Текст книги "Ставка на верность (СИ)"
Автор книги: Гайя-А
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 17 страниц)
Цельнокроеная рубашка, как те, что носили в Элдойре, сверху была прикрыта миремским тонким сатином – кусок ткани, длинный, обмотанный вокруг тела, начиная с макушки, где крепилась к простой прическе шпильками.
Выглядело это весьма странно, но Ниротиль смолчал.
– Говори, если есть идеи.
Она подошла к нему.
– Завтра, когда мы будем уезжать… я сделаю так, что они остановят нас и оставят здесь. Просто не подавайте вида, что что-то не так.
– Говори, что задумала.
– Не могу.
– Не молчи! – он закашлялся, стукнул кулаком по кровати, в горле сильно запершило – и Сонаэнь порхнула прочь, тогда как прежде поднесла бы ему воды.
«Глупые бабьи мыслишки, – искренне надеялся Ниротиль, по-прежнему не в состоянии заснуть, – что она может? Ничего».
***
– Скажи, что мы ослышались, мастер.
Полководец был готов заранее, что его не послушают сразу. Девушки собирали сумки и грузили их на просевшую телегу. Заставники, однако, не спешили присоединяться к ним.
– Я никуда отсюда, нас по дороге перебьют, – насупился Линтиль. Трельд солидарно поддержал друга:
– Мастер, они нам в спину не погнушаются стрелять.
– Значит, надевайте щиты на спины, – рявкнул Лиоттиэль.
Телег было пять. Как ни старались заставники найти еще несколько, нужно было как-то умоститься на этих. Сколько можно нажить добра за короткие месяцы во вражеском городе? Но и этого немногого добра хватило, чтобы самим сесть уже было некуда. Девушки одна за другой взбирались на третью телегу. Ниротиль неосознанно выхватил взглядом Сонаэнь, подмечая, как осторожно, даже как будто скованно, она двигается. «Захворала, что ли? Все погода, – он глянул на небо: серая туча закрыла солнце с утра, и как будто не двигалась, хотя время шло к обеду, – как бы нам под дождь не угодить. Вот напасть, когда он нужен был – не было его!».
Южане, переговариваясь между собой, окружали их повозки, наиболее смелые даже трогали что-то из поклажи. Белые и светлые одежды, широкие расклешенные штаны и повязанные курчавые головы, мокрые от ароматических масел, делали их неотличимыми друг от друга для Ниротиля. Он только и видел, что пестрые покрывала южанок, которых становилось все больше, да блестящие макушки их мужчин. Любопытствующие зеваки пришли провожать захватчиков, и кто-то уже даже издал торжествующий возглас, когда двинулась первая телега.
Но тут воздух прорезал другой крик. И полководец дрогнул, услышав его. Когда он повторился – с причитанием на незнакомом ему языке, то он уже не сомневался. Это голосила совершенно в южной манере Сонаэнь Орта, его жена.
Телега, на которой разместились она и ее девушки, шла второй, и мужчина разглядеть ее не мог из-за самой настоящей толпы крестьян и крестьянок вокруг.
– Госпожа Орта! Скорее, сюда! – крикнул кто-то, кажется, Ясень, возглавлявший заставников. К сдержанным рыданиям леди Орты внезапно подключились пронзительно завывшие южанки.
Плакальщиц Ниротиль ненавидел всегда, но с тех пор, как они оглашали его собственную – несвершившуюся – смерть, один лишь звук надрывного вопля вызывал в нем почти что боевую ярость.
– Если вы с ней что-то сделали, я…! – Ниротиль, сам себя не помня, рванул вперед, припадая уже на обе ноги. Миремы отпрянули от него, как от прокаженного.
Суета длилась несколько минут: появились несколько новых женщин, тоже принялись шуметь. Пестрые красные, зеленые и фиолетовые покрывала мелькали между одинаковыми налобными миремскими повязками. Шустрые южанки быстро успокоили своих мужчин – кого надо, окриками, а то и прямым рукоприкладством.
Ниротилю вернуть равновесие было не так же просто. Его держали вдвоем Ясень и Трельд.
– Да ты никак озверел, мастер!
Но стоило ему услышать протяжный стон Сонаэнь из-за угла особняка, куда в сопровождении женщин она удалилась, и удержать его не могли бы и трое.
– Стоять, не идти! – выставив вперед две руки, появилась растрепанная южанка перед ними, – она скверна. Плохо.
– Что?!
– Она плохо.
– Пустите!
– Потерять она ребенка…
Ниротиль замер, его словно облили холодной водой, да что там – словно бы снова ранили, подрезали жилы на обеих ногах, силы оставили его… дыхание сперло в горле. Откуда только взялась эта странная, медленно разгоравшаяся боль, совсем не похожая на прежнюю? Боль не от меча и удара.
Он не успел захотеть с ней близости, а она не просто крутила шашни у него за спиной, но еще и… Ниротилю стало плохо самому. «Все они, ведьмы, одинаковые. Еще одна. Такая же». Но он не успел погрузиться в печаль и самобичевание. Миремы, еще минуту назад дружно провожавшие повозки переселенцев, остановились и преградили дорогу остальным. Они шумно выражали свое внезапное несогласие с тем, что воины Элдойра их оставляют.
– Они, кажется, нас очень хотят оставить здесь, – неуверенно заметил Линтиль.
– Где эта баба? Эй, что они говорят? – Ниротиль окликнул ту, что принесла ему весть о неверности Сонаэнь. Южанка сжала губы:
– Вас идти не дать. Очистить сначала, потом. Ритуал! Кровь на земле – плохо. Скверна. Ваша грязь на нашей земле! Пока кровь идти – оставаться. Вы все.
– Она имеет в виду… – начал было Ясень, но полководец, просветлев лицом, жестом отпустил переводчицу.
Он, минуту назад готовый худшими словами обидеть Сонаэнь перед тем, как выгнать, теперь мог только повторять про себя: «Умница. Какая у меня умная жена!».
***
Неделя после представления, которое устроила Сонаэнь, прошла напряженно, но тихо. Затаившись, заставники старались лишний раз не попадаться на глаза местным жителям, поливали посевы исключительно ночью, а все три девушки вовсе не покидали Руин.
Сонаэнь так и вовсе соблюдала свою легенду: она замкнулась в отдельной хижине-пристройке и там и оставалась. Даже еду ей приносили к самому порогу и ставили снаружи. Добросовестные соседские южанки с сочувствием проводили у ее порога несколько часов в день.
– Как они понимают друг друга? – задавался вопросом заинтригованный Ниротиль.
– Леди Орта говорит на мирмит немного, – по лицу Ясеня нельзя было сказать, что он упрекает в чем-то воеводу, – ее мать была отсюда, или откуда-то из предместий.
А вот это было для полководца новостью, и новостью неприятной. Новый укол за последние дни. Сначала его спокойную уверенность в крепости стен своего дома подкосило неожиданное заявление о мнимой беременности – и осадок остался до сих пор. Теперь и весть о происхождении леди Орты добавилась.
«А чего я хотел, выбирая жену вслепую! – злился на себя Ниротиль Лиоттиэль, герой войны и призванный Наместник провинции Мирем, – все, что мы знаем о них, когда они предлагают нам себя – что их отцы пали, а их кошельки пусты; некогда искать семь поколений предков в свитках, некогда изучать репутацию сестер». И сам мужчина прекрасно понимал, что, изучи пристальнее придирчивый сват его собственную репутацию, ходить ему холостым до конца дней по борделям.
С Мори было иначе. Совсем. Ниротиль, урожденный чистокровный суламит, никогда не видел своей западной родины – он вырос среди кочевников и их родни: кельхитов, сабян, ругов… самхитов. В доме говорили вообще на сальбуниди – нянька отца когда-то была из этого народа. Жили просто и дружно, не церемонились ни за обедами, ни за ужинами, и праздники были все такие – собирались соседние становища, кочевые племена из присягнувших, танцевали вместе, пели, пили, делились всем добром и вместе боролись со злом.
Да и какое зло было тогда, в той далекой юной степи? Саранча да суховеи. Зато как хорошо было после первых гроз и удавшихся урожаев покидать ярмарки Сабы и Ибера – и возвращаться в степь! Туда, где вокруг общих костров на разные голоса пели дудки, где под темными небесами рассказывали детям сказки и страшные истории старшие, и где в черной ночи воровали возлюбленных невест удалые всадники…
Кобылье молоко, сочные овощи в дождливый сезон, сушеное мясо в сухой, пьяные ароматы мальв, ирисов и степной акации – вот что сопровождало его год от года, всю жизнь. Рослый для своего племени, слишком светлый для чужого, нигде не заводящий дома, он и не надеялся, что обретет семью «как полагается». И его устраивало, что не обретет. Не было церемоний и клятв – но была свобода. Была Мори, был ее отец, радостно обещавший руку дочери жениху, были соседские шатры и палатки, перебранки из-за очереди к колодцу, перегоны табунов и отар…
– Мастер, не губите эту девушку, – тихо заговорил Ясень, и Ниротиль напрягся: только от него мог позволить себе слушать откровенные советы, – она достаточно сделала, чтобы вы смягчили свое сердце к ней.
– Она наполовину южанка – как будто мало остального.
– Остального? Чего же? – усмехнулся самый скромный оруженосец полководца как-то недобро, покачал головой, – чего? Того, что она пытается стать невидимкой, но не сводит с вас глаз, когда вы объявляете построение по утрам? Того, что пытается стать хозяйкой Руин? Или того, что она… – он сглотнул, – вы бы смогли так – перед грязными язычниками задрать юбки, чтобы только дать время заставе? Да еще и… мастер, она теперь ваша леди.
– Ты женат?
– Да. И да, по сговору, господин. И не видел ее до свадьбы. Я ведь рос в самой Сабе.
Ниротиль кивнул, думая о Мори. О юной, не испорченной, чистой Мори, которая отдалась ему в полях, и чистосердечно сказала потом, что поймет и любить не перестанет, если он женится на другой – но все же, все же…
– Внимание! У нас гости! – крикнул с высоты смотровой площадки Трельд, и кто-то из молодцев Суготри ринулся открывать ворота, – посланцы из Флейи!
И почему-то Ниротиль, тяжело опираясь на колени ладонями, чтобы встать, не удивился, во главе колонны узрев самого Наместника Лияри.
========== Ирисы и копья ==========
Флейя всегда была загадкой для Ниротиля. Ничто не изменилось и после войны. Все, казалось, поменялось в Поднебесье – но Флейя, наглухо закрывавшаяся от вторжения как врагов, так и друзей, не изменилась ничуть. Ниротиль задумался в очередной раз, не сошел бы он с ума, проживая за глухими крепостными стенами, где не росло ни деревца, и только камень, камень везде. Правда, Флейя очень хорошо освещалась.
Вряд ли это достоинство искупило бы другие многочисленные недостатки, которые кочевник находил в проживании в тесном, закрытом городе в предгорьях. Возможно, главная причина была в том, что его до безумия тошнило от надменного Наместника Лияри, что, закинув ногу на ногу, преспокойно сидел напротив, катая в деревянном кубке вино.
– Надеюсь, вы простите нас за скудость припасов, – сквозь зубы выдавил Ниротиль. Дека Лияри перевел свой расслабленный взор на полководца.
– Блюда вашей кухни выше всех похвал. Ваша супруга постаралась?
Ниротиль не смог переступить через себя – и не перенимал городского обычая представлять жену гостям, даже и именитым. Особенно именитым. Дека Лияри не мог бы посчитаться красавцем, но скупая на украшения проезжих улиц, Флейя была знаменита своим великолепным обустройством и богатством.
Полководец не мог забыть о том, что Сонаэнь видит каждый день в его прославленном доме. Прославленном – и нищем. Глупо, конечно, ревновать ту, которой не овладел ни разу, но он – ревновал.
– Вы приехали, узнав о водяном бунте, Наместник? – перешел к делу Ниротиль.
– Я захотел взглянуть на то, как вы устроились. Признаться, увиденное меня не разочаровало. Настоящее кочевье.
Ниротиль хотел бы проигнорировать светские подначки Деки. Но молодость и горячность его никогда не отступали перед здравым смыслом.
– Устраиваемся, как можем. У нас не столь много средств, чтобы отстроиться заново.
– И тем не менее вы призвали дружинников.
Ниротиль вскинулся.
– Вы знаете? Перехватили сокола, полагаю?
– О нет, – коротко хохотнул Лияри, – дружинники стоят перед Флейей, и я должен был убедиться в том, что это те, за кого себя выдают.
– Когда я увижу свое подкрепление?
– Когда пообещаете не устраивать здесь бойню как в Сальбунии.
Ниротиль вспыхнул:
– Заговорщиков следует вешать!
– Сегодня вы нашли одного зачинщика, – Лияри потягивал янтарное вино не спеша, – завтра вы встретите десяток таких же. Перевешать всю провинцию не получится. Вы верите, что у вас одна жизнь, первый и последний шанс заслужить рай, прощение у Бога. Они верят иначе. Не в пику вам, не из духа противоречия. Они не понимают того, что создает Элдойр. Для них все, что приходит в Мирмендел – песок, который скоро смоют дожди или унесут ветры. Почему именно вас они должны слушать? Таких были десятки и сотни, если не тысячи.
– Вы говорите так, будто бы стоите на их стороне.
– Что за ребячество, Наместник! – насмешливо протянул Дека, – Флейя не выстояла бы, если бы мы не прилагали усилия, чтобы понять друг друга.
Ниротиль против воли задумался. Вдруг в голову ему пришло, что он не знал ни одного из миремов близко. Куда пропадали миремские женщины, становясь женами в Элдойре? Становились ли? Смешивались ли с остальными? Перенимали ли обычаи? Ходили ли в храмы? Или они навсегда оставались затаившимися лазутчиками в тылу врага?
Кем была мать его жены? Кем была сама Сонаэнь Орта?
– Примите мой совет, уважаемый Наместник, – Дека склонил голову, признавая слова полководца, – оставьте свои надежды. Смиритесь перед тем, что сильнее, больше и древнее вас. Этот город стоял здесь задолго до того, как асуры из диких пастухов высогорья превратились в воинов, заставивших Поднебесье выбирать одну из сторон в своей бесконечной войне. Ешьте, пейте, берите взятки. Но не пытайтесь его перевоспитать и перестроить. Мирмендел просто есть. Вам придется это принять. Он не станет вашим домом – ненавидьте его, но не пытайтесь присвоить. Многие из Флейи пытались, мягко, жестко, насильно – и мы сдались.
– Вы упускаете кое-что.
– Что же?
– Вы не берете в расчет нас. Я родился под Сабой. Кочевые войска – это не бездомные с оружием. Мы – те, чей дом всегда с нами. И сейчас, – Лиоттиэль чуть подался вперед, – я выбрал эту землю. Не потому что Правитель повелел мне это. Я. Выбрал. Советую вам запомнить.
Возможно,
он сказал это в запале; Ниротиль отличался вспыльчивостью всегда. Может быть, ему стоило пожалеть о сказанных словах – или просто забыть их и проигнорировать. В конце концов, он на самом деле не выбирал Мирмендел – как не выбирал свою участь, тяжесть своих ран и даже жену.
Но, приняв это решение, он пообещал себе, что сделает его правильным, любой ценой, если придется.
***
Сальбуния. Осада Сальбунии переломила ход войны.
И этой осадой не уставали упрекать принимавших в ней участие.
…Они засели на севере от захваченной южанами Сальбунии. Он и Этельгунда. Белокурая бестия провела не один день в марше и выглядела не лучшим образом, впрочем, как и он сам. Но Лиоттиэль приехал на два дня позже, а княгиня-воевода пролежала почти двое суток в зарослях арака, по нужде отлучаясь исключительно ползком.
Примерно таким же образом он подобрался к ней для совещания. Ожидаемая осада не начиналась.
– Над воротами тишь да гладь, – отчиталась резко и отрывисто Эттиги, – укрепился лорд Оарли.
– Кто? – переспросил Ниротиль. Женщина досадливо цокнула языком.
– Мой дядюшка, чтоб ему в аду углями отожгло его грязные волосатые яй…
– Как же ты сквернословишь, женщина, когда злишься! – вздохнул Ниротиль. Следующие часов десять прошли все так же. Они проклинали лорда Оарли и его воинов, лениво переговаривались между собой, травили несмешные анекдоты, сетовали на то, что нельзя курить…
Этельгунда успела помочь Ниротилю перевязать ноющие после недавней стычки ребра, вытерла с загноившихся на спине царапин грязь и сукровицу, даже, вздыхая, расчесала его.
– Ты был бы таким хорошеньким, если бы помылся, – шепотом сетовала она.
– Все-таки ты ненормальная, Эттиги, – ответствовал он, подставляясь ее рукам, – какая разница, какими мы туда войдем?
– А войдем ли? В тот раз так и не вошли.
– До победного, душенька моя. До победного. Порешим их всех. Или сдохнем сами.
Час – или два, или вечность – сидели почти молча, изредка перебрасываясь бессмысленными короткими фразами. Погода, лошади, тупизна подчиненных, вялые сплетни о военачальниках. Чем выше по рангу, тем скучнее сплетничать. Все повязаны в одной и той же кровавой войне, запутанной сети суеты у костров и убийств, рано или поздно одно наплывает на другое.
Несмотря на жару, ветер заставлял сморкаться, сильный, безжалостный и горячий. Ниротиль прятал глаза, уткнувшись в Этельгунду. Ее куртка пропахла дурманом насквозь, как и кровью, но кровью пах сам воздух вокруг, и ничего интересного в этом уже не было.
За стенами о них знали. Не знали только, сколько их в кустарнике арака спряталось. И все, что оставалось – ожидание первого шага от осажденных или осадивших.
– Мне потрахаться припекло, друг мой, – вдруг прижалась к Ниротилю воительница, запустила руку под его кольчугу, отдернула, – ай! кольцо разошлось.
– Никак не починю, – оправдался он и сплюнул, – Эттиги, сестренка, совсем головой больная? Пристрелят же.
– Я не прошу меня разложить тут и жарить… чуть-чуть, как-нибудь… бочком?
– И почему я терплю твой грязный рот, – поморщился Ниротиль, двумя пальцами охватывая ее впавшие за последние дни щеки. Этельгунда прищурилась.
– Ты его любишь, признай.
«Не могу отрицать», подумал полководец. Они синхронно повернулись к воротам Сальбунии. Наметилось беспокойство на вышке над ними. Судя по всему, это, наконец, дозорные разглядели прибывающее подкрепление к воинам Элдойра. Ниротиль был достаточно опытен, чтобы не высовываться, но кто-то из ополченской молодежи рискнул – и получил стрелу в шею сзади.
У Сальбунии защита была хороша. Ниротиль оглянулся на сосредоточенную Этельгунду. Под шлемом не было видно, как она заплела сегодня свои длинные, летнего золота волосы. Они были даже похожи внешне – чуть отличался разрез глаз, форма скул, оттенок кожи. Хотя сейчас под слоем пыли и грязи угадать все равно было нельзя.
Подкрепление остановилось на границе подлета стрелы, ожидая огневого прикрытия. Этельгунда приподнялась на локтях и медленно, по-змеиному, поползла в наиболее пышно разросшийся куст. До Ниротиля донеслось ее раздосадованное шипение. Чуть громче она добавила к нему брань.
Вернулась тем же путем, мрачная и злобно сопящая, минут через двадцать.
– Гана Лиотта здесь, – сообщила сходу, – Дзури и его штурмовики. И – сиди, куда! – Ревио.
– Ревиар?!
– Он самый. Их полторы тысячи, за Раздолом стоят, при седлах, ждут. Можем начинать.
Ниротиль замер, переваривая услышанное. Значит, они решили ударить в тыл врага. Причин и поводов доискиваться было некогда, да и не хотелось. Мужчина медленно потянулся, разминаясь.
– Ты идешь? – и Этельгунда хмуро отвела взгляд.
– Хотела бы. Да живот подвел – женское, – буркнула она с горечью, – невовремя, как и всегда.
– Вот и сиди, – от сердца у Лиоттиэля отлегло самую малость.
– Не дай себя убить, – чмокнула она его в заросший подбородок и подергала его руку в толстой перчатке, – и… если сможешь, конечно… дядьку моего до меня оставь. Я сама.
Эту последнюю ее просьбу исполнить не получилось – Оарли удрал, когда Сальбунию все-таки взяли. Но Лиоттиэль не дал себя убить тогда. Он и потом не дал.
***
Обещанный жене еще до бунта поход на рынок состоялся через неделю после того, как посланцы Флейи покинули Мирмендел. Ниротиль кривился, но обещал себе не раз, что приведет внешний вид жены в соответствие с ее статусом. И начать он, конечно, собирался с ее обуви.
У Мори в свое время обуви было более чем в избытке. Он не уставал ее упрекать: в предместьях Сабы, живя среди точно таких же полукочевниц в шатрах, она вряд ли нуждалась в трех десятках пар туфелек, ботинок, сапожек…
Сонаэнь обходилась одной парой, и полководец, решив обратить на нее чуть более пристальное внимание, чем обычно, с горечью наблюдал непростые отношения жены с ее единственными ботинками. В сапожный ряд, тем не менее, ему пришлось жену волочь почти силком, игнорируя ее бормотание о том, как здорово было бы навестить скобяных дел мастера, прикупить корзин, мешковины…
Пока она мерила туфли, Ниротиль держал руку на ее плече – с одной стороны, хотел быть уверен, что она не подскочит и не убежит, с другой, ему нравилось демонстрировать наглым и любопытным торговцам, кому принадлежит женщина под госпитальерской вуалью.
«Вуаль тоже нужна серьезнее, – решил про себя Лиоттиэль, – эта коротковата спереди, ни отделки… ни цвета. Ненавижу эту серость».
Он покосился на угодливо расплывающегося в ухмылке продавца.
– Ножка у госпожи маленькая, хороши будут эти туфельки, – торговец ничуть не отличался от любого другого торговца в любом краю Поднебесья, – будете ступать, как по облачку!
Ниротиль не сдержался:
– Не лапай ноги моей жены, пока я не отрубил тебе пару лишних пальцев!
Он давно не испытывал этого сладкого чувства – водить свою женщину по ярмарке и тратить на нее деньги. Ничто так не приводило его в состояние умиротворенного равновесия и уверенности в себе, как созерцание счастья – женского, ему недоступного: тряпки, побрякушки, гребешки – все это.
Но Сонаэнь умудрилась испортить это ощущение в два счета, когда подняла на него сокрытые серой вуалью испуганные глаза.
– Это дорого, – прошептала Сонаэнь тихо, – давайте лучше веревки купим.
– На что она тебе?
– Сетку сплету для кур.
Ниротиль поджал губы.
– А зиму босая встретишь?
«Ну почему она не радуется? Подарки же, – злился Ниротиль, – ан нет, мука, масло, что у нее там на уме?». Ему сложно было понять ее, хотя умом он осознавал ее ежедневные тяжелые заботы. Сам для себя их пересчитать никогда не пытался. Но хотел видеть ее здесь и сейчас веселой, счастливой, беззаботной… хотя, наверное, это уже не она была бы.
Но в ряду с тканями девушка приободрилась. Правда, мимо рулонов ситца и шелка прошла, не остановившись, до самого тупика. Там продавали на вес лоскутки и обрезки.
– На что тебе? – удивился полководец.
– Пошью одеял и подушек.
– Я шерсти куплю… зачем эта рванина?
– Здесь жарко, шерсть испортится. Ее вам на курту пустить, – ее ловкие пальчики высвободились из серых перчаток, заскользили по неприметной полосе остатков льна, – вот эти, сударь, те и те.
– Шить любишь, – озвучил давно оформившуюся догадку полководец. Девушка чуть смутилась.
– Люблю, господин мой, – колыхнулась серая вуаль, она понизила голос, – рукоделие люблю. И аптечное дело.
– У госпитальеров научили? – поинтересовался Лиоттиэль, оглядываясь: нехорошее чувство, будто за ними наблюдают, с самого утра не оставляло полководца.
– Нет, господин мой. У народа моей матери было принято женщине изучать ремесло. Ремеслом ее семьи было…
Полководец не слушал. В мареве знойного дня он видел даже хуже, чем обычно: в тени казалось, что острота зрения вернулась, но стоило выйти из-под торговых навесов на солнце, и он почти слеп. Но чуял мужчина, а не видел глазами, что преследователь не один, и находится где-то… над ним. Возможно, на плоских крышах Мирмендела. Или на балконных галереях за толстыми деревянными решетками и ставнями на окнах. Здесь они напоминали больше салебские жалюзи – все было предназначено, чтобы бороться с неласковым летним зноем и зимними ветрами с моря.
Сонаэнь продолжала идти рядом, Ниротиль, опасаясь потерять ее – или не успеть прикрыть в случае нападения – поспешно взял ее под руку. Она расценила это по-своему.
– Вам тяжело?
«Главная моя тяжесть – это ты, – он вздохнул, не отвечая, – тяжело, как никогда, как хомут, что тащит на себе один бык без своего товарища; так тяжко, словно в упряжи нас было двое, а теперь я один». Но странное чувство необходимости защищать Сонаэнь и оберегать испарилось бесследно, когда она подтащила его к лавке, где торговали тонким литьем – искусными произведениями кузнецов-южан: курительными трубками, табакерками, тростями.
Ходить с тростью? Ниротиль едва не задохнулся от ярости. Рука дернулась с размаха влепить пощечину негодяйке. Он резко развернул ее к себе лицом – и, хоть оно и было сокрыто вуалью, под ней мужчина угадал ее страх.
– Ты, маленькая… – но он не договорил. Что-то тяжелое и быстрое пригвоздило его к земле, распластало лицом в глине.
– Мастер, берегись! Госпожа, ты цела?! – это был Ясень.
Ниротиль услышал ее сдавленный писк под собой. Следующим движением – привычным, отточенным – он сгреб девушку в охапку, взлетая в боевую стойку, и услышал совсем рядом особый, вгоняющий в душу страх звук натягиваемой тетивы.
– Свои! Да опусти ты этот гребаный ножик, мальчик! – раздалось вдруг совсем рядом, и Ниротиль разжал руки.
– Трис, – вырвалось стоном у него из груди, – чтоб тебе обгадиться, драная ты сука, Трис!
– А ты скучал, да? – и ее крепкая, мозолистая рука оказалась у него на затылке, но она не спешила стукнуться с ним лбами, – погоди, погоди, голову-то побереги, пригодится еще.
Чувство облегчения, радость, все нахлынуло на полководца. И среди прочих чувств особо согрело почему-то то, каким неестественным, натянутым голосом поздоровалась с Триссиль леди Орта.
«Эге-ге, а женушка-то, не иначе, ревнует», – сказал внутри кто-то ехидно. И Ниротиль сам не знал, что заставило его поверить в это – и испытать робкую, отчаянную радость и надежду.
***
Пожалуй, ничто так не обрадовало Ниротиля, как ощущение давно забытой деятельной спешки, которая явилась вместе с дружинниками-переселенцами и их семьями. И Триссиль, конечно.
Тепла и уюта в доме не прибавилось, но все, что можно было успеть починить, было починено, а все, что она обещала перестроить – перестроено. Роскоши не наличествовало. Вообще. Даже матушкин ковер, свернутый и спрятанный, не украшал стену в обеденном зале. Экономия, экономия, экономия. Последствия долгой жизни в бедности, которую следовало гордо скрывать. Ниротиль не сомневался, что то, что Триссиль воспринимала как норму с детства, для Сонаэнь таковым не являлось никогда. Она могла жить в бедности, но беженцы в королевских войсках всегда надеялись вернуться назад.
Каким был отец Орта? Ниротиль слабо помнил его. Такой же, как и все воины. Как он сам. Добрый конь, песни, трубка с длинным чубуком. Продажная любовь изредка, и немного коротких фраз о семье, оставленной за чертой оседлости на юго-востоке. Там, где они выживают, пока их мужчины завоевывают им настоящую жизнь. Так жили поколениями. Никто не искал другой жизни.
И теперь они снова были в положении нищих, обживающих новые места. Ниротиль, получив в свое распоряжение рабочие руки, наконец-то выдохнул. По крайней мере, теперь у его оруженосцев появилось время для какой-то другой деятельности, кроме бесконечного полива огородов, а леди Орта, наконец, оставалась в чистой одежде аж до полудня.
Появились и менее приятные новшества: к его жене зачастили гостьи. Каким был мастер Орта, Ниротиль не помнил, но какой была леди Орта-старшая, он мог предположить. Южанки словно от природы не водились поодиночке. Сонаэнь Орта как будто прекрасно себя чувствовала в одиночестве, но к ней, как пчелы на сахар, слетались жены, сестры и дочери переселенцев.
Ниротиль злился. Злился на то, что Сонаэнь с каждым днем показывала себя все лучшей хозяйкой – и с достоинством принимала гостей в пустом доме, словно в полном прислуги дворце. Злился на то, что в своем простеньком сером платье она со своей безупречной осанкой смотрелась истинной леди. И больше всего его злило, что каждый день чертовы гостьи все больше времени отнимали у его жены. К вечеру он обычно не находил в себе сил говорить с ней, а днем – да что там, с самого утра – ее осаждали бесконечные кумушки-соседки. Вот и сейчас какая-то из них о чем-то допытывалась у его жены, шумно прихлебывая из чашки.
Он вытянулся в струну, напрягся, прислушиваясь.
– Мне так жаль, Сонаэнь, – в голосе подруги не было ни жалости, ни сочувствия, и Ниротиль прекрасно это слышал, как будто злое удовольствие сплетницы просачивалось сквозь занавеску, – он искалечен очень сильно.
– Он воин, – живой голос жены сбивал с толку, и не был ничуть похож на ее обычные скромные фразы тихо и отстраненно.
– Благослови его Господь! Но, все же…
– Лири, ну ты замужем за купцом, что ты можешь понимать? – мягко и жестко одновременно, с тактом родовитой хозяйки дома, поучающей невежду, сказала леди Орта, – мой отец всю жизнь воевал. Я не представляю, чтобы он или его друзья переживали из-за каких-то там парочки шрамов.
– А что у него с головой? – Лири не сдавалась, – нет ли каких-то… странностей?
– Ранен был, и что? Это не настолько страшно, как кажется.
– Ты защищаешь его, так мило, – Лири зафыркала, – видимо, в постели все ранения забываются. И как поживают ваши ирисовые сады?
Ниротиль похолодел. Сплетники шакалами кружили вокруг его доброго имени. Муж этой девки непременно не откажет себе в удовольствии в следующий же визит в дом цветов рассказать всем о бессилии полководца. «Ирисовыми садами» звали супружеское ложе – в противовес «сиреневым ветвям» продажной любви. А с «ирисами» у полководца Лиоттиэля никак не ладилось с самого развода. Будь на его месте Ревиар или Гвенедор, они бы только посмеялись, но он был слишком молод, чтобы равнодушно относиться к словам досужих болтунов.
– …это воин, – услышал он уже обрывок предложения, и в голосе его жены была мечтательная томность, какой он даже и вообразить не мог, – воин в жизни остается и в постели собой.
– Завоевывает? – усмешка с легкой ноткой зависти в голосе гостьи.
– Каждый раз. И силой оружия врывается в крепость с копьем наперевес.
– Копьем? – протянула Лири.
– На большом горячем жеребце, дышащем жаром и похотью, с огромным, толстым, длинным копьем.
Завистливая подружка прыснула, и дамы залились мелодичным смехом. Ниротиль едва не охнул и отшатнулся назад. Занавеска заколыхалась, и, понимая, что ухромать прочь от двери не получится, он откинул занавеску и решительно ступил в комнату. Ногу защемило, но он не дал и мускулу на лице дрогнуть. Постарался сделать самое суровое лицо, на которое был способен, и избегал смотреть в лицо жены. Ее игривый тон и веселая улыбка, ее ложь были ему отвратительны, как никогда. А следовало быть благодарным ей за них, и мужчина имел намерение все так и оставить.
– Извините меня, леди, – улыбнулся он, – госпожа моя, не смею тебя отвлекать, но есть несколько чрезвычайно срочных дел… семейных. Ты знаешь, – он с намеком задвигал бровями, теперь уже вполне полагаясь на ее способность к притворству.
– О, мне нет прощения за забывчивость, – лица не видел, но голосом она играла мастерски, – Лири, извини меня.
– Ничего, – вежливо отказалась от извинений Лири.
Подруги распрощались.
– Это среди женщин нормально? – Ниротиль не считал нужным притворяться, что не слышал беседы, – спрашивать о таком?
– Среди некоторых близких подруг. Хотя меня подробности ее жизни с мужем не интересуют, – Сонаэнь была как и прежде холодна и спокойна. Глаза ее не горели весельем, и она ничем не напоминала ту, что лишь минуту назад лицемерно развлекала гостью рассказами о несуществующих отношениях с мужем.
