Текст книги "Ставка на верность (СИ)"
Автор книги: Гайя-А
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 17 страниц)
– Значит, передо мной один из четырех великих полководцев Элдойра.
– Не разочаровывает зрелище? – не смог удержаться Ниротиль. Дека Лияри развел руками.
– Флейей тоже правил мой многомудрый тесть, и тем не менее, его сменил я. Вы поспешили покинуть белый город. Вам сейчас все еще нужен врач и уход.
– Правитель отправил меня с заданием.
– Извольте, если вы себя не жалеете, это ваше право. Но на вас полагаются те, кто от вас зависит. Соратники. Ваша женщина.
– Мы еще не женаты, – вырвалось у полководца, и Дека Лияри вскинул брови.
– Она в трауре, я заметил.
– По отцу. Мы должны пожениться, когда приедем в Мирмендел.
Дека вздохнул, склонил голову набок.
– Боюсь, вам придется остаться холостяком в таком случае. В Мирменделе вы не найдете ни одного Наставника, который мог хотя бы молитву прочитать. Единственное место, где вы можете пожениться, это здесь, во Флейе.
Ниротиль, уже привыкший к тому, что память его подводит, на остроту ума, к счастью, не жаловался. Перед его мысленным взором упал целый список причин, по которым богословы Элдойра отсутствуют в Мирменделе. Были ли они там вообще? Уехали сами или пали жертвой язычников? Взяты в заложники?
Дека Лияри смотрел на полководца с нечитаемым выражением в светлых, спокойных глазах.
– Если хотите, я сам подтвержу ваш брак, – предложил он, – за этим предложением не стоит ничего, кроме следования обычаям гостеприимства. Флейя сохраняет свой нейтралитет.
– В чем причина? – сухо осведомился Ниротиль, из последних сил стараясь хоть как-то приподняться на носилках. Он ненавидел быть в уязвимом положении перед собеседником. Наместник развел руками.
– Элдойру нет веры. Ничего нового. Так что, мастер войны, готов ли ваш брачный контракт? – Дека, окинув его пристальным взором, усмехнулся половиной рта, – звать невесту и свидетелей?
Ниротиль коротко выдохнул и кивнул. А что ему оставалось?
Не так это должно было быть. Как в первый раз вряд ли возможно, но все же, вот так, в дороге… было бы так, как с Мори. Они были много лет близки, а день свадебных обетов запомнился обоим. Ее розовое платье с аляповатыми цветами на шлейфе. Расписанные по сабянскому обычаю руки. Тафта нижних юбок, в которой оба путались, запах ореховой скорлупы от волос. Бессмысленные вздохи и тихие стоны, запах ее смуглой кожи, вкус ее слез, падавших на его грудь, когда она плакала в его руках от счастья, и плакал он – наконец-то, наконец-то вместе!
Хотелось бы забыть. Помнить другое. Помнить ее растерянный и злобный взгляд, когда она явилась к нему, замершему на пороге смерти, утирая сухие глаза, то и дело оглядываясь на дверь – где стояли Линтиль и Ясень, спиной к супругам.
Помнить не ее свадебный венок, а то, какое немыслимое отвращение было на ее лице, когда она увидела его ногу в лубке. Не помнить шепота о любви, которым она сводила его, семнадцатилетнего, с ума. Не помнить бьющегося на ветру красного платья, когда она убегала от него в виноградниках – где он впервые настиг ее, и где они остались друг с другом как мужчина и женщина, первые друг у друга…
Хотелось бы забыть. А не забывалось.
========== Под открытым небом ==========
В дрожащем весеннем воздухе сложенные из розового гранита стены и дома Мирмендела казались чем-то, больше похожим на сон. Сладкий запах цветущей вишни заполнял пространство. Яблони щедро осыпали белыми и голубыми лепестками всех, подъезжавших к древнему городу.
Царство Мирем, может, и было повержено столетия и даже тысячелетия назад, но народ миремов жил. Ничто не напоминало о том, что меньше года назад по здешним просторам пронеслась война.
«Мы не дошли сюда, – напомнил себе Ниротиль, – они сдались. И что же? Победители зализывают раны по норам, подыхая от голода, а проигравшие пашут поля и поют песенки». В самом деле, над пашней звенели в рассветном воздухе нежные напевы – девушки засевали последние ряды глинистой земли. Кое-где уже торчали пожухлые вялые ростки подсолнечника и кукурузы. Плодородием поля южан не отличались.
Ниротиль присмотрелся, прищурившись. То ли разлитое в воздухе весеннее тепло делало его благодушным, то ли исцеляла дорога. Он уже мог сидеть сам без поддержки, хоть и недолго, и наслаждался этим выстраданным счастьем. А уж возможность видеть над собой переменчивое небо югов, а не обшарпанный госпитальный потолок, была бесценна.
Настроение улучшалось. Одно только тревожило и заставляло печалиться.
Верхом на караковой кобыле рядом ехала его жена, Сонаэнь Орта. Десятью днями ранее он принес брачные обеты и поставил подпись под контрактом, а Дека Лияри заверил печатью Хранителя добровольное согласие обоих супругов. Ниротиль так и не услышал голоса своей невесты, когда она подтверждала свое согласие стать его женщиной – колыхнулась сплошная серая госпитальерская вуаль, и чуть дрогнули судорожно сжатые руки.
Вот уже десять дней он периодически ловил себя на приступах любопытства. Как она выглядит? Хороша ли собой? Как звучит ее голос? Своей кобылкой она правила столь же умело, как любая кочевница-кельхитка из степей Черноземья. Чем дальше на юг они уезжали, тем меньше вокруг становилось лошадей. Много больше было ослов и запряженных в сохи угрюмых волов. Настороженные взгляды все чаще сопровождали прибывших. Пока без особой враждебности, но с острым любопытством.
Ниротиль разделся до рубашки, но ему все равно было очень жарко. Девушки даже не пытались обмахиваться веерами, что были заткнуты за пояса у каждой: движения рук только заставляли их сильнее потеть под плотными платьями. Полководец хотел уже посоветовать им раздеться, но вовремя вспомнил о строгих правилах госпитальеров.
«Ничего! Строгость меркнет в Мирменделе, – утешал его Наставник Гана, когда открылась принадлежность леди Орты к госпитальерскому ордену, – хотя и отрадно, что ты, не глядя, выбрал себе опытную сиделку». Ниротиль в этом уверен не был. Его воротило от всего, что напоминало о необходимости лечения. Да и въезжать в столицу побежденного царства он предпочел бы не полулежа на телеге, а верхом на горячем скакуне, с обнаженным мечом и щитом, с которого стекает кровь врага.
И все же, впервые, хоть и не по своей воле, становясь обычным путником, полководец многое заметил из того, что от самых зорких глаз воина-захватчика непременно ускользало. Он чувствовал вокруг себя мирную жизнь.
Раскрашенные розовой глиной и индиговыми узорами стены северного Мирмендела казались запечатанными воротами в райский сад, особенно на фоне облупленных известковых стен хижин бедняцкого городка. Очевидно, именно по предместьям пришелся первый удар преследующих штурмовых войск Элдойра. Лиоттиэль потер ноющее левое запястье. Он боялся и думать о том, что довелось пережить бедным горожанам. В погоне за трофеями и местью сюда дошли после отбитой осады лишь самые отпетые убийцы.
Одинокая фигура в запыленном до бежевых полос черном плаще королевских войск встречала их на въезде.
– Бог свидетель, я думал вас не дождаться! – исхудавший, с больными огромными глазами на пол-лица, путаясь в собственных ногах, двинулся к ним служитель заставы, – мастер войны? Мое почтение.
– Принято, – устало ответствовал Ниротиль, – ты один?
– Заставный Суготри, – отрапортовал слабым голосом тот, – замещаю его светлость мастера Катлио.
– А что с ним?
– Дизентерия. Неделю как убрался к праотцам, помяни Господь его праведную душу.
«Не есть ничего, не пить воды и держаться подальше от этого болезного», – тут же назвал себе первые правила на новой службе Ниротиль.
– Ты из квартирьеров? – спросил он Суготри, – где мы разместимся?
– Ох, мастер, – скривившись и потирая живот, забормотал заставник, – тесновато тут. Дома вам, уж простите, предоставить не получилось. Местные князьки, как один, притворяются, что хины не понимают, зато присягу наизусть вызубрили. Как быть, и не знаю, сломали весь ум…
Он говорил дальше, а Ниротиль обреченно готовился встречать тяжелые деньки. Немедленно пообещав себе, что напишет злобное письмо Гельвину, он просчитывал, сколько трудов придется ему взять на себя. В незнакомом, фактически вражеском городе найти дом и обеспечить безопасность ставки. Задаться вопросом предотвращения эпидемии. Уточнить, насколько далеко от города ближайшая дружина, кто командует ею и где найти подкрепление на случай вооруженного мятежа. Дружина, конечно, стояла где-то в Лунных Долах, но нужны были ближе расположенные силы.
Следовало созвать всех подданных Элдойра. Проверить, не скрывается ли в Мирменделе кто-то из князей или ленд-лордов с задолженностями по налогам – интересно, как? Еще неплохо было бы проверить сколько трофеев в обоз сдали те из воинов, что рискнули осесть в итоге на земле врагов.
И это не считая всех мероприятий, которые следовало предпринять в самом Мирменделе: перепроверить карты и планы, изучить местные обычаи и сословные взаимоотношения, найти переводчиков, найти тайных переводчиков, нанять водоносов, погонщиков скота… голова шла кругом от списка срочных дел.
– Так что прикажете, мастер? – Суготри, зеленея и бледнея, держался за живот уже обеими руками.
– Жилье, – коротко бросил Ниротиль, – какие варианты?
– Есть старая усадебка за чертой основного поселения. Заброшенная лет двенадцать назад, но еще вполне себе…
– Понятно. Дозор в городе организован?
– Когда надо?
– Вчера! – рявкнул полководец и тут же поплатился за это сильным кашлем: он уже отвык от того, как приходится порой орать на подчиненных. Что его удивило больше, чем обреченно кланяющийся Суготри, так это подсунутый под самый нос белоснежный платок, зажатый в женской ручке. Серая пыльная перчатка мешала увидеть даже оттенок кожи, но жест Лиоттиэль оценил.
О существовании у себя жены он в очередной раз запамятовал, и она долго ждала, чтобы осторожно и ненавязчиво обратить на себя внимание.
– Благодарю, – кивнул он в пространство, принимая платок, – Суготри! Охрану для леди и ее сопровождающих.
– О, мастер с дочерью приехал? – растянул бледные губы в подобии улыбки тот.
Зародившееся было в груди Ниротиля сочувствие мгновенно уступило место жгучей ненависти.
– Госпожа – моя жена! Что вылупился? Почему вообще ты все еще здесь, так твою и разэдак?!
***
Как знают все кочевники, а особенно те из них, что воюют, усталость набрасывается на свои жертвы только тогда, когда наступает время мирной оседлости. Главным желанием Лиоттиэля после трех недель утомительного, хотя и обошедшегося без приключений, пути, было лечь спать на чем-то твердом, что не раскачивается и не кренится на поворотах. Мелькала мысль о банях, но этой роскоши, судя по всему, он пока себе позволить не мог.
А вместо того, чтобы выспаться, ему предстояло улаживать дела почившего брата Катлио. Несколько раз за этот бесконечный день Ниротиль подумал, что, побывай он один раз в Мирменделе до войны, в победе пришлось бы сомневаться гораздо меньше.
Как вообще они могли воевать, да еще так слаженно? Неужели помощь северных союзников из Белозерья сделала их отважнее? Миремы и сальбы жили так, словно единственным законом их было избегать любого подобия дисциплины. Повсюду царила анархия.
Мирмендел завораживал своей несомненной древностью – и тем, что все еще существовал. Теперь же, после несомненного проигрыша, он словно стряхнул с себя обязанности соперничества с северными соседями. Сюда подтягивались те жители Лунных Долов, кому не по нраву была строгость Элдойра и нищета Салебского княжества, в очередной раз оставшегося без управления. Накопилось их за зиму немало – добавились и разоренные жители северных провинций. Перезимовать без зерна, дров и прочих припасов рисковали немногие.
Здесь строгое Единобожие Элдойра теряло свой вес. Никто не спешил присоединиться к одиночной молитве опаздывающего путника, совершающего часовые земные поклоны на углу улицы; не слышно было ни распевов чтецов Писания, ни проповедей Наставников, даже призывов к молитве – и тех не звучало. Это рождало незнакомое доселе Ниротилю чувство собственной чужеродности, отличия от окружения.
И это вдвойне внушало опасения.
Предоставленная ему и его воинам-сопровождающим усадьба оказалась небольшой старинной виллой из тех, в которых жили большие миремские семьи. Крохотный участок был обнесен высокой каменной стеной, кое-где штукатуренной глиной. Плоская крыша служила, очевидно, еще одним жилым этажом в жаркое время года.
Лиоттиэль окончательно приуныл, поняв, что заброшенная усадьба абсолютно не готова превратиться по мановению руки в сносное жилище. Одну паутину пришлось бы выметать недели две.
Хорошо, что на заставе нашлось кое-что перекусить. Давясь сухим сыром и черствым хлебом, Ниротиль вознамерился закопаться в одеяло с головой и проспать весь следующий день. Правда, намерение его обречено было на провал: в установившуюся жару спать пришлось бы полностью нагим, и точно не на мехах.
– Ночью бывает холодно, и ничто не предвещает, какая ночь – холодная или душная, – предупредил Суготри, – осторожнее с пауками-птицеедами. Они могут дремать в темных углах днем, а ночью искать место, где погреться.
Одна из девушек пискнула под вуалью, две другие на нее зашипели. Ниротиль не признался, но что-что, а пауки его и самого вгоняли в отчаяние. Вскоре девушки удалились, а Трельд и Линтиль вызвались обойти территорию и найти слабые места. Костер во дворе необжитого дома отчего-то казался Ниротилю много уютнее, чем самая роскошная спальня во дворце Правителя в Элдойре. Он уткнулся подбородком в колени, обнял себя руками – так было удобнее всего, привычнее, так он готов был бы просидеть всю ночь.
Ему хотелось побыть наедине с собой, что так редко удавалось в последнее время. Прежде он нередко выбирался в ночную степь, и там, вдали от огней становища, разложив лук, стрелы и ножи на земле, часами забывался наедине с тишиной, иногда пел что-то сам для себя и для Рыжика, бывало – самозабвенно мечтал…
– Ну что, разбиваемся на ночь? – бодро предложил Ясень, вырывая полководца из его мыслей.
Внезапно на локоть полководца, привалившегося к сундуку с вещами, легла невесомая девичья рука.
– Господин мой, – девушка неловко поклонилась, Ниротиль повел плечами, хмурясь.
– Сними вуаль, – отрывисто бросил он, – мы женаты. Я хочу видеть твое лицо. Мои оруженосцы – моя семья, чти их, как родственников, и не дичись.
– Конечно, извините.
Она подняла вуаль. Лицо у нее, как бы придирчиво ни изучал девушку полководец, оказалось вполне милым – хотя с его зрением все лица для него теперь казались лучше, чем были на самом деле. Румянец на скулах, глаза того оттенка между серым и голубым, который, кажется, именуют «осенним небом», каштановые локоны, игриво уложенные колечками на лбу. В толпе девушек он не выделил бы ее среди других. Смотрела она без страха, но с небольшой опаской, в особенности – на Ясеня.
«Орта… имя семьи…, а вот зовут ее… – вдруг Ниротиль запаниковал, поняв, что напрочь забыл имя собственной жены, – Сор… Соза… Са…». На его счастье, ситуацию исправил Ясень:
– Леди Сонаэнь, прошу принять меня, как младшего брата – отныне я ваш верный страж и защитник вашей чести.
Ниротиль взглянул на соратника с признательностью.
– Господин, я приготовила вам место под крышей, – тихо сообщила девушка.
– Я останусь у костра. Иди сама.
Ясень, поклонившись леди, тактично отдалился на несколько шагов от освещенного костром круга.
– Господин мой… муж мой, – поправилась Сонаэнь, не поднимая глаз, – разве мне не следует быть подле вас?
– А хотелось бы? – усмехнулся Ниротиль одними губами, – я сейчас не нуждаюсь в тебе.
«Зачем я так беспричинно груб с ней? Разве я должен был так себя вести?». Хотел сказать ей, что искалечен сверх всякой меры, и, похоже, вообще больше не будет никогда нуждаться в женщине, а много чаще – в теплом супе, лекаре с опийной настойкой, но не стал. Зачем пугать девочку и себя заодно раньше времени. Потом она поймет. Надо только дать время. Прийти в себя, научиться жить с увечьями, и перестать, наконец, себя жалеть.
Один из тысячи, из пяти тысяч раненных мог выжить после таких ран. И выжил именно он. Герой войны – только потому, что остался топтать грешную землю. Неприятное знание, но жизнь-то продолжается. Это лучше, чем вечная память и слава. Ниротиль цену «вечной» памяти знал хорошо. Половину тех, кому обещал никогда их не забыть, через полгода не мог вспомнить. Даже и по именам. А лица растворялись и того раньше.
Растворится ли так же быстро лицо этой девушки, когда она покинет его? «Жена, – напомнил себе еще раз Ниротиль, старательно пытаясь увязать это ставшее вдруг неуместным и противным слово с ее невыразительным обликом, – моя жена, Сонаэнь из дома Орта».
– Чем мне заниматься в вашем доме, муж мой?
Мори так не говорила. От Мори такие слова были бы насмешкой и издевательством. И, может быть, поэтому Ниротиль разозлился.
– Собой, – отрезал он, нахмурился и запахнул одеяло, игнорируя духоту ночи, – купи одежды, украшений всяких, всего, что захочешь. Не трать слишком много денег, – поспешил он поправить, памятуя о долгах Мори, вызванных ее скукой, – а теперь иди спать.
Она исчезла в наступившей ночной темноте без единого звука. Ясень, вернувшийся из своей добровольной ссылки к лошадям, скептически оглядел воеводу.
– Ей-Богу, как будто тебя силком волокли на брачное ложе! Зачем ее так пугать?
– Не до нежностей теперь, – отмахнулся полководец, грея немеющие руки у костра, – скажи мне, друг мой, как же нам быть, что теперь делать? Как нам здесь не пропасть?
Ясень пристально взглянул на Лиоттиэля.
– Ты, главное, поднимись скорее на ноги, мастер, – тихо попросил он.
***
Ниротиль вспоминал потом, что так было всегда. Его воины в нем не сомневались. Никогда.
Помнилось, была лютая, невозможно штормистая осень, и сабяне жили впроголодь, даже и те, что гоняли стада в Ибер и Экисат на продажу. Ранние морозы сменялись проливными дождями, дороги раскисли еще в конце сентября, а бесконечные налеты саранчи погубили две трети урожая.
Помнилось, именно в ту осень, отбиваясь от хорошо вооруженных племен Хасир и Бари Бану, Ниротиль из десятника стал водить за собой свою первую сотню. Сотня воинов не были редкостью, но именно дисциплина определяла разницу между разбойничьей шайкой и будущей дружиной.
Мог ли тогда он подумать, что однажды поведет за собой многотысячное войско? Мог ли представить, что потеряет половину его…
Тогда к нему в сотню попал Трельд. Оборванный, озлобленный эдельхин из бедняков, несколько дней он ничего не говорил, только смотрел глазами загнанного, но не сломленного, зверя. И ел все, что дают. Впрочем, в тот год они все ели все подряд. И если бы не боязнь умереть от заворота кишок, не побрезговали бы и блюдами дикарей Бари Бану: ослиными потрохами, печеными змеями, муравьиными яйцами.
В пятнадцати верстах от того места, где они нашли Трельда, Бари Бану налетели на лагерь переселенцев из области Руга, и молодой воевода наткнулся на последствия этого нападения. Он и его сотня надеялись найти там чем поживиться, а вместо этого Ниротиль Лиоттиэль разжился еще одним воином.
Первой женщиной в сотне. Первой женщиной во всем будущем войске, надо признать.
Он никогда не позволял задерживаться женщинам рядом с войском дольше, чем на несколько дней. Ни проституток, ни воительниц он не приваживал. Женам и невестам, дочерям и сестрам место было в лагере, за чертой оседлости, на постоянных стоянках – но не в авангарде. Конечно, бывали исключения в войсках Элдойра, но Ниротиль крепко стоял на своих принципах.
Пока не набрел на остатках разоренной ружской стоянки на едва живую Триссиль.
Смуглая, залитая кровью, вся в синяках, порезах, с неровно обрезанными волосами, абсолютно нагая, она скорчилась тогда под одной из осевших в грязи телег. Октябрьский ветер словно не беспокоил ее своим опасным холодом. Ясень носком сапога заставил женщину приподнять голову, но воевода удержал его.
– Нельзя же так! Госпожа, ты цела?
– Она ружанка, – буркнул Линтиль.
– Сестра, как ты? – перешел Ниротиль на ильти, – чем мы можем помочь…
– Добейте! – вскинула она полные ярости и ненависти огромные карие глаза, – добейте, заклинаю вас…
– Оксверненная, – на том же ильти раздалось сзади, и Ниротиль поклялся себе, что изобьет мерзавца. Он ненавидел, когда насилие ставили женщинам в вину. Даже и столь завуалированным способом.
– Добей, – прямо взглянула ружанка в глаза ему, и во взгляде мужчина не угадал унижения, страха, отчаяния, – хотела… сама. Не смогла. Добей! Окажи милость!
– Зачем же? – вырвалось у Ниротиля, – ты ведь хочешь жить!
Она печально опустила на миг ресницы, и слез не было в ее глазах.
– Да, я бы хотела. Но мне не вернуться к корням матери. Не найти родни отца. Они никогда не примут меня после скверны. Лучше смерть, чем такая жизнь. Захочешь ли ты, высокородный, жить жизнью собаки, когда знал нечто лучше и больше, чем это? Добей! Будь справедлив к оскверненной сестре!
И он не сделал того, о чем она просила. Поднял ее, сопротивлявшуюся, на руки, отнес к себе в шатер, ухаживал за ней. Было бы ложью сказать, что она сразу завоевала себе расположение прочих воинов. Многие ее сторонились. Другие ею восхищались издалека. После двух или трех драк, едва не перешедших в поножовщину, буйные головы остыли, и она стала просто еще одной из находок степи.
До тех пор, пока не принялась обучаться военному мастерству. И Ниротиль, повидавший разных воительниц – тех, что годами пытались достичь определенных высот, и тех, кто всего лишь хотел звания, вынужден был признать: в дикой ружанке таился бесценный самородок.
Она была рождена для клинка и кулачных боев. Для нападения со спины и атаки лоб в лоб. Ярость, бесстрашие, отсутствие всякого сомнения в собственной неуязвимости и отчаянное желание жить любой ценой делали ее безупречным воином.
Звания она, конечно, не получила. Но спустя полгода после встречи с Ниротилем и его дружиной она стояла с ним плечо к плечу против Бари Бану, и он был уверен, что победил не в последнюю очередь благодаря ей.
– Этот вел их тогда против твоих сородичей? – пнул Ясень коленопреклоненного вождя Бари Бану. Ружанка прищурилась, разглядывая человека перед собой.
– Я помню тебя, – негромко заговорила она, скалясь и поигрывая ножом, – ты говорил, что я сладка, как сабянский персик, и только проезжая дорога и опасность поимки удерживают тебя от того, чтобы обглодать меня до косточки. Помнишь, что я тебе сказала? – она наклонилась ближе, – я сказала тогда, что обещаю найти тебя, скормить тебе твои собственные яйца и яйца твоих сыновей. А я всегда правдива в обещаниях.
Ниротиль много раз думал, смог бы он остановить ее руку, если бы сыновья вождя были детьми. На его счастье – и счастье Триссиль – они были уже взрослыми. И она исполнила данное обещание перед тем, как перерезать глотку обидчику.
И не Ниротиль, но вся его сотня – все те, кто раньше и помыслить не мог о женщине в их вольном братстве – в один голос назвали ее «Триссиль» – «Оправданная». Прежнего имени ее никто из них так и не узнал.
Даже Ниротиль, к которому она пришла в ночь после победы над Бари Бану и отдалась со всей пылкостью своего племени. Правда, больше она с ним никогда не бывала.
– Ты должен был первый взять меня, ты же командир, – поясняла она свои мотивы спустя много лет, – но мне другие по душе, ты уж не обессудь.
«Как же мне тебя не хватает, Триссиль, мой верный, правдивый друг».
…Проснувшись еще до рассвета, Ниротиль не сразу сообразил, что не так. А «не так» было многое. Огонек костерка. Старательно собранная зола в маленьком углублении. Кипящая вода в котелке. Тихая девушка в сером платье, начищающая его сапоги. Он приподнялся, сжав зубы и давя обычный утренний стон.
– Ты что, не ложилась? – голос со сна был хриплый и грубый, – или так рано вскочила?
– Утренняя молитва, господин мой…
Ниротиль потер глаза. На востоке едва-едва виднелся первый зеленый луч, обозначающий время первых молений. Закряхтев и тяжело сопя, он медленно принялся подниматься и потягиваться. День обещал быть длинным.
========== Руины ==========
Два месяца в Мирменделе пролетели, как один день. Ниротиль потерял счет дням на второй же неделе. Слишком о многом предстояло заботиться, конца заботам видно не было, и он погрузился в повседневную жизнь своего маленького становища с головой.
Работать приходилось много всем. Безнадежная, изматывающая работа в поле в сравнение не шла с утомительными подсчетами, планированием и написанием одинаковых писем, которыми занимался Ниротиль. Ясень кротко игнорировал многочисленные проклятия, которыми осыпал полководец порядки Элдойра и необходимость постоянного отчета о делах на южном рубеже.
Мирмендел словно существовал в параллельной реальности относительно прибывших. Наниматься в услужение к захватчикам пробовали только самые безнадежные нищенки и вдовы, «неприкасаемые» служители кладбищ, а прочие жители наблюдали за пришельцами со снисхождением к их безнадежной чужеродности. Их старались не замечать. Их просьбы и вопросы игнорировали и пропускали мимо ушей.
А те, кто все-таки нанимался на заставу, работать упорно не желали.
– Сегодня у нас праздник, – категорично высказался немолодой мирем, приводящий быков с развалюхой-телегой для вывоза мусора, – нельзя работать. И третьего дня следующей луны, потом неделю после.
– Так что ж ты вчера и позавчера не приходил? – гневался Ниротиль. Но южанину все было нипочем:
– Дык сын женился год назад, отмечали годовщину.
– Два дня?
– Все пять! – в голосе его прозвучала гордость.
Небольшая лавка, в которой брат Суготри до прибытия полководца закупался продуктами, за первые же три дня оказалась трижды проклята Ниротилем. Он вообще всегда отличался вспыльчивостью и гневливостью, но торговец переплюнул всех виданных до сих пор собратьев по ремеслу.
– Вы надысь покупали огурцы. Недоплатили, сударь.
– Почем они у тебя, любезный, мы же договорились на три за пуд…
– А я повысил. И корзинку верните, в которой я мыло вам приносил.
Сомнений не оставалось. С чужаков пытались содрать кто что горазд. Не гнушались никакими способами обмануть, унизить и оскорбить. Не в лицо, нет – исподтишка, пообещав – и не выполнив, неизменно улыбаясь в лицо и угодливо кланяясь при встрече…
Отношение это резко контрастировало с теми южными порядками, которые Ниротиль привык наблюдать в Элдойре и других городах, принадлежащих королевству. Южане Элдойра в друзья набивались, с предложениями сотрудничества навязывались, иметь их в соседях надоедало уже через месяц. Общительные и бесцеремонные, они доводили до бешенства вторжением в самые интимные стороны жизни.
Но миремы белого города приняли новую веру, тогда как жители Мирмендела сохраняли верность язычеству прошлого. В суть их убеждений Ниротиль проникнуть не пытался. Хватало ему того, что он был о них наслышан и видел, в чем выражается следование этим убеждениям на практике.
Он никогда не принадлежал к истово верующим, за что многие ругали его. Нет, Лиоттиэль всегда знал границы, за которыми его стремление к добру и вечности рая проигрывает желанию угождать себе в мирской жизни. Земные радости, простые и понятные, были ближе далекого посмертия.
Что теперь осталось от тех земных радостей? И все же Ниротиль, сам не веря происходящему, возрождался вместе с природой вокруг. Подумать только, меньше года назад он был безнадежен – это слово его сопровождало несколько месяцев после ранения головы. И это не считая того, что почти сразу ему пообещали смерть от клинка в бедро. Пробовать сохранить жизнь ценой ампутации никто и не предлагал – волки, люди Бану, те выживали и после нескольких потерянных частей тела, но только не его народ.
Миремы тоже носили проклятие «жидкой крови». Глядя на них, Ниротиль не мог поверить, что это – его родня, настолько иначе выглядел их быт. Непонятно было, чего ради они по-прежнему держатся за старые порядки: пашут глинистую бесплодную почву быками и мелкой сохой, старательно разводят в обмелевших прудах карпа и карася. Единственный стабильный источник дохода, сбор янтаря и добыча жемчуга, был отобран предприимчивыми жителями Сальбунии, не обремененными торговой блокадой.
– Не пойму я, кто ими правит, – высказался как-то Линтиль за скудным скорым завтраком, – нет ни дворян, ни судей…
– Жрецы, прорицатели, астрологи, – ответил ему Трельд, – у них есть касты. Астрологи выше прочих, они и решают, чему быть.
– Ну конечно, а когда им приставили нож к горлу, звезды внезапно велели покориться Элдойру, – издевательски ответил оруженосец. Ниротиль призадумался.
Насилие и угрозы? Пожалуй, это был лучший вариант. Ему следовало навести порядки в новообразованной Миремской провинции, но как? Переговоры нужно вести с главами народа, а их по-прежнему не было видно и слышно. На вопрос «кто у вас главный» все отвечали одинаково – называли имя своего деда или отца, дяди или более далеких предков по отцовской линии. На требование принести присягу белому городу и Правителю спешили согласиться – и продолжали жить своей странной жизнью, не интересуясь, зачем, собственно, в городе обитают теперь эти странные солдаты с севера.
А солдат было слишком мало, чтобы навязать новый порядок силовым методом. Да и Ниротиль все еще не мог сидеть верхом, а полагаться на других не привык.
Их маленькая застава пропадала: колодец с трудом орошал крохотный огородик с овощами, что не обеспечил бы и половины обитателей Руин – как назвали усадебку, не сговариваясь, ее жители. Питьевая вода была в дефиците везде в Мирменделе. Запасы зерна у соратников почившего брата Катлио подходили к концу и нужно было закупать хлеб, на что не было денег, да и зернохранилище пребывало в разрухе. Три горбатые южные коровы, бодливые и злобные, то и дело срывались с привязи и убегали в степь, и их приходилось отлавливать по дню, а то и по два. Овец купить было негде. Куры не неслись, дохли десятками, мыши и землеройки уничтожали припасы зерна… бродячие собаки – и те растаскивали все, что находили. Один раз даже уволокли свежевыделанные кожи с конюшни.
И если они не могли обустроить себе даже жилье, то о собственно службе и наведении порядка нечего было и мечтать.
– Здесь все против нас, – высказался Ясень по истечении этих непростых месяцев, – сам повелитель адовых демонов живет в Мирменделе, мастер. Нам здесь никогда ничего не построить.
И с ним – редкость для его дружины, небывалый случай! – согласились все.
***
Накануне дня, безвозвратно изменившего унылый, но размеренный распорядок их жизни в Мирменделе, Ниротиль впервые с ранения смог обойтись без опийной настойки целый день.
Мужчина привык терпеть боль, как ему казалось, но с некоторых пор он уже не считал себя непобедимым воином. Маленькая победа духа над плотью: он прошагал, хромая и опираясь на палку, почти двести шагов. Сам. Один – Ясень неотлучной тенью маячил в отдалении. Вернувшись к Руинам, Ниротиль был весь в поту, ногу сводило судорогами, но он был счастлив, счастлив чистой пьянящей радостью. Подумать только, как порой мало необходимо, чтобы стать счастливым.
