355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Зиновий Давыдов » Из Гощи гость » Текст книги (страница 24)
Из Гощи гость
  • Текст добавлен: 15 октября 2016, 03:43

Текст книги "Из Гощи гость"


Автор книги: Зиновий Давыдов



сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 32 страниц)

XXXVI. Набат

Кони ли ржут за рекой, целый табун кобылиц степных?.. Или это ветер в траве играет?.. Не кони, не ветер… Что же шумит, звенит на заре?..

Князь Иван открывает глаза: не ветер, не он. Вот малиновые пятна на книжной полке от продравшегося сквозь слюду солнца… Рвет стены набат… Набат!.. Князь Иван – к окошку, босой, в исподнем… Ударил в оконницу, распахнул, и оглушило его вмиг блямканьем и зыком.

Против окошка вдали, на житнице, на крыше тесовой, – конюх Ждан; машет руками, кричит. Не слышно ничего из-за рева и звона. Тогда князь Иван, как был, бросился на двор. И конюх, увидев Ивана в белой рубахе и портах холщовых, еще пуще замахал, стал кричать что есть мочи:

– Даве пробежали ярыжные; сказывали – Шуйские царя Димитрия до смерти убили.

– Что ты, Жданко! – затопал на месте князь Иван. – Что ты, что ты! – не сказал, не шепнул – стало рваться у него внутри. – Шуйские!

А конюх тем временем подобрался к краю кровли и брякнул:

– Сказывали, не истинно-де царствовал – вор, воровски нарекся царским сыном; бежим, сказали, теперь литву громить.

Князь Иван завертелся на месте, как овца в вертячке, но тут Кузёмка подоспел, взял он за руку князя Ивана и к крыльцу отвел. Там князь Иван опустился на ступеньку, бледный, как новая балясина, к которой он прижался головой. Кузёмка стал поить его из медного ковшика, но вода не попадала князю Ивану в рот, проливаясь по русой его бородке, и по рубахе, и по портам. Он отмахнул от себя ковшик, заскрипел зубами и схватился за голову.

– Седлай, Кузёмушко, – молвил он с натуги, тяжело поднялся и, ноги босые волоча, стал подниматься по лестнице вверх.

Кузёмка крикнул Ждану седлать бахмата и каурую, а сам кинулся на задворье, оборотился там мигом и вернулся уже одетый, с ножом за поясом и плетью в руке.

Из поварни выбежала заспанная Антонидка. Дворники стали метаться по избам туда и сюда. С младенцем на руках приплелась Матренка с задворок, стала совать краюху хлеба мужу. К крыльцу княжьих хором бежал конюх, таща за собой на поводу оседланных лошадей.

Они выехали за ворота, Кузёмка с князем Иваном, на пустынную улицу, где солнце только-только перестало румянить жестяную маковку на ближней колокольне. И тут тоже, на колокольне этой, в свой черед разошелся звонарь, буйствуя среди гулких своих колоколов. Но князь Иван, видимо, успел прийти в себя от столь поразившей его вести и сидел в седле крепко, даже левую руку, по привычке, молодцевато держал на боку. Все же знакомая улица казалась ему странною и чужою, хотя, как раньше, тянулся здесь бесконечный тын вдоль дьячего двора, прогнившие бревна были кой-где уложены на дороге, воробьиная перебранка не умолкала ни на минуту. Но день стоял какой-то мертвенно-белый, непривычно пустой, раздираемый набатом, который метался вверх, вниз, во все стороны со всех сорока сороков [126]126
  Принято было говорить, что в Москве «сорок сороков» (то есть 1600) церквей. В действительности их никогда столько не было.


[Закрыть]
московских церквей.

Князь Иван ехал впереди; за ним на каурой трусил Кузёмка. На дальнем перекрестке – с горушки было видно – взметнулся человечий табун и пропал. По улице пробежал мужик с узлом; за ним проковылял оборванный хромец с двумя серебряными кувшинами. Но князь Иван с Кузёмкой не останавливались нигде и скоро выехали Чертольскими воротами к Ленивке. Здесь князь ударил бахмата шпорою в бок, и они понеслись пуще вдоль речки, обгоняя стрельцов, бежавших к Кремлю.

Боровицкие ворота в Кремле были заперты; к Курятным не продраться было сквозь запрудившую мост толпу. Князь Иван кинулся к Пожару и увидел издали у Лобного места Василия Ивановича Шуйского верхом на его персидской кобыле, с обнаженною саблею в одной руке, с золотым крестом – в другой. Шуйский помахивал саблею, грозился кому-то крестом, и, точно надтреснутый колокол, дребезжал его голос, одиноко, в страшном безмолвии, наступившем после затихшего наконец набата.

– Еретик… Веры Христовой отступник… – надрывался Шуйский. – Расстрига… Чернокнижник… Плотоядный медведь…

Князь Иван попробовал подъехать еще, но под ногами его бахмата вертелись какие-то калеки, а народ на площади стоял грудь к спине, плотной стеной.

– Удумал мечтами бесовскими непорочную веру Христову до конца изничтожить, извести род христианский! – выкрикивал Шуйский, ёрзая в седельной подушке. – На место божьих церквей учредить разные костелы велел: и латынские, и люторские, и калвинские, и иные богопротивные и мерзкие.

На площади все еще было тихо, только изредка в одном углу, в другом начинали суматошиться люди и быстро унимались. Князь Иван повернул коня и стал пробираться вдоль Земского приказа на противоположный конец, чтобы оттуда выехать к Лобному месту. А голос Шуйского, дребезгливый уже, как у охрипшей вопленицы, не переставал лезть князю Ивану в уши:

– Николи того не бывало в святомосковской земле: волшебник, дьяволу продавшись и нарекши себя царем, над святыми нашими иконами ругался, под себя их стлал и чудотворные наши кресты в огонь метал. И то нам, боярам, ведомо стало, и мы, не хотя конечной погибели христианскому роду, се ныне извели расстригу, вора, Гришку Отрепьева.

«Так, так; так, так… – твердило что-то внутри у князя Ивана в лад копытам его коня. – Так, так… Неужто так?.. Эх, шубник, ссеку я тебе башку сейчас, заодно за все… Вот подъехать бы только, подъехать бы… А то коня, что ли, кинуть, пешком пролезть?..»

Он хотел уже с седла соскочить, но тут услышал тот же дребезг, исходивший из пузатой кубышки, размахивавшей крестом у Лобного места:

– И, душу свою погубив, дьяволу продавшись, чинил он, вор, всякое беззаконие, не христианским обычаем, сам-третей с Петраком Басмановым да с Ивашкой Хворостининым: хаживал с ними в крестовую палату и ругательски чинил там поношение угодникам и чудотворцам.

Ропот прошел наконец в стоявшей до того молча толпе, колыхнулась она от края до края, стал шириться гомон, а князь Иван, услыхав свое имя, так и остался с ногою, из стремени вынутой, занесенной, чтобы с седла соскочить. Бледный, сразу взмокший, стал он озираться по сторонам, увидел подле себя Кузёмку, вгляделся в стремянного своего, точно желая распознать, подлинно ли это Кузьма.

– Слыхал, Кузёмушко, Кузёмушко?.. – только и молвил он, опустив занесенную ногу, заметив, что вся площадь точно покачнулась перед ним с лавками своими и куполами и тошнота приступает ему к горлу.

– Едем отсюдова, Иван Андреевич, – сказал Кузёмка хмуро. – Негоже нам тут.

Но князь Иван закачал головой:

– Нет, Кузёмушко… Ты вот придержи бахмата, стой с конями тут, а я подберусь к нему пеш и башку ему… заодно за все. Эх!

И он снова хотел с коня соскочить, но опять только ногу занес и остался так, точно связанный, точно сковал его по рукам и ногам дребезг поганый, шедший из Шуйского уст и мутной волной захлестывавший площадь.

– Что ты, Иван Андреевич! – услышал он Кузёмкин голос у себя под ухом. – Как можно! Да их тут, Шуйских, целое войско. Гляди-ко, оружны, все на конях… Вон и человек его, Пятунька… Едем, едем! Чего ждать нам тут?

– Нет, нет! – не соглашался князь Иван.

Но Кузёмка вдел ему ногу в стремя, взял под уздцы его коня и стал по краю площади отходить к торговым рядам.

XXXVII. Всадник с диковинной добычей

За рядами было пусто; лавки были заперты, торговля и не начиналась в этот день. Только в одном месте наткнулись князь Иван с Кузёмкой на ораву колодников, бежавших из тюрьмы или нарочно выпущенных оттуда Шуйским. Колодники были кто без уха, кто без ноздрей, оставшихся когда-то в руках палача. И первой заботой очутившихся на свободе узников было сбить с себя колодки, по которым вся орава усердно тяпала теперь полешками либо камнями. Не до всадников, проезжавших мимо, было колодникам в этот час. Только двое оторвались от колодок своих, подняли головы…

– Эх, конь под молодчиком казист! – молвил один, приставив от солнца ладонь к глазам. – Да хотя б и кобыла каурая, и та б мне гожа была.

– Снять, что ль, молодцов с копей чем? – откликнулся другой, приметившись в князя Ивана поленом.

Но Кузёмка погрозился ему ножом и поскорей вывел князя Ивана за ряды, на ветошный торжок.

Было пусто и здесь, только посреди площадки торговой катались на земле два голяка. От обоих летели клочья кругом, оба фыркали и пыхтели, выли и скрежетали, разбегались в стороны и снова набрасывались друг на друга, как боевые петухи. Наконец осилил один, плосколицый жердина с медной серьгою в ухе. Он сел на спину другому, ослабевшему, распластавшемуся на земле, вцепился ему в волосы и стал его пристукивать головою о битый кирпич, рассыпанный кругом. Князь Иван с Кузёмкой остановились посреди Торжка, глядя на это, дивясь и куче всяких вещей, накиданных подле драчунов. В мусор и прах был брошен атласный гусарский наряд, серебряная ендова, венгерская куртка, кусок золотистого бархата… Но что поразило их больше всего, так это женщина – мертвая или только в беспамятстве? Она распростерлась здесь же, в уличном прахе, в своем желтом шелковом, во многих местах разорванном платье. От желтого ли платья, от волос ее светло-русых или от чуть загорелой кожи, но казалась она вся золотистой… Ох, так ли?.. Князь Иван наклонился, вытянулся в седле… Неужто ль?..

Да, это была она. Князь Иван узнал ее, золотистую, легкую, только вчера пробежавшую мимо него по лесенке дворцовой… Она!

А плосколицый между тем, окончательно одолев своего противника, оставшегося на земле ничком, принялся собирать разбросанное кругом добро. Он швырял к лежавшей тут же без движения женщине шапки и куртки, он подкидывал к ней серебряные тарелки и миски… И, должно быть, задел он ее чем-нибудь из того, что к ней швырял: лежавшая на земле вздрогнула и, не открывая глаз, стала плакать, выворачивая плачем своим всю душу князю Ивану, прошибая его жалостью насквозь. Но плосколицый, ползавший по земле, собирая награбленное добро, вдруг поднялся, оскалился и молвил голосом толстым, князю Ивану как будто знакомым:

– Моя она, боярин, моя полонянка… Знатный будет мне за нее выкуп. А коли не дадут, так будет литовке смерть.

Ах! Взмахнул рукою князь Иван, сунул другую руку под однорядку себе, выдернул там из-за пояса кремневый пистоль и пальнул толстоголосому в ноги. Тот взревел и, пав на карачки, пополз по торжку. А князь Иван скинулся с седла, содрал с себя однорядку, бросился к женщине, лежавшей на земле, укрыл ее однорядкою, укутал, поднял с земли и, держа ее на руках, сел вместе с нею в седло. Кузёмка и опомниться не успел, как князь Иван что было мочи боднул бахмата шпорами в ребра; взмыл на дыбы измордованный конь, чуть не опрокинулся вместе с князем Иваном и его ношей и рванулся вперед по курткам, по тарелкам – куда?

Князь Иван, словно кубарь, завертелся по китай-городским улкам и закоулкам, где-то Кузёмку потерял, запутался совсем в бесчисленных, пересекавших друг друга рядах, неведомо как очутился опять подле узников, корпевших над своими колодками… Те подняли вой, увидя всадника с такою диковинной добычей, забросали его камнями, угодили поленом в переднюю ногу бахмату… Конь сразу охромел, стал припадать на ногу, валить князя Ивана из седла… А до Чертолья еще сколько скакать! И она, укутанная в однорядку, жива ли? Не слышно – не плачет, не дышит… Где ж это они сейчас?.. Над Москвою гул, где-то близко стреляют из пищалей, всюду одинаковые частоколы по проулкам, писаные ворота, колодцы да избы; всюду по широким улицам толпы людей, от которых лучше подальше, подальше… Но куда?.. У князя Ивана уже лоб словно на куски распадается от тряски на хромом коне. Ах, вот!.. Князь Иван узнал это место: перед воротами посыпано песком, на воротах змея точеная пьет из чаши, к калитке, неведомо для кого на московской стороне, прибита дощечка с латинскою надписью: «Cave canem» [127]127
  «Остерегайся собаки»


[Закрыть]
. Да это ж Аристотель Александрыч, Аристотель Классен, ученый аптекарь! Ну и занесло же князя Ивана! Как же это он? Метил на Чертолье, а попал на Солянку! Но князь Иван не раздумывал долго, подлетел к воротам, коня осадил, стал стучать в ворота кулаком, ногою, кричать начал:

– Аристотель Александрыч, Аристотель Александрыч, отвори, ради бога; прошу тебя, отвори, прошу тебя, не мешкай!..

Стали перелаиваться собаки на дворе, за воротами зашебаршило, дощечка с латинскою надписью от калитки отошла, сверкнуло на тылу дощечки зеркальце, и князь Иван услышал сокрушенные охи:

– Ой, ой… Wehe, wehe. [128]128
  Увы, увы!


[Закрыть]
Ax, ax…

Но тут где-то неподалеку, в соседней, может быть, улке, раздались удары, точно бревном шибали в стену, стал тянуться над деревьями дым, крик пошел оттуда…

– Аристотель Александрыч!.. – припал князь Иван к воротам.

– Ja, ja [129]129
  Да, да.


[Закрыть]
, – вздыхало с той стороны, за тесовыми створами. – Эй, ей, – шарпало там, звякало, щелкало… приоткрылось наконец.

И сквозь узкую расщелину, едва не ободрав себе голеней, въехал князь Иван к Аристотелю на двор.

XXXVIII. Опять на Болвановке

Двор Аристотелев был невелик, не много было на нем и строенья, не обширны были и хоромы у аптекаря, куда перенес князь Иван паненку, найденную так необычайно на ветошном торжке.

– Ради бога, Аристотель Александрыч, – стал молить аптекаря князь Иван. – Должно быть, осиротела она сегодня… Видишь, какую отбил. Помоги ей лечбою своею… чем можно…

Князь Иван дышал тяжело, стоя подле лавки, куда сложил он свою ношу. Кургузый Аристотель бегал по комнате, постукивая каблучками о каменные плиты. Пробежавшись так несколько раз, он остановился вдруг, седые волосы свои взъерошил…

– Ах, ах! – вскричал он, руками всплеснув. – Беда, Иван Андрейч, беда; страшны беда!..

Но тут взор его пал на лавку, где под однорядкой лежало без движения что-то беспомощное и хрупкое, находившееся, по-видимому, в последней крайности, у последней грани.

– Ай! – встрепенулся он сразу. – Ай, ай!.. – И бросился к ларчику на подоконнике, стал хватать оттуда какие-то сосуды, принялся растирать тем ли, другим ли снадобьем виски, шею, уши, ноздри у той, что лежала без памяти на лавке.

И вот легким румянцем зарделись у паненки щеки, она открыла глаза…

– Что ж это, господи! – молвила она в испуге.

– Ничего, ничего, – засуетился аптекарь. – Карашо, карашо, – замахал он руками. – Теперь немножко бальзам и – спать, спать…

Он влил ей в рот полную ложку какого-то душистого напитка. Больная облизнула губы, улыбнулась, успокоилась, сразу сомкнула глаза, стала дышать размеренно и глубоко.

– Спать, – шепнул аптекарь князю Ивану и повел его в соседний покой с дощатым полом и голубою изразцовою печкой.

Но князь Иван, едва ступил туда, как отшатнулся, обратно к двери попятился: с уступа печки глянул на него пустыми глазницами череп безносый на человеческом скелете.

– Ну тебя!.. – усмехнулся князь Иван тотчас, догадавшись, в чем дело. – Почудилось мне – смерть: косу и ту разглядел с перепугу. Недаром о тебе слух: смерть-де ты, Аристотель Александрыч, в доме своем держишь, за шкафом прячешь…

– Глюпы люди, – поморщился Аристотель. – Пфуй, мужики!

И он стал рассказывать князю Ивану, как однажды, в чумный 1603 год, приступила к его воротам толпа, требуя, чтобы выдал он ей на расправу смерть… Но князь думал о другом. Сидя на стуле у окошка, он прислушивался к гулу, плывшему над городом нескончаемой пеленой, и считал пушечные выстрелы, которыми приветствовали там либо отпугивали неведомо кого. Что-то сладковатое и противное временами подкатывало князю Ивану к горлу, и все тело мутила легкая тошнота. Но умолк Аристотель, и князь Иван вскочил с места.

– Аристотель Александрыч, – положил он руки низенькому аптекарю на плечи, – я пойду: надобно мне очень… Пусть у тебя она побудет… Полечи ее своею наукою или как сердце подскажет тебе… А я уж к вечеру забегу; а не к вечеру, так завтра… Надобно очень… И коня у тебя кину… Добрый конь, охромел… Коли что, и коня полечи, прошу тебя…

– Карашо, карашо, – закивал головою аптекарь. – Придет работник мой Бантыш, коня поставит. Карашо…

Князь Иван вышел на двор, оглядел себя на свету. Однорядка осталась в светлице Аристотелевой, на той, на ней. И добро!.. А на князе Иване был один комнатный кафтан неказист.

– Ну, и добро!.. – тряхнул головою князь, вытянул из-за пояса пистоль и упрятал под полу в карман. А сабля?.. Ох ты!.. Он забыл ее, видно, на торжке, когда вместе с однорядкою и саблю с себя содрал. Пистоль прихватил, а о сабле не подумал. – И добро!.. – повторил он. – Чего уж!.. – Достал из кишени пистоль и принялся стволик из порохового рожка заправлять.

А конь его стоял посреди Аристотелева двора, в удилах, под седлом. Осанистый, белый, как пена, он сразу понурился, когда пошел к князю Ивану, прихрамывая на одну ногу. Князь Иван вздохнул, увидев отцовского бахмата, выносившего еще старика не из одной беды, и пошел к калитке, калитку сам отпер, кивнул Аристотелю, торопившемуся к воротам, и на улицу вышел.

– «Cave canem», – прочитал он опять на дощечке, прикрывавшей хитро прилаженный глазок. – «Cave canem». Так, так… – И, надвинув шапку на лоб, зашагал вдоль заборов и плетней.

Гул все еще не умолк над Москвой. Пахло гарью; то там, то здесь стлался над деревьями дым; то в одном месте, то в другом начиналась пальба. «Сказывали, не истинно-де царствовал, вор», – вспомнил князь Иван конюховы слова, кинутые с кровли сегодня по солнечном восходе. Сегодня?.. А кажется, так это было давно…

Князь Иван все шел, не оглядываясь, не останавливаясь и от дум своих не отрываясь. «Шуйские царя Димитрия до смерти убили!» – точило его и гнело. – Шуйские! Так, шубник…» И, мост перейдя, очутился он вскоре на Болвановке, в слободе, называемой «Кузнецы».

Давненько не был здесь князь Иван: почитай что года два. Все собирался к пану Феликсу о Париже с ним посоветоваться, да вот когда и собрался. «Так, Париж, – усмехнулся горько князь Иван. – Генрик король…» И он стал пробираться дальше когда-то столь часто хоженною дорогою, мимо коновязей и кузниц, к пану Феликсу Заблоцкому, своему бывшему наставнику.

Вместо всегдашней канавы пана Феликса двор был уже огорожен плетнем. И «замок» панский, раньше одною желтою глиною мазанный, был теперь выкрашен в синь. Мельче стал бурьянник, но по-прежнему по земле буйно разворачивались лопухи, стоявшие в пурпуровых репейках.

Князь Иван перебрался через плетень и пошел по лопухам, топча их листья, сдирая их цвет.

Дверь у пана Феликса была заперта на висячий замок, а окна забраны в ставеньки, в которых прорезаны были сквозные петушки. Князь Иван постоял, поторкал замок и, облепленный репейками, побрел к избушке, где жила Анница в прежние года.

По курной избушке стлался дым. На земляном полу играл светлоголовый мальчик, разметавший свои игрушки – пушечки и городки. Подле ухватов хлопотала высокая женщина, в которой Анницу не сразу можно было и узнать. Она обернулась к князю Ивану, испитая и зачахшая, ухват бросила, лоб вытерла рукавом.

– По-здорову ли, Анница, живешь? – молвил ей князь Иван, скорее догадавшись только, что это прежняя Анница, невенчанная жена пана Феликса.

– Здравствуй, батюшка Иван Андреевич, князь милостивец, – поклонилась ему Анница низко.

– Где же государь твой Феликс Акентьич? – спросил князь Иван, фыркая и отмахиваясь от дыма.

Анница вскинула на князя Ивана глаза испуганно.

– Нету, нету, – залепетала она, озираясь по сторонам. – Не живет… Не приезжал… Ты по полкам походи, ратных поспроси…

– Как же?.. – удивился князь Иван и присел на стоявший подле обрубок. – А ты что?..

– Да так; – развела руками Анница. – Что будешь делать!..

Князь Иван сидел молча, не зная, как поступить ему дальше. Молча стояла и Анница у печки, молча во все глаза уставился на князя Ивана с пола светлоголовый мальчик.

– Медмедь, – молвил он только, показав князю Ивану деревянного медведку. – Гу-гу-у…

Князь Иван потянулся, взял из рук мальчика игрушку, разглядел ребенка, как две капли воды на пана Феликса похожего… Да это же Василёк!..

– Василёк? – спросил он, оборотившись к Аннице.

– Василёк, – ответила та, расцветши сразу. – Сыночек.

А Василёк уже совал князю Ивану козликов бумажных, мужичков тряпичных, глиняную лошадку, оловянную немку…

– Ты посиди, Иван Андреевич, с Васильком, – кинулась в сени Анница вдруг. – Я тут соседей поспрошу. Да гляди, – кричала она уже со двора, – не расшибся бы ребенок, борони бог!

И князь Иван увидел в раскрытую дверь, как пробежала Анница через двор, завернула за паново крыльцо и пропала в лопухах.

XXXIX. В щеки и в боки

Между тем солнце сникло за кровлю дома пана Фелика, и длиннее стала тень, пробежавшая от «замка» к плетню. Князь Иван вспомнил, что ничего не брал сегодня в рот: как поехал со двора своего натощак, так и до сих пор проходил, не подкрепившись ничем. Не оттого ли в ушах шумит и тошнота подступает к горлу?

«Не оттого», – решил князь Иван и все же подумал, что хорошо бы у Анницы попотчеваться хотя бы коркой хлебной. «Вот придет – спрошу, чего уж…» Стал он ждать, подбрасывая в руке набитый шерстью кожаный мячик.

Анница обернулась скоро; вот бежит она обратно по двору, ткнулась в сени…

– Пойдем, Иван Андреевич, – молвила она запыхавшись. – Василёчек, пойдем!..

Куда же это она зовет их?

Вышел князь Иван на двор, Анница подхватила на руки Василька…

– Согрешила я, Иван Андреевич, – стала она сокрушаться, – солгала тебе. Что будешь делать!.. Как наказано мне было от государя моего Феликса Акентьича, так и сказала… Ан Феликс Акентьич тебя и видеть хочет. Наказ тот, выходит, не про тебя.

– Вот так! – пожал плечами князь Иван. – Чего ж это он?..

– Ох, князь Иван Андреевич, – только и вздохнула Анница, когда поворотили они за дом и подошли к стожку сена, высившемуся посреди лопухов.

Анница спустила Василька наземь, разгребла в одном месте сено, и увидел князь Иван землянку и тут же маленькую дверь.

– Ступай, Иван Андреевич, по лесенке, – толкнула ногой Анница дверку. – Да гляди не оступись, борони бог. Там, там государь мой Феликс Акентьич. А я тут постою, постерегу. Вот вишь ты, как стало, – всхлипнула она отвернувшись. – Что будешь делать!..

Князь Иван полез в дыру по приставной лестнице навстречу охам и стенаниям, исходившим откуда-то снизу. И при слабом свете, который пробивался в землянку только через оставшуюся открытой дверь, разглядел князь Иван на ворохе сена пана Феликса Заблоцкого, обвязанного полотенцами, облепленного пластырями, оборванного и измызганного.

– Ох, княже мой любый! – простонал шляхтич, когда князь Иван, не зная, что и подумать, наклонился и стал искать на лице у друга своего хоть одно живое место, не прикрытое пластырем, не черневшее ссадиной, не алевшее кровоподтеком. – Ох, княже Иване, – заворочался на ложе своем пан Феликс. – Все сгибло, все сгибло!..

У князя Ивана сжалось сердце: тоска неизбывная. «То так, – подумал он. – Сгибло… Кто б мог ждать такого!»

– Пан Феликс! – молвил он, опустившись на колени. – Друже мой! Как это ты?.. Когда же это?..

– Сегодня рано, – стал рассказывать пан Феликс, – как зазвонили по церквам, кинулся я к городу, еду, чую – бежит народ с криком, с шумом: «Поляки царя бьют, как бы до смерти не убили Димитрия Ивановича!» И как мост проехал, тоже все крик: «Бьют царя поляки! Громи, братцы, литву! Побивай поляков!» Я сдуру коня остановил, кричать стал. «Люди, – кричу, – как это можно, чтобы поляки чужого царя били? Ха! Поляки и своего короля имеют. Коли уж надо какого-нибудь монарха побить, то зачем забираться в Москву, ежли король польский сам имеет и щеки и боки?» Ну, те побаски да шутки чуть не стоили мне головы. Коли б молчал, так бы и проехал. А то враз кинулась на меня целая куча… «Га, – кричат, – латынник, собачий сын! Хлеб наш ешь, кровь нашу пьешь, да еще смерти царю нашему хочешь! Сейчас мы тебя в щеки и в боки…» С коня, негодники, стянули, саблю сорвали, кунтушик сдернули, кольчики из ушей повыдирали и давай меня так да так, в ухо и в брюхо, за чуприну, за усы, за то, за другое… «Убьем его, – кричат, – и мясо собакам кинем!..» Да тут услыхали: не поляки бьют царя – уже его убили бояре. Ну, и налетели один на другого с ножами, с чем кто. Тот кричит: «Димитрий, солнышко наше!..» Тот вопит: «Вор твой Димитрий, да и сам ты вор!..» А я шмыг тем временем, да и дал драпака. Ой!.. – простонал пан Феликс, попытавшись руку протянуть князю Ивану. – Ой, княже Иване, сгибло, все сгибло…

– То так, пан Феликс, – согласился князь Иван.

– Ой, так, князь ваша милость, – продолжал стонать и вздыхать пан Феликс. – Ой, так… Кабы мне только на ноги подняться – не останусь я теперь на Московщине, задам драпака хоть куда…

– Ты – вольная птица, пан Феликс, легкий ты человек, всюду не свой, да и свой… А мне, друже, каково теперь быть?..

– Ой, так! – твердил пан Феликс в лад словам князя Ивана. – Ой, верно!

Но растянувшийся на сене пан Феликс почему-то встрепенулся сразу, сеном зашуршал и, несмотря на сильную боль, даже на ложе своем присел.

– Да это еще так ли?.. – молвил он, понизив голос. – Это еще верно ли?.. Может, и не убили Димитрия?.. Может, это только смутки да враки… И тогда не все и сгибло. Так когда-то уже было с Димитрием, в Угличе это было: убили будто какого-то мальчика, попова, говорят, сына, да только не Димитрия. Может, и сей раз так?

Князь Иван с изумлением слушал шляхтича, из расшибленных уст которого исходили столь странные речи; от них голова стала кружиться у князя Ивана, как от другого на площади утром, когда прокисший шубник изрыгал перед всем народом ложь и хулу. И впрямь! Как не пришло в голову князю Ивану разведать подробно, что случилось, как там сталось? А он вместо того прогонял с литовкою полдня. Может, и сейчас они там бьются, Шуйские с казаками, с государевыми стрельцами?.. И Димитрий Иванович, может быть, жив?!

– Пан Феликс! – вскочил князь Иван с коленей. – Ох, друже!.. Как же это я!.. Побегу, побегу… Разведаю допряма… Что там у них?.. Что там?.. Как же это я!..

И пан Феликс моргнуть не успел, как взметнулся князь Иван по лестнице вверх, чуть Анницу не сшиб, чуть Василька не убил и, не видя ничего от ударившего в глаза солнца, руки вперед простер и ринулся по лопухам.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю