Текст книги "Бумеранг для Снежной Королевы (СИ)"
Автор книги: Галина 55
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 19 страниц)
Так что за подарками, заботой, развлечениями и поездками некогда мне было помнить ни о папе, ни о Валерке. Одно плохо, дядя Сережа не мог меня усыновить, не давал папа на это разрешения, ни за какие деньги не давал. Сказал, что детьми своими не торгует. Но и этот вопрос мы решили очень просто. Когда мне исполнилось шестнадцать лет и я пошел получать паспорт, я взял фамилию отчима. Вот так я в первый раз из-за выгоды предал отца. Какая выгода? А дядя Сережа обещал мне все отписать и передать, если я буду носить его фамилию. У них, на Кавказе, это очень много значит.
Тогда же, сразу после моего предательства, папа, а я уже давно дядю Сережу иначе, как папа и не называл… папа начал меня обучать швейному бизнесу. А когда я закончил школу, сразу отправил меня в Москву учиться в Технологический. Через свои связи купил мне в столице однокомнатную кооперативную квартиру, на имя одного московского алкаша, правда взял с него расписку, что одолжил ему деньги в сумме равной цене квартиры, да еще и припугнул, как следует, чтобы не вздумал на чужое зариться. На пятом курсе я женился на москвичке, получил московскую прописку. Тут и вовсе жизнь начала поворачиваться ко мне только лицом.
Оно ведь как вышло, я думал, что женюсь по расчету, а оказалось, что по любви. Надежда стала моим верным спутником в жизни, матерью моих детей. Тут я, наверное, в папу пошел, никогда даже не смотрел в сторону других женщин.
– Я, Катенька, имею ввиду родного отца. Он ведь так и не женился больше, все по маме тосковал.
– Юрий Сергеевич, это все, конечно очень интересно, но может быть обойдемся без лирики. У меня режим и очень много заданий назавтра. Простите.
– Ну, без лирики, так без лирики…
– Как-то я спросил у мамы, почему она меня выбрала, а не Валерку. Она сказала, что очень виновата передо мной, мол, рожать меня не хотела, аборт сделать собиралась, убить меня, вот и забрала меня с собой, чтобы вину свою загладить. Именно из-за этого, из-за ее гипертрофированного чувства вины и случилось то, что потом случилось.
Папа, ну, дядя Сережа, умер в восемьдесят первом году, оставив нам с мамой свой бизнес, дома и деньги. Дома и бизнес в Грузии мы продали, став практически миллионерами. В восемьдесят третьем мама переехала в Москву, и мы купили ей отдельную трехкомнатную квартиру. Но все дело было в том, что у мамы теперь появилось чувство вины перед Валерой и она завещала ему свою квартиру и половину всех своих денег. Да еще и съездила к нему в Забайкалье втихаря от меня.
Ты своего отца хорошо знаешь, предательства он не прощает. И маму не простил. Даже тебя не показал ей, как она не просила и не плакала. Он и встретиться-то с ней согласился, как я думаю, только потому, что твоя мама его как-то уговорила.
В общем, мама приехала от Валеры разбитая и больная, очень простыла там. Промаялась еще два года и в восемьдесят пятом умерла. А после ее смерти я нашел огромную пачку писем, которые она писала Валерке и которые возвращались, сложенные пополам в другой конверт, и даже не распечатанные.
На похороны Валера прилетел, ничего сказать не могу. И со мной встретился по-братски, сказал, что я же не виноват, что меня увезли. Фотографии показывал твои и Леночкины…
– Катенька, а ты знаешь, что ты была очень красивым ребенком?
– Я? Нет, не знаю. У нас не сохранились фотографии того периода. Потерялись при переезде.
– Ну, вот я и подошел к главному, к моей вине перед тобой, девочка.
– Наша братская идиллия продолжалась целых три дня. А потом Валера узнал, что фамилия моя Воропаев, и что я сам ее выбрал. Нет, он не кричал и не шумел. Просто встал, оделся и вышел за дверь, сплюнув напоследок на пороге. Я бросился за ним, попытался поговорить, объяснить, только он процедил мне сквозь зубы: – А что тут объяснять. Тебя купили, ты продал и папу, и меня, и фамилию, обменял нас на деньги. Отойди от меня. Чума, она заразна, а мне не хочется стать таким же подонком. – стряхнул мои руки и ушел не оглядываясь. Я даже сказать ему о завещании не успел. Нет! Вру. Даже сейчас вру. Не неуспел я сказать, для начала я хотел аккуратно выяснить знает ли он вообще о завещании.
Это было в феврале восемьдесят пятого. Перестройка уже началась…
В августе того же года мы с моим другом Пашкой Ждановым открыли кооператив, назвали его «Зималетто». За хлопотами и работой некогда мне было думать о брате. О своей семье и то не очень тогда думал. Правда, я написал Валерке одно письмо, мол, что с квартирой-то делать, мама ее тебе завещала. Ну, а когда письмо вернулось непрочитанным, я решил, что не стану, как мама виниться. Не хочет, не надо.
Заплатил адвокатам, заплатил всем, кому можно и по завещанию Валеркина квартира стала принадлежать мне. А тут как раз деньги на закупку тканей понадобились. В общем и квартиру я тоже продал. И все бы хорошо, да только в декабре того же восемьдесят пятого раздался звонок в дверь…
========== Покаяние… ==========
Звонок был долгим и каким-то нервным, нетерпеливым. Двери побежал открывать Сашка.
– Папка! Тут какой-то дяденька-военный тебя спрашивает, – закричал сын и умчался в свою комнату.
Я вышел в прихожую и не узнал Валеру. Плечи его были сгорблены, от былой выправки и молодцеватого вида не осталось и следа. Но самым ужасным был его взгляд. Взгляд полный… даже не могу этого объяснить. В этом взгляде была и просьба, и требование, и униженная мольба, и гордая ненависть… И все одновременно. Мне сразу стало понятно, что у него что-то случилось. Что-то ужасное. И он пришел ко мне за помощью. Но помощь эту не просит, а требует.
Господи! Я, наверное, говорю очень сумбурно и непонятно. И не по существу. Наверное, просто тяну время, чтобы еще хоть пару секунд не быть в твоих глазах законченной скотиной, Катенька.
Юрий Сергеевич надолго замолчал. Я тоже молчала… Я все поняла. Эту историю я знала, знала слишком хорошо. Только я и не догадывалась, что это у брата отец просил тогда деньги, и не в долг просил, а свое же. Жаль. Юрий Сергеевич мне даже нравился поначалу.
– Знаешь, Катя, а ведь это из-за меня у тебя очки и брекеты.
– Знаю, – сказала я вмиг охрипшим голосом.
– Знаешь?
– Да. Только папа говорил, что ездил к приятелю денег просить и не упоминал, что свои деньги просил, не чужие. Папа не знал о завещании?
– Все гораздо хуже, девочка. Позволь уж мне до конца рассказать. Мне очень важно, чтобы ты все узнала от меня. И чтобы решение принимала зная всю информацию.
– Какое решение?
– Об этом чуть позже. Мне совсем немного осталось рассказать. Ты уж потерпи, ладно?
– Ладно.
Валерка сломался, и это было видно невооруженным глазом. Возникла долгая и тяжелая пауза.
– Проходи, – наконец, сказал я брату, – присаживайся. Чаю хочешь? Или может поесть что-нибудь? Или выпить? Слушай, а правда, давай выпьем за встречу.
– Нет, спасибо. Я пришел поговорить.
– Ничего себе, «пришел». Из самого Забайкалья прилетел. Видно большое дело у тебя.
– Беда у меня, Юрка. Кабы не эта беда, никогда бы я не пришел к тебе. Катя моя… С ней беда. У тебя своих трое, должен понять, что такое дети. Ради них и гордыню смиришь и на все пойдешь.
– Валер, ты лучше расскажи, что случилось.
– Катенька умирает. Если ее сейчас же, немедленно не увезти с Севера и не положить в хорошую клинику, не будет Катюшки. Ей и климат не подходит, и фрукты необходимы. И заразу какую-то подхватила. Юрка, девчонке четвертый год, а зубы повылетали, за два месяца повылетали все до одного. Живот вздутый все время и зрение садится. Слепнет Катенька. Юрка, помоги. Как брата прошу.
Юрий Сергеевич, как-то по птичьи всхлипнул, уронил голову на руки и заплакал.
Наверное, мне нужно было как-то на это реагировать. Может, утешить его… Может, наоборот, добить каким-нибудь едким словом. А я бесстрастно смотрела на «дядю Юру», ждала, пока он выплачется и думала: «Как хорошо, что я уже не Катенька Пушкарева, а Катерина Ледяная. У Катеньки точно голову бы снесло, а эмоции взяли бы верх над голосом разума, она бы только ревела, мотала сопли на кулак, и обязательно упустила бы свой единственный шанс. А я не упущу. Мстить не буду, просто возьму свое».
Я видела, что слезы у него непритворные, что человек и в самом деле раскаялся, но никакого сочувствия к этому человеку я не испытывала, впрочем, ни злости, ни обиды на него тоже не было. Мне даже не очень интересно было окончание этой истории, куда как занятней было послушать, что мне хочет предложить этот раскаявшийся грешник.
Наконец, он высморкался, выпил воды, и как-то очень горячо, словно пытаясь и самого себя убедить, сказал.
– Катенька.
– Катерина, с вашего позволения.
– Понимаю. Мне очень важно, чтобы ты мне поверила. Очень-очень важно. Я и мысли такой не допускал, чтобы оставить тебя умирать. Поверь мне. Я только хотел показать Валере, что…
– Что папа такой же, как вы. Ему легко было вас осуждать, а как приперло, прибежал на поклон. Правильно? Вы это хотели сказать? – просила я, глядя прямо в глаза дядюшке.
– Это очень жесткая формулировка, но по сути верная.
– А кто у вас умирал, когда вы отказались от фамилии своего отца? Или когда присвоили папины деньги и квартиру? – наверное, это самое неприятное, когда человек, перед которым ты выворачиваешь на изнанку душу, говорит такие злые вещи, таким равнодушным бесцветным тоном. Но я не ставила перед собой цели щадить его чувства. Я хорошо помнила, как от боли в животе меня всю, не только душу, выворачивало на изнанку.
– Никто не умирал. Ты права. Мне просто захотелось отыграться.
– Бывает, – так же спокойно сказала я.
– Чем конкретно я могу тебе помочь, Валера?
– Мне нужны деньги.
– Сколько?
– Тысяч двадцать, может двадцать пять.
– Это очень большие деньги, Валерка. Я открыл кооператив, вложил туда все, что у меня было. Я не могу сейчас вытащить деньги из дела, мы разоримся, – сказал я.
При этом я уже прикидывал, где раздобыть деньги. В любом случае семь тысяч у меня было в наличке. На них можно было сразу же перевезти Катю с Леной и устроить девочку в клинику. Лена пока пожила бы у нас. Но тут брат пошел в атаку и меня снова переклинило.
– Юрка, я ведь не милостыню просить пришел. Я пришел взять свое.
– А откуда у меня твое?
– Как откуда? – он растерялся. – Мама же оставила мне квартиру и около тридцати тысяч.
– Кто это тебе сказал?
– Мама и сказала.
– Когда? Когда к тебе летала? Так ты же ее не простил, в дом не пустил, внучку и ту не показал. Судить решил! Всех судить решил. И маму, и меня. Письма не вскрывая назад отправлял, а теперь опомнился, как жареный петух-то в жопу клюнул? Ничего тебе мама не оставила. Понял?
– Юрка, я когда с похорон приехал, пришло еще одно письмо, вот посмотри, – Валера протянул мне листочки, – это она перед самой смертью отправила, а пришло письмо уже после похорон. Понимаешь?
Я взял письмо в руки, прочел. Все правильно, мама писала, что завещает квартиру и деньги Валере, умоляла его принять этот дар. Если не для себя, то хотя бы для дочки.
– А что ж ты раньше не заявлял о своих правах? – спросил я.
– Я ничего не хотел брать ни от мамы, ни от тебя.
– А теперь, стало быть, захотел?
– Не захотел я, выхода у меня нет.
И весь он стоял такой праведный, такой чистенький среди моего дерьма, что мне нестерпимо захотелось и его в это дерьмо окунуть, перед тем, как протянуть ему руку и вытащить его из дерма этого. Я решил, что он не должен знать о законности свои претензий, пусть думает, что это я исключительно по благородству и щедрости своей души его спасаю.
Я открыл свой письменный стол и достал из него завещание, за которое было заплачено адвокатам.
– На, посмотри. Ты тут свое имя видишь? Я – нет.
Валера пробежал бумагу глазами, крепко зажмурился. Потом открыл глаза, положил «завещание» на стол, пробормотал: – Она снова меня обманула. – Выпрямился, резко развернулся и уже через какую-то секунду его не было. Я бросился за ним. Хотел дать ему деньги, сказать, что я обязательно помогу, но пока я набрасывал пальто, пока ждал лифт Валеры и след простыл. Я поехал в аэропорт, но и там его не было.
И начался ад. Моя индивидуальная Геенна огненная. На долгие годы… Ад начался с полных ужаса глаз моего сына. Он все слышал, весь наш разговор с Валерой. Он все понял, мой десятилетний мальчик. Поздним вечером, когда я пришел его поцеловать на ночь, он спросил у меня срывающимся голосом: – Если у Киры будет умирать дочка, что мне сказать Кире? Что я не могу ей дать деньги? – и отвернулся к стене…
– Катя, я очень прошу тебя, поверь мне. Я искал и тебя, и родителей твоих. Это правда. Ты просто не представляешь, что это такое, пятнадцать лет, каждую ночь видеть во сне маленькую беззубую девочку с раздувшимся животом, умирающую прямо на моих руках.
– Почему же не представляю? – усмехнулась я. – Очень даже представляю, сколько раз видела себя в зеркало. Зрелище не из приятных, согласна с вами.
– Только давайте оставим лирику, если можно. У нас у каждого свой ад, а я не Господь Бог, чтобы судить, и даже не священник, чтобы грехи отпускать. Так что я хотела бы, если можно, услышать, что вы от меня хотите.
– Я хочу чтобы ты получила все, чего я тебя лишил.
– Вы о квартире и деньгах? Теперь вы хотите купить мне жилье и дать тридцать тысяч? Кстати чего, рублей или долларов? Не маловато, чтобы заработать возвращение из ада?
– Я, конечно же, куплю тебе квартиру, и оплачу любую пластическую операцию, и лучших стилистов, и куплю самую брендовую одежду. Но я не об этом, девочка, совсем не об этом.
– А о чем?
– Я хочу, чтобы ты закончила Университет, поехала на стажировку, ну скажем в Германию, а потом вернулась и пришла в «Зималетто».
– На какую должность?
– А это уж как тебе захочется. Хоть президентом. Мой пакет акций переходит к тебе. Если я буду жив к тому времени, я сам тебя представлю совету директоров, если нет, ты все получишь, по завещанию.
– Ну, да… Папа уже как-то получил кое-что по завещанию. Я получу так же, как папа?
– Нет, девочка, мы сделаем все иначе. Мы вместе пойдем к адвокату, я заранее подарю тебе весь свой пакет акций, а ты просто наймешь меня для ведения дел, пока не закончишь учебу и стажировку.
– Так я вам еще и платить буду должна? – хмыкнула я.
– Детка, любая работа должна быть оплачена. – он впервые улыбнулся с начала нашего разговора, правда, краешком губ, но все же улыбнулся. – Тебе, как будущему экономисту это должно быть известно лучше всех.
– Юрий Сергеевич, вы же понимаете, что папа никогда, ни при каких условиях не позволит мне даже взглянуть в вашу сторону. Делать что-то за спиной отца я не буду. Его и так достаточно предавали близкие ему люди.
– Значит ты отказываешься от моего предложения?
– Я этого не сказала.
– Тогда я вообще ничего не понимаю.
– Мне нужно время. Я должна все хорошенько обдумать.
– А работу будешь делать? Если у тебя получится, я мог бы ее представить как экзаменационную по Антикризу. Получишь автоматом.
– Работу буду делать. Мне самой ужасно интересно. А когда и как вы нашли нас, Юрий Сергеевич?
– Два года назад нашел. Как раз сразу после новогодних праздников. Знаешь, я ведь давно уже не преподаю, из-за тебя пошел, хотел поближе присмотреться.
– Присмотрелись?
– Да.
– И что?
– Ты самая умная из четверых, самая честная и принципиальная. И самая… холодная, что ли?
– А я не печь, греть не нанималась.
– Знаешь, я ведь все понимаю. Правда. Все-все. И почему ты такая, тоже понимаю. Поехали, я отвезу тебя домой.
– Ни в коем случае. Юрий Сергеевич, пока я не решу, что делать, вы лучше не трогайте меня, ладно?
– Ладно. Ну, а деньги на такси я хоть могу тебе дать?
– Не стоит. Пока ничего не нужно. – я пошла к выходу из ресторана.
– Катя!
– Да.
– Спасибо тебе…
Всю дорогу до дома я думала только об одном – если папа узнает, что я собираюсь принять предложение Юрия Сергеевича, он умрет от горя. Но и отказываться от такого я тоже не могла. Что делась, как разрешить эту ситуацию, я не имела понятия. Пока не имела. Ясно было одно, чтобы не сделать папе больно, нужно все скрыть.Тайна тревожит.
Рот не позволю раскрыть:
Больно не будет.
========== Первые победы. ==========
POV Андрей Жданов
Бог мой, как ужасно начался этот год! Позорище в Собрании, потом самоубийца на дороге, потом до утра лекция на тему «Коварство и поведенческие особенности женщин в деле охмурежа», краткий беспокойный сон, и с самого утра первого января беспрерывные звонки. Слезы, упреки, угрозы, извинения, клятвы и снова слезы.
Хотя нет, что это я? Самоубийцу на дороге из списка ужасов нужно вычеркивать. Это, пожалуй, единственное светлое пятно нового года. Я спас чью-то жизнь, надеюсь, что спас, надеюсь что она оставила мысли о сведении счетов с жизнью. Приятнее все же думать, что спас кого-то, а не отсрочил чей-то уход.
Кира задолбала. Она, как будто, подслушав вчерашнюю Ромкину лекцию, слепо следовала написанному им поведенческому сценарию. Целый день сегодня звонила то с упреками, то со страшилками, то с извинениями и слезами.
Какой же я болван! Непроходимый, пещерный тупица. Три месяца краснеть, бледнеть, дарить цветы и вздыхать, вздыхать, вздыхать. И вся эта хрень вместо того, чтобы один раз послать, и сразу получить желаемое. Ромка гений! Он правильно назвал меня «невинным». Мне и в голову не приходило, что вся ее холодность и безразличие, это сплошное притворство.
– Ромка! – закричал я после очередного Кириного звонка. – Ты уже с десятой бабОчкой воркуешь. Хорош трещать, трубка раскалилась. Дуй на кухню, я кофе сварил.
– Что? За просто так? Ни в жисть не поверю, что ты за просто так, бескорыстно сваришь мне кофе. Давай, колись, чего тебе надобно старче?
– Мне нужна твоя профессиональная консультация, как психолога.
– Что, Кирюша одолевает?
– Ага.
– Вы хотите об этом поговорить, больной?
– Очень хочу, доктор.
– Тогда вам на кушетку.
– А фигушки. Пока я на кушетке лежать буду ты не только свой, но и мой кофей выпьешь. Я уж лучше тут посидю, – я на минутку задумался и стал серьезным. – Ромка, представляешь, Киру как подменили. Встретиться хочет, в любви признается. Как будто это не она меня три месяца отшивала.
– А тебя не подменили? Ты же еще вчера ее вроде как любил. А сегодня уже готов послать.
– Ты хочешь сказать, что это не любовь была?
– А ты хочешь сказать, что любовь? Если бы любовь, ты бы вчера не злился, а ревновал. И сегодня страдал бы по ней, а не по тому, что тебе неудобно ее послать. Скажешь, что я неправ?
– Не скажу. Наверное, прав.
– О! Теперь я тебе еще одну парадоксальную вещь скажу. А ведь Кира была права, со своей, с женской точки зрения. Она сразу просекла, что ты ее не любишь, что как только добьешься, сразу потеряешь к ней всякий интерес. Поэтому и мурыжила тебя.
– И что мне теперь делать?
– Встречаться с Кирой, и врать напропалую.
– В смысле?
– А без смысла. Просто врать. Говорить, что любил, что жить без нее не мог. Но на балу тебя просто развернуло на сто восемьдесят градусов. И не вздумай говорить, что любишь, но простить не можешь, не отвяжешься. Говори, что как увидел, что она кокетничает с другими, так сразу и разлюбил. Палыч, слушай сюда внимательно! Даю установку на добро. Раз, два, три… Разлюбил – это ключевое слово, чтобы иллюзий у нее никаких не осталось. Тогда она тебя быстрее оставит в покое.
– Ромка, а если она… ну… если…
– Захочет с тобой переспать?
– Ну, да.
– Не отказывайся. Во-первых, это оскорбительно для женщины, а нам ее обижать ни к чему, все же компаньоны. А во-вторых… опытным путем поймешь, что ты ничего особенного не потерял. Но! Запомни, как Отче Наш, никакой надежды на то, что это не одноразовая акция не давай. Ни в коем случае. Причем еще до того как! Ты понял?
– Понял. Но это как-то не по-мужски.
– Наоборот, мой невинный друг. Это очень по-мужски, правда, не очень по-человечески. Итак, давай прорепетируем. Ты Кира, я Андрей. Ты ко мне приставал, типа намекал, что не против бы со мной того-этого…
– Я?
– Да!
– С тобой?
– Ну, конечно! Ты же Кира.
– А, ты в этом смысле?
– А нет, я в смысле друзей Милко! Ну, конЭчно в этом. Вот значит ты ко мне пристаешь. Я – это сейчас как бы ты, говорю. Понимаешь, Кирюша, ты очень красивая, очень сексуальная, я очень хочу тебя. Жданов! – рявкнул он вдруг. Я даже вздрогнул.
– А!
– Ты чего, как полено сидишь? Ты же подыгрывай! Типа смущайся там, или еще чего. Я ж тебе не Смоктуновский, чтобы играть без партнера.
Я начал делать вид, что смущаюсь, прячу глаза, и жеманюсь.
– Вот! Так-то оно лучше. На чем я остановился? Аааа! Что ты красивая, и что я хочу тебя. Поехали дальше. Да, так вот, я очень тебя хочу. Но может лучше не надо? Потому что я тебя разлюбил.
– Хи-хи-хи. Как это? Разлюбил, а хочешь? – продолжал я игру.
– Ну, Кирочка, у мужчин одно с другим никак не связано. Так что если ты… Палыч, тут нужно сделать упор на ТЫ… этого хочешь, то я, конечно же, с превеликим нашим удовольствием. Только ты должна знать, что это просто секс и никаких продолжений, и никаких обязательств не будет.
– Сурово ты, Ромио, с дамочками.
– Ничего не сурово. Ты просто не знаешь, как такие пираньи потом печень выедают. Сами в койку прыгают, а потом… Ах, мол, ты сволочь, ты гад, ты воспользовался моей наивностью. Ненавижу тебя, что б ты сдох. Наивностью… А на самих к пятнадцати уже пробы ставить негде.
– Ром, ну, это же ты не о Кире, правда?
– Про пробу-то? Нет, не о Кире. Она не гулящая. Так все. Хватит лирики. Понял как себя вести нужно?
– Понял, mon général!
– Теперь, как только она позвонит, можешь отправляться на свидание.***POV Катя Пушкарева.
Еще подходя к дому, я поняла, что не откажусь от шанса, возможно единственного шанса в жизни. И врать папе я тоже не буду. Если он меня действительно любит, он поймет меня. Пока шла, сложила хокку. Мне кажется, что хорошее. Дремлющей тайне
Снятся тревожные сны.
Ждёт пробужденья.
Двери я открыла своим ключом, и сразу прошла в кухню. Вовремя, как оказалось, папа как раз за графинчиком потянулся, а Колька уже курточку расстегивать начал.
– Папа, не пей, пожалуйста. Мне очень серьезно поговорить с тобой и с мамой нужно.
– Катюшка, случилось что?
– Да, случилось. Только… Николай, ты прости меня, пожалуйста, я хотела бы с родителями поговорить наедине.
– Кать, я же свой, – начал Колька, но осекся под тяжестью моего взгляда. – Поду-у-умаешь. Мне самому домой нужно.
– Коленька, ты на Катю сердца не держи. Знаешь, бывают такие семейные дела. Не обижайся.
– Теть Лен, а вы мне тогда с собой пару пирожков заверните.
– Колька, ступай домой, – прикрикнул отец, и Зорькина как ветром сдуло. – Ну, рассказывай, девочка, что у тебя случилось.
Я быстренько переоделась, достала из аптечки валериану и корвалол, прошла в кухню, маме накапала сердечное, а папе успокоительное, протянула им рюмки.
– Пейте, пока не выпьете, разговора не будет! – родители одним махом выпили капли, и я села к столу. – Папа, я очень прошу тебя не кричать. Один раз в жизни ты можешь меня выслушать. Просто выслушать без крика и возмущений? Можешь перебивать меня, можешь переспрашивать, можешь даже возмущаться и не соглашаться, но не кричи. Потому что я хочу, чтобы меня хоть раз в жизни услышали самые дорогие мне люди.
Черт возьми, а это здорово, быть Снежной. Никогда раньше я не смогла бы так смело и прямо начать говорить с папой. Глядя прямо ему в глаза.
– Ты давай начинай говорить, а потом посмотрим, кричать на тебя или не кричать, – побурчал отец.
– Нет, папа. Я очень тебя люблю. Но крики я больше слушать не буду. В общем так, я сегодня разговаривала с твоим братом Юрием, – сказала я на одном дыхании, как в прорубь нырнула. А что нам, ледяным какая-то прорубь? Не страшно.
– Что? – скорее всхлипнула, чем вздохнула мама. А папа ничего не сказал, только смотрел на меня ошарашено и ловил немым ртом воздух. – Где? Как? Катя, да говори ты, не молчи.
Я села поудобнее и пересказала родителям весь разговор. Весь, от «а» до «я».
– Я попросила у Юрия Сергеевича время на то, чтобы подумать. Но я уже все решила, – закончила я свой рассказ и перевела взгляд с мамы на папу, что бы понять, о чем они думают.
– И что ты решила? – тихим мертвым голосом спросил отец, который за все время моего рассказа ни разу меня не перебил.
– Папа, я знаю, что ты сейчас взорвешься. Знаю. Но я очень тебя прошу, давай говорить, а не хлопать дверьми, не обвинять всех вокруг в предательстве и не разбрасываться родными людьми.
– Я все понял, – сказал отец. Встал и пошел к двери.
Я ждала, что он сейчас остановится, ведь он же еще не сказал своего обличительного слова. И он остановился, и повернулся ко мне, и даже рот открыл чтобы высказать мне свое презрение, но увидев, что я стою у стола гордо выпрямившись и совершенно не вижу за собой никакой вины, снова подавился словами.
– Папа, сядь, пожалуйста. Ты ведешь себя как маленький мальчик и можешь сейчас потерять дочь. Единственную дочь, папа. Много счастья тебе принесла потеря матери и брата? Много? Хочешь вообще один остаться? Сядь и послушай.
И папа сел, молча сел и приготовился слушать.
– Ситуация в нашей семье ужасная. Твой брат виноват перед тобой, передо мной, перед мамой, наконец. Но так, как ты себя повел, так тоже нельзя. Ты ведь был маленьким пятилетним мальчиком и понятия не имел, какие отношения были у отца с матерью. Ну а вдруг дедушка избивал бабушку, или унижал, или еще что-то. Почему ты осудил свою мать, даже не выслушав ее? Хоть бы письма ее почитал! Так тоже не стал, гордыня заела. А если даже дедушка был замечательным, а бабушка полюбила другого? Так ведь тоже бывает, папа. Мир не черно-белый. Так не бывает, чтобы один был однозначно плохим, а другой однозначно хорошим.
– Мать бросила меня. Понимаешь? Бросила, пятилетним! А ты ее сейчас защищаешь, Катя! А это значит, что и ты бы так могла поступить. Вся в бабушку пошла.
– Ты думаешь, что если станешь сейчас меня оскорблять, то тебе легче станет? Не надейся. Я на каждое твое оскорбление буду пытаться ответить тебе логикой. Папа, а ведь бабушка приехала за вами обоими, так?
– Ну так.
– Так почему же она забрала только одного?
– Кукушка потому что.
– Кукушка вообще не приехала бы. Пап, а если дедушка вынудил ее оставить одного ребенка? Ты же знаешь только то, что рассказал тебе дедушка, ты не слышал точки зрения бабушки.
– Хорошо, допустим. Лена, вот представь себя на месте моей матери. Если бы я не отдал одного ребенка, ты бы уехала хоть куда-нибудь?
– А ты что, простил бы мне измену?
– Ни за что!
– Дал бы видеться со вторым ребенком?
– Нет! Нашла себе хахаля, разделили детей – живи, но чтобы близко ни ко мне ни к моему ребенку не… – он запнулся, осознав, что он только что сказал.
– Ты весь в отца, Валерик. Сам и ответил на свой вопрос.
– Папа, у Юрия Сергеевича сохранились все бабушкины письма тебе. Неужели ты не хочешь их прочесть? Ну, хотя бы для того, чтобы услышать ее версию событий, узнать, что и тебя она очень любила.
– Не хочу!
– Папа, не руби с плеча. Подумай. Теперь… Юрий Сергеевич. Да, он очень виноват и перед тобой, и передо мой, но войну-то не он начал. Не он, а ты, папа!
– Я? Да как у тебя язык повернулся сказать такое? – закричал отец.
– Пожалуйста, не кричи. Давай разберемся. Ведь ты даже слушать не стал, почему дядя Юра фамилию сменил. Ты решил, что он вас продал. Ты решил, что:Честь или деньги?
Чаша качнулась весов.
Что побеждает?Почему ты решил, что все дело в деньгах? Почему ты считаешь, что у тебя есть право судить других? Всех, которые не соответствуют твоим моральным ценностям. А ты что? Мерило? Эталон? Нет! Ты только задумайся – четырехлетний мальчик, совсем кроха был разлучен с отцом и братом. Как долго он может их помнить? Два, три месяца, ну хорошо, полгода. А потом адаптируется, начнет воспринимать окружающую его реальность, как единственно существующую. Ты это понимаешь?
– Понимаю, конечно.
– А то, что ребенок мог привязаться к новому отцу и воспринимать его уже как своего отца, и любить его уже как своего, ты понимаешь? Ведь его приемный отец его очень любил, все для него делал. Так почему ты не допускаешь даже мысли, что не из-за денег Юрий променял фамилию, а потому что очень любил отчима? Но ты ничего у брата не спросил. Ничего. Услышал его фамилию, обвинил, смешал с дерьмом и гордо ушел. Так кто войну начал, папа?
Так шаг за шагом я пыталась заставить отца посмотреть на все события с разных сторон. До тех пор, пока мы не подошли к эпизоду восемьдесят пятого года, когда я чуть не умерла. Тут и отец был непреклонен, мол, ты могла умереть, и мама была солидарна с папой, да и я сама целиком и полностью была на стороне родителей, может поэтому мне было так тяжело было быть адвокатом дяди Юры в этой ситуации. Но… Во-первых, я все-таки не умерла, нашлись добрые люди помогли. Во-вторых, я видела, что Юрий Сергеевич искреннее раскаялся. Ну, а в-третьих, я обязательно должна была найти аргументы «за», иначе бы «Зималетто» я получила только ценой полного разрыва отношений с родителями. А мне этого очень не хотелось.
– Папа, помнишь, мы смотрели фильм, где убийца вышел на свободу через пятнадцать лет отсидки и его всюду отвергали, не брали на работу, жена от него давно отказалась и там был почти последний эпизод, когда он разыскал мать девочки, за которую и вступился, и поэтому стал убийцей, помнишь?
– Ну, помню. Что ты хочешь этим сказать?
– И мать той девочки, я уже не помню почему, прогоняет его. Он идет на центральную площадь городка… А я вспомнила, он убил сына бургомистра, и все боялись или не хотели протянуть ему руку… И он идет на площадь, ложится там на брусчатку и нам кажется, что он засыпает. А потом утренний рассвет, камера наезжает на колокольню Ратуши и мы видим, что он повесился на языке колокола. Помнишь, что ты тогда сказал?
– Нет!
– Ты сказал, что он прошел пятнадцать лет каторги и выжил, а когда он уже искупил свою вину, людская трусость и равнодушие его убили. И ты тогда говорил, что это жестоко и несправедливо.
– Я помню, к чему ты это?
– Папа, дяде Юре пятнадцать лет каждую ночь снится маленькая девочка без зубов и со вздутым животом. И каждую ночь она умирает у него на руках. Его сын слышал ваш разговор и отвернулся от него. Папа, а ведь он даже не убийца. Даже попытки убийства не было. Была гордыня и глупость. Глупость и гордыня. Он еще не расплатился за них, папа? Это твой брат, твой младший брат, пятнадцать лет живущий в аду, мне его добить? Нет, давай его лучше повесим на Ратуше.
Мама давно уже плакала, папа тоже сглатывал слезы. Я все же нашла верную ноту для этой арии.
– Я должен подумать, – сказал отец. И это была победа. Моя первая победа!
Комментарий к Первые победы.
