Текст книги "Из Гощи гость"

Автор книги: Зиновий Давыдов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 32 страниц)

XL. Царь – змей, царица – змеица

Как слепой конь на всем скаку, врезался князь Иван в плетень, опомнился тут, рукою по глазам провел и увидел себя в огромном облаке пыли, поднятом возвращавшимся с выгона стадом. Мычали коровы на улице, хлопали бичами пастухи, но князь Иван, не теряя времени, прянул через плетень и стал торопливо пробираться канавою, отгоняя коровенок, бредших и тут ему навстречу. Наконец прошло стадо, на красные вошвы [130]130
  Лоскутки дорогой ткани, пришитые к платью для украшения.


[Закрыть]в рукавах князя Ивана покосились последние быки, и можно было снова бежать, не переводя духу, не чуя под собою ног. Князь Иван и бросился вперед, к Пятницкой церкви, выставившей поверх деревьев свой золоченый, убранный звездочками и цепочками крест. Пьяные окрики неслись князю Ивану вдогонку, под ногами ему бросались целые стаи собак, а он бежал, точно жизнь свою спасая от страшной опасности, которая угрожала ему в этот миг. Ни окриков, ни лая собачьего под ногами у себя он не слышал, ни о чем он не думал, только слова пана Феликса гремели у него в ушах, как буря, раздирали пространство, как зубчатая молния в диком поле в непроницаемую ночь:

«Да то еще так ли?.. То еще верно ли?.. Может, и не убили Димитрия?.. И не все и сгибло?..»

«Не сгибло!.. Не сгибло!.. – кричал какой-то другой голос внутри князя Ивана. – Жив Димитрий Иванович, жив он! Еще этим летом поедет князь Иван Хворостинин во Французскую землю послом от великого государя… А шубника на куски разорвем, в котел кинем, свиньям на пойло!..»

Так добежал князь Иван до Пятницкой церкви и здесь повалился у церковного тына дух перевести, ворот, натерший мокрую шею, расстегнуть.

Солнце стояло низко, но город не угомонился; все еще торопились куда-то стрельцы, метались по перекресткам люди, скакали на неоседланных конях, размахивали секирами. И в суматохе этой лишь обоз с посудой глиняной медленно и чинно, словно ничего не случилось, выступал по дороге.

Князь Иван поднялся и пошел рядом с гончарами к мосту, уже видневшемуся вдали. Гончары шли молча подле хрупкого товара своего, с которым подтягивались теперь к горшечному ряду. Молчал и князь Иван, только старичок гончар в подпоясанной лыковым тесмячком ферезейке понукивал свою лошадку да вскрикивал то одно, то другое неведомо к чему.

– В руке тощо, в другой ничего, – показал он князю Ивану руки с черными полосками грязи, въевшейся в линии ладоней. – Был алтын, да и бог с ним!

Князь Иван поглядел старичку на руки и промолчал. А старичок погрозил кулаком своей лошадке:

– Но-но, падаль!..

И довольный, что набрел на свежего человека, он опять обернулся к князю Ивану:

– Радуйся – уляпался, а коли сором, ты закройся перстом.

Князь Иван покосился на старичка и пробормотал себе под нос:

– Mente captus – с ума сбредший.

«Молодчик-то, видно, дурень, – решил в свой черед старичок. – Не проймешь его ничем. Эк его репьём облепило!» И, отвернувшись, он стал тешить уже одного себя присказками своими:

– Царь – змей, царица – змеица; тот негож, и та не годится.

Князь Иван глянул удивленно на старичка, принявшегося постукивать свою лошадку кулаком под брюхо…

– Это ты, дедко, что?.. Какая змеица?

– Змеица?.. – спросил старичок, будто не он только что сопрягал эти два слова: «царица» и «змеица». – Это так… Путь дальний, дни долги, так это я от маеты… слова и притчи… Скажешь одно, прискажешь к нему другое, глядь – дорога легче и путь веселей. Так-то… Ты, молодчик, тутошний, здешних посадов?

– Здешний, – ответил князь Иван.

– Скажи ты мне… Сказывали вот, змея они ноне убили семиглавого. Да я так смекаю: вракают люди. Разве его убьешь?.. Хоть сабелькой, хоть пищалью, а он, змей-то, враз шмырк в землю, да и выйдет хоть где, обернется хоть жуковицей, хоть человеком, хотя бы царем… Ночью, – понизил голос старичок, – Федец, малый наш…

И, путаясь, перебивая сам себя всякими замысловатыми присказками, то и дело покрикивая на притомившегося конька, рассказал он князю Ивану, как накануне, когда завечерело, своротили они с дороги, распрягли лошадей, пожевали хлебушка с водой студёной и залезли на ночь под возы.

Ночь проходила спокойно, не брехала собака, привязанная к возу, и стреноженные кони паслись подле. Но на исходе ночи Федец Горлач, безбородый еще малый, проснулся от топота, приближавшегося с московской стороны. Федец выглянул из-под воза и увидел в таявшем сумраке каракового коня, бившего дорогу вызолоченными копытами, и ратника в золотой ерихонке [131]131
  Ерихонка – шлем азиатского происхождения: остроконечная металлическая шапка с чешуйчатым затылком, наушниками, козырьком и наносником.


[Закрыть]и белой епанче. Ратный человек словно боялся опоздать. Он скакал во всю мочь, нахлестывая коня серебряной плетью, и летел, пронзая пространство и хватаясь перешибленною рукою за разбитую голову. Он звонко гикал и отплевывался кровью. А Федец притаился под возом, дивуясь такому делу, но караковый конь как возник, так и пропал; только под тяжелым его скоком долго, как медная, гудела земля.

– Он! – крикнул старичок, кончив рассказ. – Никто, как он… Царь – змей, царица – змеица…

– Кто – он? – спросил князь Иван.

– Змей семиглавый, царь. Они его сабельками, а он под землю да на конь… Вот-ста дело вышло как. А ты послушай еще: всем был угодлив, да никому не пригодлив; толсто пировал, да недолго гостевал…

Но князь Иван не слышал больше. «Статься может, и впрямь он!» – пронзило его, как давеча у пана Феликса, с такой же силой. Или, может быть, это просто сон свой принял за явь безумный парень под возом с горшками? Нет, нет!.. Не приснится такое: жеребец караковый, вызолоченные копыта… и польская епанча… рука перешиблена – видно, в сече… Он! Димитрий!

Снова бросился вперед князь Иван, не обернувшись к словоохотливому старичку, который кричал ему вслед:

– Молодец, постой!.. Не дослушал ты!.. Экий ты дикий!..

Но князь Иван уже пропал за поворотом.

– Дурень – дурень и есть, – покачал головой старичок. Он подобрался к своей лошадке, подсунул ей кулак под брюхо и снизу вверх угостил ее тумаком. И уже продолжал дальше, как обычно, сам с собою:

– Думал так, ан вышло инак; как ни хитрил, а на то ж своротил.

XLI. Он!

Князь Иван прибежал на площадь, когда солнце уже садилось, разжегши в облаках багровый костер. Часы с кремлевской башни слали вниз удар за ударом, и князь Иван, проталкиваясь в толпе, стал по привычке считать, но сбился, потому что в голове у него мололо: «Не сгибло!.. Не он!.. Извели другого!» И, как прежде, перед князем Иваном – целая жизнь! Хватит ее на всё: и с Шуйским посчитаться и раба его Пятуньку лютой казнью казнить. Но вот только здесь сначала, увидеть здесь, своими глазами взглянуть, допряма дознаться.

И, стиснув кулаки, стал возить князь Иван локтями, вихлять всем телом, вертеться вокруг себя. Красный с натуги, с прилипшей к спине рубахой и ободранными на кафтане пуговицами, забрался он в самую гущу, остановился на миг, чтобы с новыми силами двинуться дальше, голову вытянул и… увидел.

В грязи и помете лежал на столе обнаженный мертвец с засохшим струпом на месте лица, наполовину прикрытого бархатной маской… Но кто ж это охнул вдруг подле – сам ли князь Иван, или внутри у него подломилось что-то? И кто ответит князю Ивану допряма – он или не он? Может быть, еще и не он, кто-нибудь другой, и впрямь подменный, а государь спасся, спасся… Но рыжеватые букли на висках, но смугло-желтая на теле кожа!.. Князь Иван наддал плечом, пискнула у него под рукой какая-то хилая бабенка, и он выбрался совсем наперед.

Мертвец лежал, свесив со стола босые ноги, упираясь ими в другого, чернобородого, с распоротым чревом. Петрак Басманов! Петр Федорыч! Но рыжекудрый, с маской на лице, с дудкой на груди, лишенной вовсе волос? Так… И одна рука короче другой; вот и пятно, точно от ожога, на правом богу… Он! Димитрий Иванович… «Непобедимый цесарь»!

И князь Иван попятился, чуть не сплющив очутившуюся позади него бабенку. Заругалась она, забодалась. Но князь Иван повернулся и, работая локтями, стал выбиваться из толпы. Его кружило и швыряло из стороны в сторону, и где-то в одном углу, поближе к Варварке, снова мелькнули перед ним горшечники, застрявшие с возами своими в человеческом месиве.

– Убайкали молодца, – молвил копченый гончар, худой и длинный, прижатый к возу напиравшей с заречья толпой.

– Не проснется теперь, – откликнулся другой подле.

И старичок, подпоясанный лыком, мастер на прибаутки, тоже подал голос. Он стоял на оглоблях, раскорячив ноги, подбирая слово к слову.

– У Фили пили да Филю ж побили, – сказал он, схватив подвернувшегося князя Ивана за рукав.

Но князь Иван отмахнулся от него, и старичок бросил ему уже вдогонку:

– Был он со всем, а остался ни с чем. Чем хвалился, тем и подавился.

XLII. Не о царях, но о царстве

Князю Ивану не до прибауток было.

С оборванными пуговицами и лопнувшим под мышкою рукавом, измятый и исторканный, очутился он у птичьего ряда [132]132
  Впоследствии Охотный ряд.


[Закрыть]и рядом этим пошел вперед только затем, чтобы не стоять на месте. Холодная заря, стылый ветер, пыльные вихорьки вдоль по улице – ничего этого не замечал князь Иван. Он брел понуро к Моисеевскому монастырю, но, дойдя до Больших ворот, прошел мимо; он миновал затем и Пушечный двор, не приметив, что уже и заря погасла в небе и гул над городом приглушился; и дальше князь Иван остановился лишь у колодца хлебнуть воды, промочить пересохшее горло и рот, где на зубах хрустел песок. Освежившись немного, князь Иван огляделся наконец на безлюдной улице, вытянул голову, прислушался. Две березы, разросшиеся тут, приникли друг к другу вершинами и мерно покачивались с тихим скрипом. А напротив над тесовыми воротами тускло блестела литая икона с черными глазницами, с глубокими бороздами на изможденном лике. На Рождественку, знать, занесло теперь князя Ивана. Икона эта над воротами, и две березы напротив, и колодец под шатром с бадьею на цени… Ко двору Афанасия Власьева, дьяка думного, прибрел князь Иван.

– Ну что ж, коли так… – молвил он тихо и постучался в ворота.

Ему отпер сторож, ветхий старик, а на крыльцо, невзирая на позднее время, высыпали все Афанасьевы дьячата: такой уж сегодня был день без часа, без срока. Мал мала меньше, дьячата все отвесили князю Ивану по поясному поклону и повели его в хоромы, через один покой и другой, в дальний угол дома, в новый прируб, где князя Ивана у дверей встретил с поклоном дьяк.

Афанасий Иванович не стал расспрашивать гостя, с чем в такой час пожаловал князь Иван Андреевич и почему кафтан измят на нем; спросил только о здоровье и усадил на лавку.

Здесь, в прирубе, была мертвая тишина. После целодневного набата, пушечной пальбы и гула нескончаемого тишина эта подавляла, доходя до звона в ушах, до петушиного пения, которое стало чудиться князю Ивану. Так продолжалось несколько минут, пока не заговорил Власьев.

– Месяц двурогий на ущербе, – молвил он, указав князю Ивану на разложенную на столе карту звездного неба с изображением планет и знаками зодиака. – Двурогий месяц в облаке жарком; с запада облако подтекает… Читай об этом в «Зодиях» – всё уразумеешь.

Князь Иван молчал. Умолк и Власьев, уткнувшийся в свои «Зодии» – древнюю гадальную книгу, толковавшую о влиянии, которое небесные светила якобы имеют на судьбы людей.

– Искал я в «Зодиях» и нашел, – заговорил снова Власьев, оторвавшись от книги. – Месяц ущербный означает ныне междуусобную войну; жаркое облако – божий гнев; с запада беда на нас идет.

Глухо звучал голос Афанасия Ивановича; от топленого воска, которым истекала свеча, шел медовый дух. Железными щипцами снял дьяк нагар со свечи, и сразу светлее стало в горнице, резче тени по мшоным пазам и на кирпичной печи в углу, на некрашеной полке с грудкою книг. В грубо сколоченном кресле сидел за столом хозяин, одетый почти монахом, весь черный, в монастырском платье: поверх черного подрясника ременной пояс и черная на голове скуфейка.

– Сеять будем со слезами, – продолжал Афанасий Иванович, откинувшись на спинку кресла. – Ну, да авось, – тряхнул он головой, – как в писании сказано: сеющий со слезами пожнет с радостью.

Афанасий Иванович встал, подошел к князю Ивану и сел с ним рядом.

– Князь Иван Андреевич, – наклонился Афанасий Иванович к гостю своему, – не сказал ты мне, зачем пожаловал на дворишко мое, да я и не спрашиваю тебя. Молчи уж, коли так. Помолчи и меня послушай; затем, думаю я, и пришел. С юных лет, Иван Андреевич, приставлен я к царственным делам. И видит и знает бог: не о царях была моя дума, но едино лишь о царстве. Царь всякий смертен и преходящ, а живет из века и во веки царство. Пока свет стоит, будет стоять и Русская земля. Так я разумею, так знай и ты. Батюшка твой почивший был крепок на том, да и тебе, чай, это же заповедал. С этим и ты век свой изживешь. А о царе потужи, потужи; кому, как не тебе, и тужить!

Но печаль и тревога угасали где-то на дне души – оттого ли, что так смертельно устал князь Иван, или от негромкого голоса Афанасия Ивановича, от того, что говорил он князю Ивану в укромном покое своем:

– Был ты у царя в приближении, любительно и дружелюбно. Да его уж нет, а нам с тобою еще здравствовать и со всеми вместе Русскую землю строить. Как бы Земли нашей не расточить в лихую годину, об этом и помышляй. А что до царя, смерть принявшего, по грехам ли его тяжким или как, то сего не ведаем и о сем молчим; рассудят его и по смерти, когда пора придет. Только то знаем: явился он из мрака и ныне в мрак повержен. Но молчим об этом… Полно!..

Дьяк умолк, задумался, думал что-то свое. Он словно и вовсе забыл о своем госте, который сидел рядом, тоже погруженный в свои думы. От слов дьячьих хоть и смутно, но как-то по-иному стало поворачиваться перед князем Иваном многое из того, что бурлило весь этот год и участником чего был сам князь Иван: царство русское с царем, пришедшим, по словам Афанасия Ивановича, из мрака; и царица Марина с русской короной на польской голове; наконец, сами поляки, которым и впрямь счету не стало на Руси. «Польских купчин привел ты с собою табун», – вопили посадские по торговым рядам… «Ратные люди твои, поляки, ругаются над нами и смеются, товар забирают насильно, деньги платят худые», – стоном стонало кругом… «Отколе нанесло их так много на нашу погибель?» – недоумевал смешной человечек с ведром отопков на голове… «Пожаловал ты пану Мошницкому деревню Ковалеву, и пограбил нас пан великим грабежом», – плакался лапотный мужик, прибредший в Москву из Стародубья, за полтысячи верст…

Но вот очнулся дьяк, встал с места и поклонился князю Ивану:

– Полно, князь Иван Андреевич!.. Лихо-дело, да всех дум не передумать. Будь твоя ласка, пожалуй меня: закуси, чем бог послал.

Они перешли в соседний покой, где стол был накрыт и дьячиха Афанасьева стояла разряженная со стопой меду на серебряном подносе. Она поклонилась князю Ивану, и тот взял у нее с подноса полный до краев сосуд.

– За здоровье твое пью, Афанасий Иванович, – поднял стопу свою князь Иван. – Здоровье хозяйки твоей, деток твоих и всех домашних, благополучие честного дома твоего. – И князь Иван отпил из стопы и взял с блюда кусок пирога.

– Пристало б нам, – заметил дьяк, – пить, как водится это, за здоровье великого государя, да, вишь, учинилась ныне безгосударна Русская земля. Ну, и так: чего уж нет, про то и речи нет. Пью за здоровье твое, князь Иван Андреевич.

Князь Иван поклонился хозяину, допил стопу и поднялся с места. Афанасий Иванович проводил его до ворот и здесь на прощанье обнял своего позднего гостя.

Истерзанный город угомонился наконец вовсе. Ночь была холодна и светла. В синем небе щурились редкие звезды. Из-за облака выплывал ущербный месяц, о котором гадальная книга толковала так зловеще. Но князь Иван не думал об этом, а все шагал по улицам словно вымершего города, где ночные сторожа даже не расставили в эту ночь решеток своих. И, уже подходя к Чертолью, заметил князь Иван, что серебряный месяц острым серпом повис над старым хворостининским домом.

Может быть, это смутило князя Ивана, который все же был суеверен, как и все люди в ту пору? «Чего уж нет, про то и речи нет», – пробовал он успокоить себя словами Афанасия Ивановича, мудрого дьяка, с юных лет приставленного к царственному делу.

Но Власьева не было подле. Его ровного голоса не слышал теперь князь Иван. Он только старался припомнить, что говорил ему час тому назад высокий человек в монашеском подряснике в суровом покое своем, похожем на монастырскую келью. «Не о царях, но едино лишь о царстве моя дума…» – так, кажется, сказал он?

– Да, так, – молвил князь Иван вслух, но от этого легче не стало смущенному сердцу.

XLIII. Шубник

Дни наступили ветреные; черные облака кучились в небе; багровые зори пылали над Москвой и гасли; холодным пламенем струились они по белой жести церковных куполов и меркли.

В пыльных ураганах тонуло Чертолье. Вихорьки пыли гонялись друг за дружкой по улице и сникали в бурьян, а то пропадали в подворотне у Хворостининых либо у дьяка напротив.

Старый дьяк, сосед Хворостининых, раз по двадцать на день взлезал на дворе у себя на пустую бочку и перекидывал бороду свою через тын – глянуть, что творится на улице, прислушаться к колокольному звону, который пробивался на Чертолье сквозь ветер, к человечьему зыку – у-у-у, точно поднимавшемуся из-под земли и снова уходившему в землю. Иногда дьяк видел, что напротив, у Хворостининых, выскакивает на улицу Кузёмка, стремянный княжой. Тогда дьяк не мешкая убирал бороду свою за тын.

– От греха подале, – бормотал дьяк, седой как лунь, с бородой, перекинутой ветром через плечо. – Слово – серебро, это так, да помолчать – и серебра дороже будет.

Дьяк прожил на свете много лет и насмотрелся всего. Он знал, что время теперь переходное. Что будет завтра, никому не ведомо. В какую сторону качнуться, куда прислониться?.. Рано еще думать об этом. Но придет день, все станет на место, и осторожный дьяк вылезет из своей норы. А пока сиди, дьяк, на лавке у себя, молчи, дьяк, не гунь!

Кузёмке хотелось расспросить дьяка о том, о другом, но дьяк прятался от него, и пребывал Кузёмка в неведении. Не у князя Ивана было спрашивать теперь: хвор лежал князь Иван, шубой укрытый на лавке у себя; дергало его и трясло с той холодной ночи, как в одном кафтане добрался он наконец до Чертолья после целого дня езды, ходьбы, тревоги, безнадежности, сменяемой надеждой, и надежды, заглушаемой душевной тоской. С недолгий час проспал он тогда, повалившись на лавку, и уже спустя час проснулся в жару и удушье. Он засыпал и просыпался, вскакивая с лавки, смутно соображая, что нужно что-то сделать, не довершенное накануне, но снова валился на лавку, забыв обо всем. В комнату к нему входили и выходили – не то Кузёмка, не то Матренка, – князь Иван и сам Кузёмку кликал… Но, когда Кузёмка, все бросив, бежал в хоромы и, чуть ступая, подходил к князю Ивану, к изголовью его, больной отворачивался, с его пересмякших уст слетали странные слова; Кузёмке не понять было, какая болезнь томит князя Ивана и что надо сделать, чтобы помочь ему.

Но Антонидка знала, что надо делать. Она вопила на всю поварню, выбегала на двор, гнала Кузёмку за колдуном Арефой немедля и требовала, чтобы гонца снарядили в Горицы с извещением к инокине Геласии – к матушке-княгине Алене Васильевне. Кузёмка оглох от Антонидкиного крика и, не стерпев больше, вышел за ворота, но пошел не к Арефе на Козиху, а к аптекарю на Солянку. «Лечба немчинова помогла князю, – раздумывая Кузёмка, продираясь сквозь пыльные вихри, хлеставшие ему в лицо мусором подзаборным, соломой с застрех, стружкой и тряпкой. – Была князю от Пятуньки рана, и было князю от немчина исцеление. Авось не сплошает немчин и на сей раз, выгонит из князя болезнь лекарственным зельем, мазью или чем…» И, так размышляя, добрел Кузёмка до Солянки, до двора Аристотелева, и стал бить кулаком в ворота.

На стук Кузёмкин не откликался никто. Пуста была улица, только раз ватага плотников с сундучками своими прошла мимо Кузёмки, даже не глянув в Кузёмкину сторону. Обидел их кто при расчете или сами они не поделили чего меж собой, но шли они, галдя, ведя спор о гривнах с полгривнами. Кузёмка переждал, пока, растаяв за пологом пыли, затихли они в отдалении, и снова принялся обивать кулак свой о ворота, о калитку, о дощечку на калитке, о дощечку с нерусскою надписью. Дощечку он кулачищем своим вышиб совсем, открылся глазок внутрь двора, и, заглянув, Кузёмка увидел раскрытые настежь конюшни, пустую конуру собачью, замок и печать на дверях немчинова дома.

«Вот те, – подумал Кузёмка, – чего не хватало!..» Подскочил, ухватился руками за перекладину над калиткой, на руках подтянулся и на ту сторону перемахнул. Пошел Кузёмка двором, хоромы кругом обошел, заглянул в конюшни и поплелся на задворье. Там, в избе задворной, за печкой, увидел он желтый тугой татарский шушун, из которого торчала бабья голова в остроконечной шапке. Выволок Кузёмка идолище это из запечья, пала баба в ноги Кузьме, дрожа, как лист на ветру. Но не много добился тут толку Кузёмка. «Бантыш», «каспадина», «пахмата», «стрелес», «муного стрелес» – больше ничего не выловил Кузёмка из речи татарской, но догадался, что на немчинов двор приехало «муного стрелес», увели они «каспадина» и дворника Бантыша, и «муного пахмата», и еще какую-то девку, «ух, девка больно хорош, красывый девка». И всё. Повернулся Кузёмка и пошел обратно к воротам. На Козиху ему, что ли, брести теперь за Арефой? «На Козиху», – решил Кузьма и зашагал по Солянке к Кремлю.

На площади перед Кремлем хлопали ставни в рядах, трубил ветер, под космами дыма, быстро мчавшимися в низком небе, сгрудился вкруг Лобного места ослепший от пыли народ. И вместе с другими узнал изумленный Кузёмка, что Василий Иванович Шуйский внял мольбам народным, вздел на себя Мономахову шапку и нарек себя русским царем.

– Ну и дива! – молвил Кузёмка не то самому себе, не то своему соседу.

Тот и сам глаза выпучил от неожиданности и удивления, но все же заметил:

– Никто его не молил… Никто его не просил… Одна только хитрость боярская да дьячья уловка.

А дворцовый дьяк в пестрой шубе водрузился на Лобном месте и, поминутно сплевывая хрустевший на зубах песок, вычитывал сипло, как с божьей помощью и по всенародному прошению, по молению всех людей русских, помазался на царство [133]133
  При царском короновании совершался особый церковный обряд помазания царя миром. Миро – растительное масло с примесью различных ароматических веществ.


[Закрыть]и принял скипетр [134]134
  Украшенный драгоценными камнями золотой жезл, служивший знаком царской власти.


[Закрыть]Василий Иванович, князь из рода Рюрикова, иже бе от римского кесаря [135]135
  «Который был (происходил) от римского цезаря». В желании укрепить свою власть и придать ей больше блеска московские цари иногда возводили свой род к римским цезарям, что, конечно, не соответствовало истине.


[Закрыть].

– Иже бе черт в трубе, – молвил низкорослый человечек, притиснутый толпою к Лобному месту, придерживавший рукой на голове своей ржавое ведро.

Дьяк насупился, глянул вниз, но человечка не увидел, только ведро его в ногах у себя разглядел и в ведре этом – жалкую рвань: стоптанные черевики, сношенные чеботочки, отслужившие свой век сапоги. А в это время другой, в ямщичьем армянке, стоявший подле, продрал глаза от забившей их пыли, глянул туда-сюда…

– Гужом подавиться! – крикнул он, привскочив на месте, поняв, что обошли его самого и всех простых людей, таких же, как он. – Тередери…

Но его дернул кто-то сзади за кушак.

– Стой, ямщик! – услышал он голос позади себя. – Гужом погоди давиться. Время придет – подавишься шубой.

– Шу-убни-и-ик! – выкрикнул кто-то пронзительно с края площади. – Шуб… – не докричал он в другой раз, точно подавился внезапно не гужом, не шубой – собственным голосом.

И то: уже стрельцы пошли от Кремля стеной, уже батоги свистели, ломаясь о спины, о головы, о скулы, уже с воем разбегался с площади народ.

– Шу-у-у, – гудело по всем улицам окольным, лезло в уши вместе с желтой пылью, окутавшей город.

– У-у-у. – катилось до вечерней зари, пока не потухла она в черных облаках.

– У-у-у…

– Шу-у-у…

И вместе со всеми, в табуне человечьем, бежал и Кузёмка, тяжело тяпая сапогами по деревянным брусьям на дороге, стирая на бегу кровь со скулы, о которую переломил батог свой рыжий стрелец на пегом коне. Стрелец бы и насмерть затоптал Кузёмку конем своим, если бы не догадался Кузьма метнуть стрельцу в очи горсть песку. Пока рычал стрелец, отплевывался, сморкался, очи протирал, Кузёмка нырнул в пыльное облако и припустил вместе со всем прочим людом куда ни есть. Остановился Кузёмка спустя немалое время, присел под тыном и рассеченную скулу свою землей залепил. И стал пробираться на Чертолье с Тверской-Ямской слободы, куда забежал, спасаясь от стрельца.

Пошатываясь от усталости, еле волоча ноги, путался Кузёмка в незнакомой стороне, набрел на старичка седовласого, тот вывел его на дорогу, но, приняв Кузёмку за пьяного, пожурил его на прощанье:

– Чарочка да шинкарочка, фляжка да бражка… Гляди, мужик, до чего себя довел – шапку пропил. Где она, твоя шапка? Чать, в кабаке? Чать, у кабатчика на замке? Лицо тебе кто изукрасил? Такие ж пропойцы, как ты. Эх, мужик, не пил бы ты вина, пил бы ты лучше ячный квас: и телесам от него радостно и душе не поруха.

Кузёмка обернулся, хотел молвить что-то старичку, но только рукой махнул и дальше побрел.

Добрел он до Чертолья, когда уже смеркалось.

А на Козиху к Арефе Кузёмка так и не попал.