Текст книги "Скрипач (СИ)"

Автор книги: Aston_Martin

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 18 страниц)

Ганс Люсьен шагал по узким улочкам к знакомой уже до боли лавке. Многое изменилось со времен прошедшей весны… Теперь юноша, как во сне, вспоминал порой свое прошлое. Тяжело было вспоминать об этом, но ещё тяжелее – забыть те редкие счастливые моменты, которые остались…

Той весной, оставшись наедине с мыслью об убийстве, Ганс Люсьен провел больше недели безвылазно на чердаке старого дома. Он пытался оправдать свой страшный поступок, но не находил причин и истинных мотивов. Он хотел бежать, но не знал, где можно спрятаться от самого себя. Хватался за голову, царапал кожу, глаза, затыкал уши, но никак не мог отделаться от назойливого голоса внутри. Голоса, который называл его убийцей. И вот однажды утром, очнувшись от вновь навалившегося забытья, Ганс Люсьен услышал звуки флейты где-то на улице. Выглядывая через щели между досками на улицу, юноша увидел, что на небольшом разъезде рядом с домом, где он находился, столпился народ. А посреди этой небольшой кучки людей находился мужчина. На вид ему можно было дать чуть больше полувека. Наметившиеся на голове проплешины были закрыты широкополой черной шляпой, из-под которой можно было разглядеть разве что подбородок, покрытый густой бородой, да длинный крючковатый нос. Ганс с удивлением вгляделся. Мужчина держал в руках флейту и наигрывал на ней какую-то незамысловатую деревенскую мелодию, но толпа, увлеченная жизнерадостными и бодрыми мотивами, следовала за ним. Закончив играть, мужчина снял шляпу, и в неё мгновенно со звоном посыпались монетки.

Ганс почувствовал, как заурчало в животе. Когда он последний раз ел, юноша не помнил. За последние дни он вспоминал лишь неясные образы глаз, протянутых окровавленных рук, осколка стекла и уходящего ко дну реки камня, привязанного к ноге покойника. От всего этого, вдобавок к голоду, кружилась голова. Найдя зачерствелую и местами покрывшуюся плесенью булку белого хлеба, Ганс с трудом отломил от неё кусочек и сжевал. Желудок пронзила резкая боль, будто кто-то распарывал его изнутри осколком стекла.

Вспомнил Ганс и о своей подруге-скрипке. Как он мог столько дней не брать её в руки?..

С каким-то особым наслаждением юноша размял пальцы на гаммах и этюдах и начал играть любимую мамину элегию, ту самую, что когда-то давно играл над её могилой…

О боже, сколько же раз клял он себя за то, что решил уйти из дома, сколько раз хотел вернуться, чтобы повидаться с матерью и старушкой-горничной, сколько раз хотел отворить вновь скрипучую входную дверь своего родного дома, прогуляться в яблоневом саду, услышать кваканье лягушек у реки, громкий крик кучера… Но все это было теперь слишком далеко. Слишком далеко позади. Ганс сомневался. Он не знал, чего просит теперь его душа, слишком уставшая от пережитых невзгод и лишений, просившая покоя и умиротворения, которое невозможно было найти.

Собрав в себе последние силы, Ганс вышел на улицу и заиграл. Скрипка пела, перекликаясь с чириканьем певчих птичек, прилетевших в город с первым теплом. И каждая нота, пережитая внутри, отточенная до безукоризненности, такая яркая, точная и меткая, взлетала в бездонную синеву весеннего неба, отзывалась сотнями отголосков, что казалось, будто все вокруг в каком-то волшебном оцепенении погрузилось в сказку, созданную музыкой. Люди, проходившие мимо, в удивлении замирали и с содроганием сердца слушали печальную повесть, которую рассказывала скрипка мальчика. Никто не кричал и не пританцовывал, как это было, когда играл седобородый мужчина. Все стояли, затаив дыхание и ожидая, что же будет дальше. Когда мальчик закончил, повисла пугающая пауза. Казалось, что люди все никак не могли оторваться от этого странного сна, в который ввела их музыка, будто бы они до сих пор слышали таинственные и грустные напевы скрипки. Но вдруг, откуда-то с отдаленных рядов послышались редкие хлопки, которые в следующую же секунду были подхвачены всей толпой. Откуда ни возьмись, перед юношей появилась черная шляпа, в которую проходящие люди кидали серебряные монетки.

– Ещё! Ещё! – слышалось со всех сторон.

И Ганс играл ещё. И ещё. И ещё. А люди в толпе медленно сменялись. Кто-то уходил по своим делам, кто-то приходил, чтобы своими собственными ушами услышать чудо-скрипача.

Ганс удивленно смотрел на всех этих людей, которые слушали его с таким трепетом и наслаждением. Конечно, он не играл для них так, как играл, например, солнечными осенними днями и могилы матери, но в его музыке было нечто такое невесомое, легкое, едва уловимое, трепетное, живое, дрожащее, как дыхание природы, которое мальчик слышал в осеннем лесу.

Порой юноша пытался угадывать настроение того или иного прохожего и специально начинал играть мелодию, которая отразила бы его чувства. Тогда прохожий,несомненно, оборачивался и будто бы спрашивал взглядом: «Как ты это делаешь? Как у тебя получается сыграть то, что у меня на сердце?»

Тогда Ганс только улыбался и продолжал играть.

Через некоторое время у юноши набрались постоянные слушатели, которые даже порой приносили с собой небольшие складные стулья, расставляли их на площади и усаживались поудобнее, чтобы послушать нескончаемый музыкальный концерт, который длился с утра до самого вечера. Особенно юноше запомнился один пожилой мужчина – он был всегда одет в аккуратный плащ, из-под которого виднелся серый пиджак, застегнутый на одну верхнюю пуговицу. Мужчина слегка прихрамывал на правую ногу, поэтому постоянно появлялся с тонкой изящной тростью в руках, которая легонько постукивала о тротуарный камень.

Этот человек появлялся каждый день строго в девять утра, слушал игру мальчика полчаса, а затем уходил, чтобы снова появиться уже около семи вечера. Ганс сначала долго не мог понять, чем же таким особенным этот мужчина выделялся из толпы, но однажды он заметил вот что: простые зеваки обычно слушали музыку с широко распахнутыми от удивления глазами, восторженно хлопали и иногда даже кричали, сбиваясь поплотнее в толпу как можно ближе к скрипачу. А этот пожилой мужчина всегда стоял поодаль, слушал, сосредоточенно прищурившись, и не сводил слишком ясного и вдумчивого для его лет взгляда с лица юноши.

Однажды вечером этот человек, казалось, специально пришел попозже, чтобы дождаться конца игры. Когда Ганс завернул скрипку в черную ткань и собрался было уходить, мужчина легонько придержал его ручкой трости за плечо и окликнул.

Юноша попытался показать жестами, что он не сможет поговорить с уважаемым господином, но тот все же пожелал вести беседу.

– Я слушаю вашу игру, молодой человек, уже больше месяца. И с каждым днем я удивляюсь вашему таланту все больше и больше. За эти тридцать с лишком дней мне не довелось прослушать ни одной повторной мелодии, но, насколько я наслышан, музыка на этой площади не смолкает ни на минуту с рассвета и до вечера. Вы должны понимать, что ваше положение в обществе нельзя назвать приемлемым, но я все же не могу не предложить вам одну вещь. Вы, должно быть, не знаете, что я известный театральный режиссер, но я поведаю вам. Честно признаться, в моем театре я главный, – мужчина лукаво улыбнулся, – и, основываясь на этом, могу твердо заявить: с музыкантами у нас дела обстоят очень плохо. Никто не задерживается в оркестре больше двух-трех недель, да и оркестра как такового у нас нет, поэтому, осознавая, конечно, всю тонкость данного дела, я осмелюсь предложить вам поступить на службу музыканта в нашем театре. Насчет денег не переживайте. Понимая ваше положение, я обещаю вам позаботиться о повышенном жаловании. С репертуаром театра вы будете ознакомлены в ближайшее же время и, если удастся, я надеюсь, что удастся, мы справим для вас новую квартирку. А пока вы сможете пожить в любой комнатке здания театра, ну, конечно, если они вам приглянутся…

Ганс задумчиво слушал речь незнакомца, опустив глаза и разглядывая камни под ногами. Неужели, он всерьез предлагает юному шестнадцатилетнему музыканту серьезную работу в театре? Ведь там же все так… так красиво, изящно, утонченно, так не для него…

– Надеюсь, вы согласны? – спросил мужчина, чем окончательно ввел Ганса в сомнения.

Юноша до сих пор помнил все произошедшие недавно события. Они не выходили из его головы ни на минуту. Разве что музыка помогала ему отвлечься на совсем недолгое время, а потом все тяжелые воспоминания возвращались вновь.

Видя смущение юноши, пожилой мужчина все-таки продолжил свою речь.

– Я вижу, вам надо поразмыслить над моими словами. Надеюсь, одного дня вам будет достаточно. Завтра вечером я буду ждать вас здесь, на площади. Тогда все и обсудим.

С этими словами мужчина вежливо откланялся, приподняв на прощание шляпу.

– Доброй ночи, – сказал он и медленно удалился прочь по узкой улочке.

А Ганс Люсьен тем временем все стоял, сжав в одной руке сверток темной материи, и не знал, что делать ему дальше.

Смеркалось. Небо потемнело, принимая при этом красновато-лиловый оттенок. Рваными полосками разбегались по этому сочному фону темные облака. Ганс шагал по узким улочкам, плутавшим между кирпичными домами. Он не спешил возвращаться на свой пыльный чердак, поэтому хотел подольше погулять по городу и подышать прохладным вечерним воздухом и подумать.

Ганс редко бывал в этой части города. В течение трех прошедших лет, что он жил тут, юноша практически не выходил никуда с проклятых угольной шахты и пристани, разве что на городской рынок. А после того злополучного события на старой барже и недели, проведенной на чердаке, юноша начал потихоньку возвращаться к жизни и прогуливаться ночами по городу, хоть и видел порой по сторонам выпученные глаза надсмотрщика с шахт.

Глубоко вдыхая ночной воздух полной грудью, Ганс оглядывался по сторонам и отмечал все новые и новые детали. Где-то была оставлена на ночь распахнутой форточка, где-то окно не было задернуто плотной тяжелой шторой, где-то цветок криво стоял на подоконнике и готов был тут же съехать вниз и с громким треском разбиться о серые камни. Юноша внимательно разглядывал резные каменные фигурки, украшавшие балконы и крыши домов, как вдруг до его слуха донесся голос. Ганс прикрыл глаза и медленно повернул голову в направлении звука.

Нежная мелодия лилась из одного из открытых окон. Зажмурившись, юноша двигался на звук, инстинктивно отшатываясь в сторону, когда слышал, как тихонько гудит кирпич, из которого построены все дома в округе. Через несколько шагов он уже мог четко различать произносимые слова.

«Здесь», – шепнул Гансу внутренний голос.

Юноша остановился, приоткрыл глаза и посмотрел вверх. Он стоял перед небольшим двухэтажным домом, стены которого были аккуратно побелены, видно, совсем недавно. Окно на втором этаже было распахнуто настежь. Ветер колыхал легкие прозрачные шторы из голубоватого тюля.

Ганс слышал пение. Пение девушки, которая аккомпанировала себе на фортепиано. Юноша, может быть, не обратил бы внимания на эту музыку ночи, но…

Это была та самая элегия. Любимая элегия его матери.

С каждой секундой, вслушиваясь в музыку, Ганс вспоминал свою мать. Ему казалось, будто бы в каждой ноте, в каждом звуке неведомо присутствует частичка его ласковой, нежной, задумчивой, заботливой, трепетной, чувствительной, впечатлительной, любимой матери.

Юноша огляделся по сторонам. Увидев невысокое, но крепкое ветвистое дерево, Ганс Люсьен парой ловких движений взобрался на него и оказался почти у самого окна. Заглянув внутрь дома через тонкую занавеску, в полумраке комнаты юноша различил силуэт молоденькой девушки. Золотистый волосы легкими кудрями спадали до пояса; худые, белые, как подснежник руки то и дело взмывали вверх и опускались на клавиши; тонкий стан был объят легкой накидкой; босые ноги едва касались холодного пола. Она сидела за фортепиано спиной к окну, так, что Ганс не мог видеть её лица. Но этого и не требовалось.

Очарованный искренностью пения и красотой незнакомки, Ганс, широко распахнув глаза, с удовольствием наблюдал, как девушка играет. Наслаждаясь музыкой, Ганс не заметил, как случайно обломил небольшую ветку дерева, на котором притаился, опершись на подоконник. Девушка услышала, как ветка с хрустом полетела вниз, и резко обернулась. Ганс еле успел пригнуться вниз так, чтобы его нельзя было увидеть за подоконником.

Прошло несколько мучительных секунд. Юноша бесшумно медленно дышал, вслушиваясь в то, что происходит в комнате. Вдруг он явно различил звук шагов. Сердце сильно застучало. Ганс, насколько мог, вжался в холодную кирпичную стену и ждал. А чего ждал – не понимал сам.

– Кто здесь? – раздался тихий голос, такой сладкий и мелодичный, что Ганс все бы отдал, чтобы слышать его снова и снова.

Он чувствовал, как девушка оперлась руками на подоконник и слегка выставилась наружу из окна. Пряди золотистых волос оказались перед самым лицом юноши, ещё немного, и они бы даже коснулись его кожи.

Затаив дыхание, Ганс Люсьен выждал, пока девушка оглядится по сторонам и удостоверится, что кругом нет ни единой души, кроме неё самой.

Девушка сделала шажок назад и прикрыла окно. Раздался щелчок закрываемой задвижки. Ганс с сожалением подумал о том, что, вероятно, девушка отправится спать. Подождав пару минут, юноша услышал, как закрывается крышка фортепиано, легкая накидка падает на стул, и шаги босых ног удаляются от окна.

Спрыгнув вниз с дерева, Ганс Люсьен прижался спиной к белой кирпичной стене и взъерошил волосы на голове. О боже, как давно он не слышал таких сладких и нежных звуков… В этом суровом мире он, казалось, остался совсем один, и даже душа его готова была погибнуть или, что ещё хуже, остыть и очерстветь. Но этот голос в сопровождении фортепиано… Он, несомненно, пробудил в пылком сердце юноши множество таких сильных и необузданных, неизвестных, новых чувств. Опьяняющим морем звуков они складывались внутри в знакомую до боли элегию, отчего кружилась голова.

Ганс Люсьен пару раз глубоко вздохнул, наслаждаясь прохладой ночи, а затем приподнялся и ещё раз глянул на заветное окно. Ему бы хотелось запомнить, но почти все дома были здесь такими одноликими, что их невозможно было отличить друг от дружки. Тогда юноша сосредоточенно прислушался.

Далеко справа раздавался стук колес паровоза, позади – крики, судя по всему, там была расположена таверна. Послушав ещё пару минут, и найдя четкие ориентиры, Ганс ещё раз оглянулся на заветное окно и поспешил к себе на чердак.

Поудобнее прижавшись спиной к теплой печной трубе, Ганс Люсьен прикрыл глаза и сквозь ресницы и небольшую дыру в крыше следил, как движется на небосводе луна, как зажигаются яркие звездочки, как небо меняет свой цвет с красновато-лилового на синевато-фиолетовый.

Юноша долго не мог заснуть, все вспоминая свою ночную встречу. Образ девушки за фортепиано прорисовывался в его воображении все ярче и детальнее. Чистый и прозрачный, словно лесной ручей, голос лился где-то внутри, в душе. Наконец, юноша не выдержал, поднялся, взял в руки скрипку и начал тихонько наигрывать элегию.

Встретив рассвет с инструментом в руках, Ганс будто очнулся, когда лучи солнца упали на пыльные доски сквозь просветы в крыше. Перекусив сухой коркой хлеба, юноша спустился вниз по заржавевшей железной лестнице и поспешил на площадь, чтобы вновь целый день играть для случайных прохожих.

Вглядываясь в толпу, Ганс не заметил среди незнакомых лиц пожилого мужчину, театрального режиссера, с которым он разговаривал вчера вечером. Выбросив эту мысль из головы, юноша вспомнил красноватый закат, ночную свежесть, нежный певучий голос и звуки фортепиано и заиграл элегию. Окунувшись в свои чувства, юноша будто заснул, а взгляд его замер на одной точке. Вдруг Гансу почудилось, будто бы далеко за рядами толпы стоит та самая девушка, будто она слегка приподнимается на цыпочки, чтобы лучше разглядеть, кто же играет, будто она лучезарно улыбается, слыша любимую музыку.

Юноша мгновенно сложил инструмент и бросился в толпу. Видение, будто бы подчиняясь такому же необъяснимому порыву, как и Ганс, обернулось и через несколько секунд скрылось из вида. Юноша все же попытался его догнать, но эти попытки были безуспешны. Девушка будто растворилась в толпе, а Ганс остался стоять, подталкиваемый в бока и спину локтями прохожих.

На площадь в этот день юноша больше не возвращался. Погрузившись в задумчивость, но даже не понимая, какие мысли сейчас в голове, Ганс бродил по городу, а с наступлением темноты ноги сами привели его к кирпичному дому с белеными стенами. Остановившись рядом с деревом, Ганс поднял голову вверх. Вдруг он услышал, что за закрытым окном вновь раздается звуки фортепиано и женский голос. Сердце начало стучать сильнее. Да, Ганс снова слышал родную элегию.

Юноша освободил скрипку из плена темной пыльной ткани и вскинул её на плечо. Дослушав мотив, Ганс подхватил мелодию. Голос скрипки так нежно, так чувственно звучал в окружающей тишине. Сейчас Ганс играл даже лучше, чем для матери. Он доставал звуки из глубины души, из глубины сознания, выжимал из инструмента все, что только тот мог дать, но и этого казалось мало.

Пристально глядя напряженными карими глазами на окно, Ганс ждал чего-то. Чего? – Известно только его сердцу.

Вдруг музыка внутри комнаты замолкла. Ганс продолжал играть, глядя на окно. Мелодия пошла в кульминацию. Скрипка кричала, плакала, звала, умоляла… Вдруг окно распахнулось. Ганс продолжал играть, глядя на появившееся в оконном проеме златовласое создание. Девушка широко распахнутыми глазами смотрела на играющего юношу.

Он закончил и опустил инструмент. Разомкнув губы, девушка наблюдала за Гансом. Казалось, она хотела что-то сказать, но не могла найти слов, поэтому только растеряно хлопала ресницами. Юноша посмотрел на неё ещё пару секунд, потом бессильно развернулся, вновь повинуясь какому-то странному чувству, и пошел бы прочь, но…

– Эй, постойте! Кто вы? Как вас зовут? – наконец вымолвила девушка.

Ганс Люсьен обернулся. От неизъяснимого волнения сердце готово было выпрыгнуть из груди. Он открыл было рот, чтобы сказать свое имя, забыв о том, что с рождения не может говорить, но тут же одернулся и робко потупил глаза, не зная, что делать.

– Вы не слышите меня? – спросила девушка.

Ганс попытался жестами объяснить, что не может ответить. Девушка недоуменно глядела на него, слегка сморщившись, пытаясь понять, что он хочет ей поведать.

– Сыграйте, пожалуйста, ещё раз, – попросила девушка, наконец поняв, о чем толкует Ганс, – мне очень понравилось…

Юноша пару раз коротко кивнул, хотя сердце билось от волнения, и начал играть. Пальцы не слушались, но Ганс Люсьен все равно продолжал великолепно выводить нотку за ноткой, соединяя их одну с другой, протягивая, словно нить, выстраивая в одну стройную, ровную колоннаду. Девушка оперлась на локти, присев на стул рядом с окном. Слушая, как Ганс играет для неё, она иногда немного наклоняла голову вбок и время от времени тяжело вздыхала.

Юноша опустил скрипку. При тусклом лунном свете было едва заметно, как дрожат глаза молодых людей, глядящих друг на дружку в ожидании. Ветер нещадно трепал голубоватую занавеску на окне, то и дело скрывая за ней силуэт девушки. Ганс Люсьен хотел было распрощаться и уйти восвояси…

– Жаль, что у меня никогда не получится сыграть так же, – вдруг с сожалением вздохнула девушка.

В Ганса будто вдохнули новую жизнь вместе с пришедшей в голову сумасшедшей идеей. Сжав скрипку и смычок в одной руке, юноша парой ловких прыжков взобрался на дерево, оказавшись лицом к лицу с очаровательной девушкой. От неожиданности она отшатнулась назад и хотела было захлопнуть ставни перед Гансом, но юноша отчаянно замахал руками, призывая её подождать. Девушка ошарашено поглядела на него, но дала шанс закончить мысль. Юноша наклонился к подоконнику, сжал пальцы и изобразил, будто что-то пишет.

– Перо и бумага! – воскликнула шепотом девушка и скрылась в темноте комнаты.

Ганс Люсьен ждал. Он привык ждать, и теперь ожидание было для него не ужасной пыткой, а какой-то волнительной и сладкой паузой перед чем-то совершенно новым. Минуты тянулись невыносимо долго, и юноша начал уже волноваться, потому как привычного шороха шагов в комнате не было слышно.

Навалившись на подоконник и заглянув внутрь комнаты, Ганс Люсьен смущенно вздрогнул, вновь услышав, как шаркают босые ноги девушки о деревянный пол. Затем повисла тишина. И в этой тишине приглушенно отдавались гудки пароходов на реке, крики пьяниц, лай бродячих собак, звон разбитого стекла и многое другое. Ганс Люсьен с любопытством прислушивался, пока тишину не нарушил голос девушки:

– Вот! Вот перо и бумага!

Несмотря на то, что буквально четверть часа тому назад девушка пела и играла на фортепиано, сейчас её голос был понижен до едва различимого шепота, который все же казался Гансу Люсьену каким-то особенным, неизъяснимо милым и родным.

Ганс Люсьен никогда не обучался ни в школе, какие обычно основывались при богоугодных заведениях, ни в лицее, ни в специальном военном училище, куда обыкновенно отдавали мальчиков. Мать – единственный его близкий и любимый человек – вот кто с детства обучал мальчика грамоте, чтению и музыке.

Ганс взял перо, которое, мягко поскрипывая под пальцами юноши, выводило ровные строчки на белом листе бумаги. Девушка не могла дождаться, пока же, наконец, скрипач допишет, и время от времени старалась заглянуть поверх его руки. Закончив, Ганс протянул листок ей. Девушка бесшумно шевелила губами, пробегая по написанным строчкам.

– Вы спрашивали о моем имени. Меня зовут Иоганн Люсьен Сотрэль. Ещё вчера ночью я имел честь быть очарованным Вашим превосходным пением. Если Вы простите меня, я скажу Вам, что простоял под этим самым окном от полуночи практически до рассвета, наслаждаясь Вашим чудным голосом. Поверьте, я прекрасно знаю элегию, что Вы играете и мог бы Вам помочь, если бы Вы позволили…

Девушка подняла глаза, полные удивления и восторга, и щеки её запылали от смущения.

– Вы правда можете мне помочь? – все тем же едва слышным шепотом спросила она и взяла Ганса за руку, но тут же опустила, смутившись.

От волнения руки девушки подрагивали. Она старательно подыскивала слова, но это ей очень тяжело давалось, отчего речь становилась прерывистой и непонятной.

– Извините. Извините меня, пожалуйста. Наверное, я веду себя так, как не полагается молодой девушке… Простите меня за бесстыдство… Просто я не могу поверить… Эту… Эту элегию я слышала много лет назад, когда бывала с покойными родителями в деревне. Тогда я не видела, кто играл, но часами стояла, слушая… Это было так… Так великолепно, божественно… Что просто невозможно было оторваться. А когда я услышала сегодня, как вы играете… Мне на секунду показалось, будто я снова там, в деревне, и родители ещё рядом, и вы…

Темно-карие глаза Ганса Люсьена недвижно замерли, столкнувшись с взглядом девушки. Он тоже вспомнил. Он вспомнил все: теплые летние вечера в саду, мама в кресле-качалке за вышивкой, мягкий топот лошадиных копыт по мокрому песку, заливистые песни утренних пташек, кваканье лягушек, трели кузнечиков где-то в траве. Воспоминания такой шумной волной окатили юношу, что на секунду закружилась голова. Ганс сдавленно улыбнулся, прищурившись. Почему-то сейчас от этих воспоминаний щемило сердце. Наверное, он слишком отвык чувствовать себя счастливым, чтобы испытать это вновь.

Глядя в его глаза, девушка на секунду замолчала, задумавшись, потом с ужасом охнула и отшатнулась назад.

– Это были вы… – прошептала она, – Это были вы на том старом кладбище! Вы играли… Вы…

Девушка повторяла эту фразу как в бреду. Ганс Люсьен горько улыбнулся. Почему-то именно сейчас он снова почувствовал ту щемящую пустоту внутри. Именно сейчас он понял, что никогда не сможет ужиться с этой мыслью утраты, которая терзала его постоянно. По-детски наивно он все еще мечтал о том, чтобы вернуть свой старый дом, чтобы мама была рядом, чтобы отец не был пьяницей… Когда-то Ганс считал, что во всем случившемся виноват отец, поэтому юноша ненавидел этого жалкого человека, это мерзкое существо, в которое он превратился после смерти жены. Но потом какой-то голос глубоко внутри убеждал, что никто не виноват, что на все случившееся была воля Бога и что ничего уже не исправить.

Юноша настолько ушел в свои мысли, что не сразу почувствовал, как девушка держит его за руку.

– Я слышала часть вашей истории… Наверное, вам тяжело сейчас все это вспоминать… Но… Прошу, ради всего святого, помогите мне сыграть её! Для меня это так важно!..

Ганс снова взял бумагу и начал писать. Глаза девушки дрожали, на них навернулись слезы. Она так крепко сжимала его руку, но почему-то юноша не мог поднять взгляда. Дописав, он вновь подвинул ей листок.

– Я помогу Вам всем, что в моих силах. Эта элегия – то, что осталось от моей покойной матери. Вы, я чувствую… Нет, я даже не сомневаюсь в этом ни на миг!.. Вы сможете блистательно исполнить это произведение. Но я должен Вас предупредить… Я простой бродяга с улицы, и если мое присутствие чем-то оскорбительно для Вас, я тотчас уйду, и Вы меня больше никогда не увидите. Только скажите…

Он ждал ответа. Девушка на секунду растерялась. Решив, что догадки подтвердились, Ганс вздохнул и хотел было уйти, но…

– Подождите! Да куда же вы уходите! – воскликнула девушка, – Прошу вас, останьтесь!

Ганс удивленно оглянулся и вопросительно глянул на девушку.

– Да, мне без разницы, сколько у вас денег, есть или нет у вас работа! У вас талант музыканта. Вам обязательно нужно играть! На сцене, перед людьми…

Прищурившись и поглядев на солнце, опускавшееся все ниже, Ганс Люсьен глубоко вздохнул и продолжил свой путь. Да, он помнил ту ночь. Он помнил все мельчайшие подробности того события, произошедшего несколько месяцев назад: каждое слово, каждый звук, каждый жест. Той встречи, которая изменила его жизнь. С этой поры каждую ночь, как только солнце скрывалось за горизонтом, Ганс Люсьен спешил к заветному дому, чтобы провести время, отдавшись власти музыки. Но только ли это влекло его к побеленному кирпичному зданию? Несомненно, каждая минута, каждое мгновение, проведенное с его новой знакомой, становилось для Ганса незабываемым, полным радости и какого-то волшебного наслаждения.

Не больше чем через две недели после той встречи Тесса, девушка, красивее, милее и талантливее которой не было на земле, выучила элегию, и Ганс, сидя в небольшом мягком кресле, заслушивался её игрой. От Тессы юноша узнал о небольшом местном театре (в котором, к слову, девушка работала актрисой), куда требовался музыкант. Огромных усилий стоило девушке убедить Ганса пойти в театр. Ещё больше усилий было приложено, чтобы убедить директора театра, который не желал видеть в своем заведении уличного попрошайку, безымянного, безродного, не имевшего при себе даже выписки о рождении из деревенской церкви, документальноне существующего на этом свете. Во многом благодаря помощи главного режиссера театра (по счастливому стечению обстоятельств, знакомого с талантом юноши к игре на скрипке), Гансу было разрешено играть в театральном оркестре, проживать в небольшой старой гримерной комнате в подвале здания.

Работа музыканта заканчивалась вместе с последним спектаклем, после чего Ганс Люсьен спешил в цветочную лавку, находящуюся недалеко от пристани, на скромное жалование скрипача покупал одну-единственную белую розу, а затем возвращался в театр, где терпеливо дожидался в просторном холле конца репетиции к завтрашнему дню. Как только открывалась дверь зала, юноша с оживленным вниманием глядел на лица выходящих, ища в толпе ставшую неотъемлемой частью его жизни девушку. При виде робко поднимающегося со скамейки юноши Тесса каждый раз радостно улыбалась, мимолетно прощалась с коллегами-актерами и спешила ему навстречу. Ганс Люсьен вручал девушке цветок, аромат которого она с упоением вдыхала, сжимая в руках, после чего молодые люди отправлялись гулять по ночному городу. Именно этого момента Иоганн Люсьен Сотрэль с нетерпением ожидал целыми днями.

Если бы даже он мог говорить, то все равно бы не сумел передать того восхитительного чувства, когда её рука едва касалась его ладони, сжимаясь крепче, если на пустынных улицах вдруг раздавались чьи-то голоса или лай собак, когда, понимая без слов, что он хотел сказать, девушка звонко смеялась, глядя в его глаза.

Они редко «разговаривали», а точнее, не «разговаривали» вообще. Ганс и Тесса понимали друг друга без слов, между ними будто бы существовал какой-то особый вид неосязательной, неощутимой мысленной связи, который помогал выражать мысли и чувства, не придавая им формы звука. Правда иногда Тесса просила Ганса рассказать о чем-либо, тогда юноше приходилось доставать бумагу и перо и выводить свои мысли чернилами на белом полотне. Тесса всегда нетерпеливо заглядывала в листок через плечо юноши, а когда кончик пера случайно касался её острого маленького носика, улыбалась и слегка отодвигалась в сторону. Закончив, Ганс передавал девушке листок, она читала и тут же внизу, предварительно проведя небольшую черточку на середине строки, дописывала свой ответ, вопрос или просьбу.

Когда было уже слишком поздно, Ганс провожал девушку до заветного беленого дома, останавливался внизу, ожидая, пока не откроется окно и не появится оттуда тонкая, машущая на прощание ручка.

Затем очарованный магией театра юноша (которому приходилось находиться за кулисами во время спектаклей) возвращался в желтоватое здание, поднимался по скрипучим ступенькам на сцену уже глубокой ночью, когда все представления и репетиции были окончены, и вокруг не было ни души, скромно становился рядом со стареньким роялем и начинал играть. Пустой зал, голые, местами обшарпанные стены, тяжелый красно-бурый занавес, оставленные декорации – все, казалось, внимательно слушало игру юноши. Все впечатления, полученные за день, терзали сердце юноши и вырывались наружу звуками скрипки.

Играя до той поры, пока веки сами не начинали закрываться, Ганс без сил ложился на старый диван с зеленой потертой жесткой обивкой и засыпал, а утром его будили первые солнечные лучи, проникавшие в подвал сквозь небольшие окна под самым потолком.

А сейчас юноша спешил в цветочную лавку, чтобы купить букет цветов для Тессы.

Сегодня очень ответственный день. Один из тех дней, которые называются знаменательными и самыми важными в жизни. В данном случае, знаменательным и важным этот день был для театра, в котором работал Ганс. На последнее вечернее представление «Пастушка из Арау», которое, к слову, специально перенесли на час вперед, должен был явиться знаменитейший французский постановщик Мишель Д`Авьен Ришаль.