Текст книги "Том 4. Лунные муравьи"

Автор книги: Зинаида Гиппиус

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 35 страниц)

Но в ту же минуту почувствовал, что лжет, что ему не все равно, что на другой девушке ему не хочется жениться. Надо бы, чтобы было все равно, так же хотелось бы и на другой, – и однако ему не хотелось.

Ефрем Иванов успокоился.

– Так-с, – сказал он в раздумье.

– Мы же с тобой по-людски разговариваем, – продолжал Вадим. – Если тебе неясны еще мои планы, то с доверием ко мне ты отнестись во всяком случае можешь. Я к тебе не приноравливаюсь, говорю просто, и ты меня знаешь. Ведь выдал бы Клепу за другого парня. Ты и то знаешь, что я не нищий какой-нибудь, – сказал он вдруг с усилием и покраснел. – Усадьба – моя, на аренде она у Анны Марковны, ну и дача… Да и кроме того…

Он остановился, перевел дух и продолжал:

– А ты говоришь со мной, точно я из Америки приехал. Точно Бог знает какая пропасть между нами. Я вхожу в твое положение, но и ты в мое входи.

Лицо Ефрема сделалось вдруг добродушным и как-то особенно непроницаемым. Новые соображения у него явились. Если до сих пор Ефрем и старался войти в «положение» студента, то теперь-то он уже решительно обратился к своему собственному.

– Что ж, – сказал он наконец. – Дело такое… Обдумать его надо. Ежели вам желательно… Со старухой мы это обдумаем. Эх, Ильи-то вот нету! Клепа – она ничего, она девка добрая, и бойкая, пожалуй, иным питерским не уступит. Оно, конечно, у вас свои соображения, у нас свои. Однако, мы понять это можем. Вы барин наш известный, худого сказать нельзя… Это конечно…

Ефрем долго еще говорил все в том же роде, ничего не говоря в сущности; Вадим долго слушал. Наконец потерял терпение.

– Так, значит, ты мне не отказываешь? Подумать хочешь? Я за ответом приду. А ты с Клепой поговори, как она… Может, еще не захочет? Или я сам поговорю…

– Нет, что ж, – тянул Ефрем Иванов, провожая Вадима на крыльцо. – Я ей нынче же поговорю. Да она что? Разве она из отцовской воли выйдет? А я с ей поговорю. Барин наш, свой…

IV

Мавра, глупая баба, приняла известие без всяких лишних изумлений и долгих соображений. Сразу попала куда нужно.

– Чего ж еще? Слава тебе, Господи. Ишь ты, на! Барыней будет. Он мальчик молодой, скромный, родителей его еще знавали. Усадьба-то на аренде. Да, гляди, деньги еще у его от родителей. Как есть барыня будет. Рада небось.

Клеопатра, действительно, ничего не знала и осталась стоять столбом, когда мать, вечером, с первого слова объявила ей, что «барин молодой за тебя, дуру, сватается».

Ефрем нахмурился и оборвал жену.

– Погоди, ты. Это надо все обстоятельно.

И рассказал обстоятельно. Сноха молча, не без зависти поглядывала на Клеопатру, раскачивая зыбку. Дело было позднее, зажгли уж лампочку на стене. Собирали к ужину. Клеопатру вызвал отец из дома нарочно, и она прибежала, как была, простоволосая.

– Рассудил я, значит, что дело это ничего, – закончил Ефрем. – Барин простой, ну да ведь молод. А нам он известен. Дело ничего.

Клеопатра шмыгнула носом и засмеялась, показывая белые, плотные зубы. Она была красивая, статная и смешливая.

– Чего ты? – строго сказал отец.

– Да чего? Даром только все. Ишь выдумают тоже!

Ефрем полагал, что растабарывать долго с детьми не отцовское дело. Так цыкнул, что Клеопатра бросила смеяться и зарюмила.

– Мне думалось… они балуются… – всхлипывала она. – Со всеми девушками летось шутили… А они вон что…

Путем, однако, ничего не смогла объяснить. Только хныкала, пока отец не отправил назад, в дом. Пусть одумается.

– До свадьбы-то не свертел бы он ее, – сказала Мавра опасливо. – Взять бы ее оттеда пока что.

Клеопатра между тем шла прямиком от села, по овражине. Стемнело совсем. У самого забора усадьбы ей встретился Вадим, точно ждал ее.

– Клепа, это ты. Послушай, Клепа…

– Ну, чего вам? – сказала Клеопатра грубо, хотя не без кокетства. – Чего не видали.

– Клепа, я замуж тебя взять хочу. Тебе отец говорил? Она фыркнула в руку и молчала.

– Что ж, пойдешь за меня? А? Я раньше отцу сказал, чтобы ты не подумала чего… Решить-то давно решил… Я тебе не противен, Клепа, а? Помнишь, той осенью, у Матрены на посиделках, ты изо всех девушек…

– Да будет вам, что ли! – прервала его Клеопатра и фыркнула опять.

– Так идешь за меня? Я ведь, Клепа, не как-нибудь, я из Петербурга уеду, мы с тобой здесь же станем жить. Ты на меня не смотри как на барина, вовсе я не барин, я такой же, как ты…

Клепа уже не смеялась.

– Что я мужичка серая, так и вы мужиком? Да мало их, что ли, мужиков-то? – заговорила она, сама не зная что. И вдруг захныкала:

– Что это, право… Я думала, они так балуются, а они вон что! Где это видано! Да лучше я сто раз за Петрушку Лаптева пойду. Коли батюшка приневоливать замуж станет, так тому и быть. От его вон не отвяжешься… А он в Питере артельщиком…

Вадим схватил ее за руку.

– Петрушку Лаптева? Ты Петрушку Лаптева любишь?

– Да ну вас, – люблю! Замуж, говорю, пойду, вот что. И прибавила, жеманясь, опять кокетливо:

– Любить-то я вас люблю. Вадим растерянно остановился.

– Любишь? Кого любишь?

– Да вас! Чего вам! И чего там «люблю, люблю»! Приставайте к другим, а от нашего огорода – отбавляйте хода!

– Клепа, – сказал Вадим серьезно, взял ее за руки и остановил. – Так нельзя. Я тебя серьезно спрашиваю: идешь за меня замуж или нет?

Опять он чувствовал, что делает что-то не так, не то и опять не мог остановиться.

– Я тебя честно спрашиваю… – бормотал он. – А ты честно и отвечай…

Клеопатра с силой вырвалась и убежала, шурша босыми ногами. В темноте Вадим не видел ее лица и не мог понять, плачет она или хохочет.

V

На селе как-то необыкновенно быстро узналось, что молодой барин с дачи задумал сделаться мужиком, жениться и сватает Ефремову Клепку.

Дело повернулось неожиданно и совсем не к удовольствию Клеопатры и Ефрема.

Девки над Клеопатрой смеялись.

– Ишь, он тебя выбрал, что ты изо всех самая серая мужичка. Ему с тобой ловчее мужиком-то сделаться. Небось, в Питер тебя не везет.

Попадья решила, что просто Клепка захороводила студента, сбила его с пути и что батюшка должен вмешаться.

– Ты с Ефремом поговори, – долбила она о. Макарию. – Не иначе, как тут он тоже… Жох… Что ж это за несправедливость? Молоденький студент, с деньгами, и вдруг на наших глазах обвели…

Робкий о. Макарий отказывался.

– Ну их. Не наше дело. Мало ли у студентов фантазий… бывало это. Он же все с мужиками. Пускай. Что впутываться?

Сказал, однако, мельком Ефрему, после обедни:

– Слышно, дочку выдаешь за нашего барчука? Ефрем нахмурился:

– Рты-то бабам позашить бы. Раньше времени стрекочут, ничего не видя. Еще дело ли по нашему положению за барина выдавать?

– То-то и я думаю, – подхватил батюшка. – И слыхать, он в мужики хочет записаться. Не дело, не дело. Уж сказано, кто в каком звании призван…

– Не хватило, видно, мужиков-то, – вмешался презрительно молодой дьячок.

Ефрем еще более нахмурился, мрачно промолчал и ушел.

Он не дал еще никакого ответа Вадиму. И стал что-то крепко задумываться.

Анна Марковна через дьяконицу с трепетным сочувствием следила за историей, но к Вадиму приступиться не смела. Раз только сказала робко:

– Вадичка, я прямо негодую, такое всеобщее непонимание. Я уверена, это Ефрем! Брось ты Клеопатру, мало ли прекрасных девушек! Вот Танюшка Захарова – прекрасная! И сирота. А за тебя всякая пойдет!

Вадим посмотрел сумрачно и ничего не сказал. Хуже всего было то, что он не знал что сказать. Простая и ясная «идея» его вдруг, только что он к ней приступил, запуталась и затуманилась. Это было тяжело. Он уже не понимал, нужно ли ему жениться на крестьянской девушке и хочется ему во что бы то ни стало добыть красивую, статную, босоногую Клеопатру со смешливыми глазами.

Вадим был девственник. Это тоже входило в идею. Он хотел и начать жить там, где надо было жить, не уступая ни в чем здоровому деревенскому парню, который женится в 19 лет. А это что? Притаскивать из города свои разочарования. Нет, Вадим не такой. Недаром он столько думал один, недаром «там» все ему казались чужими.

Но Клепа! Отчего вдруг самая «идея» его как-то от него отдалилась, затерлась, и он думает о Клепе? И при чем тут Петрушка Лаптев? Самый противный из здешних парней. Гармонист, прибаутчик, при галстуке, – прожженный, очевидно. Цивилизация тоже. Что называется – тип.

Вадим молчал, молчала Анна Марковна. Клеопатра уже не проходила через комнату. Сегодня отец потребовал ее домой, и она не вернулась.

«Поругались, должно быть, – думает ядовито дьяконица, считая петли. – Эко дело затеяно, Господи! Ну уж, что там ни говори, – не иначе как оплела его эта девка. Господи, батюшка! Вчуже жалко!»

VI

Второй Спас – в Гусином Поле престол. Не очень это ловко, потому что пора такая, самая рабочая, однако ничего, привыкли; успевают и приготовиться, и погулять.

Вадим на село давно не ходил. Да и к Анне Марковне что-то не заглядывал. С утра отправляется далеко, иной раз верст за двадцать; в Даниловской пустыни был, в Заполье. Приходит вечером прямо к себе в дачку, пообедает, что из дома прислано, да и спать, хоть не спится.

Ушел с утра и в самый праздник. Хотел попозже вернуться, да не рассчитал. Солнышко еще не село, а он уже подходил к своей дачке, обогнув верхом село.

День был желтый, сухо-туманный, предосенний, дымком тянуло, и длинные золотые облака стояли над круглым закатным солнцем. Издали уж видно было, что село – праздничное. Пятна бабьих платков горели кучами, что-то все двигалось, шумело, острые ребячьи голоса кололи воздух. Песен еще не было слышно.

За поворотом Вадим увидел, что кто-то сидит у него на крылечке. Стало скучно и неприятно. Уж не гость ли какой из города?

Увидав Вадима, гость сошел с крылечка и пошел навстречу.

– Здрасте! Мое почтение! А я давно вас дожидаюсь. Прогуливались?

– Ах, да это ты, Илья Ефремов? – изумленно и весело сказал Вадим. – Когда ты приехал? Я тебя было не узнал…

Илья потряс Вадима за руку, самодовольно улыбнулся.

– Еще вчера прибыл. На самое короткое время. Нельзя же. Праздник. Родители это ценят. Надо уж.

После первой минуты удовольствия Вадиму стало не по себе. Зачем это Илья приехал? Вадим не видал его давно. Мальчишкой помнит, – раков летом вместе ловили; потом парнем взрослым. И после женитьбы видались, пока Илья в город не уехал.

Илья старше Вадима года на два. Коренастый, бородка подстрижена, в галстуке толстая булавка, пиджачок коротенький и соломенная шляпа. Глаза умные, хитрые, на Ефремовы похожи, только живее.

– Садись, Илья, гостем будешь. А не то в комнату пройдем. Прошли в комнату. Илья с любопытством оглядывал бревенчатые стены и полки с книгами.

– Угощать-то мне тебя нечем, – сказал Вадим.

– Покорно благодарим. Уж на селе угощались, угощались… Даже неудовольствие в желудке. А я смотрю – книг-то у вас – страх! Все университетские?

– Нет, разные… – неохотно проговорил Вадим. Скука его усилилась. Ясно, что Илья пришел недаром. И Вадиму захотелось кончить это, напролом пойти.

– Илья, тебе отец говорил, что я к твоей сестре сватался? Ты что скажешь?

Илья не ожидал такого быстрого подхода к делу. Однако не сморгнул.

– Как же-с… Говорили-с… Я, собственно, Вадим Иванович, по этому самому поводу и решился… Как мы с вами не малое число годов вместе встречались…

Вадим поморщился.

– Я тебя давно не видал.

– Нельзя-с… Служба… Место такое… А я в прошлом годе на Святках родителей навещал.

– Да. Ну, так что же тебе Ефрем говорил?

– Так вот-с, папаша мне объяснили, как могли, ваши соображения… Конечно, человек старого более или менее закала… Вполне понять многих личных проектов не могут, особенно если без размышлений. Я же, как вам знакомый и ко многому привыкший, я, так сказать, уловил ваши побуждения… Но оправдать их не могу, – закончил он неожиданно.

Вадим посмотрел на него дико.

– Чего оправдать не можешь? Ты говори прямо.

– Я совершенно прямо разговариваю. Мы ваше предложение, Вадим Иванович, сообща обдумали, Клепу допытали, и рассудил папаша, что это дело неподходящее.

Вадим молчал.

– По старым понятиям, с первого-то виду, оно, конечно, лестно, – продолжал Илья, поблескивая умными глазами. – Простая девка за барина, барин молодой, с деньгами… Оно как будто в глаза кидается. А на деле-то и не выходит. Клепа – девка умная, сразу смекнула. Чего там барыня! А быть ей, при вашем настроении к мужицкой жизни, мужичкой серой при барине на веки веков. Я вот из мужиков; в баре не лезу, а из мужицкого звания, однако, подняться желаю. И Клепино такое же рассуждение. А муж-то, барин, свое место покинувший, – уж он ее поверх не пустит. Уж он ее глубже заколачивать станет, чтобы свой каприз исполнить и через нее больше на мужика походить.

– Что ты болтаешь, Илья? Как тебе не стыдно? Ведь выйдет же Клеопатра за вашего деревенского парня. От своей жизни не уйдет же.

– Был у нас разговор… Уж покончили небось дело. Как стали Клеопатру струнить – она и говорит: лучше я за Петьку Лаптева пойду. Ну туда-сюда, оказывается – действительно. Давно уж он присматривался, не решался, да и она все не того, а как прослышал, – так живым манером, сватаюсь, говорит. Поедет теперь в город для окончательного определения, а после Покрова и свадьба.

– Ты бы… так и говорил сначала, – произнес Вадим. – Я… и другую найду.

Помолчал и прибавил постыдно, чуть не со слезами в голосе:

– Что ж этот Петька богат, что ли, подумаешь?

– Мы не жадничаем до денег, – сказал Илья просто и вразумительно. – Оно, конечно, у вас капитал, усадьба, для папаши, на первый взгляд, лестно было… А только, ей-Богу, не рука. Что другую найти – вы всегда найдете, без соображений кинутся, ну однако, Вадим Иванович, путного не выйдет. Ее жизнь несчастной сделаете и себе свою дорогу перебьете занапрасно.

– Обо мне уж не заботься, пожалуйста!

– Да вы не сердитесь, Вадим Иванович. Все вы понять не хотите, требуете, чтобы по-вашему понимали, а мы тоже со своим умом. У меня вашего образования нет, однако, и мы грамоте, слава Богу, знаем, и в городе мал мала пона-слушались, понавидались, соображать можем. Господа от городов поустали, их на щи тянет, им бы чтоб изо всякого города деревня сделалась бы, а мы-то, серый-то народ, – нам наша серость, да грязь, – уж вот где сидит! Вам бы все по-вашему, ан нет! не старые времена! И мы тоже по-своему хотим. Кто с понятием, – тот и царапается понемножку. Земля-то, она дело хорошее, да ведь земля всех носит да не всех кормит, Вадим Иванович! И что ж на ней толкаться даром-то? Вот Петька, кабы сидел – голодал бы, а нынче он матери какое на платье привез! Теперь ежели Клепа за него замуж выйдет – он справится, в Питер ее возьмет, приучит там, покажет, как люди живут, а не то что наши бабы-дуры век поясницу гнут да от мужа вожжу видят. С Петькой-то она и пошла, и пошла, потому они ровня, в одну сторону глядят.

Вадим слушал с недоумением и ужасом.

– Илья, – сказал он, – ты понимаешь ли, что говоришь? Ты из мужиков, но какой же ты мужик? Ты выродок. Вон у тебя булавка стразовая, шляпа… Ты чужого нахватался – свое растерял… Ты забыл. Я больше понимаю. Я в твоем селе вырос.

– Как это выросли? – довольно дерзко подхватил Илья. – Это что вы по летам на дачу-то приезжали, с нами на речку бегали? А пока вам в гимназии зимой учителя разные предметы читали да мамаша в цирк вас возила, я небось за дровами в батькиных сапогах ездил, да в школу-то до свету за пять верст пер, слава Богу одеть что было, то и грамотен. Нет уж, вы о своей доле судите, а мы о своей.

– Да ты не сердись… Ты рассуди…

– Чего сердиться? Я не сержусь. Тоже книжки читывали, и разговоры вести приходилось. Господа этого в толк не возьмут. Сейчас «народ, ах, народ», а до дела – так мужик сиди мужиком и ковыряй десятину. Вы меня, Вадим Иванович, извините великодушно, но как я тоже стал понимать, что мне некультурно, то вы меня презираете. Мужик – это, мол, ах! Ну, а приказчик, скажем, – это уж вас отвращает. Доводилось слыхать – народ! Словно какая-то… – он остановился было, но рискнул, – словно компетентная масса какая-то одна; как в крепостные времена выражаются, право. Нет, из нас тоже всякий, коли Бог не обидел, по-человечески жить хочет; как уж умеем, извините!

Илья встал, потер руки и поискал шляпу.

– Уж вы извините, право, Вадим Иванович. Это я не к вам все, это я к слову. Вы на нас не обижайтесь, будьте так добры. Дело у нас не вышло, видно не судьба, на нас-то обиды не держите.

– Да что ж… – вяло сказал Вадим. – Я тебя не виню. Как хотите. Не подошло.

– Именно-с, не подошло! Так до свиданья. Бывайте здоровы. Родителю-то что передать? Побываете у них?

– Не знаю… Кланяйся… – так же вяло сказал Вадим, поднимаясь с места.

Илья поправил галстук перед зеркальцем, протянул руку. Сойди с крылечка, помахал шляпой в окно, но там никого не было видно.

VII

Вадим едет в Петербург с ночным поездом.

Зачем едет – неизвестно. Пешком, в тот же вечер, отправился на станцию, кое-как дотащился и теперь едет.

На площадке третьего класса темно, вихрасто, летят две струи дымной, вонючей пыли, лязгают цепи и что-то глупое и грубое повторяют колеса. Сначала: «Зас-кор-родило, зас-кор-родило», и потом, быстрее: «Изволь-те, из-вольте». Вадим слушает, смотрит в темную железную дыру между вагонами и… больше ничего. В нем точно туманная широкая река бежит, а мысли, маленькие, ничтожненькие, цепляются по бережку.

Пришел приказчик и оплевал его. Ну и что ж? Так и надо, если он от приказчичьего плевка опрокинулся. Идея? Он и забыл о ней, ее давно Клепа съела. Но выходило, что и Клепу со своей стороны съела идея. Коли добывать Клепу – так разве так надо было?

Впрочем, теперь все равно. И Клепы никакой не хочется. Скучно. Не о чем и незачем думать. Наклониться вот так, в темную дыру, еще ниже, еще ниже… Нет никакого меня, и не было прежде, и не будет… Именно в дыру…

– Господин студент!

Кто-то цепко схватил Вадима за наброшенную шинель, за плечо.

– Так опасно, господин студент! Занездоровилось вам, верно?

Вадим поднял глаза. Поезд подходил к станции, мелькали огни, и колеса теперь ворчали медленно, надавливая на рельсы: «Рас-про-кля-ту-щие…»

Бородатый пассажир в картузе добродушно-хитро глядел на Вадима, не выпуская его плеча.

– Тут дурно бы не сделалось, пожалуйте-ка лучше па свое местечко…

– Да, у меня голова закружилась, – растерянно пролепетал Вадим, втянул, точно побитый, голову в плечи и пошел в вагон.

Там прислонился в уголку к стене и закрыл глаза.

Да, и этой глупости даже не смог!

Весь он был точно выпотрошенный, пустой, мягкий, как тряпка, и, главное, старый. Такой старый, будто не двадцать, и даже не девяносто лет лежали у него на плечах, а неисчислимые годы, века, – и они износили его, истерли, изрешетили.

Горе излечивается, боль проходит, а старость?

Подслушанные слова

Яркий, радостный день.

Иду по просохшей панели и думаю: отчего повсюду эта сдержанная, но тем еще более яркая радость? Весенний воздух дрожит и струится, сквозь него и солнце дрожит, словно щурится. Люди идут торопливые, озабоченные тайной радостью.

Это не только от весны.

Это оттого, что праздник скоро. Праздника нет – но он скоро. Время, когда его еще нет, но когда все знают, что он будет – праздничнее праздника.

Так всегда я думаю, потому что ждут люди не того, что приходит, а того, что не приходит, но должно бы прийти.

Когда-нибудь дождутся.

Вижу я, все спешат, и много лиц хороших, умиленных. В тихоструйном воздухе – звон. Колокольни церквей резче на бледном небе и точно больше их, чем всегда. Сквозь решетчатые окна, вижу, мигают желтенькие свечные огоньки; двери церквей – настежь, и люди входят в двери, торопливо, с предпраздничными лицами. Там люди молятся.

И захотелось мне подсмотреть и подслушать, как люди молятся.

Не знаю, хорошо ли это было, или дурно, однако спорить я с собою не стал и пошел подсматривать и подслушивать.

Направился к ближней церкви, маленькой, коричневой, тут же на тротуаре. Ведь мне хотелось подстеречь в молитве не каких-нибудь особенных людей, а вот тех, тротуарных, уличных, с ожидающими лицами, в картузах и платочках, тех, для кого праздник наступает, тех, которых больше всего.

Около церкви, в уголку, часовня. И там мигают огоньки, и двери тоже настежь.

Зашел в часовенку.

Монашек у свечного ящика. Простенький, уставший, соскучившийся. Направо – большие темные образа, перед ними, в тесноте, посеребренные паникадила со вдавленными боками. И облеплены паникадила копеечными свечками. Перед паникадилом, на коленях, извозчик.

Я сейчас же понял, что это извозчик: он встал с колен – и кафтан у него оказался короткий, внизу неожиданно тонкий, мятый, подшлепнутый. Весь извозчик на ногах был как-то странен, точно и ноги, и вся половина тела, невидная, когда он на козлах – вовсе, в сущности, не нужная половина.

Опять он стал на колени и замолился, крестясь широким крестом, кланяясь прямо в паникадило. Изжелта-серые волосы его, подстриженные в скобку, ровненько спадали вперед, и после каждого поклона он встряхивал головой.

Я стал ближе, чтобы слышать, что он говорит. Впрочем, он говорил довольно громко.

– Очче наш, Деворадуйся, иже в женах, Очче наш, Очче наш, Господи помилуй, – говорил извозчик.

И это, к удивлению моему, продолжалось долго, повторялось настойчиво, все то же самое, так что я соскучился и пошел прочь. А лицо у извозчика было молитвенное и даже, когда он говорил «Очче наш», – страдальческое от молитвы.

Выходя, я увидел у тротуара тихую, понурую лошадь и вожжи, кинутые на пустую пролетку.

В церкви, куда я вошел тотчас же, было темно, шепотно и жарко, – особенная, душная, полувлажная жара, идущая от множества тепло одетых, скученных и незанятых людей.

Я стал к сторонке. Где-то, невидная, далекая, шла служба: отделяли от нее и народ, и своды, какие-то ряды полустен-полуколонн; налево от меня, на такой полустене, висел образ: большое черное пятно, вокруг – золото или позолота.

Паникадило с мерцающими свечами. Мерцанья, отражающиеся в золоте.

Протискивались между народом полуженщины-полудамы, туда – и опять назад, и сердито шептались. Юркали внизу мальчишки с белесоватыми стрижеными головами. Старик в тулупе как будто молился, а больше вздыхал.

Но вот я увидел, почти рядом со мною, старушонку, с хитрым и умным лицом. Она – молилась. Ее два раза дергал за салоп мальчик, шепотом ноя:

– Тетка Марь! А тетка Марь!

Она не обращала внимания и молилась.

Что она действительно была знающая и умная – я не усумнился: так бодро поджимала она лиловатые губы и так твердо, без приниженности, смотрела вперед.

«Вот эта тетка – знает, о чем молится, – подумал я с уважением. – Следит, понимает».

Где-то загудело что-то вроде человеческого голоса, погудело, прокатилось под сводами и замерло. Потом где-то что-то запели, недурно, довольно приятно, и кончили. Опять загудело, и на этот раз не прекращалось, а все гудело с длинными концами на одну букву, чаще всего на «а».

Скоро, привыкнув и прислушавшись, я стал кое-где различать отдельные слова.

– Сказа-а-а-ша… взя-а-а-ша… И гул.

– А-а-ще… Обря-я-ще… чеником. И опять гул.

Старик в тулупе, внимательный, тоже разобрал это и повторил сокрушенно:

– Аще. Обряще.

Читали, конечно, Евангелие. Но что, какое место – я не знал, а догадаться не мог.

Посмотрел на тетку Марью. Она меня изумила. Я ожидал, что она благоговейно слушает – нет! Послушает, послушает и вдруг на колени припадет, с отчаянием каким-то, с ужасом, и громко шепчет:

– Не попусти! Ох, не попусти! Доброго ответа подай! Не попусти!

Я даже испугался. Улучив минутку, когда она поднялась с колен, я придвинулся к ней и, не выдержав, спросил:

– Тетенька, вам слышно, о чем читают-то?

Тетка гордо и презрительно глянула на меня из-под нависшего платка.

Я испугался еще больше, устыдился, что потревожил ее. Но она, посмотрев пристальнее и увидев, что я ее спрашиваю с серьезностью, хотя сам на барина похож, сказала мне под связный гул шепотом и не без сожаления:

– А ты разве неграмотный? И тотчас прибавила твердо:

– Еванделие чтут, самый кончик. Откровение, о вавилонской блуднице чтут, о звере, о страшном судище. Слушай ушами-то.

И она отвернулась.

Я слушал, слушал и не только страшного судища или вавилонской блудницы, но даже ни «аще», ни «обряще» больше не улавливал. Я знал, что ни о каком «звере» там не могли читать, а между тем нельзя было сомневаться, что тетка Марья именно это слышит. И если бы гудели не «аще и обряще», а что бы там ни происходило, тетка Марья все-таки молилась бы о своем. Дьякон себе читал, а тетка Марья себе молилась, твердо верующая в то, чего отнюдь тут не было.

Она опять стала на колени, а я вышел на солнце из темной, человеком пахнущей, жары.

Струился золотой воздух, щурилось солнце, шли люди, полные затаенной радости и собственной заботы. Заглянув в часовенку, я увидел у паникадила другого извозчика. Это несомненно был другой – громадный, сутулый; кафтан у него был еще короче и еще более подшлепнут. Я уже не стал слушать, что он там шепчет. Может быть то же, а может быть подобное, так же мало связанное с его молящейся душой.

Каждый, точно в заколдованном кругу, – один. В кругу и в беспомощности.

Побрел я в Летний сад, где пахло не камнями, а влажными недрами открывающейся земли. И было мне и хорошо, и скверно.

Молитва жива. Есть. А выражения ей нет. Слов решительно никаких нет.

Да и места для нее нет. Некуда с ней идти. Что же теперь делать?