Текст книги "Из Гощи гость"

Автор книги: Зиновий Давыдов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 32 страниц)

VIII. Кожемяки

На Пожаре подле скамей и палаток стала выбиваться трава в непрохожих местах; цвел мох по изветшавшим кровелькам съестных избушек; над пестрыми куполами в поднебесной высоте медленно кружил сарыч.

Из Никольских ворот против Земского приказа вышли двое в суконных однорядках и с саблями на кованых тесмяках. Было тихо на площади, и даже на Земском дворе [80]80
  В ведении Земского двора (Земского приказа) находились главным образом всякие полицейские дела: по борьбе с преступным миром и пожарами, по охране общественной тишины и спокойствия и пр. Учреждение это было расположено на месте нынешнего Государственного Исторического музея.


[Закрыть]умолкли вопли истязуемых и гиканье палачей.

Отобедала Москва и теперь отдыхала от торгов, сутяги и государевых дел. Только из нор каких-то под лавками торговцев вырывался по временам стук молотка либо визг пилы.

Из сторожки у земских ворот высунулась простоволосая баба и, завидя людей, опоясанных саблями, юркнула обратно в сени. А растянувшийся на пороге воротный сторож, тот и вовсе чуть со ступенек не скатился, когда глянул на однорядку, шедшую впереди по измочаленным бревнам. Мужик вскочил на ноги, содрал с себя колпак и бухнул на колени, раскачиваясь в поклонах промелькнувшим однорядкам вслед. А те, миновавши Земский двор, взяли напрямик к Китай-городу. Но шедший впереди остановился, поднял вверх голову и загляделся на дикую птицу, парившую в глубокой лазури.

– На каленую стрелу его взять, пал бы камнем на сырую землю!

– Стрелой, государь, его не добыть. Из мушкета пальнуть, авось был бы сарыч твой.

– Кликнуть ли нам стрельца с мушкетом?.. Не так… Летай себе, сарычок. Для чего мушкетом народ полошить? Вишь, спят, как мертвые. С курами ложатся, а и в обед спят и мал и велик. Пойдем, Иван Андреевич, дале, по Москве походим…

И оба, Димитрий с князем Иваном, стали вновь пробираться к Китай-городу меж кучами мусору, ржавья какого-то истлевшего и людьми, разлегшимися вповалку на едва обсохшей под негорячим еще солнцем земле.

За каменными рядами у амбара копошилось несколько кожевников подле вороха телячьих шкур. Дух нестерпимый шел от кади с загнившей водой, в которой вымачивали кожевники свои изделия. Князь Иван зашагал было быстрей, но Димитрий остановился у амбара и стал глядеть на старика, то и дело наваливавшегося впалою грудью на деревянный рычаг.

– Лет тебе сколько, старче?.. – обратился к кожевнику Димитрий.

– А для чего их считать, господине? – молвил старик, тяжело дыша, голосом исчахшим. – Считать их незачем и неколи. Борода седа, голова плешата, значит, и лет богато.

– Вишь ты, и борода у тебя седа, – заметил ему Димитрий, – а кобылку [81]81
  Деревянный обрубок, на котором кожевники выминают кожу при ручной ее обработке.


[Закрыть]под самую бороду поднял. Ты спусти кобылку пониже, тогда и навал у тя станет покруче. Да и мнешь ты, дед, один только телячий хвост. Ты мне середку и по краю обминай.

Из амбара вышли люди в кожаных передниках, с руками, изъязвленными от соли и дубового корья. Дед протер кулаком гноившиеся очи и молвил безучастно:

– Помни с мое, господине, забудешь, где хвост, где грива. Век целый мнем мы тут столь, а намяли себе имения – горб да мозоль.

– Красно баешь, отче, – поморщился Димитрий, – а только спрошу тебя: такие ли опойки привозят к нам персияне, гамбургские немцы?..

– Ну, те – басурманы, их черт учил, – махнул рукою старик, усаживаясь под амбаром на кипу кож. – А нам, христианам, где знатья занять?.. Как отцы, так и мы. Не от нас повелось.

– Фью-у-у, – свистнул Димитрий протяжно. – Куда, отче, ты загнул! Эвон, гляди, у тебя на весь обзавод да кадь одна…

– Полно, господине, балясы точить!.. – вмешался смуглый, точно в дыму прокопченный, кожевник. – Ступай своей дорогой. А то нам и без твоей науки тошно. «Персияне», «немцы»… Вонде пустили их, немцев, литву всякую, что козла в огород, а ты тут – «немцы»… «кадь»… Да за эту кадь гривна серебра плачена! Не ты ли нам на кади пожалуешь серебра?

– А хоть бы и так, – пожал плечами Димитрий, поднял полу однорядки и, сунув руку в карман, захватил там денег горсть. – Гляди-ко, я крут! – молвил он, насупив брови. – Не избыть тебе батогов, коли пропьешь в кабаке. – И он звякнул по деревянной кобыле серебром. – А опойки, коли будут добры, приноси ко мне в Верх. Только люд вы обманный, – задергался он, поправляя на себе однорядку и саблю. – Да если своруешь, кожемяка, прикажу разнастать на опойках и плетью бить. – И он повернулся на каблуках и пустился по улице едва не бегом.

А кожевники рты разинули, глаза выпучили на полушки и копейки, разметанные по кобыле, на кругленький ефимок [82]82
  Талер, чеканившийся в Иоахимстале (в Чехии) из туземного серебра.


[Закрыть], скатившийся с кобылы наземь, на кинувшегося прочь человека, в котором они по простоте своей своей сразу не признали царя.

– Чего ты, старый гриб, глядел!.. – напустился смуглый кожевник на вскочившего со своей кипы деда. – Целый час вякал: «горб» да «мозоль»… Эх, ты! – И он сгреб себе в ладонь рассыпанное на кобыле серебро.

– Да как его опознаешь?.. – разводил старик смущенно руками. – Уж и перевидано царей на месте сием!.. А этот… Как его спознать?..

И старик, выбрав из кучи новую кожу, расправил ее на кобыле и опять навалился запавшею грудью на тяжелый рычаг.

Но к нему подошел тут хмурый кожемяка, высокий и сутулый, с руками длинными, как грабли. Он засунул одну руку за кожаный нагрудник, а другою дернул по воздуху, словно отмахнулся от чего-то, что было ему несносно до предела.

– Царь, – молвил он укоризненно, кивнув в ту сторону, где уж едва маячила Димитриева однорядка. – Хм… Ца-арь! «Люд, говорит, вы обманный…» Тьфу: свистун!..

IX. Невыполненные обещания

Князь Иван нагнал Димитрия за Печатным двором, переименованным недавно в государеву его величества друкарню. Димитрий, завидя друга своего, умерил шаг, и они снова пошли рядом по улице, уже пробуждавшейся от послеобеденного сна. Кругом гремели замками лавочники, снова приступившие к купле и торгу в своих шалашиках, палатках, амбарах и погребах. Из темных срубов, пропахтих то дегтем, то мылом, то корицей с гвоздикой, вырывались наружу клятвы и божба горластых купчин, сбывавших подчас товар лежалый и гнилой и не обходившихся без призывов к богородице, к всемилостивому спасу, к Николе-угоднику и к Петру, Алексию и Ионе – чудотворцам московским.

В сундучном ряду, подле лавки, доверху уставленной обитыми жестью Козьмодемьянскими сундучками и шкатулками холмогорскими, обитыми красною юфтью, сидел на ступеньках стариковатый человек в рыжем выгоревшем сукмане и с двумя клюшками, зажатыми в руках. Старик дремал, опершись на клюшки, уронив голову в железной шапке на грудь.

– Акилла?.. – прошептал князь Иван, остановившись возле лавки и вглядываясь старику в лицо, коричневое, как у турчанина.

Но в это время из лавки выскочил купец, вцепился князю Ивану в однорядку и потащил его через порог, крича на весь околоток:

– Боярин молодой, не обидь, не минуй, заходи, погляди, сколь товару с пылу с жару, новгородски сундуки пригожи и крепки, калужские ложки, солонки и плошки…

– Эй, торговый, не груби!.. – еле вырвался князь Иван из объятий чрезмерно ретивого купчины и отступил назад, но задел ногою целую гору лубяных коробеек, расписанных травами и петухами. Коробейки замолотили по полу, переметнулись за порожек, а одна из них угодила в скрюченную спину старику, дремавшему на ступеньке. Старик качнулся вбок, открыл глаза, поморгал ими, уперся в свои клюшки и тяжело встал на ноги.

– Государь, – прохрипел он, кивая головою Димитрию, который раскатился смехом от учиненного князем Иваном погрома. – Великий государь, – повторил старик и двинулся к Димитрию, застучав клюшками по мосткам.

Димитрий перестал смеяться и обернулся к старику, переваливавшемуся с ноги на ногу, с клюшки на клюшку.

– Акилла!.. – воскликнул Димитрий, вскинув руки вверх. – Откуда, старенький, прибрел?.. – И он шагнул к Акилле и опустил свои руки ему на плечи.

– С Северы [83]83
  Севера, или Северская земля, – одна из окраинных областей Московского государства.


[Закрыть]прибрел твоих очей повидать, – силился выпрямиться Акилла. – Хворый я стал, старый я стал, чую, жизнь моя исходит… Надобно слово молвить тебе напоследях.

– А ты бы, Акилла, приходил ко мне на государев двор… Живи у меня в Верху с нищими старцами.

– Нет, государь, – закачал головою Акилла. – Не житье мне в Верху. Век свой извековал во темных лесищах, в широких дубищах… Сам я стал, что трухлый пень.

– Так чего же, Акилла, надобно тебе?.. – наклонился к нему Димитрий. – Помню я твою службу. Скажи – все сделаю. Казны тебе дам… Двор поставлю… Живи, где охота тебе.

– Нет, государь, – снова качнул головою Акилла. – Не то мне… Нефеду разве… Племянник мой, в Москву меня возил, твою государеву службу служил… Его бы испоместить, как бог тебе подскажет, а я уж извековался, исказаковался, Казань воевал, на цепи сиживал, кнутьями потчеван сколько раз.

– Так чего ж тебе, старый, теперь?..

– А теперь только и того: повели постричь меня на Белоозере в монастырь безо вкладу. Только и того…

Князь Иван оправился после схватки с купчиною и подошел к Димитрию и Акилле. А купчина, собрав разметанные коробейки, стоял теперь на пороге своей лавки, мял в руках шапку и молча, будто в церкви в великий пост, отвешивал Димитрию, и князю Ивану, и даже Акилле поклон за поклоном.

– И еще, государь, позволь мне молвить тебе… – Голос Акиллы стал суров, как в прежние дни в Путивле. – Как был ты во царевичах, говорил я правду тебе бесстрашно, – крикнул старик, – скажу правду и ныне, не убоюсь, лютою смертию пуживан не раз…

Димитрий глянул на князя Ивана удивленно, пожал плечами и ослабил на себе показавшийся ему тесным сабельный тесмяк.

– Говори правду, старый… чего уж… Говори незатейно.

– На Путивле, государь, бились мы с тобою по рукам принародно, – стал выкрикивать Акилла, шевеля бровями, потрясая клюшками своими. – Обещался ты польготить всему православному христианству, всякому пашенному человеку, всему черному люду.

Димитрий нахмурился; лицо его посерело. Прохожие стали останавливаться у сундучного ряда, прислушиваясь к тому, что выкрикивал странный старик ратному человеку, перебиравшему в руках золотую кисть от сабельного тесмяка. Сундучники, берестянники, ложкари со всего ряда стали толпиться подле купчины, не перестававшего кланяться с обнаженной головой, с лицом, на котором начертаны были смирение и мольба.

– Обещался ты держать все православное христианство в тишине и покое, – продолжал кричать Акилла, уже и впрямь забыв, что не под Путивлем он, в Дикой степи, а в Москве, перед лицом великого государя. – Обещался ты кабальным людям и закладным людям…

– И дано ж льготы, Акилла, – пробовал было возразить Димитрий, – и кабальным и беглым…

Но Акилла точно и не слышал тех слов. Он только еще злей стал бросать Димитрию в лицо свои попреки.

– Как и прежде, весь род христианский отягчают данью двойною, тройною и больше.

– Правду бает старчище, – прокатилось кругом. – Как было прежде, так осталось и по сю пору.

– От государевых урядников страдать нам до гроба, – молвил кто-то невидимый в возраставшей толпе.

– Только и льготят за посул либо за взятку, – откликнулся другой.

– Великий государь! – завопил вдруг Акилла, сняв с головы железную шапку и упав перед Димитрием на колени.

– Государь?! – качнулась толпа, узнав в рыжеватом, невысоком, плечистом человеке царя, неведомо как очутившегося здесь, на торгу, среди черного люда и сундучников-купчин.

– И взаправду государь, – подтвердили передние, содрав с себя колпаки.

– Дива, люди!.. Царь, а гляди – человек неказист, только золот тесмяк…

– А тебе этого мало, козья борода, синё твое брюхо?.. Чай, тесмяк этот рублев в дваста станет.

– Не так, – замоталась козья борода на длинной, как у гуся, шее. – В дваста не станет. Добро, коли, станет в полтораста.

– Поговори!.. Нашивал ты, синё твое брюхо, тесмяки таковы?

– А ты нашивал?..

– И я не нашивал.

– Да тише вы, невежи, собачьи родичи! – замолотили по спинам и ребрам спорщиков кулаки стоявших рядом. – В эку пору затеяли!..

В толпе притихло, и голос Акиллы раскатился еще громче.

– Бажен Елка, государевых сермяжников твоих атаман! – кричал Акилла, стоя на коленях, размахивая клюшками. – Где он теперь, Бажен тот?

Димитрий подернул плечами, и по лицу его словно тени забегали.

– Стоит Баженка в Рыльске на правеже [84]84
  Правеж – взыскание долга, налогов и пр. с применением истязания. Должника «ставили на правеж», то есть публично в течение нескольких часов ежедневно били по ногам батогами (палками).


[Закрыть]в пяти рублях, – ударил Акилла что было в нем мочи одною из клюшек своих об землю.

Димитрий встрепенулся, откинул назад голову и заскрипел зубами.

– Не ведал я этого…

– Не ведал – так ведай!.. – задыхался Акилла. – По дорогам и перевозам ни пройти, ни проехать. Как прежде, так и ныне. За все подавай, кому полушку, кому копейку, а иной и на алтын не глядит, рыло воротит.

– Правда, правда, государь-свет, – загалдели сундучники все сразу, точно сговорившись. – Батюшка, правда; великий государь, правда… Ни проходу, ни проезду… Повсюду таможни и заставы… Дерут всякие пошлинники пошлины и дани не то что для твоей государевой прибыли, но для своей бездельной корысти… И проезжую деньгу, и с перевозов, и явки, и свальных, за суд и пересуд, всяких мирских раскладок, а в монастырских селах берут еще на свечи и на ладан…

– Стойте вы, мужики торговые! – обратился к ним Димитрий, подняв вверх руку. – Было так доселе, не с меня повелось… Ведомо мне: вольным торгом земля богатеет. Сроку дайте, польготим и вам. И сегодняшний день не без завтра.

Но торговые – словно с цепи их спустили. Один из них, блинник, продававший товар свой с лотка, жалуясь на какого-то игумена, орал во всю глотку:

– А бил меня игумен и мучил два дня, не переставая. И вымучил у меня денег семь рублёв, а у брата моего, у Савки, вымучил мерина.

Но набежавшие со всех рядов купчины – с ветошного, с манатейного, с игольного, прасолы, суконщики, щепетинники – все сразу оттерли блинника в сторону и подняли крик, уже и вовсе невыносимый.

– Польских купчин привез ты с собою табун. Товар продают вполцены. Не стало православным ни торгу, ни прибытку!

– А и вы учитесь продавать задешево товар! – попытался перекричать их князь Иван. – Называетесь христиане, а торг деете по-басурмански – затеями, хитростью, ложью… Продашь бочку сала, а в сало положишь камень…

Но слов князя Ивана никто и не слушал: не ко времени пришлись его попреки. И купчины, наступая на царя, били себя кулаками в грудь, расшибались вдребезги от ярости и натуги:

– Ратные люди твои поляки ходят по торговым рядам, товар забирают насильно, деньги платят худые, ругаются над нами и смеются: скоро-де вас, православных, будем перекрещивать в польскую веру, обреем-де вас, собачьих детей, и в немецкое платье оденем…

И мужик-серяк, случившийся тут, тоже стал плакаться на своего пана, от чьего своевольства он, мужик, государев сирота, вконец погиб:

– Пожаловал ты в прошлых летах пану Мошницкому на Стародубье деревню Ковалеву с приселками. И пограбил нас пан не по указу, великим грабежом, воровски! Приезжает тот пан Мошницкий на мое дворишко почасту и всякое насильство чинит и бесчестит меня всяко, а то и вовсе из дворишка выбивает…

Где-то видел уже князь Иван эту выцветшую бороду, слышал жалобу эту… Под Путивлем, что ли, так же стоял перед ними этот лапотник с дорожной котомкой через плечо?.. Неужто не нашел он с тех пор управы на пана и с тем притащился в Москву, за полтысячу верст? Но князь Иван не успел сообразить этого до конца, как торговые оттащили лапотника назад, и выцветшая борода его потонула в возраставшей толпе. Торговым было мало до него дела: их одолевала своя печаль. И о печалях своих многих, о неисчислимых напастях стали снова кричать они и вопить, все суживая круг, где переминались с ноги на ногу Димитрий и князь Иван и все еще оставался на коленях Акилла. Но Акилла, умолкший, когда раскричались торгованы и плакался на пана своего мужик в лаптях, – Акилла подобрал теперь с земли брошенную клюшку, встал с колен и замахнулся обеими своими клюшками на купчин, наступавших на царя.

– Умолкните вы, бесноватые! – перекричал он всю эту орду, задев даже кое-кого тяжелою клюшкою своею по брюху. – Великий государь, – обратился он снова к Димитрию, который стоял теперь неподвижно, вцепившись пальцами в сабельную рукоять, теребя другою рукою золотую кисть тесмяка, кусая до крови свои бритые пухлые губы. – Великий государь, – повторил Акилла, потрясши в воздухе поднятою вверх клюкою.

И словно эхо передразнило Акиллу.

– Великий государь, – раздалось в толпе так, как если бы мерзкий скоморох затеял там игру. – Великий государь! Хо-хо!.. Финик цветущий!.. Хо!.. Несокрушимый алмаз!..

И, продравшись сквозь толпу, перед Димитрием стал пьяный монах в изодранной манатье, весь в паутине и прахе.

X. Пропащий монах

Измятый и замызганный, стоял он перед Димитрием – живое напоминание о годах бед и позора, кочевий и бездомности, бессилия и нищеты. По монастырькам и пустынькам глохла горькая юность будущего царя, «непобедимого цесаря», как величал себя теперь Димитрий в грамотах, императора Omnium Russorum [85]85
  Всея Руси (лат.).


[Закрыть]. Протухшие трапезные палаты с мышами и тараканами и монастырские кельи, прокисшие от старческой вони, были его академией; источенные червем и закапанные воском рукописи, полные суеверия, заменяли ему великолепные страницы Квинтилиана; беспутные монахи, такие же, как и этот стоявший перед ним Отрепьев, были его учителями и воспитателями. И навсегда, казалось, уже развеянная угрюмость набежала теперь опять на лицо Димитрия, замершего со стиснутою в одной руке сабельною рукоятью и с намотанной на другую руку кистью тесмяка. А пьяный Отрепьев скоморошествовал, кудахтал курицей, пел петухом, размахивал полою манатьи.

– Киш-киш от порога, изыдите, бесы! Зачем квохчете перед лицом великого государя? Вот я вас!.. Кукаре-ку-у-у!.. – И Григорий стал забрасывать комьями земли стоявших кругом плотною стеною людей.

– Юродивый христа-ради! – ахнул сухопарый мужик с мотавшейся на длинной шее головой. – Изникли они было на Москве, а теперь, гляди, опять…

– «Гляди», козья твоя борода! – перебил его другой. – А чего «гляди»? Человек пьян, вина напился и стал юродив. И ты на кабаке хвати меду хмельного, сам станешь таков.

– Григорий, – молвил тихо Димитрий сквозь стиснутые зубы.

– Чего, батюшка-царь?.. – спохватился монах, но, окинув взглядом толпу, добавил: – Я есмь Григорий, нарицаемый Отрепьев. Эх!.. – хлопнул он себя по лбу растопыренной пятерней. – Глупый ты попенцо, стриженое гуменцо… [86]86
  Темя, выстригаемое у монахов при поступлении их в монастырь.


[Закрыть]

– Григорий, – повторил Димитрий так же тихо, так же не двинувшись с места. – Ступай прочь отсюда, с глаз моих долой!

– Пойду, батюшка, пойду, – заторопился Отрепьев. – Пойду гоним, – всхлипнул он, доставая из-за голенища фляжку, – пойду прогоним, пойду озлоблен и расхищен. В ярославских пределах… на Железном Борку… в келейке моей… ночью… говаривал ты мне…

– Григорий! – крикнул исступленно Димитрий и выхватил саблю из ножен.

– Ой-ой!.. Нет-нет!.. – стал отмахиваться руками Отрепьев. – Ой, нетуньки и не было того николи: ни ночи, ни келейки, ни слов твоих во келейке… Ой!.. – И Отрепьев пал наземь под сабельными ударами, которые стал плашмя наносить ему Димитрий, не отличая лица от спины.

– Прочь отсюда с глаз моих, собака, демон, нетопырь!.. – кричал Димитрий, не помня себя, размахивая обнаженною саблею над свернувшейся на земле черно-коричневою грудой. – В тюрьму тебя вкину, в ссылку поедешь к ярославским пределам, не будет тебя в Москве!..

И Димитрий вдруг изнемог, опустил саблю и глянул беспомощно на отшатнувшуюся в ужасе толпу. Князь Иван бросился к нему, взял у него из ослабевших рук саблю, вложил ее в ножны и повел его обратно по торговым рядам к Пожару, к башне кремлевской, где, вздетый на спицу, поник золочеными крыльями двуглавый орел.

Когда Отрепьев открыл глаза, то не увидел уже над собой ни молнией сверкавшего булата, ни землисто-серого лица Димитрия. Но вокруг черноризца кишмя кишели люди да разворачивался все сильней их нестройный гомон. И дьякон, подобрав валявшуюся подле фляжку, встал на ноги, перекрестился и с зажатой в руке фляжкой возгласил:

– Глухие, потешно слушайте; безногие, вскочите; безрукие, взыграйте в гусли. Слава дающим нам вино на веселие, и мед во сладость гортани нашей, и пиво – беседа наша добрая. Слава тебе, боже, слава тебе!..

И он стал ковырять перстом в горле своей фляжки, где крепко засела вколоченная туда затычка.

– Шел бы ты, батька, к себе на подворье, – сунулась к Отрепьеву козья борода на гусиной шее. – Не по-христиански учинился ты безумен… Не миновать тебе плетей… Того и гляди, на тиунов [87]87
  Тиун – управитель либо надзиратель, имевший право судить и наказывать.


[Закрыть]нарвешься.

– Пш… киш!.. – отмахнулся от него Отрепьев. – Суешься, бука, наперед аза… [88]88
  Аз – старинное название буквы «а», буки (бука) – буква «б».


[Закрыть]Киш пошел!..

И, справившись с затычкой, Отрепьев, как к материнской груди, присосался к своей фляжке.

Он вконец опьянел, черный дьякон, пропащий монах, потерянная душа. И с фляжкою в руке, с бородою, мокрой от залившего ее хмельного напитка, стал он притопывать, приплясывать, припевать:

 
На поповском лугу – их! вох!
Потерял я дуду – их! вох!
То не дудка была – их! вох!
Веселуха была – их! вох!
 

Столпившиеся около Отрепьева купчины стали хлопать в ладоши, подзадоривая расходившегося черноризца:

 
Заплетися, плетень, заплетися…
 

– Ай батька!.. – только и слышно было со всех сторон. – Ай веселый!.. Ах ты, раздуй тебя горой!

– Батька! – толкнул Отрепьева краснорожий молодчик, подпоясанный полотенцем. – А про что там говаривалось ночью, во келейке… на Железном Борку?.. Не рассказал ты… Что там ночью, батька?..

Отрепьев осклабился, обвел мутными глазами окружившую его толпу и молвил:

– А ночью во келейке… чшшш!.. – И он прищелкнул языком лукаво.

– Ну, что там ночью, во келейке?.. – продолжал допытываться краснорожий.

– А ночью во келейке… на Железном Борку… царь ваш… говаривал мне… – стал лепетать Отрепьев, но вдруг покачнулся от страшного удара, который нанес ему кто-то сзади орясиной либо клюкой.

Обернувшись, Отрепьев узнал Акиллу в стариковатом человеке, у которого глаза горели, как у волка, из-под сивых бровей. Отрепьев хотел ему молвить что-то, но Акилла, точно ломом, ударил его в грудь зажатой в руках клюкою, и чернец, выронив фляжку, упал на руки стоявшим позади него людям. Но и те толкнули его прочь, и Отрепьев отлетел в другую сторону, где тоже десяток рук боднул его в свой черед куда попало. И черноризец стал кубарем перекатываться от одной живой стенки к другой, стеная, вопя и размахивая руками.

– Ой, лихо мое!.. Ой, смертушка мне!.. Ой, ангелы-архангелы, святители-угодники!..

У Отрепьева гудела голова, земля гудела у него под ногами, справа, слева, со всех сторон грохотали у него над ухом сундучники, распотешившиеся во всю свою волю, вошедшие в самый раж.

– Ну, наддай!.. Ну, потяни!.. Эх, развернись!.. Ну!.. Ну!.. Да ну!.. Эх!.. Эх!.. – только и стонало, и крякало, и молотило кругом чернеца, который взлетал, как петух, от толчков, от шлепков, от пинков.

Торговые и впрямь затолкали бы дьякона до смерти, если б не наткнулся он на стоявшего в стороне сухопарого мужика, который дернул козьей бородой и вяло как-то отпихнул костлявыми своими руками Отрепьева от себя. Монах не долетел до противоположной стороны, а, споткнувшись, растянулся на земле, закрыл глаза и провозгласил:

– Кончаюсь, братия. Без исповеди святой и покаяния отхожу к господу богу. «Ныне отпущаеши раба твоего…»

И Отрепьев умолк, недвижимый и бездыханный.

Стало тихо вокруг. Опомнились разбушевавшиеся купчины. Всплеснула руками женщина в толпе и заголосила протяжно:

– Ой, и преставился ты, батюшка, не христианским обычаем… Ой, и замучили тебя злодеи-вороги…

Вмиг опустела вся улица перед сундучным рядом. Забились перепуганные купчины в свои шалаши и амбары, в щели залезли меж гор коробеек и сундуков. А на улице разметался растерзанный человек, и подле него ярко отблескивали на солнце зеленоватые осколки раздавленной фляги. И ни гука, ни крика… Только издали, с какого-то купола должно быть, доносились приглушенные удары деревянного молотка о листовое железо.

Но вот распластанный на земле человек открыл сначала один глаз, потом другой, присел, поднялся на ноги, оглянулся, встряхнулся и стал опахивать себя крестами.

– Воду перешедший, – воззвал он вполголоса, пугливо озираясь по сторонам, – бежавший из Египта израильтянин вопиял: «Из-ба-ви-телю бо-гу на-ше-му по-ё-ом…»

И, наклонившись, он захватил горсть земли и метнул ею в одну и в другую сторону, туда, где, по его разумению, рассеялась терзавшая его только что сила, дух нечистый, дух губительный.