Текст книги "Том 4. Лунные муравьи"
Автор книги: Зинаида Гиппиус
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 35 страниц)
Лиза бросила работу. Пробило одиннадцать. Господ не было дома. Но Лиза, услыхав бой часов, поспешно поднялась и начала ставить самовар. Она вынула большой кусок полубелого хлеба, сахар в бумажном мешочке и нарезанные ломтики чайной колбасы.
Лиза не сказала подруге, что она именно сегодня вечером, с поезда, ждала из деревни сына с его воспитательницей, чухонкой, Еленой Петровной. Лиза на видала Витю больше полугода, и хотя Елена Петровна писала, что он здоров, все понимает – Лиза все-таки представляла его себе прежним, убогим Витей и стыдилась этого убожества перед другими.
Постучали. Лиза бросилась отворять. В кухню вошел высокий мужик, курносый, неповоротливый и застенчивый. На нем была дубленая шуба и валенки. Редкая, светлая бородка его не курчавилась, губы улыбались.
– Ну что, не приехали еще? – спросил он у Лизы. Это был муж Елены Петровны. Зимой он месяца три ездил в Петербург извозчиком.
– Да нет, – отвечала Лиза. – А уж время. Что ты на вокзал не поехал, Ефим?
– Некогда. И так чуть справился.
Ефим улыбнулся и сел. Вся маленькая кухня наполнилась запахом кожи, шерсти и мужика. Лиза принялась дуть в самовар.
Опять постучали. Дверь открыл Ефим, с неловкой торопливостью, и впустить высокую женщину в платке и, как показалось Лизе, с большим узлом в руках.
Лиза от волнения не могла двинуться, стояла и ждала молча.
Женщина подошла к постели, положила узел, потом перекрестилась на образа. Повернувшись к мужу, который так и сиял улыбками, она не бросилась к нему на шею и даже не поцеловалась с ним. Она чинно и ласково пожала его пальцы своей рукой, сказала ему что-то и тогда уж, подойдя к Лизе, поцеловалась с ней трижды.
– Ну, здравствуйте, ну, здравствуйте! – произнесла она степенно. – Встречайте сына. Он совсем заспался.
Не торопясь, она стала развязывать платки и шали. Узел зашевелился. И через минуту на коленях Елены Петровны сидел хорошенький полуторагодовалый мальчик в ситцевом фартуке, с розовыми от сна, полными щечками. Светлые глаза исподлобья смотрели на незнакомое кругом.
Крутой детский лоб закрывали длинные волосы, желтые, как солома. Если бы не что-то прежнее, все-таки печальное, во взгляде, вряд ли кто-нибудь узнал бы в этом толстеньком ребенке всегда стонущего, жалкого, «испорченного» паучка Витю.
– Господи, да неужели это он? – вскрикнула Лиза, всплеснула руками и немедленно упала ничком на простывшую плиту, чтобы залиться слезами.
– Перестань! – строго сказала чухонка. – И о чем реветь? Слава Богу, мальчик здоровенький, вырос, гостить к тебе приехал. Ты радоваться должна.
Лиза скоро опомнилась. Она принялась ставить угощение, заварила чай. Хотела было Витю переманить к себе, но он решительно воспротивился, уцепился за свою чухонку и ясно и внушительно произнес: «Мама».
Лиза была для него теперь «чужая тетя».
– Как же вы поправили-то его? Лечили? – допрашивала Лиза.
– Чем у нас лечить? В деревне докторов нет. А так, понемножку. У меня свои дети, были и слабенькие. Да и полюбила я его. Купала, ножки ему растирала. Молоко некупленное. Вот и поправился, слава Богу.
Она погладила его желтые волосики. Витя взглянул на Ефима и улыбнулся, узнав его.
Ефим немедленно протянул ему темную, жесткую, извозчичью ладонь. Витя хлопнул по ней пухленькой ручкой и опять улыбнулся. Потом ему дали кусочек сытного, и он с ним заснул, прижавшись к «маме».
Елена Петровна по-своему, по-чухонски, стала говорить с мужем; он все время блаженно улыбался, а она только глядела с ласкою.
Елена Петровна была сухая, прямая, очень высокая женщина лет тридцати пяти, с приятным, спокойно ясным лицом. Ясность придавал ее большой, выпуклый лоб. Бесцветные волосы, редкие и припомаженные, были тщательно расчесаны по-деревенски, на прямой ряд. Ситцевый платок едва позволял их видеть. Она смотрела уже немолодой, увядшей, как все тридцатилетние женщины после деревенской работы. Платье ее было скроено с широкой кофтой, без малейшего намека на моду. Ни в одежде, ни в разговоре, чинном и медлительном, не было ни единой черты, по которой можно бы заметить, что она, как Лиза, как Агаши, Дуни, Оли и Кати, стремится быть похожей на барыню. Елена Петровна решительно ничем не походила на барыню. Но зато она, в своем ситцевом платке, со спящим мальчиком на коленях, немолодая и увядшая – напоминала странно полудетские-полудевические лица мадонн, светловолосых, на старых, милых картинах.
Лиза сидела молча, прислушиваясь к незнакомым словам, и, улыбаясь про себя, смотрела на Витю.
XII
Лидия Ивановна, еще похудевшая от вечной скуки беспокойного недовольства, удивилась, не узнала Витю, хотела поцеловать его. Когда он заревел, испуганный смуглым лицом «тети», она немного обиделась; а скоро и вовсе забыла о своем крестнике, ибо в кухню заходила редко.
Смена лиц, ухаживателей, уже давно не прогоняла ее скуки. Люди были разные, но романы все так походили один на другой, что Лидии Ивановне казалось иногда, что это все тот же старый Перлов. От скуки она устраивала энергичные сцены мужу, который, с получением нового места, сделался менее тих, а с переездом в большую квартиру, где кухня была далеко, – менее боялся скандалов.
Один раз утром, когда Витя, в чистеньком передничке, на коленях у Елены Петровны пил молоко, Лиза перетирала посуду, в дверь просунулось чернобородое лицо дворника Лазаря.
– Батюшки, Лазарь! – вскрикнула Лиза, роняя полотенце. – Иди, иди сюда! Приехал давно?
Лазарь вошел, помолился на образа, поздоровался с Еленой Петровной. Узнав, что полненький мальчик – прежний Витя, умилился необыкновенно, и долго, и внимательно рассматривал его со всех сторон, дотрагивался осторожно, точно это был какой-нибудь искусственный ребенок.
Лиза делала вид, что нисколько не заботится о сведениях, которые мог привезти Лазарь из-под Москвы. Лазарь не начинал речи.
Наконец, он собрался идти.
Он простился, постоял в раздумье и потом решительно выговорил:
– Накинь платок, Лизавета, выйди на лестницу. Я тебе скажу что-то.
Лиза схватила платок и оба торопливо вышли.
На лестнице было светло, холодно и тихо.
По случаю раннего времени еще ни одна прислуга не успела побраниться с другой. Только со двора доносился редкий и гулкий стук топора: дворники раскалывали поленья.
Лизавета прислонилась к подоконнику и ждала. Сквозь мутные стекла высокого окна проникали лучи солнца, утреннего и желтого; оно казалось еще ярче от выпавшего за ночь снега.
– Ну что? – сказала, наконец, Лиза.
– Да что… – И Лазарь, сдернув шапку, нерешительно почесал затылок. – Там, видишь ли, такие истории были. Родители его, Лаврентьевы-то, в наших местах известные. Староверы. Ну, конечно, они несправно живут. В течение последнего времени совсем расстроились. Средний сын не угодил – его сейчас отец первым делом избил, а затем проклял. Отец такой рослый мужик, видный, силища, как у молодого. Сын-то запил и неизвестно где шатается. Между тем в доме жена его осталась и с двумя детьми. Тоже строение у них сгорело. Перебивались они, конечно. Вся надежда, значит, на Лаврентия. А он, как приехал, сейчас это смело так: я, мол, жениться хочу, у меня уж семья есть. Ну, тут отец, ничего не говоря, размахнулся, да так ему в ухо угодил, что тот полтора часа без памяти лежал. Потом очнулся и сказал только: «Благодарю тебя, отец, за науку». У них, у староверов, видишь ли, строго: чтобы к родителям почтение иметь. А Лаврентий такой смирный. Да хотя бы и драться полез, где ему против мужика здорового?
– Да ну, говори дальше, – перебила Лиза. – Женили?
– Он, Лаврентий, весьма, знаешь ли, долго крепился. Отец ему все внушал, что он должен родителей пожалеть. Он ему невесту давно приготовил. Ничего девка, немолода уж, и один глаз немного так оспой попорчен, а то ничего. За ней денег триста рублей, да две постройки. И такая история шла! Отец говорит: не женишься – все равно в Питер вовеки не попадешь. Будешь у меня здесь навоз возить. А женишься, поможешь родителям, как Господь Бог велел – отпущу в Питер на место. Из-за тебя все мы должны погибнуть: и я с матерью, и сестра убогая, и братнины дети. Я же все равно тебя искалечу и проклятие наложу. – Часто мы, знаешь, видали, сидит Лаврентий вечером на крылечке деревянном и заливается-плачет. Ни одежи ему не сделали, паспорт отец к себе взял. Похудел даже Лаврентий. Просил тебе ничего не говорить. А что ж не говорить? Все равно, не скроешь. Ты, Лиза, не думай очень. Что ж делать?
– Когда свадьба была?
– А вот после первого. Все жениха жалели. Деньги отец взял. Одежу Лаврению справили. Он нисколько дома и не пожил. Уговаривали остаться – куда тебе! И жену бросил, и все. «Как вы со мной, говорит, так и я с вами. А я свой долг исполнил». На месте, слышно. Не был еще у тебя?
– У меня? – Голос Лизы был неожиданно громок. – У меня? Пусть придет, пусть только придет… Что ни попадет, тем в него и пущу! Мало я из-за него… из-за него…
Лиза стремительно кинулась в кухню и захлопнула дверь. Лазарь постоял-постоял на площадке, вздохнул и начал спускаться вниз.
Прошло несколько дней. Лидия Ивановна, узнав дело, возмутилась необыкновенно и решила, что Лиза не должна и видеть Корвина. Лиза не плакала. Она только осунулась, говорила отрывисто и зло, и ни за что не отпускала Елену Петровну с Витей в деревню.
– Я ему покажу, пусть только осмелится прийти. Я не какая-нибудь. Кабы я хотела – у меня бы не этакие кавалеры были. А за Витьку он должен платить, ему и окружной суд присудит…
Елена Петровна молчала. Она больше говорила о Вите. Мальчик уже начинал ходить и все болтал на своем неведомом языке. У господ были гости.
Лиза побежала за булками и за лимоном. Когда она вернулась, переводя дыхание, нагруженная свертками, у стола против Елены Петровны, в пальто, но без шапки, сидел Корвин. Штатское платье делало его еще меньше и уже. Лицо обросло бородкой, вытянулось; глаза смотрели запуганно и робко, но с прежней упрямой безнадежностью.
Витя чувствовал доверие к такому маленькому дяде. Он заигрывал с Лаврентием, смеясь и пряча голову в колени Елены Петровны.
Увидав Лизу, Корвин встал.
– Ты зачем? – сказала Лиза тихо, почти шепотом. – Ты с какими глазами пришел? – Вон сию минуту, слышишь?
– Что ж, я сознаюсь… – залепетал Корвин. – Но только меня всякий оправдать может… Так как я, во-первых, без любви, и кроме того родители… И пусть они там как хотят, а от меня больше век ничего не увидят. Я и жену не увижу никогда. А для тебя и для Витьки жизнь готов отдать…
– Да что ты, издеваться надо мной вздумал? – закричала Лиза со злостью и слезами. – Вон, сию минуту, или я господ сюда позову!
И она бросилась было к двери. Корвин испугался. Он едва нашел шапку и вышел. Но на лестнице, как прежде, сел на каменную ступеньку и заплакал.
Поздно вечером, когда Елена Петровна и Витя давно спали, в дверь тихонько стукнули. Лиза не спала. Она знала, что Корвин сидит на лестнице. Она подошла к дверям.
– Это опять ты, – злобно зашептала она. – Если ты сейчас не уберешься, я дворников созову, весь дом перебужу.
Слабый голос Лаврентия умолял.
– Отвори мне, Лиза, на одну минуточку. Я тебе только два слова скажу. И уйду сейчас же.
Лиза приотворила дверь.
– Говори, я сейчас захлопну.
– Лиза, вот Богом клянусь, я от тебя никогда не отстану. У меня место хорошее, возьмем Витьку к себе и будем жить вечно вместе. А я от тебя все равно не отстану. Уж будет по-моему. Хороша же твоя любовь была!.. И знай, если ты мне не покоришься – ни мне, ни тебе не жить. Вот, у меня припасено.
Он трясущимися руками вытащил откуда-то небольшой кухонный ножик с острым лезвием. Лиза стояла не шевелясь. Он спрятал ножик и старался шире отворить дверь. Лиза опомнилась. Она оттолкнула его изо всей силы, и, закричав опять: «Сказано, вон!» – захлопнула двери.
Все в доме знали историю Лизы. Агаша-толстая не жила больше у одинокого барина. Несколько времени тому назад, у барина в квартире, тайно, в его отсутствие, отравилась молоденькая гувернантка, скромная барышня, приходившая к нему по воскресеньям. Была неприятность – и барин выехал из Петербурга. Агашу Лиза встретила раз в сумерки, на дворе. Она проскользнула мимо, не глядя. Лизе почудилось, что глаза у нее заплаканы.
Дворник Лазарь останавливал иногда Лизу на лестнице.
– Ну, что?
– Да что, бродит около дома, пока я его кислотой не облила, – говорила Лиза, глядя в сторону. – Грозится.
– Что ж, не покоришься?
– Не на таковскую напал. Он посмеялся – а я покорюсь?!
– Ой, берегись, девка! – загадочно произносил Лазарь. – Конечно, много ты горя от него приняла…
Повсюду, на лестнице, на дворе, за углом – Лизе мерещился Лаврентий. Не переводя духа она летела вверх по ступенькам, боясь увидать его тонкую фигуру, поджидающую ее. Она не могла бы объяснить, чего она боится. Ведь не угроз же его! Подумаешь, храбрец! Она просто боялась его неспокойных глаз и худого лица, обросшего бородой.
По вечерам у Лизы билось сердце, и ей казалось, что она скоро умрет. Квартира наполнилась самыми мрачными предзнаменованиями. Мыши так и бегали по коридорам. В гостиной, на столе, сам собою прозвенел колокольчик. В стенах что-то трескалось и шуршало. А раз утром Петр Петрович увидал трех черных тараканов, с трех разных сторон подползающих к образу в столовой, что уже не оставляло сомнений: тараканы (черные) у образов – к покойнику в доме!
Конечно, тараканы не могли указать, кому именно они предрекают смерть. Петр Петрович и Лиза равно приняли их на свой счет. Петр Петрович жил в постоянном беспокойстве, в ожидании. Прислушивался – не болен ли, и действительно начал прихварывать.
Лидия Ивановна, как добрая жена, ухаживала за ним – даже слишком усердно, пожалуй. Новая роль сиделки развлекала ее. Лиза то и дело бегала в аптеку.
Уже больше двух недель прогостила в Петербурге Елена Петровна с Витей. Пора было домой, как ни удерживала Лиза. Настал и канун отъезда. Связали узлы. Лиза купила булок, муки, сахару, кофе. Сердце ее ныло, но она делала вид, что весела. Витя к ней привык, и хотя «маму» свою любил несравненно больше, однако и с доброй тетей нередко разговаривал, играл, смеялся. Сегодня он долго не хотел ложиться. Елена Петровна, глядя на него, улыбалась и поправляла свой платок. Ефим освободился рано и уже не отходил от жены.
Уже поздно, часов в десять, барыня вышла в кухню.
– Лиза, пожалуйста, сходите в аптеку. Купите лакрицы, мяты и боткинского порошку. Вот тут записано.
Лиза молча стала надевать калоши. Но выйдя за дверь, она вскрикнула и вбежала назад в кухню. За дверьми стоял Лаврентий Корвин.
Лиза в эту минуту не думала о Корвине и потому испугалась еще больше. Не успев запереть дверей, она опустилась на ближайшую табуретку.
Лаврентий несмело вошел. Он казался растерянным и больным, был в черном пальто внакидку и при переднике. Он торговал в погребе и пришел, вероятно, прямо оттуда.
– Ты опять… – начала Лиза.
– Не беспокойся. Я только пришел в последний раз просить вас… И прошу вас выйти со мной на лестницу. Мне совершенно необходимо сказать вам два слова… А чем вам по судам таскаться, я за Витьку платить всегда согласен. Вот, извольте.
Он торопливо достал портмоне, вынул трехрублевую и положил ее на стол.
– А только теперь, пожалуйста… Два слова всего… И передать нечто… Будьте так добры…
Лиза была очень испугана и очень утомлена. Едва ли она понимала ясно, что делает. Она захватила списочек лекарств в аптеку и вышла на лестницу.
Лаврентий захлопнул дверь и стал перед Лизой.
На лестнице еще горели лампы с сияющими рефлекторами. Снизу, впрочем, уже слышались шаги дворника, медленно и лениво идущего гасить огонь.
Корвин схватил Лизу за руку и зашептал:
– Говори мне, последний раз, примешь ты меня или нет? Лиза, я для тебя…
Лиза только вырвала руку и повернулась, чтобы идти. Корвин опять не пустил ее и криво улыбнулся.
– Значит, на веки вечные? Прости-прощай?
– Да сказано тебе, убирайся! Вот увидишь, если я дворников не стану просить, чтобы они тебя не пропускали! Никогда ты от меня ничего не дождешься! Я вот замуж скоро выйду, на твои деньги мне ровно наплевать… Ты меня и не держи…
– А если мне лучше… лучше вот этим самым ножом… – Он порылся за пазухой и опять достал прежний нож. – Сейчас себя зарезать лучше, чем тебя лишиться?
Лиза посмотрела и засмеялась.
– Эх ты, горе-богатырь! – сказала она. – Куда тебе! А впрочем, мне буквально все равно, хоть вешайся, хоть режься.
Она повернулась к нему спиной, чтобы идти.
Корвин опустил руки и молча, без мысли, смотрел, как она удаляется. Но когда она была уже на следующей площадке, он вдруг точно вспомнил, бросился за ней, не замечая, что пальто у него упало с плеч, догнал ее, схватил левой рукой сзади за шею, пригнул ее вперед, и правой, почти без усилия, быстро, так что она не успела отклониться, воткнул нож в спину, ближе к правому боку. Лиза отрывисто вскрикнула, упала на колени, потом на руки, потом ничком. Опять приподнялась было на руки – и снова упала.
Послышались бегущие шаги дворника. Из одной квартиры отворилась дверь. Собирался народ. Раздались крики и взвизгиванья. Кто-то истерически зарыдал. Послали за управляющим и городовыми. Собрались и смотрели, но никто не подходил ближе. Лаврентий не двигался и тупо глядел на спину неподвижной Лизы.
Прошло по крайней мере минут десять, пока Лизу подняли, снесли сначала домой, а так как она не приходила в себя, то наскоро позванный доктор велел немедленно отправить ее в больницу.
Ефим сидел бледный, с трясущейся губой. Елена Петровна тихо плакала и сморкалась, качая на коленях проснувшегося Витю.
Когда Лазарь увидал маленькую, бледную фигурку Корвина между двумя городовыми, покорную и странно-спокойную, он покачал головой и сказал громко и горестно:
– Эх, человек неразумный! Не рассудил подождать! Ведь покорилась бы она ему, непременно бы покорилась! Поверил бабьему слову!
Лиза через два дня умерла, не приходя в себя. Узнав об этом, Петр Петрович, как ни был расстроен, вздохнул свободнее. Слава Богу! Теперь ясно, кому смерть предрекали мыши и тараканы. Лидия Ивановна расчувствовалась и даже поплакала. Затем, ощутив в сердце сострадание и вообще благородный порыв, велела позвать Елену Петровну с Витей (они еще не уехали) и объявила, что она будет платить за Витю три рубля. Она невольно ждала благодарностей и удивления своей доброте, но Елена Петровна отвечала просто:
– Это как вам угодно, сударыня. Будете вы платить – очень вам благодарна, не будете – Витя оттого холодный и голодный не останется. Я его люблю и не оставлю. На его долю у нас хлеба хватит. А угодно вам платить, сударыня, – очень вам благодарна.
И она поклонилась с достоинством. Лидия Ивановна решила, что деревенскими бабами надо держаться подальше.
Потом Лидия Ивановна отправилась на разбирательство дела Корвина. Защищал его знакомый адвокат, специалист по романическим убийствам. Он говорил и прозой, и стихами, и достиг того, что наказание Корвину смягчили. Лидия Ивановна узнала, что Агаша-толстая отправилась за Лаврентием.
Долго Лидия Ивановна рассказывала обо всем этом своим знакомым. Но мало-помалу все стало забываться. Прошло оживленное волнение Лидии Ивановны. И опять потянулись дни безнадежной, вечной скуки…
Месса
(Переводная картинка)*
Честная девушка, особенно если она дочь благородных коммерсантов, всегда должна быть весела и довольна. Пускай толкуют, что хотят: я благоразумна и отлично поняла, что довольство в жизни дается всем, а счастье, блаженство – не всем.
Зато кому оно дается – не зевай и помни. Дурачье! Требуют счастья – да еще длинного! Ну, ничего и не получают.
Я вот была блаженна сорок минут. Ну, может быть, тридцать семь или тридцать шесть – но не меньше. И я ужасно довольна. Знаю, что это крайний предел счастью. Счастье ведь прорастает, как залежавшийся картофель. На что оно тогда? Ах, премудро устроил людей добрый Господь!
Еду я с утренним поездом в Сан-Лоренцо по мамашиным делам. Мне только в день Святого Духа исполнилось шестнадцать лет, однако я так благоразумна, что мамаша поручает мне в городе свои дела по базарным дням.
К тому же на вид мне никак нельзя дать меньше, чем двадцать два года. А в черной шляпке с голубыми цветами и красными ягодами – даже двадцать три, если хотите.
Эту шляпку я месяц тому назад сама выбрала у лучшей модистки в Сан-Лоренцо. Я видела точь-в-точь такую на одной даме… ну, знаете, даме легкого поведения. К ремеслу их я не сочувственно отношусь – корысть, деньги – нехорошо! Да и не сладко им живется, бедняжкам! Но шляпка на этой мне очень понравилась. Что-то такое элегантное! Насчет шляпок и всего другого – их взять! Умеют, – нельзя не позавидовать. Я тотчас же подумала, что поищу такую же шляпку для себя – и нашла.
Еду я с утренним поездом в этой самой шляпке. Езды до города от нашего Лагороссо немного больше получаса, и поезд нигде не останавливается. Жарища смертельная. Еду во втором классе. Против меня оказалась донна Чиччиа, тоже в город, по делам своей боттеги.
Я сначала не огляделась в купе, тут эта жарища, донна Чиччиа уж журчит что-то мне в уши – болтушка известная… Едем минут десять. Повернула я голову к левому окну – Пресвятая Дева! он.
Вы думаете, видела я его когда-нибудь раньше? Ничуть не бывало. Однако ни секундочки не сомневалась, что это – он. В ушах у меня зашумело; пошумит-пошумит – и ударит. Хотела от изнеможения глаза закрыть – не могу. Так и таращатся глаза, так и выпучиваются на него. На время было перестало в ушах шуметь, зато вдруг холод по спине начал кверху бегать. Побежит, добежит до затылка – а у затылка завяжется в узелок.
Донна Чиччиа видит, что я гляжу, тростит мне:
– Знаете, синьорина, кто этот молодой человек? Это из нашей Лагоросской санатории иностранец. Бедняжка! Он чахоточный. Ну, знаете санаторию новую, что на горе, километрах в пяти? Видно, очень плох, если его уж в Сан-Лоренцо пускают. Которых надеются вылечить, тех не выпускают. Ничего, говорите смело, он не понимает по-итальянски. Ма che bello![7]7
Да как прекрасно! (ит.).
[Закрыть] И не от мира сего.
Ах! Ну, уж, конечно, не от мира сего! Иисус, совершенный Иисус! Острая бородка, на солнце вся золотая, как пшеничные колосья. Из-под серой шляпы кудри, потемнее. Хоть бы улыбнулся. Нет! Взглянул на меня синими-пресиними глазами – и ничего.
Я еще помню хорошо, как я конфирмовалась. Я вся дрожала. Кругом пели, и органы! Орган! Эта рыжая идиотка Аннина плакала даже, а я нет. Только вот вроде теперешнего же по мне холодок забегал. Однако не так сильно, и у затылка не завязывало. Ах, как я помню эту мессу! Точно ждали мы все, ждали чего-то – и не дождались.
Донна Чиччиа звенит, поезд идет, а на меня, поверите ли, сон какой-то стал сходить. Думаю – это я в обморок падаю. И упаду, непременно упаду, вот так, с вытаращенными глазами, если он на меня еще не посмотрит, и если мы сейчас не доедем. Посмотрел. Долго смотрел, и пока смотрел – у меня уж сразу и узел завязывался, и в ушах ударяло, так что если б поезд не остановился – я, вероятно, или умерла бы, или завопила благим матом.
Поезд остановился, дверцу отворили с нашей стороны. Донна Чиччиа вылезла, я за ней – медленно-медленно. Что ж это будет, думаю? Он уйдет – где же мне его искать? Лезу – а сама сзади его чувствую.
На ступеньке остановилась, закинула руку назад, чтоб платье захватить – вдруг что-то ладонь мне щекочет – едва-едва. Бумажка! Записка! Тут я как стрела вылетела, чуть за крюк не зацепилась. Слышу – он вслед за мной, и тотчас же прошел вперед, не обернувшись. Донна Чиччиа со мной прощается, гул кругом, толкотня, а я стою на месте и только улыбаюсь. Верно, донна Чиччиа приняла эту улыбку за прощальный привет – тем лучше.
Бумажка крошечная, из записной книжки листок. Нацарапано карандашом. «23 maggio»[8]8
23 мая (ит.).
[Закрыть]…ну, да, сегодня значит… «…sera[9]9
будет (ит.).
[Закрыть]…» знает же немножко по-итальянски! «sil treno 9.20…»[10]10
поезд 9.20 (ит.).
[Закрыть] Мало знает, но я пойму!
Однако больше ничего не написано. Поезд в 9 часов двадцать минут… Есть такой поезд в Лагороссо… Ну, да! он назначает мне свидание в поезде. Ясно. Не в санаторию же ему меня звать! Я бы пошла за ним сейчас, но у него верно нет в городе квартиры. Да и он стеснялся донны Чиччии… Эти иностранцы такие деликатные! Никто из них никогда бы не назначил свиданье молоденькой девочке из хорошего дома… Меня – меня – ну, конечно! Какое счастье! Меня моя шляпка спасла! Он думает, что мне двадцать три года и что я – дама легкого поведения. Только это и спасло меня. Милая шляпка! Вот от каких случайностей зависит счастье, благодаря тому, что эти иностранцы не понимают нас – они вообще более извращены. Подумать только, какая куча честных девушек, способных желать счастья, лишились его – и совершенно даром!
Однако, Саредда, – сказала я себе, – теперь надо держать ухо востро, чтобы он не догадался как-нибудь, что ты еще неопытная, неумелая девчонка, которая ничего настоящего и не видала. Пресвятая Дева! У меня на сердце захолонуло от стыда и ужаса при одной мысли, что я сделаю что-нибудь не так! Нужно успокоиться, собрать мысли и заранее обдумать, как вести себя.
Я отправилась пока по мамашиным делам, а в пути старалась припомнить в подробностях, что мне говорила эта рыжая идиотка Аннина, которая в день всех святых вышла замуж за своего толстяка. Фи, замуж! Нет, я навсегда останусь честной девушкой. Нечестно к такому… к такому чувству, как любовь (теперь-то я достаточно знаю!), примешивать корысть: у легких дам – деньги; у девушек – замужество; одно и то же! Нет, Господь этого не прощает.
О, Аннина! Все же, хоть мало, но ты мне поможешь.
Времени до вечера – без конца. Жара, к синьоринам Аванци не хочу идти. Зашла, устроив все дела, в ресторанчик. Какие-то итальянские дураки сейчас же распялили на меня глаза. Вот мерзость эти мужчины!
А все-таки шляпка ко мне идет, и мне на вид двадцать три года.
Вот и семь часов. Скоро. Два часа осталось. Мамаша, пожалуй, будет беспокоиться. Я обыкновенно возвращаюсь с четырехчасовым. Ну, велика беда. Да и не будет беспокоиться, знает мое благоразумие. Значит, что-нибудь задержало.
И наконец, – не все ли равно? Не могу же я упустить мое счастье, когда сам Господь, очевидно, мне помогает? Ведь если б он, мой милый, мой иностранец, не принял меня за другую… Уф, даже в дрожь бросило от одной мысли!
Однако, куда девать эти два часа? Придумала: обойду весь Сан-Лоренцо, медленно-медленно, и буду с твердостью вспоминать все, что слышала от Аннины, да и от других – от этой лукавой Джиованны… Прелукавая девушка, однако, смышленая, и кое-что знает. Только такие безнравственные понятия! Непременно хочет сначала замуж. Нет, уж где расчет – там нет любви. А нет любви – значит, безнравственно. Да и не понимаю, зачем?
Иду, иду, прилежно думаю, соображаю, вспоминаю… Святой Панкраций! Ведь уж стемнело! И больше девяти! А до вокзала еще далеко. Признаюсь, пустилась я прямо бегом. Ничего не видно.
Добежала, схватила билет. Вот и поезд. Дверцы еще открыты. На платформе уж огни, и в вагонах огни. Народу мало. Его – нет. Что же мне делать? Что же это такое? Я чуть не разревелась. Села бы, где стояла, и заревела. Да вдруг будто толкнуло меня – гляжу, стоит в дверях купе и прямо на меня смотрит. Бегу, юбка путается, вагон первого класса, а у меня билет второго. Однако, мне уж все равно. Только что я подбежала – он билеты кондуктору дает, и смотрю – два билета. Едва я стала соображать, что же это такое, значит – не один едет – но сообразить еще не успела, как он меня за руку и втянул в вагон. Тут же дверца захлопнулась, кричат «pronti»[11]11
Отправляемся (ит).
[Закрыть] – я стою, как дура, и только одно успела заметить – свет сверху слабый – что никого в купе кроме нас нет. Стою – и все мысли из головы сразу вылетели.
Вдруг – толкнуло, поезд тронулся. Я от толчка упала на бархатную скамейку и даже затылком о спинку ударилась так, что шляпка съехала. От толчка я пришла в себя, вспомнила свой план. Я решила заранее, как только двинется поезд, сделать вид, что поправляю шляпку, а вместо того выдернуть шпильки и распустить волосы. Для начала это мне казалось превосходным, тем более что времени никак терять было нельзя.
Только что я закинула руки назад, ничего не успела сделать – схватили меня за талию, или за плечи – не знаю – но я сразу почувствовала, что меня обнимают, и что это – он, единственный, которого я люблю.
Аннина! Что мне делать? Да какая тут Аннина! Сейчас он догадается, что перед ним неотесаная дура! шестнадцатилетняя девчонка! Зачем я не познакомилась с той красивой дамой, которая жила два месяца у нас в Лагороссо и бывала на бульваре! Ведь могла я познакомиться! Во всем теле у меня точно молотками стучали. Холодом, жаром и ужасом обливало меня, и где уж завязывалось и где развязывалось, я не могла бы сказать.
А тут еще к смертельному опасению, что он догадается, как я тупа, – прибавилась неожиданная мысль: он больной, не от мира сего, чахоточный: а чахоточным нельзя делать лишних движений, им вредно. Я должна его оберегать, должна предупреждать…
Пресвятая Дева! Помоги мне! Вразуми!
Я вся повернулась к нему…
Другая бы шестнадцатилетняя дура на моем месте непременно заорала, как под ножом, несмотря ни на что… А я так твердо помнила, кто я для него, так боялась за него – что и тут не охнула, не вздрогнула, а если и охнула, то едва-едва, и поезд все заглушил, мчался – ну, прямо вихрем. Или мне так казалось. Кругом – и во мне – стучало, стонало, пело… Главное пело, пело…
Я была однажды в монастыре святой Агнессы. На скамьях сидели монашенки. Ах, что с ними делалось! Какое умиление, какая дрожь, какие вздохи! Гудел и лился орган. Они пели: «Прииди, Жених, прииди!» Они только пели и ждали, и уже впали, однако, в такое состояние. А что было бы с каждой, если б она дождалась жениха, как я, если б он пришел, как ко мне, если б она почувствовала себя прижатой к скамье, как я, почувствовала его всего, его руки, нежные и теплые, на которых лежала моя голова с еще не отколотой шляпой! Можете себе представить, что бы с такой монахиней сделалось!
А я не менее их чувствительна и тоже всегда, слыша орган, рыдала от одного ожидания.
Золотые волны качали меня. Поезд мчался, как гремучий змей, встряхивая и подкидывая, и баюкая, и будя нас, и вот я уже не боюсь, что он, мой жених, мой возлюбленный, мое – я – примет меня за глупенького, неопытного недоросля. Я уже знаю все, что нужно, знаю, что умею не изменить себе до конца, потому что любовь учит владеть собою – для счастья.
Конечно, и он был счастлив, как я (мне даже странно говорить это), потому что я уже не чувствовала себя собой, – а нами вместе. Это очень просто.
Золотые волны с шумом набегали – и отходили – и вновь набегали, и взяли и били меня, обливая шипучей и ласковой пеной… И вдруг… толчок… и оборвалось… остановилось…
