Текст книги "Скрипач (СИ)"

Автор книги: Aston_Martin

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 18 страниц)

Оказавшись напротив огромного зеркала, мальчик глянул на себя. Кожа его приобрела какой-то белесо-синеватый оттенок, а местами казалась мертвенно-серой. На обнаженной груди острыми буграми выступали ключицы. Живот впал. И только глубокие карие глаза светились каким-то странным незнакомым огнем. За своей спиной в отражении мальчик увидел не задернутое шторами окно, а дальше за окном расстилалось огромное поле, устланное белым пушистым снегом.

Нет, этот мальчик должен был выжить. Его путь на земле ещё не окончен.

Ганс вытянул вперед руку, сжал и разжал пальцы. Чего-то не хватало. Чего-то очень важного и нужного. Ганс оглянулся.

Скрипка.

Она лежала тут же, на столе, завернутая в ту самую рубашку, в которой был Ганс в тот день… Пальцы сами потянулись к инструменту. Несколько мучительных шагов понадобилось сделать мальчику, чтобы дотянуться до своей желанной цели. Дрожащими пальцами он развернул инструмент и вскинул на плечо. Теплое дерево нежно коснулось кожи. Смычок так привычно лег в руку.

Он вспомнил тот день и ту последнюю мелодию, которую играл своей маме. Пальцы сами собой легко побежали по грифу. Память вновь услужливо напомнила все детали произошедшего в тот роковой вечер.

– Играет! Батюшки, играет! – раздался голос за спиной. Ганс дрогнул.

Играет. И будет играть. Будет играть, пока не сыграет все то, что теснится в душе и просится наружу. Будет играть, пока не научит каждого человека в этом бренном мире чувствовать и слышать свою душу.

Шло время. Поначалу каждый шаг, каждое движение рукой давалось с неимоверным трудом, но Ганс каждый день заставлял себя дойти до заветного стола, взять в руки инструмент и играть до тех пор, пока силы окончательно не покинут измученное долгой болезнью тело, а затем, опустошенный до последней капельки, падал на кровать и засыпал до следующего дня.

Вот уже совсем стаял снег. С помощью верной старушки-горничной, мальчик смог выходить на улицу. Вскоре, в один особенно солнечный и яркий день, старушка показала мальчику могилку матери. С того самого дня, как только пропоет петух с утра, мальчик брал скрипку и шагал к матери, чтобы играть над её могилой любимые мелодии. Он сожалел, что не смог даже проститься с ней, поэтому особенно трогательно и нежно звучала скрипка в руках чувствовавшего себя виноватым сына.

Черно-белое изображение женщины, прикрепленное к наспех сколоченному кресту, казалось, внимательно слушало мальчика и своим ласковым взглядом то поощряло его стремления, то давало советы.

Отца Ганс почти не видел: мужчина предпочитал с самого утра брать с собой из дома что-то ценное, что можно запросто продать на городском рынке, и уезжать, чтобы потратить вырученные деньги на выпивку и женщин. И от этого становилось ещё тяжелее. Утешение и спокойствие Ганс теперь мог найти только здесь, рядом с кривым крестом, сколоченным дрожащей рукой пьяного гробовщика.

Прошлые воспоминания тяжелым грузом лежали на сердце, тяготили. Гансу хотелось чего-то нового, чего-то другого. Но он не знал чего.

Вскоре, совсем обезумевший от алкоголя, потерявший все человеческое, что только в нем оставалось, отец Ганса жестоко избил мальчика за то, что тот отказался отдать скрипку на продажу. Ту же участь получила и бедная старушка-горничная, попытавшаяся защитить серебряный столовый набор.

Но тело старушки было не таким крепким, как у тринадцатилетнего юноши, и не выдержало ударов. И даже когда собственными руками Ганс копал могилу для верной служанки, он думал о том, что не смог проводить в последний путь самую родную, самую любимую – свою маму.

Похоронив прислугу рядом с хозяйкой, Ганс стал проводить целые дни рядом с теперь уже двумя могилками погибших женщин, играя веселые и бодрые песни для старушки-горничной и задумчиво-философские концерты для матери. Дом окончательно опустел. Не слышалось теперь даже звучных криков кучера, которого пришлось уволить за неимением денег.

Стоял один из таких деньков, которые порой называют «бабьим летом». Ганс сидел на земле, прислонившись головой к кресту и глядя на портрет матери, будто бы ожидая совета. Так продолжалось несколько часов. Потом мальчик поднял голову и знакомым до боли движением вскинул инструмент на плечо. В задумчивости он играл элегию, ноты которой мама когда-то давно подарила ему на день ангела. Взгляд был устремлен куда-то вдаль и, казалось, был направлен поверх всего.

«Мама, я не могу больше жить так. Моя душа рвется куда-то. Я не знаю, чего она хочет. Мама, помоги мне!» – прошептал беззвучно Ганс.

Тишина и шелест пожелтевшей листвы были ему ответом. Мальчик приподнялся и поцеловал крест. Обернулся, уходя.

«Мама, прости меня, но я вернусь, обещаю тебе».

Осенний лес всегда был наполнен для Ганса какой-то особой красотой. Тихий шелест листвы напоминал шепот, а падающие с веток капли влаги – журчание ручья. Порой Гансу казалось, будто он слышит, как в стволах деревьев пульсирует живительный сок, запасаемый на зиму. А может и не казалось… Мягко ступая по влажной земле, мальчик слышал, как кроты прорывают новые ходы, в поисках пищи, как где-то далеко пробегает заяц, шурша лапами об опавшую листву. А более тяжелые и мерные шаги, как справедливо полагал мальчик, принадлежат более крупному зверю, например, лисице, или даже волку. Было в осеннем лесу и ещё кое-что. Нечто такое, чему Ганс не мог найти объяснения. Какой-то воющий, но вместе с тем жалобный и протяжный звук. Нечто такое невесомое, легкое, тягучее, но вместе с тем короткое, отрывистое и резкое, как будто дыхание человека. В отличие от других звуков, этот всегда служил своеобразным фоном лесной жизни, он не прекращался ни на секунду, разве что временами слышался то тише, то громче. Ганс пытался, зажмурив глаза, определить, с какой стороны доносилось это странное дыхание, но не мог. Казалось, все вокруг наполнено, пропитано насквозь этим звуком, и нет больше ничего, кроме него.Дыхание природы – вот какое имя дал мальчик этому звуку.

Собрав дома остатки еды и одежды, Ганс обернул свою подругу-скрипку куском темного бархата, закинул узелок за плечо и поспешил прочь из дома.

С каждым шагом, который отдалял мальчика от дома, чувствовалось, будто бы что-то медленно вылетает из его сердца и удаляется прочь, освобождая место для новых чувств и воспоминаний. Гансу было тяжело принять то, что он уходил из дома, в котором провел все свое счастливое детство, но он не мог поделать ничего с жаждой новизны, с жаждой найти где-то спокойствие и умиротворение.

Восемь дней пришлось мальчику идти пешком до ближайшего города. Устраиваясь на ночлег посреди сырых камней, укрываясь от дождя под кронами деревьев, оставаясь без еды несколько дней, сбивая ноги в кровь, мальчик не думал о боли или даже смерти. Он думал лишь о том, что обещал своей матери, и что он должен выполнить свое обещание.

Вскоре на горизонте показались громады труб и столбы дыма. Ганс бросился было бежать, но вскоре понял, что это было необдуманным решением: дыхание сбилось, а желудок начала сводить ноющая резь.

Город приближался. Мальчик жадно прислушивался, пытаясь определить, чему принадлежит тот или иной звук. Вскоре Ганс отчетливо увидел высокие трубы заводов, поезда, черный дым, застилающий улицы, мощенные серым камнем тротуары, прохожих, спешащих куда-то по своим делам.

И снова двигался вперед, чтобы испытать удачу, так далеко, как никогда не приходилось ему уходить. Навстречу неизвестности, навстречу новым трудностям, невзгодам и, может быть, счастью.

Ганс Люсьен шагал по мостовой, глядя, как отчаливают баржи, груженные углем. Колючий ветер обжигал лицо, трепал ворот рубашки. Ганс стоял, держась рукой за железную решетку поручня, глядел на удаляющиеся серые тучи, на дым, людей, снующих внизу, рядом с причаливающими судами. Сердце вдруг забилось чаще. Ведь он стоял на пороге новой жизни, на пороге неизвестности, такой пугающей, но вместе с тем такой манящей…

– Эй, парень! Чего встал? Работенки не хватает? – послышался сзади голос.

Ганс обернулся. Мужчина с темными густыми усами в засаленном, испачканном сажей комбинезоне стоял за его спиной, покручивая в руках самодельную сигарету.

Юноша пару раз кивнул, ответив на вопрос, после чего мужчина густо и раскатисто рассмеялся. Этот смех Гансу предстоит когда-то возненавидеть, но сейчас он только стоял, полный решимости сделать шаг вперед, глядел в лицо незнакомца испуганными, затравленными, щенячьими глазами.

====== Глава 4. ======

– Поднимайся! Чего разлегся как на курорте! Ха-ха-ха!

Стиснув зубы от боли и выдержав очередной удар кнутом, юноша поднялся с избитых в кровь колен, тяжело выдохнув, и снова взвалил мешок на спину. Ноги подкашивались от усталости, но ничего нельзя было поделать – до конца смены оставалось ещё не меньше двух часов. Затащив мешок на баржу, нетвердыми шагами, придерживаясь за поручни, Ганс Люсьен спустился на берег.

Тяжело вздохнув, он прокрутил в голове прошедшие три года. Кто же знал, что скрывалось за словом «работенка»…

Угольные шахты.

Больше половины года, начиная с весеннего ледохода и заканчивая осенью, когда река замерзала, приходилось грузить мешки с углем на снующие туда-сюда баржи. Шестнадцатичасовая смена начиналась с пяти утра, когда только всходило солнце, а заканчивалась в девять с его заходом. Но это было не самым страшным – с наступлением холодов всем рабочим приходилось спускаться в шахты. Надевая каски, которые вряд ли бы уберегли от часто случавшихся обвалов, подростки, старики, да и здоровые молодые мужчины спускались на глубину нескольких сот метров и проводили там по восемь часов, работая киркой и лопатой, а затем уходили перевозить тележки с отбитой породой.

Ганс поглядел на свои руки, испещренные красными пятнами. Эти мозоли остались ещё с прошедшей зимы. А теперь, с наступлением весны, они сменялись разбитыми коленями и исполосованной кнутом спиной.

Ганс прижал руку к выпятившимся ребрам. Очень хотелось есть. За работу платили раз в неделю, но на эти гроши с трудом можно было купить хлеба, о большем даже нечего было мечтать. Разве что иногда удавалось выловить полумертвую рыбу из реки…

– Забирай! – раздался крик.

Ганс согнулся, подставил спину. Тут же на неё взвалили очередной мешок. Кости хрустели под весом угля, но Ганс крепко сжимал бечевку, которой перевязывались мешки, в руках и, стиснув зубы, шагал вперед. Никто не мог поверить, что в этом худощавом, истощенном теле могла оставаться жизнь, но темно-карие глаза смотрели ясно и уверенно.

Проводя по два-три часа после смены со своей подругой-скрипкой, Ганс окунался в полное забытье, как только инструмент опускался с плеча. В городе мальчик не находил тех звуков, которые слышал раньше в своем доме. На пристани всегда было шумно: грохот и треск мешков с углем, гудки, подаваемые с барж, ругань рабочих, скрежет металла, щелчки кнута, плеск волн… Но внутри, в душе, Ганс навсегда запечатлел свое детство, свой собственный мир, в котором царила гармония и красота.

Раздался громкий гудок, который возвещал конец рабочей смены. Грязные, в оборванной одежде, люди, получив отплаченные потом и кровью гроши, расходились неверной походкой по своим домам. На сотни метров растянулась эта безобразная очередь в засаленных костюмах, желавшая получить свои кровные копейки. Ганс уже еле держался на ногах, когда в протянутую руку надзиратель кинут пару монеток.

Электричества тут не было, после захода солнца пристань освещалась убогими факелами, которые держали в руках рабочие. Тусклый свет озарял угрюмые суровые лица, изъеденные угольной пылью.

Ганс поспешил скорее убраться отсюда. Пройдя несколько темных проулков, в которых мерзко воняло испорченной рыбой, сыростью и плесенью, Ганс оказался рядом с городским рынком. Тут в девять жизнь ещё шла полным ходом.

Продавцы-толстосумы с презрением и подозрительностью смотрели на юношу в оборванной рубашке и черных от угля холщовых штанах. Ганс прикрыл глаза. Он настолько привык к городскому шуму, что теперь различал каждый голос в этой странной какофонии. Зажмурившись, мальчик слышал удары топора мясника, который разделывал свежую тушку, хруст разбившейся яичной скорлупы, треск передвигаемых ящиков, шумные споры продавцов и покупателей, которые никак не могли сойтись в цене, шарканье легких туфелек прислуги, искавшей самые свежие продукты для своих хозяев, стук каблучков кокеток, явившихся сюда в поиске цветов для украшения гостиной. Ганс ненавидел все звуки, которыми сопровождалась работа на шахтах, но гомон городского рынка он любил.

Прошмыгнув мимо пары телег и прилавков, Ганс оказался пред лавкой пекаря. Тихонько открыв дверцу и шагнув внутрь, юноша оглянулся в поисках людей. В маленькой темной комнатке безумно вкусно пахло сладкими булочками и пирожным. Живот свело. Прижав ладонь к желудку, юноша тяжело сглотнул.

– Что надо? – раздался резкий грубоватый голос.

Ганс ткнул пальцем в корку сухого хлеба, который обычно продавали в лавке специально для бедняков.

– А, опять ты… – проговорил толстый мужчина, перевязанный белым фартучком, и глубоко вздохнул.

Ганс протянул монетки на раскрытой ладони. Мужчина покосился на мелочь, потом снова глубоко вздохнул и наклонился под прилавок. Ганс удивленно поднял брови. Мужчина вытянул булку белого душистого хлеба, слегка подсохшую, отчего корочка приятно хрустела под пальцами, и завернул в лист бумаги.

– На, возьми. И денег не надо.

Брови сдвинулись на лице юноши. Он с благодарностью поглядел на торговца, но все не осмеливался взять еду из его рук. Замотав отрицательно головой, Ганс указал снова на сухую корку.

– Бери и ступай прочь! – воскликнул мужчина.

Ганс взял булку и несколько раз откланялся в знак благодарности. Кивнув ещё раз, стоя уже у самой двери, юноша выскочил на улицу. Сердце снова часто забилось от стыда и радости.

Прижав хлеб к груди, быстрыми шагами, чуть ли не бегом, Ганс поспешил обратно на пристань.

Внизу, у самой реки, ещё продолжали сновать оборванцы с факелами в руках. Стоя у железных перил, Ганс выждал некоторое время, пока последние люди удалятся с пристани. Стемнело. Стало трудно различать предметы даже в нескольких метрах от глаз.

Перестав замечать признаки какого-либо движения, Ганс закрыл глаза и прислушался. Где-то вдалеке ещё раздавались гудки, но все голоса смолкли, да и тяжелого шарканья сапог надзирателей не было слышно.

Юноша перепрыгнул через перила и мелкими шагами заскользил по крутому откосу вниз. Глаза больше не могли подсказать дорогу, поэтому Ганс ориентировался только благодаря слуху: мальчик вслушивался в шершавый треск осыпающейся гальки, а затем в плеск волн рядом с берегом. Его путь лежал к одной из старых барж, которая давно уже не ходила в рейсы, но почему-то стояла на отмели у берега, и никому не приходило в голову отбуксировать её на ремонт или, в конце концов, просто разобрать.

Ганс порылся в зарослях какого-то дикого колючего кустарника у берега и вытащил длинную доску. Перекинув её с берега на карму, Ганс тихо взбежал по ней вверх и, низко пригибаясь, пробежал по палубе к капитанской рубке. Просунув руку в разбитое стекло, юноша открыл дверь изнутри и, оглянувшись и убедившись, что за ним никто не следит, юркнул внутрь.

Тут было немного теплее, чем на улице. Юноша пошарил рукой по стене в поисках шкафчика, немного приоткрыл резко скрипнувшую дверцу и вытащил наружу сверток черной материи. Ганс глубоко вздохнул и аккуратно развернул ткань.

Да, она была неотразима, как прежде. Столько лет прошло с их первой встречи, но в ней ничего не изменилось. Все та же тонкая талия, изящная головка, тонкий гриф…

Дрогнувшей рукой Ганс провел по струнам, проверяя строй. Одернувшись на секунду, мальчик прислушался. Вокруг было тихо как прежде. Привстав с колен, он положил скрипку на старый стол, намертво привинченный к полу, и выглянул наружу через выбитый кусок в стекле. Никого. Только темнота, далекие звезды, да тусклый свет месяца. Юноша обернулся обратно в темноту. Он хотел было зажечь старенькую керосиновую лампу, чтобы хоть при тусклом свете видеть свою красавицу-подругу, но не стал этого делать, вспомнив, что запас керосина на исходе.

Нашарив на столе смычок и гриф инструмента, Ганс вскинул скрипку на плечо и заиграл. Сначала мелодия была задумчиво притаившейся, как ночь, лишь изредка в ней проглядывали яркие и колкие акценты-звездочки. Потом она спустилась в самый нижний регистр и практически замерла, но вдруг резко взмыла вверх.

Ганс буквально вытаскивал звуки из инструмента. От напряжения брови слились в одну сплошную линию, а под закрытыми веками дрожали глаза. Дыхание стало ровным, глубоким и размеренным. Юноша, казалось, наслаждался каждым движением, окунувшись в музыку. Тягучие, плавные, сладкие звуки изливались из его сердца и растекались, растворяясь в окружающей тишине.

Юноша весь погрузился в музыку. Он не слышал больше ничего вокруг. Его душа достигла бы райского блаженства, как вдруг задумчивость Ганса прервал резкий крик:

– Что ты тут, черт возьми, делаешь, щенок!

Ганс метнулся в темноте, не сразу заметив темную высокую фигуру у двери. Положив скрипку на стол, юноша нашарил острый обломок стекла и сжал его в руке.

Вдруг зажегся свет. Он не ослепил юношу, ибо это был один из тех факелов, с которыми обычно ходили рабочие на пристани. Ганс прищурился, прикрыв глаза ладонью и спрятав за спину вторую руку, в которой он сжимал стекло.

– Ещё раз спрашиваю, что ты тут делаешь, паршивец?!

Перед Гансом стоял, сжав длинный кнут в руке, один из надзирателей шахт. Он был главным в этом месте, после, конечно, самого хозяина месторождений.

Щелчок кнута, и руку разрезала жгучая боль. В темных глазах сверкнула затравленная животная злоба. Гансу хватило пары секунд, чтобы вспомнить все, что ни перетерпел он на этой проклятой пристани.

Ещё в первый год работы на шахте тогда ещё совсем юный четырнадцатилетний мальчик обморозил ногу и совсем не мог ходить. Когда он умирал, свернувшись калачиком на заледенелых ступеньках пристани, именно этот мужчина с густыми черными усами пришел и отхлестал его кнутом по оголенной спине. Не чувствуя себя от боли и обиды, мальчик, стиснув зубы терпел жесткие удары и крик. Под конец, когда Ганса уже покидало сознание, его подняла за шиворот и волоком потащила обратно в шахту сильная, покрытая жесткими черными волосами, рука надсмотрщика. В тот день мальчик впервые возненавидел его густой раскатистый смех и тяжелую грузную походку. Когда казалось, что надежды уже нет, Господу снова было угодно оставить этого юношу жить. Через месяц Ганс снова поднялся на ноги и продолжил работу.

Потом, спустя три месяца, на пристань повадилась прибегать маленькая собачонка. Рабочим раз в день полагался обед – куски тухлой говядины, вареные в воде, набранной из горячего источника, располагавшегося недалеко от реки. И через некоторое время Ганс начал подкармливать собачонку своими «обедами». Усатый надсмотрщик скоро заметил, что юноша бегает в перерыве покормить собаку. Не то чтобы Ганс очень полюбил эту жалкую псину, но что-то такое было в её глазах… Слушая её отрывистый глухой лай, Ганс будто бы видел своими глазами холод, голод, страх, который испытывало это животное. Он будто чувствовал своим собственным сердцем все, что довелось этой собаке пережить. И вот однажды, во время обеда юноша поспешил накормить свою питомицу, но не нашел её на обычном месте. Он оглянулся по сторонам в её поисках. Вдруг Ганс заметил маленькую лодку, отчалившую от берега. Он пригляделся и увидел в лодке человека – усатого надсмотрщика, который стоял в полный рост и медленно отталкивал лодку все дальше и дальше от берега длинным толстым шестом. У его ног металась из стороны в сторону собачонка и жалобно стонала. Надсмотрщик глянул в сторону Ганса и злобно ухмыльнулся. Удалившись на достаточное расстояние, мужчина присел в лодке, поймал собачонку и привязал что-то к её задней лапе. Ганс широко распахнутыми глазами наблюдал за ними. Когда вдруг мальчик понял, что задумал усатый, он бросился к реке. Надсмотрщик заливисто рассмеялся и пнул собаку. Громко взвизгнув, дворняга упала в воду и моментально пошла ко дну, увлекаемая вниз тяжелым камнем, привязанным к лапе. Ганс закричал бы, если б мог, стоя по пояс в воде, размахивая руками, он бросился бы в воду и поплыл, если бы от лодки его отделяло меньшее расстояние. Усатый надсмотрщик смеялся, радуясь беспомощности и отчаянию мальчика. Когда пузыри, поднимавшиеся со дна и бурлившие на поверхности, затихли, мужчина оттолкнулся шестом и стремительно начал приближаться к берегу. Ганс стоял, опустив руки в воду, широко распахнув свои почти черные, как уголь, глаза, в которых стояли слезы. За что? А надсмотрщик причалил к берегу и, проходя мимо мальчика, ещё раз гнусно ухмыльнулся и расхохотался.

Вспомнил Ганс и то, как за участие в бунте рабочих, недовольных низкой зарплатой, ему самосудом назначили десять ударов кнутом по спине, а потом облили ледяной водой, отчего окровавленная спина тут же покрылась красноватой ледяной корочкой.

Вспомнил голод, вспомнил кровавые стачки, вспомнил этот противный смех и густые усы, вспомнил непосильную тяжелую работу, усталость, недосыпание и злобу. Животную злобу, которую он испытывал к этому человеку.

– Что ты тут делаешь, гнида? А?! Паршивец! Маленький ублюдок!

Каждое восклицание сопровождалось ударом кнута. Юноша прикрывал лицо рукой и медленно отступал назад, крепче сжимая кусок стекла, до резкой боли в пальцах.

Ненавидел ли он этого человека?

Мысли в голове смешались. Только злость, яростная неприязнь и отвращение. Перед глазами пронеслось детство, пьянки отца, побои, смерть матери, «Сбереги свою душу такой, как есть!».

Надсмотрщик опустил кнут.

– А ну иди сюда, маленький паршивец!

Он протянул было руку, чтобы схватить Ганса за ухо и вывести с баржи. Юноша резко рванулся и всадил осколок стекла до половины в горло усатого мужчины. Пальцы Ганса были в крови, изрезанные краями осколка. Мужчина издал хриплый стон, после чего ухватился за стол и, покачиваясь, встал, уставившись с удивлением на юношу, факел выпал из его рук, покатился по полу и погас. Ганс вытащил осколок и вонзил его в грудь усатого. Мальчик глубоко и тяжело дышал. Сердце готово было вырваться из груди. В затравленных глазах помимо ярости появился страх, они горели, буквально плавились при виде крови.

Мужчина громко рассмеялся и выпучил налившиеся кровью глаза на Ганса.

– Щенок… – прошептал он, выплюнув порядочное количество крови.

Ноги мужчины слегка подкосились и обмякли, после чего он навалился на Ганса, насадив свою распоротую грудь ещё глубже на осколок стекла. Юноша в ужасе отпрянул назад, вжавшись в холодную стену. Мертвое обезображенное тело скользнуло вниз и с противным, хлюпающим звуком скатилось на пол.

Грудь юноши тяжело вздымалась и опускалась. В боку закололо. К горлу подступил противный ком, вдвойне мерзкий оттого, что с утра во рту не было и крошки пищи. Запинаясь, падая, цепляясь руками за пол и резко поднимаясь, Ганс кинулся наружу и повис на борту корабля. Его тут же вывернуло наизнанку. Он чувствовал, как сильно билось сердце, готовое выскочить из груди через горло. Немного отдышавшись, юноша сполз вниз, прижавшись спиной к борту баржи. Его колотила крупная дрожь, из груди вырывались тихие стоны. Ганс хотел было поднести руку ко рту, чтобы прикрыть его, но, увидев, что вся она была сплошь в крови, закрыл глаза, схватился за голову и снова тихо застонал. Что же он наделал?

Немного утихомирив сердце, Ганс с трудом поднялся на ноги. Его качало из стороны в сторону, словно в лихорадке. Дойдя до двери, Ганс оперся на стену, оставив на ней кровавый отпечаток. Приготовившись к тому, что он увидит внутри, юноша рванул дверь и вошел.

В дальнем углу капитанской рубки в луже из алой крови лежало тело усатого надсмотрщика. Голова была неестественно вывернула вправо, а в выпученных покрасневших глазах застыло странное выражение не то удивления, не то возмущения. В груди зажгло. Тяжело сглотнув, Ганс зажмурил глаза, будто бы хотел открыть их и увидеть совершенно чистое помещение без этого безобразного трупа, распятого на полу.

Но этого не случилось. Надо сделать так, чтобы об этом никто не узнал – об этом подумал Ганс. Вспомнив собаку, юноша понял, как избавиться от тела. Бегом вылетев из рубки, ударившись о косяк двери и пару раз упав, Ганс спрыгнул на землю и схватил первый попавшийся камень. Юноша с трудом поднял огромный валун и затащил его на борт. Ноги и руки давно не слушались Ганса, но он знал, что должен сделать это.

Поборов отвращение, юноша схватил надсмотрщика за ноги, перевернул на спину и потащил на палубу, оставляя за собой широкий кровавый след. Вытащив из кармана штанов кусок бечевки, юноша обмотал одним её концом камень, а другим опоясал талию мертвого мужчины. Ганс хотел было вытолкать несчастного за борт, но вдруг в одурманенную голову пришла другая мысль, которая спасла юношу от дальнейших мерзких последствий.

Тут было слишком мелко. Надсмотрщика нашли бы на следующий же день, и тогда Гансу бы точно пришлось туго.

Юноша снова спрыгнул на землю и побежал вдоль пристани в поисках лодки. Найдя один-единственный челночок, привязанный на истончившуюся веревку к вбитому на берегу столбу, Ганс отвязал его и отчалил от берега. Подогнав челнок к самому борту баржи, Ганс взобрался наверх и – откуда только взялось столько силы в исхудавшем бледном теле – вытолкал тело убитого за борт. Раздался громкий плеск, и челнок чуть было не перевернулся. Ганс испуганно озирался по сторонам, прислушиваясь, нет ли кого вокруг. Убедившись, что он одинок под тусклым светом месяца, Ганс спрыгнул в лодку и взял весло. Быстро взмахивая им то у одного борта, то у другого, юноша добрался почти до середины реки. Посчитав, что этого достаточно, он уперся руками в борта челночка и толкнул мертвеца ногами. Тело тяжело ухнуло в воду, подняв целый столп брызг. Челночок опасно закачало. Ганс упал на дно лодки, чтобы помешать ей перевернуться. Сердце снова быстро забилось.

Отдышавшись, юноша свесился за борт и поглядел в воду. Острый подбородок и торчащие скулы, растрепанные темные волосы и блестящие испуганные карие глаза отражались в волнах, подкрашенных красноватым оттенком. Вдруг Гансу померещились выпученные, налившиеся кровью глаза надсмотрщика среди воды. Он вмиг отпрянул назад. Сердце снова заколотилось. Схватив весло, юноша начал стремительно грести к берегу. Вконец выбившись из сил, Ганс выпрыгнул из лодки, когда, по его мнению, уровень воды должен был доставать ему только до шеи. Спрыгнув в воду, юноша перевернул и затопил лодку. Еле удержавшись на ногах в образовавшемся водовороте, Ганс направился к берегу, рассекая руками воду.

Окружающий мир будто бы покрылся пеленой тумана. Ганса страшно лихорадило. Вернувшись на баржу, онемевшими пальцами юноша завернул скрипку в кусок черной материи, запихнул в мешок хлеб, керосиновую лампу, несколько мотков бечевки и ещё не изодравшуюся одежду и спустился с корабля на пристань.

Он не помнил даже, как убрался прочь с пристани, потому что глаза не видели ничего более. В безвольно повисших руках Ганс сжимал скромные свои пожитки и, еле переставляя ноги, плелся неизвестно куда.

Он был будто пьян – дрожал всем телом, не слышал ничего вокруг, по сторонам о и дело мерещились выпученные глаза и распластавшийся на земле труп. Пропитавшиеся кровью ошметки разорванной рубашки клочьями свисали с худощавых плеч. Сердце дико колотилось, руки дрожали.

Не помня как, Ганс забрался на чердак какого-то старого дома. Тут валялись горы сломанных досок, мусора, даже старой мебели. Ганс сжался в комок рядом с печной трубой, еле теплой, которая выходила наружу через крышу. Обняв окровавленными руками колени, он раскачивался взад-вперед, недвижными глазами глядя на небольшую дыру в крыше. Здесь несносно пахло сыростью и птичьим пометом, но Ганс не замечал этого.

Перед глазами в сотый раз проносилась картина убийства. В голове звучала только одна страшная, навязчивая, мерзкая мысль: «Убийца». Это слово повторялось миллионы раз разными голосами, с разной интонацией, то шепотом, то криком. Но звучало каждый раз предельно просто и понятно, презрительно, с отвращением. Убийца.

Ганс уткнулся головой в колени, обхватив её руками. Казалось, череп готов был лопнуть, а тело было охвачено крупной дрожью. Все внутри пылало от отвращения к самому себе, от стыда, от страха. Страха чего? Юноша боялся самого себя – своей жестокости, своего гнева, убийцы, который проснулся внутри. А ещё он боялся молиться. Ему было стыдно обращать теперь свои молитвы к Богу и к матери, ведь он нарушил святую клятву сохранить чистоту своей души. Он пал, подобно тому, как пал когда-то Люцифер, он превратился в мерзкое, ничтожное, достойное лишь отвращения и презрения существо. Юноша поднялся с пола, не находя себе места, с размаху ударил израненной рукой по кирпичной кладке, оставив размазанный кровавый след.

Кровь надсмотрщика жгла руки, грудь и лицо. Не помня себя от ярости, душившей изнутри, Ганс начал царапать ногтями свою кожу, будто пытаясь соскрести с неё совершенный грех. «Убийца», – шептал чей-то незнакомый голос. «Убийца!» – кричал другой.

«Нет! Нет!!! НЕТ!!!» – беззвучно кричал юноша, шевеля губами и расталкивая в стороны обломки отсыревших досок.

«Убийца!» – он пытался заткнуть уши, чтобы не слышать.

«Убийца!» – этот голос все настойчивее звучал в голове, отдаваясь ударами молота в сердце.

«Убийца! Ха-ха-ха!»

Услышав этот смех, Ганс широко распахнул зажмуренные до этого глаза, потерял сознание и скатился на пол, стащив за собой старую занавеску и кучу пыли.

Среди полумрака заброшенного чердака, где уже несколько десятков лет не ступала нога человека, лежало недвижное юное тело, испачканное в крови убитого мужчины, придавленное сверху обломками досок и истлевшей тканью. Столбы пыли клубились среди тонких лучей лунного света. Взъерошенные волосы на голове юноши были покрыты каплями запекшейся крови, руки беспомощно раскинуты в стороны, а под закрытыми веками нервно подергивались глаза.

====== Глава 5. ======

Солнце заливало своим желтовато-красным светом город. На ветках с распустившимися зелеными листочками собирались и звонко чирикали птицы, пригревшиеся в лучах уходящего дня. С каждым днем становилось теплее. Мощенные камнем тротуары тихо потрескивали под лучами небесного светила. Песок, переносимый слабыми дуновениями ветерка, с шорохом разлетался в стороны, сталкиваясь со стенами кирпичных зданий.