Текст книги "Из Гощи гость"

Автор книги: Зиновий Давыдов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 32 страниц)

XVI. Бегство рыцаря Косса

Года четыре прошло с тех пор, как побывал князь Иван на дворе и в доме у рыцаря Косса из города Далена. Молодой человек в цветной однорядке запомнился тогда ротмистру, и он поджидал сына воеводы Хворостинина в ближайшее воскресенье и в следующее. Крепко досадовал потом ротмистр, что упустил такую птицу, которая для нужных ему целей могла быть почище и дьяка Туленинова и подьячего Осетра. Да, кроме того, дьяку и подьячему за все платить надо было: не показав им талера, не выжать из них было слова. А простоватого княжича можно было поддеть чем-нибудь другим: книжкой с картинкой или какой-либо заморской безделкой… И талеры остались бы в тайнике за зеркалом, у ротмистра в кошелях.

Но княжич, видимо, не так был прост, как показалось это не в меру дошлому ротмистру Коссу. Ведь повадился же княжич к капитану Заблоцкому, и ротмистру Коссу это было известно; а вот на Покровку в корчму за Николою Мокрым не приходил больше княжич. Делать было нечего. Ротмистр потеребил свою бородку, покопался в ней пальцами, потешился у раскрытого окошка табаком дымным и, завидев пробиравшегося к нему вдоль прясел дьяка, снова заперся с ним в своей горнице.

Настало время, когда рыцарь Косс готов был весь: и котомки с кошелями от золота и серебра распирало, и множество камней драгоценных было в платье зашито, и заветный свиток, на пергаменте писанный, «Генеральный план обращения Московского государства в провинцию имперскую», уложен в короб. Ротмистр прицепил к поясу небольшой меч с эмалевой рукоятью, сел на вороную аргамачиху [55]55
  Аргамак – особая порода персидских или кабардинских скаковых лошадей, отличающихся стройностью, быстротой и легкостью бега.


[Закрыть]и поехал в Иноземский приказ. Там он бил челом и боярину-начальнику, и подначальным дьякам, и орде подьячей – всему крапивному семени, каждому по его силе и положению. Сославшись на непомерные труды и близкую старость, просил ротмистр отпустить его из Московского государства в родную землю, в именитый и славный город Дален.

Но в Московское государство было, по-видимому, легче въехать, нежели покинуть эту страну, которая всегда была настороже. Боярин-начальник хоть и не отверг подарков, выложенных ротмистром на угольный столик под образами, а обратился к иноземцу с таким словом:

– Бранные труды твои, Мартын, известны великому государю Борису Федоровичу всея Руси. Али за многие службы, и за старание, и за храбрость, и за правду, и за проливаемую кровь не жаловал тебя великий государь дворами, угодьями, денежным жалованьем и хлебным кормом? И против вора, назвавшегося царевичем Димитрием, не посылан ты, как того за немощью твоею ты хотел. Почему же, забыв государеву ласку, хочешь за рубеж отъехати к шведскому королю либо к польскому, к государевым недругам? А ты бы, Мартын, попомня государеву ласку, и еще б ему постарался, великому государю всея Руси. А и тебе за ту службу от государя будет похвала.

Косс попятился к угольному столику и к тому, что уже положил он, прибавил еще боярину в почесть и дьякам не в обиду. Боярин и этого не отверг, но отпуска ротмистру из Московского государства не дал, да еще и наказывал, чтобы иноземец и в мыслях того не держал. Ротмистр понял, что таким способом не добиться ему ничего, и стал подумывать, как бы выйти ему из Московского государства тайно.

Время было смутное… «Тяжёли время», – вздыхал ротмистр Косс, поглядывая из окошка на слонявшихся по двору пьяниц. Пропившиеся дотла в ротмистровой же корчме, они на последнюю копейку играли в плашки либо, лежа в тени у амбаров, заводили такие речи.

– Житье, братаны!.. – говаривал распухший мужичина в заячьей бабьей шубе, накинутой на голые плечи. – Слава отцу Иванцу и сыну Селиванцу, житье какое!

– Житье ж!.. – вздыхал другой, в широких казачьих шароварах. – Ни те бражки опохмелиться, ни те табаку накуриться.

– Похожу, погляжу, – молвила как-то заячья шуба, – да и вовсе отсель убежу… К литвякам подамся…

– Коровий ты хвост! – откликнулся казак. – Али не знаешь: курчонку не пройти, не то что человеку.

– Отчего ж так?

– Заставы по рубежу крепки, на Смоленск, на Чернигов…

– Сказывали… скоро полегчение будет, – наклонилась шуба к казаку: – перемена…

– Перемены и жди, братан, – буркнул куда-то в сторону казак.

Наслушался таких речей ротмистр Косс и сам стал ждать перемены. Она пришла неожиданно в весенний день вместе с протяжным гулом панихидного колокола, оповестившим народ московский о смерти царя Бориса. Тут такое поднялось, сколько людей выбежало из Москвы к Димитрию на поклон, а ротмистрову корчму чуть дотла не разнесли бражники, выпив все вино, своротив скулу татарину Хозяйбердею и вытолкав и вовсе на улицу жёнку, прозвищем Манку.

Ротмистр не ждал долго. И так сколько потеряно было дней напрасно, сколько времени лежала без всякого движения законченная рукопись, замечательный ротмистров пергамент, так называемый «Генеральный план»! В одну неделю распродал Мартин Косс свои дворы и всякую дворовую рухлядь и, не сказавшись никому, выехал на рассвете с татарином Хозяйбердеем на Серпухов да на Тулу, чтобы оттуда поворотить на Брянск, да на Новгород-Северск, да на Великую Весь – на литовский рубеж.

Рыцарь ехал, поглядывая на Хозяйбердея, пересчитывая сумки на своем и его седле, пощупывая камушки, зашитые в обшлагах, в подпуши и в оторочке, – венецианские яхонты, персидскую бирюзу, крупный жемчуг.

Чем дальше путь, тем злее зной в степи с редкой растительностью, с ковылем пониклым. Горячий пот в три ручья катится с тучного рыцаря Косса. Одно спасенье – погрузиться в воду, отойти, передохнуть, дать Хозяйбердею выкупать лошадей.

Под ракитой снял с себя рыцарь пищаль и платье сбросил, перевязал все в узел, чтобы чего-нибудь не растерять и не забыть, и вошел в воду. Отдуваясь, стал он прыгать в воде, хлопать по ней руками, нырнул, выплыл и мерными взмахами доплыл до другого берега. Там он разлегся пластом на желтом, теплом от солнца песке.

Красные круги плыли у рыцаря в глазах под закрытыми веками, журчала вода, облизывая песок, подкатываясь к пяткам рыцаря Косса, пела песню свою меж трав и кустов. От журчания этого, от звона пчелы вокруг, от горячего воздуха, медленно проплывавшего по нагретой пустыне, размяк рыцарь Косс и даже задремал на мгновение… Но он вздрогнул тотчас – померещилось ли ему что-то? – открыл глаза, присел на песке.

На том берегу стояли рядом обе лошади – и вороная аргамачиха рыцаря Косса и Хозяйбердеев гнедой меринок. Стояли они в седлах, обвешанных сумками: искупать их, видно, еще не управился татарин Хозяйбердей. Да и где было ему управиться, когда занят он был другим! Рыцарь Косс разглядел его под ракитой: стоя на коленях, татарин копался в узле, где увязано было рыцарево платье с зашитыми в обшлагах и оторочке драгоценными камнями. Рыцарь Косс закричал от такой напасти, бросился в воду, поплыл к тому берегу, ляпая по воде руками и ногами что стало мочи, без порядку и разбору… Татарин обернулся, увидел на воде плешивый шар, блестевший под солнцем, услышал бульканье, хлопанье, крик… Хозяйбердей и слова не молвил, только белками сверкнул. Живо, не мешкая, не теряя слов понапрасну, сгреб он в одну охапку все, что под ракитою оставлено было рыцарем Коссом, вскочил на аргамачиху вороную и затопал вдоль речки по дороге, унося с собой вместе с драгоценными камнями, с кошелями и сумками и знаменитую рукопись, уводя на притороченном к луке поводу и гнедого мерина, не оставив рыцарю Коссу ни шнурка – удавиться, ни веревки – повеситься.

XVII. Леший!

От беды такой рыцаря Косса в воде чуть кондрашка не хватила. Косс и пошел бы на дно, если б не тучное его чрево, всякий раз выталкивавшее рыцаря на воду, вверх. Кое-как доплыл он к берегу, метнулся под ракиту и, не найдя там ничего, побежал по дороге в ту сторону, где вдали пылила она под копытами расскакавшихся коней. Задыхаясь, пробежал он шагов полтораста и не выдержал – свалился у дороги в выгоревшую жесткую траву. Но он пролежал недолго. Скоро снова вскочил он, глянул, а уж и дорога не пылит впереди, не слышно ниоткуда конского топота: далеко, видно, умчался татарин Хозяйбердей на Коссовых конях! И рыцарь заплакал… Он пошел вперед, плача навзрыд. Он ревел, как бык перед закланием, и все шел и шел, сам не зная куда и зачем. Солнце жгло его в голую спину, стая слепней несносно сновала и кружила над ним, а он шел, толстый, красный, вывалянный в пыли дорожной, шел в чем мать родила, ибо у него не было даже самого малого, чем мог бы он теперь прикрыть свою наготу.

Дорога тянулась Диким полем к краю неба, побелевшего от зноя. Она плыла словно большой рекой, в которую временами то здесь, то там вливались с обеих сторон малые речки – проселки. Разум мутился у рыцаря Косса; глаза ему слепило сверканьем своим бледное небо. И он сворачивал в одну сторону и в другую, шел полем и лесом, но ни единой души не повстречал он на пути своем доселе в страшный этот день.

За протекшие часы и солнце склонилось низко; прохладой повеяло от оживших трав полевых; разыгрались комарики на лесной опушке – должно быть, к вёдру, к такому же ясному, долгому знойному дню. Изнемогая, чуть не валясь от усталости с ног, вышел из лесу рыцарь Косс, глянул перед собой и задрожал от радости, точно увидел он Хозяйбердея с конями и кошелями, с новым рыцаревым платьем, с бесценной рукописью в коробейке кожаной. Но то был не Хозяйбердей. Девок ватага в посконных сарафанах, в лыковых венцах подвигалась к лесу, и уже слышал рыцарь Косс раскатистый хохот, звонкие голоса, заунывную песню. И вскричал здесь рыцарь Косс, невесть что вскричал он, не по-русски – немецкою речью, и бросился вперед, потрясая над головой своей кулаками. Девушки остановились, замерли, ровно столбняк нашел на них сразу, потом с воплем шарахнулись прочь и пустились обратно, туда, откуда пришли. А рыцарь бежал за ними, боясь упустить их из виду, из последних сил тяпал он босыми ногами по дороге, хрипя грудью, тряся брюхом, пока вслед за девичьей ватагой не вбежал в околицу и не добежал до крайних изб, подле которых прохлаждались распоясанные мужики и малые ребятки бились в чурки.

Вой пошел по деревеньке, по избам, по сенникам, по дворам и задворкам. Парились для субботнего дня мужики в бане и те с полка покатились, побежали по улице – на пожар? от татарской орды отбиваться? от опричников, как бывало при Грозном царе, добро свое ухоронить? Кто кричал – леший забежал на деревню, кто – не леший, волк девку загрыз, кровь теперь сосет, кишки из девки выматывает.

– Леший!.. – надрывались те, что были уже совсем подле рыцаря Косса, остановившегося посреди улицы с глазами навыкате, с широко открытым ртом.

– Лешак, лешак! И слова не молвит, и пуп в шерсти!..

– Вожжой его!..

– Оглоблей!..

– Заходи сзади!..

– Зааркань да в огонь!..

Отдышавшись немного, рыцарь Косс заговорил, но из головы его словно вылетели все русские слова, в которых навык он за свою московскую службу. Катившиеся из его горла хриплые звуки и вовсе ввергали в ужас мужиков, набежавших со всей деревни.

– Не слухай, братаны, лесовицкую речь! – метался во все стороны, из себя выходил беленький старичок с деревянной ложкой за пеньковым пояском. – Заговорит он нас, забаит, занежит…

– С памяти собьет, что делать будем!..

– Пропали головы наши…

– В огонь его скорее!..

– Хватай его за бедра, за бедра хватай!..

Все мужики, сколько их было около Косса, навалились на него сразу, сшибли его с ног, поддели ему под мышки петлю и поволокли по земле на лужайку у колодца, где под набросанным наспех костром начинал заниматься огонь. И, пока с великим криком тащили они Косса по деревне, рыцарь и впрямь стал похож на черта – лохматый, пузатый, с кровоподтеками по всему телу, с комьями глины, приставшими тут и там. Даже гуси, жировавшие у колодца в жидкой грязи, и те переполошились от такого, загоготали, захлопали крыльями, вытянули шеи и повалили прочь от лужи, подле которой брошена была рыцарева туша.

Поленья были сырые, и с костром не ладилось. У рыцаря Косса хватало времени, чтобы подумать о последней минуте, которая пришла столь внезапно и нелепо, в страшной глушине Дикого поля, в безвестном, словно богом забытом краю. Перед глазами Косса быстро проплыл родной город Дален в сером камне и красной черепице, затем можжевеловый лесок у Пскова, с шатром воеводы Хворостинина на опушке, воеводская ласка и его, рыцаря Косса, московская служба. Все это было до того горько, что рыцарь Косс закрыл глаза, точно минувшее предстало перед ним на самом деле, а не было лишь зыбким воспоминанием о невозвратном. И, лежа с закрытыми глазами, рыцарь Косс запел, завыл, словно выпь заревела на болоте.

– «…Wir nicht sterben, sondern einschlafen, – пел сам себе отходную молитву рыцарь, – und am jungsten Tage zum ewigen Leben erwecket sollen werden» [56]56
  …Мы не умрем, но уснем, чтобы к вечной жизни пробудиться в судный день…


[Закрыть].

Мужики, хлопотавшие у костра, обернулись на рыцарево пение, на рев, исходивший из глубины Коссовой утробы.

– Ревет, – зашептались в толпе. – В огонь ему неохота…

– Охте, каково страшно ревет! Пастью разинулся…

– Ротина до овина…

– Не глядите, мужики! – надрывался старичок с ложкой за поясом. – Наводит это он, обаивает… Огонь дуйте, не мешкайте!..

– Да, может, он… не леший…

– Да как не леший!.. – чуть не заплакал старичок. – Из лесу прибежал, весь в шерсти, гнедой, что лошадь. И за девками гонялся и слова не молвит, только ревет, как бы бугай.

– Не леший: леший – зеленый, рогатый, а этот вишь – без рог и гнедой.

– А почему ж он голый?..

– Ляд его знает, откудова забежал такой!

– К костру волоки его скорее! – кричал исступленно старичок. – Дуйте, мужики, огонь!

– Касьян, – молвил старичку степенный мужик в веревочных босовиках. – Спущу я тебе портки да заворочу те хвост, не погляжу на твою старость. Чего расходился, докучаешь крестьянам!.. Давайте, мужики, – повернулся он к старичку спиной, – мы этого гольца в пруд кинем. Коли леший – не стерпит, потонет, а коль не леший – выплывет. На то божья воля и божий суд. Может, он только с ума сбрел, для чего ж его в огонь?.. Тогда из бешеного будем беса и гнать; а так, чего зря в огонь!

– Верно, – загомонили в толпе.

– Кинем его в пруд, пусть карасей попугает.

– Заливайте, бабы, огонь! Хватай, мужики, гнедого под закукры!

Но старичок не соглашался. Точно белены поел он на старости лет либо угорел, не в меру попарившись в бане, до того кричал он и взывал, кидался на одного, на другого, дергал мужиков за пуговицы на груди, за латаные рукава, за лыковую опояску, требуя немедленного сожжения «лешего», забежавшего в деревню всему крестьянству на погибель. Но ретивому старичку погрозили кулаками, кое-кто даже толкнул его невежливо раз-другой, и вся гурьба повалила к гусиной луже, где лежал с закрытыми глазами голый рыцарь.

Он лежал и пел. Словно из другого мира, из дали страшной и чужой, шли эти звуки, никогда и никем не слышанные здесь дотоле, и оборвались они лишь тогда, когда мужики, резво добежав с рыцарем Коссом на руках до плотины, раскачали его тушу и швырнули ее в омут, от берега далеко.

Туман чуть поднимался от воды, отползая к топи за прудом; круги, один другого шире, разворачивались по воде в том месте, куда угодил рыцарь Косс; мужики вытянулись вдоль плотины и ждали, наклонившись вперед, вглядываясь в белый пар над черной водой.

– Пошел к водяным девкам на посиделки, – молвил раздумчиво кто-то из ряда, пригнувшегося к глухому омуту.

– Не пустят они его, водяные.

– Что ж не так?..

– Водяным с лесовицкими не дружиться: одного они роду, да разных отродий. Привалит к ним, что пес на кошкину свадьбу.

– А что, ежели всплывет утоплый? Да в лесу проведают, стаей сюда набегут отпевать гнедого?..

– Говорил я – в огонь!.. – заметался было старичок с ложкой, но тут над водою показался весь в мокрых кудряшках безмерный живот, а за животом и бородка рыцаря Косса.

– Не леший!.. – крикнул мужик в веревочных босовиках. – Живой всплыл!.. Слава те, господи, не взяли греха на душу… Стойте, мужики, до конца. Повезем его завтра в пещеру к Нифону, пусть темного беса из него гонит.

– Подловить его, братцы, надобно. Вяжи петлю, кидай аркан!..

Над головой рыцаря Косса взвилась татарская петля с привязанным к ней камнем. Камушек обцарапал рыцарю плешь, а петля обвилась у него вокруг шеи. Легонечко, чтобы не удавить рыцаря, стали подтягивать его обратно к берегу, а здесь его снова подняли на руки и понесли к деревне, мокрого, облепленного зеленой тиной рыцаря Косса, почти что не дышащего, с остекленевшими глазами, с отшибленною памятью.

XVIII. Рыцарь Косс в аду

Очнулся рыцарь ночью в зловонном закутке гусиного хлева. Вокруг Косса стояло такое шипение, точно это в аду жарили кого-то на раскаленном вертеле. И у рыцаря тоже горело все по всему телу – наверно, как показалось суеверному Коссу, от близости адова огня. Не гуси, которых в темноте не видел рыцарь, а должно быть, сам черт копался в бороде у него, выдергивая оттуда курчеватый волос пучок за пучком. Рыцарь Косс сообразил, что он уже умер и началась расплата за все, содеянное им при жизни во многих городах и государствах, куда влекла его неудержимо ненасытная алчность. И вот теперь – безвестная позорная смерть и посмертная мука во веки веков. За многократные измены и клятвопреступление; за корчму в Москве на Покровке; за ростовщичество и безбожные проценты; за мертвые тела в подклети рыцарева дома.

Рыцарь Косс мог бы многое еще добавить к тому, что перебрал он в своей памяти, ибо был он великий грешник и грабитель немилосердный. Но адская мука, которой был он теперь подвержен, становилась уже нестерпимой. Черт драл у него бороду, должно быть за то, что сам рыцарь в земной своей жизни драл последнюю рубаху с пропившихся у него в кабаке голышей… Но мало того – и подручные черта принялись за дело: стали щелкать рыцаря Косса по лбу и поросшее волосом рыцарево брюхо хватать щипцами. Рыцарь Косс понимал: сопротивление бесполезно, заслуженной муки ему не избежать. Он и лежал покорно, весь отдавшись власти творившего над ним свою волю и не лелея надежды на то, чтобы кто-нибудь хоть в малой мере смиловался над свирепым чудовищем, каким сознавал себя в эту минуту распростертый на земле, в грязи и мусоре, рыцарь.

Но лежать так, на левом боку, подставив один правый, на пытку, становилось рыцарю Коссу уже и вовсе невмочь. Чтобы повернуться на другой бок, рыцарь размахнулся рукою и угодил тут какому-то тщедушному черту в пернатое чрево. Что поднялось тогда, и уразуметь невозможно. На рыцаря точно ополчился весь сатанинский легион, и Косс явственно услышал здесь хлопанье крыльев и невыносимое гоготание, подобное гусиному. У рыцаря все покаянные мысли сразу вылетели из головы, и он, не помня себя от ужаса, вскочил на ноги и что было силы наддал наугад плечом в доски, оказавшиеся подле. Кое-как сколоченная дверь не выдержала, да и петли выскочили из трухлявых столбов. Рыцарь кубарем вылетел из закутка во двор, подбежал к плетню и, невзирая на раны свои и дородность, пересигнул через плетень одним прыжком.

Небо побелело на востоке; пар стлался по деревне. Рыцарь Косс бежал по улице, а под ноги бросались ему не прислужники сатаны – собаки всей округи. Из окон, дверей, ворот и калиток стали выбегать на улицу заспанные мужики. Дед Касьян бил деревянной колотушкой в доску у колодца. Но рыцарь Косс был уже в поле. Он с восторгом соображал, что еще, видимо, не умер, жив, здравствует, существует. У него даже хватило отваги остановиться, швырнуть комом земли в последнего пса, гонявшегося за ним не отставая, и потом снова припустить во все лопатки прочь от этих страшных мест, которые в эту ночь показались рыцарю Коссу загробным адом.

Чем дальше уносили беглеца ноги, обретшие юношескую резвость, тем больше светлело небо, тем звонче становилось щебетание птичье в высоких елях в лесу, куда забежал рыцарь.

Он стал путаться между деревьями, набрел на ручей, в котором омыл свое избитое, исцарапанное, вымаранное во всякой дряни тело, пожевал корешков каких-то горьких и терпких, пошел дальше и наконец свалился на полянке, окруженной кустами цветущего барбариса. И он заснул сразу, словно камнем канул в бездонную яму, и спал долго, без грез и сновидений. Он и сам не мог бы сказать, сколько проспал он, – может быть, час, может быть, неделю. Была суббота, когда ограбил его татарин, а когда проснулся рыцарь Косс от толчка князя Ивана, то уже не мог сообразить, какой нынче день. С удивлением узнал потом Косс, что это в понедельник набрели на него в лесу сын воеводы Хворостинина и монах в коричневой манатье, опоясанный турецкою саблей.

С первого взгляда не узнал рыцарь Косс князя Ивана. Он просто увидел перед собой молодцеватого человека в козловых сапогах, в суконной однорядке, в шапке, отороченной куньим мехом. А он, рыцарь Косс, был гол, как новорожденный, искусан всяким ползающим и летающим гнусом, обожжен солнцем немилосердным. Значит, надо было отнять у этого молодца однорядку, надеть на изъязвленные ноги эти сапожки с загнутыми кверху носками, прикрыть плешь свою щегольскою шапкой с куницей на околыше, с дорогими бляшками на тулье. У рыцаря Косса до того помутилось в глазах от такого богатства, что даже пистоля не разглядел он сразу в руке незнакомца; только тогда блеснул граненый, серебром насеченный ствол рыцарю Коссу, когда, отброшенный в сторону пинком князя Ивана, упал на траву рыцарь, схватившись за живот свой, занывший нестерпимо.

«С ума сбрел?.. Сдичал которым-нибудь делом иноземец?..» – подумалось князю Ивану, встрепанному неожиданной рыцаревой хваткой.

– Эй, Мартын Егорыч, опомнись!.. – молвил он Коссу. – Глянь-ка на меня еще раз, авось признаешь Ивана Хворостинина, снова придешь в разум… Вспомни: года четыре тому назад приходил я к тебе на Покровку… Книгу космографию тебе показывал, еще быть обещался, да не вышло тогда мне… Мартын Егорыч!..

Косс перестал кататься по траве, глянул на молодчика, угостившего его пинком в живот, и где лежал, там и сел, поджав ноги под себя. И хоть не о разуме рыцаря Косса могла тут идти речь – голяк этот только выглядел сумасшедшим и одержимым бесом, – но ясная память, изрядно отшибленная у Косса в эти дни татарином Хозяйбердеем и мужиками деревенскими, у которых искал спасения рыцарь, теперь как бы снова вернулась к нему. И он вспомнил… Вспомнил сына воеводы Хворостинина, побывавшего у него на Покровке с большой растрепанной книгой; вспомнил русские слова, словно растерянные в эти дни рыцарем в путанице дорожной, когда гонял он, как выходило, уже не за Хозяйбердеем – за собственной тенью.

– Ты князь Кворостини?.. – молвил он потухшим голосом, осипшим от зноя дневного, от ночной прохлады в гусином хлеву, от всего, что претерпел за эти дни рыцарь.

И вдруг встрепенулся Косс, точно брызнули на него живой водой, блеснул его взор, скривилась в улыбку учтивую припухшая губа.

– А что батючка твой, воевода Кворостини, жив?.. На война ходит? Какой полк ведет?..

Но, вспомнив, что не к чему ему теперь уже это знать, что погиб драгоценный пергамент, погибло все, рыцарь Косе махнул рукой и головою поник.

Выглянувший из-за кустов барбариса Отрепьев с немалым удивлением увидел сильно встрепанного князя Ивана и пониклого голяка, сидевшего, точно татарин, поджав под себя ноги.