего хотели обреченные. Ниротиль взглянул на небо, оглянулся назад, на стены. Прикрывать их было некому. Нестройно, тихо вначале, но они начинали кричать, стучать мечами о щиты, трясти копьями – странный обычай запугивания противника, древний и действенный. И в минуту перед тем, как послать войска в атаку, Лиоттиэль верил в свои силы, в победу и в небывалый триумф, верил, как никогда прежде.
Но не всякая вера заменит собой доспехи.
Мгновение, когда он встретил свою смерть, Ниротиль хотел бы выбросить из памяти. Отодвинуть как-нибудь на задний план. Может быть, как-то закрасить стойкой краской, навсегда перечеркнуть. Все, что случилось после того, как его конь встретился с метким вражеским копьем и пал, тяжело завалившись на бок и дрыгая копытами во все стороны. Как будто и теперь пытался отогнать от оглушенного столкновением всадника наступающих врагов.
Удар в лицо Ниротиль не почувствовал – здорово оглушило, должно быть. По щеке – точнее, по тому, что от нее осталось – стекала кровь, а свое тело он ощущал дубовым стволом, неподъемным, невозможно тяжелым. Но выполз из-под Рыжика (не думать, не думать), поднялся, расправляя плечи и надеясь унести с собой как можно больше противников…
Острие копья, вонзившееся между ног снизу, заставило пропасть голос. Хреновая, очень хреновая смерть.
Удар чем-то острым в бедро приблизил на шаг к грани. «Ну же, добивайте. Прими меня, Бог мой, а по мне оставь добрую память».
Тупой удар сзади милосердно поставил точку.
Которая очень быстро превратилась в многоточие, полное боли, отсутствия ясного сознания и оглушительного шума в отдалении. Ниротиль летел. Тело оторвалось от земли, и его несло над ней, а точнее, волокло.
– Стой! Не двигай! – это истерично прорвался знакомый голос, но принадлежность его определить не удалось.
– Живой.
– Бог милостив, Бог милостив… – шептали голоса, пока неведомые силы терзали его дальше. Что-то мокрое легло на лицо – или на то место, которое было прежде лицом. Что-то влажное полилось в рот. Горький мак и загорный каштан. Немного соли на языке – кажется, это все-таки кровь. Чья?.. Но опийное забытье заглушило остатки рассудка, и в следующий раз Ниротиль вернулся в реальность уже в госпитале спустя пять долгих дней.
Рвота скопилась где-то за кадыком, по ощущениям, заняла даже легкие. Дышать было противно. Горький привкус мака и дым дурмана – густой, сизый – резал воспаленные веки, ощущался тяжелым налетом на языке. От него нельзя было укрыться и уйти. Полководец попробовал пошевелить пальцами руки – от старших он слышал, что сразу ему с постели в любом случае не встать. Но движение не отозвалось болью. Обрадовавшись, он открыл глаза, попробовал поднять руку к лицу – тяжесть была страшная, тело медленно, но поддавалось…
И не смог. Хуже того, постепенно вместе с сознанием возвращалась и боль, и, холодея от ужаса, Лиоттиэль готовился переживать ее. Тупая, ноющая, она начиналась в раненной ноге и отдавалась в затылке. Онемение спадало, по себе оставляя колючие мурашки, и Ниротиль боялся лишний раз моргнуть, понимая, что любое движение с собой может принести. Он много раз видел подобное.
«Спокойно. Дышать. Дышать ровно».
– …Видишь меня, мастер? – над ним склонился Ясень. Голос точно принадлежал ему, а вот что было то розоватое пятно над ним? Лицо?
«Если я ослеп, то это предел. А может, это от дурмана. А может быть…».
– Дай попить ему, дурачина, – нетерпеливый голос Трис.
Попил. Услышал несколько коротких отчетов: победа, южные штурмовые войска, Эттиги мертва (в это Ниротиль попросту не мог поверить и отреагировал весьма вяло), князь Долвиэль – придется Долли теперь именоваться именно так, зазнается, поганец, – вздернул лорда Оарли над могилой мятежной княгини Салебской… что ж, достойная месть.
Другой голос со стороны двери равнодушно сообщал, каковы его шансы выжить. Он не успевал обрадоваться и огорчиться услышанному. Если верить Триссиль, то он мог выжить – всего-то и надо было грамотно отрезать одну ногу и правильно прижечь. Если бы не пробитая голова, это бы они и сделали. Все равно смерть от кровопотери так или иначе была близко. Он отключался, приходил в себя, снова отключался. Лекарь менял повязки, вкус настойки горчил во рту, но теперь уже Ниротиль ждал этого вкуса. Даже край той боли, которую ему предстояло переносить без лекарств, заставлял отказываться от надежд перетерпеть.
Назначение Гельвина Правителем Ниротиль воспринял сквозь тот же туман наркотического опьянения против воли. Он пытался ухватиться хоть за одну связную мысль в мозгу, и не мог. Пытался хотя бы спросить что-то, но очень редко мог издать связный звук, и обычно этим звуком просил пить или сообщал о боли. Примерно в том же состоянии удалось принести присягу Гельвину, когда тот привел к нему свою свадьбу.
Руки его слушались плохо, о ногах он и не вспоминал. Лекарь заходил изредка, осматривал ногу, что на растяжке висела, загораживая свет из оконца. Раз в три-четыре дня вокруг его раненной головы собирались четверо целителей-госпитальеров, бурно диспутировали, из их речи полководец не понимал ни слова. Потом рядом оставалась лишь немного помятая в последней схватке Трис и Линтиль, сменивший Ясеня.
Так прошло почти два месяца. Когда его впервые подняли в вертикальное положение, он потерял сознание. Почти два дня ушло на то, чтобы не вырубаться всякий раз, когда его поднимали – из-за раны на бедре и в промежности он не мог сидеть, и оставалось либо лежать, либо стоять. Еще через три недели полководец все-таки смог принять полусидячее положение в опротивевшей постели. Это был последний маленький праздник перед последовавшими бедами.
Только тогда он понял, что счастливее времени, чем полное забытье, у него уже не будет в жизни.
*
Старые раны имели обыкновение ныть в полнолуние. С чем это связывали доктора, Ниротиль и знать не хотел, но вот южане, поклонявшиеся Лунным Богиням – или одной Богине, в тонкости культа вникнуть было сложно, свято верили, что так оно и должно быть. По неким, одним язычникам известным, соображениям.
И Полнолуние в самый жаркий период года они праздновали так, как в Элдойре никому и не снилось.
