Текст книги "Ставка на верность (СИ)"
Автор книги: Гайя-А
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 17 страниц)
– Капитан, это не… – звуки журчали где-то далеко, леди Орта едва различала их, уши закладывало, – капитан, что она пила? Что ела? Сестра-госпожа, ты меня видишь? Ты слышишь?
Сонаэнь видела, как смазываются и словно текут ее черты, как черная стриженная макушка и длинные воинские косички превращаются в змей, обернувшихся вокруг кувшина, а воздух становится еще более густым, горьким и тяжелым.
– Врача, я сказал! – рыкнул Тило над ней, и мир померк.
Комментарий к Под кожей
конец второй части
========== Накануне ==========
Когда Ниротиль впервые встретил Этельгунду, он не сразу понял, что перед ним знаменитая княгиня Салебская. Пожалуй, она походила на знатную леди, по трагической случайности упавшую в стог сена с двумя-тремя возбужденными пьяными рыцарями.
Только упомянутые рыцари выглядели значительно более унылыми, чем леди Этельгунда. Княгиня-полководец светилась жизнерадостным весельем и бодростью.
Мастериц войны в Элдойре было две: Алида Элдар и Этельгунда Белокурая. Алида служила своему брату, Этельгунда своих братьев перебила; Алида славилась верностью семье, Этельгунда – вероломством.
Ниротиль появился в лагере Салебской княгини в полдень, грязный, больной и с остаточной лихорадкой. Его потрясывало. Его тошнило. Жар волнами накатывал на тело, желудок сводило, и все, на что он рассчитывал у союзников в становище – получить возможность отоспаться, ну и немного горской водки – промыть раны, промочить горло.
Княгиня Этельгунда, вытряхивая солому из складок своего платья – со шлейфом, как заметил Лиоттиэль – явилась перед ним из ниоткуда, распахнула руки в приветственных объятиях и расцеловала его в щеки, словно дальнего родственника, встреченного на городском рынке.
Старый волкодав с седеющей мордой у порога ее шатра приоткрыл один глаз и издал тихий «вуф». На стягах трепетали пионы – герб княгини тоже содержал в себе символы этого цветка, как и многих в войсках Элдойра.
– Миледи, позвольте вам представиться, – пробормотал было Ниротиль на хине, но Этельгунда затрясла руками, обвивая его всем телом, и поволокла за собой в покосившийся шатер.
Шлейф ее платья волочился по земле клочьями, грязными, мокрыми и окровавленными.
– Где ты получила такие осадные машины, княгиня? – не нашел ничего лучшего, чтобы спросить, Ниротиль.
– Я отбила их у Бегина из Розовых Ручьев, – беспечно ответила Этельгунда, – перед тем, как сжечь его замок.
– Сожгла замок?
– Ублюдок построил себе многоэтажную хижину из камня и кизяка вперемешку. Можно сказать, я просто поработала вместо дождика огнём. О мой господин, ты грязен, плохо одет, и у тебя жар – насколько я могу почувствовать. Не позвать ли мне лекаря?
Мешая ругань и изысканные обращения, Этельгунда раздела его, одновременно выспрашивая о количестве его войск и перспективах отхода еще глубже за черту оседлости – на север от предместий.
– Опять мы все просрали, – беззаботно прокомментировала она начало его уклончивой речи.
И, посмотрев на полководца еще некоторое время, закатила глаза, прежде, чем задрать юбку – под ней обнаружились непристойно обтягивающие лосины, и с вышивкой, хоть и потертой – и опуститься на него, оседлав крепко и уверенно.
Это было позорное лихорадочное сношение – короткое и болезненное. Но она, казалось, не жаловалась, воспользовавшись его членом и руками на свое усмотрение до того, как позволила воспользоваться своим телом взамен. Ниротиль, хоть и чувствовал пьяный жар в глазах, под кожей, во всем теле, неплохо разглядел воительницу.
Она умело маскировала отметины войны, но все же они были заметны – на бедрах с обеих сторон, на животе, вдоль шеи, на скулах – шрамы, шрамики, ожоги, следы неумелой штопки и расходящихся швов, проколы…
– Почему? – простонал он, едва придя в себя, – леди Этельгунда…
– У меня желудок больной, мне вредно блевать каждый раз, когда меня так называют, – скривилась воительница в ответ, быстро заплетая косу вслепую, – а иначе не получится. Нет-нет. Можешь звать меня домашним именем.
– Эттиги. Почему?
– Что? – она подозвала щелчком своего оруженосца, бесстыдно задрав юбку, – с вами, мальчиками знатных долбанных семейств, чрезвычайно сложно иметь дело, пока не отымеешь вас. Так насколько мы обосрались при Ибере?
– На две тысячи триста воинов, – почти прошептал Ниротиль, и тут же ее крепкий маленький кулак врезался ему в нос.
– Долбанные слабаки! Ничего не умеете, кроме как губить солдат и таскать чужое добро!
Технически, это был его третий перелом, но прежде ему не доводилось получать его от женщины, которая даже еще не успела с него слезть или ему самому дать отдышаться. Лиоттиэль был весьма, весьма удручен этим обстоятельством.
Следующие годы молодой полководец встречался с ней постоянно. Они воевали на одной широте, встречи были неизбежны; Ниротиль быстро растерял запал и бессмысленный гонор, признав, что Этельгунда, старше его почти на два десятка лет, знала в тысячу раз больше о войне, выживании, управлении. Бог милосердный, она была женщиной, и под ее началом служили самые злобные засранцы, почти тринадцать тысяч южан – если посчитать тех, что бродили по оккупированным территориям безо всякой надежды их покинуть.
Триссиль тоже была сукой еще той, злобной, сквернословящей, но она, как и Эттиги, как и многие другие, была воину понятна. Ниротиль знал, чего от нее ждать, она знала, чего ждать от него. Они были соратниками, носящими щиты и клинки воинами. Даже с этой ее безумной прической и не менее безумными привычками – то оргии, то уединение в молчаливом ступоре – она была понятнее для Ниротиля, чем любая мирная женщина, никогда не державшая в руках оружия.
Чем его жены, что первая, что вторая.
*
– Этот урод трахал мою жену.
Слова, которые Ниротиль произнес, приобрели свой вес и глубину, но виноватый взгляд Ясеня и глаза Триссиль – возмущенные, яростные – почти убедили его в обратном.
Трельд, когда Ниротиль спросил его прямо: «Спала ли моя жена с этим уродом?», сбился, спутался, ошибся, часто дышал, сделал вид, что не понимает, о чем речь. Он был хороший друг. И невезучий лжец. На войне за такие попытки смягчить удар следовало пороть. Только брак не должен быть войной.
Но жертвы на нем случались вполне себе настоящие.
– Как она? – спросил он Трис, когда та вышла из комнаты, где лекарь осмотрел жену полководца и вновь выдал неутешительные заключения.
– Не слишком хорошо, капитан. Тебе лучше поговорить с ним самому, – поджала воительница губы.
Ниротиль не сделал и шага в направлении ее покоев. Он не сразу заставил себя даже повернуть голову, когда целитель покинул их. Узкие дверные проемы, ничем не огражденные, давали хороший обзор. Если бы только Ниротиль хотел ее вообще видеть.
– Капитан, можно тебя еще на пару слов? – это снова была Триссиль, нерешительная и необычайно притихшая, – если она на самом деле… то есть, я, конечно, не верю. Но если бы такое было – ты позволил бы мне больше не следить за ней?
– Что?
– Не заставляй меня, мастер, говорить опять.
– Ты долбанный воин, Триссиль из Руги, – прошипел полководец, склоняясь к ней, – и будешь караулить то, что я прикажу караулить. Даже такую дрянь, как моя очередная жена.
– Везет тебе на дрянных жен, капитан.
Ниротиль нервно рассмеялся.
В комнате курился ладан. Лекарь Корид считал его лучшим средством от заражений и ран, но, видимо, и от отравлений также. Банкет закончился к полуночи, но отраву обнаружили лишь на рассвете – в кубке полководца. По обычаям южан, Сонаэнь пила из него – как, впрочем, она редко делала в гостях, разве что в Мирменделе.
Ниротиль отогнал мысль о том, что именно тогда он был с ней недолго, но счастлив.
Недвусмысленные свидетельства измены супруги лекарь на ее теле обнаружил примерно тогда же, когда и отраву на стенках кубка полководца. Определить состав яда Корид не мог – его опыта явно недоставало, а флейян звать Ниротиль не собирался.
В происхождении яда сомневаться не приходилось. Не сомневался Ниротиль в том, что яд был предназначен ему, а не леди Сонаэнь. Но, как он давно заметил, чем меньше искренности было в ее отношении, тем больше она соблюдала формальности – традиционные поклоны, приветствия, поцелуи. Он не подозревал ее до последнего вечера – он не смел.
Даже ее необычное внимание к нарядам, украшениям, ее визиты в дом Наместника не заставили его заподозрить жену в измене.
И вот она лежала перед ним, с мокрой тряпкой на лбу, бледная, со следами воспаления от долгой рвоты в уголках губ. С потеками чужого семени на юбке. И вместо ненависти Ниротиль чувствовал собственную вину и глубокую печаль. Ее рука в ладони была мягкой и холодной, но полководец даже думать не хотел, что ему придется наказать ее.
Я люблю ее. Я не могу не любить ее, даже если никогда не прощу. Ниротиль усилием воли отгонял видения о будущем своей жены. Почему он не поймал ее раньше, но один, хоть бы даже это произошло в его собственной спальне?
– Может быть, тебе следовало переспать с кем-нибудь из моих оруженосцев, – жалко прошептал Ниротиль, садясь ближе к изголовью ее ложа, – почему же с врагом, Сонаэнь?
Лекарь трижды промывал ей желудок, и она едва была в сознании к исходу третьего раза. Теперь же она лежала неподвижно, но не спала – он мог сказать это по ее частому поверхностному дыханию. Следы черноты от древесного угля на ее растрескавшихся обожженных губах напомнили о временах у госпитальеров. Ужасные воспоминания. Хуже только воспоминания о Сальбунии и ее штурме.
Обо всех штурмах, ведь они осаждали ее раз за разом, ожесточаясь с каждым из них, пока, наконец, не одолели город.
– Бог наказал меня ранами и неверными женщинами, – пробормотал Ниротиль, гладя ее волосы, слипшиеся от пота, – возможно, мне следовало признать, что я не самый сильный зверь в этих степях. Просто отступить. А я не сдавался, я был упрям, и посмотри – вот чем закончилось. Мы с тобой по разные стороны, и я не умею воевать на этом поле, не убивая. Но не хочу убивать тебя.
Он слышал истории о дочерях воинского сословия. Кто-то за измену лишался глаза. Кто-то – таковых было большинство – получал розги. Но чаще прославляли других женщин. Не раз гордо рассказывала Триссиль о своей тетке, попавшей в плен к враждебному племени и перерезавшей себе горло, только чтобы ее муж не смел торговаться и выкупать ее.
Ниротиль предпочел бы другой расклад.
Будь он моложе и наивнее, он наверняка решил бы, что виноваты в отравлении его жены южане-язычники, но вынужден был признать, что враг засел с ним в одних стенах. Он почти уверен был, что, затеяв расследование, обнаружит признаки, говорящие о расколе в стане врага. Дека Лияри, как самый настоящий змей, способен был вывернуться, пожертвовав незначительной фигурой со своей половины поля.
Говорить открыто в стенах, где доносчики прятались в каждой тени, он бы не стал.
– Ненавижу политику. Добрая драка была бы лучше. Просто он и я, и решение за клинком в руке. Как в штурмовых войсках. Знаешь, что такое лагерь штурмовых войск? – Ниротиль погладил ее по руке, – постоянный крик. Три часа на сон. Днёвок почти не делают. Раненных с собой не возят, так что, случись что, повезет, если не бросят. И все знают, что так надо – если бы так не было, победить не могли бы, – он вздохнул, вспоминая, сколько раз слышал все это от старших и не верил им, – победа дается с кровью и криками. Дядя говорил, я родился с голосом командира. В одну руку мне вложили клинок, в другую хотели положить монету, но я выбрал древко знамени. Так и живу. Ору, дерусь и упиваюсь славой.
Зимний ветер ударил в маленькое окно, заблудился в сводах высокого потолка.
– Война, леди, дело глупое. Есть умники, они знают, как надо. И есть жизнь – и приходится справляться, с чем попадет. Все говорят: не жгите огни в шатрах! Ночью вас видно! Соблюдайте камуфляж! Соблюдайте порядок и чистоту! А хрена получится. Одни шлюхи и пьяницы. С утра до вечера все кричат и дерутся. А если бои, то раненные стонут, выжившие пьют, дрыхнут, жрут, трахают все, что могут трахать, молятся, а мертвые разлагаются в общих могилах. Повезет тем, у кого они вообще будут, хотя бы и общие. Но с другой стороны, – он судорожно втянул воздух носом, – не самое приятное соседство, даже твоему трупу, с каким-нибудь мерзавцем, которого при жизни ты едва выносил, верно?
Ее дыхание было едва уловимо. Ниротиль подумал мимолетно, что мог бы убить ее, просто положив ладонь ей на губы – синеющие и бледные.
– У Этельгунды был большой голубой павильон, красивый, чистый, там мы устраивали советы. Когда она надевала платье, то разносила еду сама. Когда доспехи – то садилась за стол. Она говорила, что у нее есть «отпуск», представляешь? – он произнес слово на сальбуниди – на хине его не существовало, – увольнительная, вроде как. Тогда Эттиги была просто женщиной. Я любил, когда мы стояли лагерем вместе. У нее порядок лучше был. Чаще всего мы спали с ней вместе – у нее. Чисто, тепло, вкусная еда. Женщина в руках, когда засыпаешь. Она и друг, и любовница, и никогда не осудит. Она умела так. Хотел бы я так уметь. Ты бы любила меня больше?
Он сглотнул. Слезы, проклятия, ругань – были недостойны мужчины.
– Почему теперь ты отвернулась от меня, Сонаэнь? Почему не прежде? Хотел бы я думать, что тебя принудили. Что изнасиловали. Для тебя в том нет позора, для меня нет ничего, кроме мести. Это было бы проще…
Это не было бы, но в какую-то минуту Ниротиль принялся говорить все, что в голову взбредет.
– Я насиловал.
Эту правду он не озвучивал с тех самых пор, как первый раз получил перелом носа в ответ на собственное хвастовство, полжизни тому назад.
– Первый раз мне было семнадцать. Я думал, это будет весело, понимаешь. Я действительно думал, что так надо. Их было две. Одна не сопротивлялась, и я… я даже подумал, если она не кричит, не выцарапывает мне глаза, то она, может, и не то что против. Сама виновата, – он пожал плечами; мир виднелся сквозь белую пелену, и воину было уже плевать, слезы это или туман воспоминаний.
Он помнил. Странно, какие причудливые шутки играет память. Ниротиль помнил то, что видел, что слышал, но тело словно забыло, хотя годы спустя ему казалось, что он все еще может почувствовать вкус крови во рту, обломанные ногти девушки, впившиеся ему в предплечья, собственные тяжелые вздохи над ней.
– Она была тихой. У тебя бывают такие глаза, когда я… когда я пытаюсь стать тебе ближе. Скучные. Это унизительно, но хуже, хуже то, что… – он покачал головой, – нет. Просто – нет. Больше не хочу.
Если бы Сонаэнь сидела перед ним, в трезвом уме, в памяти, Ниротиль скорее предпочел бы положить голову на плаху, чем повторить ей все сказанное в лицо. И даже самому себе он не мог рассказать о другом открытии, сделанном за время брака с Сонаэнь.
Он уже и сам не мог отличить изнасилование от их супружеской близости, а близость – от изнасилования.
Чего бы ни хотела от него его жена, она этого не получала.
Он не попрощался с ней, уходя. Снова мелькнула странная мысль – задуши он ее подушкой, никто и слова бы не сказал. И не удивился бы никто.
*
– Я знала, что найду тебя, капитан, на воле, – Триссиль плюхнулась рядом с ним, не спросив позволения.
С полчаса прошло, как он распустил их, и все сотники и воеводы поспешили убраться от него прочь. Трис, конечно, не убралась. Ясень держался в отдалении, но наблюдал за окрестностями.
Впервые за очень долгое время Ниротиль плевать хотел на охрану. Четыре месяца он трясся над тем, чтобы обеспечить безопасность своей жене. Для воительниц спать в кольчуге было делом привычки – но Ниротиль замечал следы на теле Сонаэнь там, где броня давила особенно сильно.
Не в первый раз поймал он себя на размышлении о том, что, будь он чуть более решительным в делах сердечных, прибил бы втихаря лекаря, осматривавшего Сонаэнь и свидетельствовавшего неоспоримые доказательства ее измены. Теперь же с неверной супругой что-то нужно было делать, срочно, и это было хуже всего.
– Трис, что мне делать? – спросил он соратницу тихо. Ее шершавая, крупная кисть оказалась у него на колене.
– Подожди, пока она выздоровеет. Потом думай.
Они сидели у его старой палатки – сейчас Лиоттиэль не желал видеть над собой каменных сводов. На душе у него было гадко.
– Пойдем в бордель, капитан, – тихо сказала Триссиль, – нажремся в слюни, снимем каких-нибудь шлюх, пусть скачут вокруг нас до утра.
– Во Флейе нет ни одного борделя, распутная ты женщина.
– Что за помойка! – возмутилась воительница искренне, – когда мы уже уедем отсюда куда-нибудь!
Иссиня-черные волосы, выкрашенные на кончиках в яркие цвета, защекотали полководцу подбородок, когда Триссиль порывисто обняла его за шею и горячо забубнила куда-то в район кадыка:
– Вот выберемся, капитан – обещаю, сразу в бордель и по питейным дворам. И приколотим плащи к лавкам, чтоб не сразу выкинули.
Табачный вкус ее дыхания, пыль на ее одежде, знакомый акцент, дешевая коричневая краска сукна на кафтан, даже дубленая жилетка с простонародной, немудреной вышивкой – все это, знакомое и родное, напомнило о потерянном уюте Руин.
– Останься со мной сегодня, Трис.
– Останусь, куда ж я…
– Останься со мной, ночью. Раздели со мной тепло, – полководец отстранил ее, сжав за плечи.
– Вот так бы и пнула промеж ног! – зашипела Триссиль в ответ, щурясь, – я тебе не шлюха какая-нибудь. И не содержанка твоя!
Отвесив ему подзатыльник, она поднялась, легко сбрасывая, как поношенную рубаху, кольцо его рук. Уходила Трис медленно, покачивая бедрами и поигрывая плечами, как в танце, позволяя оценить все достоинства своей фигуры и пластичности дикой кошки – так она и сражалась, и любила.
Ниротиль стыдливо опустил глаза, усмехаясь. Он не был уверен, что ему действительно нужна женская ласка – достаточно было бы любого проявления близости и приязни. Спал он в своей палатке снова. Над темным пологом мелькали в лунном свете неясные тени сов. Изредка слышались храпы лошадей. Изо рта шел пар.
Быстро холодало. Ниротиль поворочался в мешке, принимая затейливые позы. Он мерз все равно.
«Я размяк. Я стал слабым и жидким, как говорят руги. Привык и расслабился: улыбки эти, послушание ее – и вот цена! Куда теперь мне эти улыбки ее девать? Мори, ах, Мори, был я дурак – ты трусливая, жадная, жалкая девка! Но ты всего лишь бросила меня, а не изменила мне».
Легкие шаги перед палаткой он едва расслышал. Зашуршала ткань полога.
– Трис? Ты… – кожа ее нагого тела была горячей и пахла полынью. Как и ее волосы. Но ее губы и дыхание на вкус отдавали лимонной брагой.
– Тихо. Не говори ничего. Ох, ноги-то ледяные!
*
Ясень, прокравшийся к палатке, был деликатен и не стал заглядывать внутрь, лишь помахал письмами, просунув руку в щель. Ниротиль прочистил горло, моргая со сна и пытаясь убрать черные пряди волос Триссиль с лица без ущерба для последней.
– Подождать не могло? – зашипел он на соратника.
– Его величество написал, – торжественно забормотал Ясень в ответ, – и мастер-воевода Сернегор.
– Этому-то какого демона надо, – полководец потянулся, Трис скатилась с его плеча, бормоча что-то на своем родном диалекте.
Сернегор был ранен при битве за Парагин – которую проиграл. Он отказался от наместничества на любой из территорий королевства, взамен предложив своих воинов для укрепления городских порядков. Насколько Ниротиль знал, он упорно продолжал выстраивать систему внутренних войск – Городского Дозора, должного заниматься порядком внутри стен. Они называли это «полицией», а самого князя теперь именовали «мастером порядка». Сернегор вряд ли возражал – едва ли кто-то мог найти дворянина с меньшим уважением к дворянству во всем белом городе. Сам он не писал писем, грамотность его лишь чуть отличалась в лучшую сторону от талантов Триссиль к письменности.
Первый рыцарь и верный соратник Первоцвет был мечом и пером Сернегора, и все письма от князя содержали комментарии и от него. Выглядело это всегда забавно. Наклон вязи вправо означал слова князя, наклон влево – личное мнение Первоцвета, чаще всего в непристойной форме и с рисунками на полях.
«Брат Лиоттиэль, мы всевозможно удовлетворены положением дел в белом городе – живем в хлеву, но держимся на плаву – наш достойный мудрый Правитель повелел навести порядок в предместьях и Лунном Лесу – сидим себе по борделям, пока братьев вешают по дубам и елям – с нетерпением просим письма в ответ, ожидаем вестей – хрена ли не пишешь, старая скотина? Отзовись, брат-воин, или жди гостей».
Из последних сплетен Ниротиль слышал, что наложница Сернегора родила ему двойню и вновь была беременна. Законная жена отсутствовала, чем весьма был недоволен род князя, а наложница, насколько мог вспомнить Ниротиль, относилась к язычникам-гихонцам, и жениться на ней было невозможно.
Ниротиль подумал с горечью о собственной жене. О том, что сказал лекарь. Нельзя было избегать больше мыслей об этом – хотя бы ночью он забылся в сильных руках Триссиль. Сонаэнь, к счастью, не была беременна – Ниротиль не мечтал быть отцом, как иные мужчины, но, конечно, хотел оставить наследников, и мысль о том, что его имя унаследует отродье Лияри, была невыносима. Сколько времени она изменяла ему? Он содрогался от гнева и отвращения.
Хорошо было бы всегда, всю жизнь, путешествовать с войсками, не сражаясь иначе, как для развлечения, и занимаясь только тем, что запугивая крестьян и непокорных землевладельцев. Он сел на койку обратно, Трис хрюкнула за его спиной.
Его сердце пропустило удар, когда он погладил ее по голове. Женщина ухмыльнулась во сне, потерлась своим чуть вздернутым носом о его руку. Может, не такой и дурак был Сернегор, что взял бывшую танцовщицу из воинских шатров в наложницы. Воительницы знали цену ласке в жизни, где ее было мало. Они знали смысл верности. Конечно, героинь легенд, стойких вечных девственниц, он среди них не встречал, в основном все больше попадались любительницы распутства, всевозможных излишеств и увеселений. Таковой была и Эттиги – дважды спасшая его, второй раз ценой жизни, и понимающая подруга Трис, и многие, многие другие.
«Честные женщины – для честных мужчин», пела Сонаэнь в Руинах вечерами, читая Писание, и Ниротиль не мог не согласиться: он получал по заслугам. Мужчина тихо захихикал неожиданно для себя, и Триссиль заворочалась, толкая его бедром.
– Капитан, который час, твою душу?
Он запустил руку ей между ног, довольный тем, что она спросонья почти не пытается вырваться.
– Мне надо по нужде, – хрипло пробормотала воительница, отползая от его руки.
– Потом. Иди ко мне сейчас, лиса.
– Сука, мне надо! Сам-то уже давно проснулся.
– Я хочу сейчас… – но воительница решительно дернулась в сторону.
– Станешь Наместником этой сраной дыры, первым же делом открой бордель, – Триссиль без труда отбила его поползновения, стекла вслепую на землю, наморщив нос, когда ноги коснулись мерзлой поверхности и прихватила кувшин с водой, – честные сестры не должны страдать от того, что всякие озабоченные идиоты с раздутым самомнением не способны обойтись ручным трудом…
У входа она столкнулась с Ясенем. Красивое лицо последнего скривилось, когда он услышал последнюю фразу. Ему и самому досталось, когда Трис дефилировала мимо:
– …вот бери с брата Ясеня пример в этом.
– Если когда-нибудь буду зол на тебя, отправлю с ней в паре работать, – Ниротиль насладился оттенком бледности своего оруженосца.
Ясеня никогда не видели с женщиной, кроме законной жены.
– Это стало бы моей казнью, мастер, – чистосердечно ответил тот, – позволите сказать, мастер? Новости от мастера Сернегора из столицы. Срочные.
– Я уже читал.
– Только что прибыли. Город в трауре, – Ниротиль подобрался, затаил дыхание, Ясень опустил глаза, – Правитель и его достойная госпожа-супруга потеряли первенца в родах. Мастер Сернегор пишет, что опасается бунта в южных кварталах.
Утренняя нега покинула Ниротиля мгновенно. Южане получили повод к бунту.
– Кто еще есть из воевод в Элдойре? Мы можем кого-то выслать из наших?
– Никак нет, мастер войны. Даже маршем…
– Понял я, понял. Хорошо. Дай мне минут с десять.
– Этого оскорбительно мало, – фыркнула Трис, возвращаясь и строя Ясеню зверскую рожу.
– Куда опять умывальник выкинула? – нахмурился тот, – клади вещи на места, сто раз говорил тебе…
Полководец уже натягивал сапоги. Триссиль хватило нескольких слов, чтобы проникнуться ситуацией. Она подала Лиоттиэлю штаны, кафтан, неодобрительно взглянула на его босые ноги.
– Надо попросить Литто, чтоб связал носки тебе.
– Наводчик ведь именно этим должен заниматься, да? Подай пояс.
– Меч или сабля? – Трис склонила голову, – советов ты не слушаешь, так?
Ниротиль кивнул на саблю. Прежде она принадлежала Эттиги. Он много раз поддразнивал княгиню за ее слабость – было бы странно ждать от женщины даже с ее физической подготовкой ношения столь же тяжелого меча, как его собственный, и она предпочитала чаще всего кельхитскую саблю.
Любовницы воинского сословия оставляли на память о себе шрамы и клинки. Ниротиль повращал запястьем правой, затем левой руки.
– Сабля. Нехорошо выронить меч, когда эти подонки будут смотреть, Трис?
– Твои слова, не мои, капитан, – пробурчала кочевница, позевывая, – так что, выдвигаемся на белый город?
– Нет, – Ниротиль прищурился, – не сейчас.
– Мастер! – запыхавшись, затормозил у шатра паренек, – мастер, пришел лекарь! Говорит, леди Орта пришла в себя и просит вас, мастер!
Он почти спиной почувствовал взгляд Триссиль.
– Не ревнуй, милая, – на ильти обратился он к ней, – призови Орнеста и сотников.
– Сейчас, капитан? Ты не пойдешь к госпоже? – Трис тут же демонстративно приложила руку к губам, – прости, я уже заткнулась.
– Посмотрим, сколько я проиграл, когда поставил на эту женщину. И сколько получил. Эй, мальчик! – полководец набрал воздуха в грудь, поднялся из палатки навстречу холодному зимнему солнцу, окрашивающему малиновыми потеками восточный горизонт, – сбегай к плотникам.
Он принял саблю из рук Триссиль, не глядя. Расправил плечи. Слабость прошедшего дня испарилась, как и не бывало ее. Лиоттиэль снова был в строю, и снова готов был идти в любой бой.
– Скажи им, придется поработать. Ставьте виселицы на площади.
========== Первый ход ==========
Огромные ворота Дворца Наместника были закрыты.
Синий камень смотровых башен возле них слегка покрылся инеем. Над покрытой глазурованной мозаикой аркой не было ни единого знамени. Не было ни щитов с гербом, ни стражи у ворот, не было огней в переулках, лишь на основных улицах. Флейя ушла в глухую оборону – все попрятались в своих домах и кварталах-крепостях, сложно было представить, что в городе вообще кто-то живет.
И, как и в прошлый раз – когда Ниротиль лежал на носилках и едва мог видеть дальше нескольких шагов, Дека Лияри появился в сером плаще лучника на стене. Теперь полководец мог разглядеть его гораздо лучше. Вспомнил даже, как и когда видел его прежде – на стенах белого города, перед осадой.Хотя, может, то был другой флейянец.
– Мир вам, – донеслось сверху.
«История повторяется».
– Отвечу миром, когда ты поступишь, как мужчина, – ответил Ниротиль, не отпуская поводьев – он лишь недавно начал вновь тренироваться в езде, но верхом чувствовал себя уверенно.
Кони всегда были друзьями – как коты, когда у него еще было надежное становище. Коты спасали зерно, кони спасали жизни воинам. Сколько раз Рыжик уносил его прочь от опасности, иной раз израненным, иной раз почти без чувств, в солнечные бескрайние степи!
Но Рыжика больше не было, как и становища из прошлого. И Ниротиль беспощадно улыбнулся, вздергивая подбородок, как тот, кому нечего терять.
– Так ты выйдешь, Дека?
– В чем ты обвиняешь меня, старший полководец Элдойра?
– В сговоре с врагами его величества. В предательстве трона. В подстрекательстве к мятежу.
– И вновь мы заняли свои исходные позиции, полководец, – вздохнул Дека, складывая руки перед собой и пытаясь облокотиться поудобнее в просвете бойницы, – ты внизу, умоляешь меня открыть тебе двери.
– Я предлагаю тебе сдаться до того, как я сам открою их, и тогда не поздоровится всей Флейе.
– Как Сальбунии? – Дека сбросил капюшон своего серого плаща.
Падающий снег ложился на синие камни мостовой, редкий в предгорьях яркий солнечный луч высвечивал фигуру Наместника на стене над Ниротилем.
– Да. Но Бог мне свидетель, я сам займусь другой заботой, личной. Есть у нас с тобой дельце, Дека Лияри. А вот моим парням охота сквитаться с южанами. Южан здесь нет, но, – Ниротиль широко развел руками, невольно чуть сводя бедра, чтобы удержаться в седле, и опасаясь, что жеребец тронется с места, – зато здесь много их друзей. По твою сторону стены.
– Ты же понимаешь, он не сдастся, мастер? – спросил тихо Ясень. Лиоттиэль отмахнулся.
– Пусть его дружки послушают.
– Ты в настроении поболтать, капитан? В тебя целятся.
– Правдивая, ты сама Правда, твою душу сношать, свали с линии! – зарычал полководец; воительница неодобрительно поджала губы.
– Ты без шлема, капитан. И ты на линии.
– Пошла на хер, Трис. Это приказ.
Бормоча что-то о тех местах, куда она «еще не ходила по его долбанным приказам», Триссиль убралась в сторону. На стенах не наблюдалось никакого движения. Дека так и продолжал стоять наверху, пока, наконец, Ниротиль не вынужден был первым начать беседу заново: долго в седле он все еще сидеть не мог.
Тем более, в полном обмундировании.
– Ты не спустишься для переговоров, Наместник?
– Только в присутствии Советника, – категорически прозвучал тут же ответ Лияри.
– Чего ты хочешь, а? – спросил негромко Ниротиль, искренне желая злиться и бушевать, но не в силах пробудить в себе гнев, – ты не высидишь там долго. Я знаю, что такое осада, как и ты, Дека. Ты знаешь, как и я, что в городе волнения, что их подавят – так или иначе. Советник не отправится в твой городишко, чтобы учить тебя уважению к мастерству войны.
Лияри хранил молчание.
– Я не уйду, – на всякий случай нажал Ниротиль.
– Я не выйду, – вновь прозвучал ответ, – и никто из нас.
– Хорошо. Но от меня ты чего хочешь?
– А ты от нас?
«Чтобы ты не трахал мою жену – но сей свершившийся факт мое желание вряд ли изменит».
– Месяц назад я бы сказал: сворачивай свою контрабанду, транзит или что ты там ведешь с южанами. Сейчас я предлагаю тебе сдать город, пока жертв не станет больше.
– Попробуй пугать детей. Выходит у тебя так себе, – негромко сказал Дека Лияри. Ниротиль скрипнул зубами и опустил плечи.
– Отходим, – приказал он оруженосцам, и по одному они принялись возвращаться к лагерю у будущего – так и не построенного – форпоста.
*
Как подмечали пытливые наблюдатели, в армиях Элдойра существовали две крайности – на самом деле, крайностей было куда как больше, но эти бросались в глаза. Первой крайностью был фанатизм: почтение к ритуалам, ничего не значащим деталям, вроде того, какой сапог следует снимать первым, правый или левый.
