Текст книги "Май любви"
Автор книги: Жанна Бурен
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 18 страниц)
IV
Оказавшись на улице Бурдоннэ, Флори почувствовала себя более неловко, чем ожидала. Оставив этот дом всего два дня назад, она восприняла, однако, эту короткую разлуку как разрыв. Перемены, которые произошли с нею за это короткое время, заставили ее задуматься о том, что из девственницы, которую любовь Филиппа в одну ночь превратила в женщину, родилось новое существо, совершенно иное, чем то, которым она была прежде.
Она новыми глазами смотрела на большую залу, где были накрыты к ужину столы. Именно из этой залы, украшенной гобеленами с тысячами цветов, обставленной сундуками, кофрами [6]6
Кофр – сундук с несколькими отделениями. (Прим. ред.)
[Закрыть], посудными шкафами, за стеклами которых сверкали прекраснейшие из серебряных изделий ее отца, самый драгоценный фамильный фаянс; из этой залы, где стоял огромный хлебный ларь, под крышкой которого она любила прятаться, когда была маленькая, особые сиденья, на которые могли садиться только взрослые, табуреты, скамьи – все до блеска натертое воском, блестящее, – да, именно отсюда ушла она к своей новой жизни!
На длинных узких столах из простых досок, уложенных на козлы «покоем» на время трапезы и покрытых белыми салфетками, Флори узнавала сверкавшие золотые и серебряные изделия, извлекаемые из сундуков по каждому, даже малозначительному случаю, каким был и этот вечер, в знак трогательного внимания родителей к обоим молодоженам, в том числе отделанный серебром декоративный корабль хозяина дома; был выставлен и великолепный резной сервант, красовались ножи с черенками из слоновой кости, серебряные ложки и вазочки, хрустальные чаши с золотым ободком. Все это, сделанное в отцовских мастерских, напоминало Флори приемы в том прошлом, которое уже уходило от нее и от которого, как оказалось, ее замужество каким-то образом отделило.
– Дорогой Филипп, вам придется заполнить собою, своею любовью, пустоту в моем сердце, вызванную уходом из этого дома.
– Я буду день и ночь стараться ее заполнить, – уверил ее юный поэт с улыбкой, светившейся любовью, уверенностью и горячими воспоминаниями. – Не сомневайтесь в этом!
Хотя не было еще и шести часов, вечер уже заявлял о себе едва заметным изменением освещенности – чуть смягчалось по-весеннему резкое белое сияние дня, растушевывая очертания предметов. Через распахнутые в сад окна и двери волнами врывались ароматы цветов плодовых деревьев, левкоев, ландышей, молодой зелени, перемешивавшиеся с запахами, доносившимися из кухни, но не терявшими при этом своего очарования.
– Я всегда говорил: семья, и только семья, – поучал метр Брюнель младшего сына Бертрана. – Это же так ясно! И никто другой. Утром уже пришлось отказать Николя Рипо, который встретился мне на Большом мосту. Он пытался напроситься к нам на ужин вместе с женой. Вы знаете, как он настойчив в таких случаях! И все же я отказал ему, а теперь вот вдруг явился ваш брат и спрашивает, может ли он привести с собою молодого норвежца, такого же студента, как и он сам, – постоянно забываю, как его зовут.
– Гунвальд Олофссон, как мне кажется.
– Да, именно так; да еще и какого-то поэта из своих друзей, о котором с некоторых пор он прожужжал нам уши.
– Рютбёф?
– Он самый. Я не имею ничего ни против этого иностранца – он из хорошей семьи, отнюдь не глуп, – ни против этого рифмоплета, талант которого, невезенье и блестящее будущее превозносит Арно, но, в конце концов, они же, насколько мне известно, не нашего круга.
– Оба они так одиноки в Париже!
Метр Брюнель несколько раз шумно вздохнул, выдыхая воздух прямо перед собой, как это делают разгоряченные лошади. Всякий раз, когда ему противоречили, он таким образом демонстрировал свое неудовольствие.
– Кроме того, – заговорил он снова, – Филипп только что сообщил, что у нас будет и его кузен из Анжера, тот самый молодой меховщик, приехавший специально на свадьбу. Он его пригласил. Ну, этот еще ладно: как-никак родственник. Хорошо. Но и ваша мать, вдохновленная уж не знаю каким дьяволом, по дороге из Нотр-Дам зашла к моему кузену Обри, чтобы пригласить сюда и его, вместе с его женушкой и красоткой-дочерью…
– Полно, отец, не выходите из себя!
– Есть от чего! Всем известно, как я не терплю этих двух бабенок. Просто не могу понять, почему все только и думают о том, как бы не забыть их пригласить!
– Право, Этьен, вы безжалостны! Вы меня удивляете, зятек!
Марг Тайефер, бабушка Матильды, старуха, пережившая дочь и мужа, утонувших вместе во время прогулки в лодке по Сене, к восьмидесяти годам осталась с двумя другими дочерьми, которые были в монастыре, и с единственным сыном, впоследствии убитым под Бувинами, на севере страны; других родственников, кроме семьи ювелира, у нее нет. Мстительный нрав, несдержанность, тираническая жажда собственности, беспредельное упрямство, яростное стремление оставаться независимой делали из нее, несмотря на проявления непокорности, отшельницу, не решавшуюся поселиться у Матильды, которая ей это сто раз предлагала. Дому Брюнелей она предпочитала плохо содержавшийся, обветшалый дом на улице Сен-Дени, невдалеке от Гран-Шатле, в котором родилась и который отказалась покинуть несмотря на шум и толпы прохожих, которые ей приходилось терпеть, – ведь дом оказался на очень оживленной улице. Живя в нем с двумя слугами, привыкшими к особенностям ее характера, она не без личного удовлетворения наблюдала, как уходили из жизни один за другим ее ровесники и современники, и с злобным неудовольствием за тем, как поднимались новые поколения. Она была готова критиковать всех своим резким голосом, на тоне которого совершенно не отражался ее возраст. Лицо ее, не слишком испещренное морщинами, с заостренными носом и подбородком, отнюдь не дышало снисходительностью.
– Вы судите об этом по-своему! Я, матушка, не люблю чувствовать, что меня к чему-то принуждают.
– Ну вот! Чем я опять не угодила!
Вошла Матильда. Вся в белом, Кларанс сопровождала ее.
Если супруга ювелира и старалась как можно естественнее выказать свое беспокойство, которого на самом деле не ощущала, то это было не больше чем кокетство без последствий. Она знала о нерушимом постоянстве чувств Этьена к ней и о том, что он порой может давать ей козыри против себя самого.
– Вы никогда не делаете ничего, что могло бы показаться мне плохим, дорогая, – сказал Брюнель, поскольку она ждала ответа на вопрос, – однако должен признаться, я вполне обошелся бы без этих Лувэ – мужа, жены и дочки!
Разговор прервал стук, донесшийся от парадного входа. Несколько секунд спустя вошел Гийом Дюбур. Он подошел поздороваться с Матильдой, взволновавшейся больше, чем ей хотелось бы, со смерившей его пренебрежительным взглядом Марг Тайефер, с Флори и Филиппом, слишком занятыми друг другом, чтобы надолго обратить на него внимание, с метром Брюнелем, с Бертраном и, наконец, с Кларанс, которая пристально разглядывала его с любопытством и несколько дерзко. Верный данному себе обещанию, Гийом сумел скрыть ото всех волновавшие его чувства.
Прибытие Шарлотты, устроившейся вместе с Матильдой на подушках скамьи с высокой спинкой, чтобы спокойно поболтать, появление Арно с обоими друзьями и, наконец, Обри Лувэ, шествовавшего между женой и Гертрудой, ее дочерью, родившейся до брака, против которого возражала семья, вызвали некоторую суету среди собравшихся, достаточную для того, чтобы Гийом незаметно отошел в сторону.
Гости окружили молодоженов. Сыпались приличествовавшие случаю замечания.
– Вы, право же, совсем не изменились, милочка, – прогнусавила Изабо, – по меньшей мере, на вид…
Сорок лет, отмеченные бурным прошлым, размягчившие ее формы, обесцветившие взгляд, тщательно выкрашенные волосы, некоторая величественность осанки, самые модные румяна, уверенный вкус в одежде, при непостижимо вульгарных походке и произношении, делали из жены аптекаря женщину, чьи недостатки были видны лучше, чем достоинства.
– Несмотря ни на что вы по-прежнему выглядите ангелочком, – продолжала она, словно что-то смакуя.
Прозвучал и ее смех, вполне сравнимый с ржанием кобылы.
– Поскольку собрались все, можно сразу же за стол, – проговорил Брюнель, плохо скрывая раздражение. – Пожалуйте мыть руки!
Тут же вошла экономка в сопровождении двоих слуг с тазами, орнаментированными серебром, и со сложенными белыми полотенцами. Они поочередно полили на руки гостям шалфейную воду из прекрасных чеканных кувшинов. Лишь после этого омовения гости расселись по одну сторону длинных столов.
– Поскольку наш дядя, каноник отец Клютэн, не смог прийти поужинать с нами – он в Нотр-Дам готовится к завтрашнему празднику, двадцать пятому апреля, дню святого Марка, в честь дня рождения нашего короля – да продлит Бог его годы! – и поскольку двоим нашим младшим дочерям пока еще не пристало участвовать в столь многочисленной компании, – пояснил ювелир, – молитву прочитает Кларанс.
Девушка покорно поднялась и монотонно произнесла слова молитвы, на которые откликались гости.
Сидя между Матильдой и Шарлоттой, Гийом не мог видеть Флори, предусмотрительно усаженной за другим концом стола. Рядом с Филиппом она, впрочем, не думала о юном анжерце, который, вдали от нее и совершенно ее не занимавший, чувствовал себя во время трапезы более одиноким, чем в глухом лесу без дороги.
Над головой Кларанс, превратившейся в веселого свидетеля очень забавного поэтического состязания, Арно и его друг Рютбёф, в свою очередь, изъяснялись только стихами.
Бабушка Марг завладела Обри, судьба которого оказалась, таким образом, в руках властолюбивой женщины; она принялась, в который уже раз, и притом с новыми преувеличениями, рассказывать ему замечательные эпизоды из ее молодости времен покойного короля Филиппа Августа.
Слуги принесли первые блюда в накрытых крышками мисках, чтобы не дать им остыть.
Одновременно разнесли толстые куски хлеба, дощечки для резки мяса, на которые положили столько мяса, сколько хотелось каждому, и гости тут же принялись его резать своими ножами.
Еда у метра Брюнеля была хорошая, стол его пользовался высокой репутацией. Каждый из гостей с удовольствием встречал очередные блюда, приготовленные на кухне, традиции которой были широко известны: говяжьи языки под зеленым соусом, куропатку с сахаром, щуку с перцем, куски козлятины, нашпигованные гвоздикой и сваренные в бульоне из пряного вина, сырные торты, кулебяки с голубиным мясом, пирожки с кремом, сливки, кресс-салат для освежения рта, бланманже, миндаль, орехи и засахаренные фрукты – все это без задержки появлялось одно за другим. Ярко-красный кагор, слабое вино с виноградников Шардонне, медовый напиток, ячменное пиво для любителей циркулировали между гостями в кувшинах, кувшинчиках, кружках и графинах.
Гул голосов за столом нарастал. Матильда – уж не с вина ли? – пустилась в разговор с Гийомом с большей непринужденностью, чем следовало бы для сохранения ее покоя. Прежде всего она расспросила его об Анжере и жизни на берегу Луары. Делая над собой усилие и желая превратить мать Флори в свою союзницу, молодой человек рассказывал об анжерском дворе, о его пышности, о развлечениях, о мягкости климата и об очаровании Анжу.
– Что, Анжу лучше нашего Иль-де-Франса?
– В своем роде, как мне кажется. Не лучше и не хуже.
– Ну а что вы думаете о столице?
– Что она, несомненно, единственная в мире. Нет ни одного города, с которым можно было бы ее сравнить.
Такое пламенное восхваление не удивило Матильду. Она-то знала, как выглядит для него лицо Парижа.
– Вы не думаете переехать сюда?
– Ради Бога, мадам, не искушайте меня! Увы, это невозможно.
– Но почему же?
Наклонившись к нему, Матильда с удовлетворением ощущала его близость. Разве он не коснулся случайно ее руки в разговоре? Она готова была кричать о том, что желает мужчину, и именно вот этого.
Отзываясь эхом этой мысли, звучал в ее ушах, как призыв дикого зверя, голос Гийома.
– Почему? Да просто потому, что Париж – это сплошной соблазн! Слава Богу, у меня пока еще достаточно трезвости во взглядах, чтобы бежать от Парижа.
Он был прав. Перед лицом Зла, когда силы сопротивления слабеют, единственное средство – решительно порвать, уехать. Матильда не упускала этого выбора из виду, но более чувствительная к явному полупризнанию, содержавшемуся в таком ответе, нежели к той безжалостной мудрости, которая в нем прозвучала, ей в этот вечер не удалось разделить позицию Гийома. Она не желала ничего другого, как погубить себя с ним. Подталкиваемая врагом, умевшим сыграть на ее уязвимости, она решила пойти чуть дальше.
– Существуют соблазны, которым можно поддаваться, – молвила она, тут же упрекнув себя за это. – Вы молоды, свободны (осталось лишь добавить «красивы») – разве существуют такие вожделения, удовлетворить которые вы бы побоялись?
Он обернулся и взглянул ей прямо в лицо.
– Уверяю вас, бывают обстоятельства, когда у человека чести, чувствующего себя поборником галантности и желающего оставаться верным себе, нет выбора. Не сердитесь на меня, если я не скажу вам большего. Но уж поверьте: либо я немедленно покину Париж, либо я погиб!
Серьезность тона, так необычно ворвавшаяся в фривольные разговоры, не умолкавшие вокруг них, фатальность и одновременно страстность его слов окончательно убедили Матильду в острой, глубокой и всеохватной любви, предмет которой был ей известен и какой в своем безумстве была охвачена и она сама.
– Хотя в это и трудно поверить, я принимаю ваше объяснение, – проговорила она, изо всех сил стараясь унять дрожь в голосе. – Однако должен же быть какой-то выход из ваших затруднений? Не могу ли я помочь вам в этом?
Эта добрая воля, приходившая на помощь безнадежно отчаявшемуся, ужаснула его. Однако вот единственное средство, единственный способ, который он инстинктивно решил не упускать и был готов поддержать готовность Матильды заняться им.
– Увы! – проговорил он, качая головой. – Никто не в силах мне помочь. Примите мою признательность за ваше внимание ко мне, но бывают безвыходные положения. Мое – как раз такое.
Он умолк. Гости по-прежнему болтали и смеялись, с аппетитом продолжая трапезу.
– Не будем больше говорить обо мне, – помолчав, продолжил Гийом. – Это совсем не интересно. Вы выказали дружеские чувства, пригласив меня на этот семейный ужин, где каждому должно только радоваться. Я не должен омрачать своими откровенностями ваше законное удовольствие.
Матильда подняла на него полные бури глаза.
– Не будем говорить о моем удовольствии, – сказала она с большей горечью, чем ей бы хотелось. – Прошу вас, не будем об этом! Не только вам суждено испытывать затруднения, встречать ухабы на своем пути! Подумайте только: и другие подвергаются испытаниям, их ранят в дороге колючие кустарники, о существовании которых они и не подозревали и на чьих шипах остаются частички их самих, их живая плоть! Пресвятая Дева – что вы знаете обо мне? Ничего – не так ли? Как и все остальные. Кто вообще знает что-то о своем ближнем? Только то, что видно глазу, только это!
Гийом с удивлением и несколько смущенный слушал эту женщину, которая обращалась к нему с такой горькой горячностью. В его взгляде мелькнуло сострадание, возможно с каплей соучастия, но он отвел глаза и ничего не ответил. Что еще они могли сказать друг другу?
– Послушайте, дорогая, что-то вы размечтались. Уж не грустно ли вам? – Этьен заботливо и внимательно смотрел на Матильду с той нежной привязанностью во взгляде, которую не переставал выказывать ей. Неожиданно увидев ее рассеянной после оживленности в начале ужина, он забеспокоился. Она знала, как быстро его охватывает тревога. Не то чтобы он в ней сомневался, он считал, что она достойна доверия; но знал также и человеческую натуру, ее ненадежность, перепады настроения, колебания. Мучительная любовь, которую он питал к жене, обострялась с каждым новым искушением. В словах, которыми обменивались она и Гийом, он инстинктивно и безошибочно почувствовал нечто, чего ему следовало опасаться – какое-то ненормальное напряжение.
– Нет, мой друг, мне не грустно, – отвечала Матильда со всей мягкостью, на которую была способна. – Так, ностальгия… Я думала о Флори.
Многие годы она прибегала к всевозможным уловкам, чтобы унять тревогу этого человека, чувства которого уважала.
В этот момент появились два менестреля с намерением оживить заканчивавшуюся трапезу. Они принялись выделывать всякие ловкие штуки, пели, аккомпанируя себе на арфе или свирели, рассказывали забавные истории, метали в цель ножи, танцевали, выкидывали кульбиты и прыгали через обручи.
Сидевший между Изабо и ее дочерью Бертран, посмеиваясь про себя над последней, слушал глуповатые шутки Гертруды. Родившаяся от заезжего ловеласа, который оказался дальновиднее Обри и исчез до ее рождения, наделенная саркастическим умом, в котором проглядывали и клюв, и когти, она испытывала удовольствие, которого не пыталась скрывать, каждый раз, когда представлялся случай позлословить о людях.
Незамужняя, она открыто жила двойной жизнью школьной учительницы и любительницы сомнительных приключений.
«Можно ли судить ее за это?» – спрашивал себя Бертран, когда та, кто вызывала у него эти мысли, вдруг заговорила снова, воспользовавшись тишиной, наступившей после того, как исчезли завершившие свою программу менестрели:
– Через два дня начинаются праздники Майской Любви. Дорогие дамы, вы уже выбрали себе женихов, которые будут ухаживать за вами, пользуясь свободой этого обычая?
У Гертруды были круглые черные, как лакричная таблетка, глаза, в которых всегда искрилась насмешка, и рот с блестевшей от влаги нижней губой, набухшей, как спелая вишня, благодаря чему выражение ее лица смущало подчеркнутой чувственностью.
– Что такое Майская Любовь? – осведомился Гунвальд Олофссон, перестав жевать.
– Это праздники, начинающиеся в конце апреля и продолжающиеся целый месяц, – ответил Арно. – Девушки отправляются в ближайший лес, откуда приносят зеленые ветки и охапки цветов. Они сажают символические деревья – их называют «майскими», устраивают веселые шествия, и каждой разрешается, что приятнее всего, выбрать себе на тридцать дней «жениха», ухаживаниям которого предоставляется полная свобода. Это очень веселый обычай, он очень нравится всем холостякам и незамужним женщинам!
– Именно поэтому-то в мае и не бывает свадеб, – заметил метр Брюнель.
– Ну а что делают замужние женщины, пока девушки развлекаются таким образом? – снова спросил Гунвальд Олофссон.
– Они тоже получают право на некоторые послабления, – рассмеялся Бертран. – Из них обычно выбирают царицу праздников. Весь этот приятный май супруги тоже имеют право выбрать себе партнера для танцев и, как говорят злые языки, не только для этого невинного развлечения.
– Святой Олаф! Если женщины повсюду одинаковы, а мне кажется, что это именно так, такой свободой должна воспользоваться едва ли не каждая! Бедные мужья!
– У нас всего одна дочь в возрасте, позволяющем участвовать в праздниках Мая, – заметила Матильда, успевшая овладеть собой. – Это Кларанс. Что же до Флори, то я не думаю, чтобы она в этом году занялась поиском друга, кроме Филиппа.
С другого конца стола донеслось восклицание, подтвердившее эту мысль. Сама не желая того, супруга ювелира заметила, что это задело Гийома. Сознавая жестокость своего замечания, она простила себе это, утешившись тем, что, ранив его таким образом, не пощадила и себя. Оба они, правда по-разному, но все же вместе испили до дна эту чашу горького разочарования.
– А вы сами, Гертруда, вы уже выбрали того, кто будет иметь счастье ухаживать за вами в предстоящие недели?
Арно обращался к дочери Изабо с насмешкой в голосе, лишенном малейшего намека на нежность. Он оставался на своих оборонительных позициях, хотя эта девушка, одно время влюбленная в него, месяцами не давала ему покоя своими письмами и поползновениями, в равной степени разнообразными и изощренными. Устав тщетно биться о стену безразличия и иронического отношения юноши, она кончила тем, что смирилась с поражением. Ее утешил другой студент. С тех пор эта история превратилась во все обострявшуюся словесную перепалку.
– Я жду, что вы подскажете его имя.
– Бог мой! Вам не нужно ничьей помощи и уж, во всяком случае, не моей, чтобы раздобыть себе кавалера!
– Не может ли претендовать на это ваш друг Рютбёф?
– И не думайте об этом! В свои шестнадцать лет он же перед вами просто ребенок!
Дело шло к тому, что Гертруда останется старой девой. Она ничего не ответила, а лишь пожала плечами. Однако не одну ее покоробили эти слова. Насупил брови и метр Брюнель.
– Ну, раз уж замужние тоже могут на месяц сменить конюшню, – с хитрым видом заговорил тем временем Обри, – скажите же нам, милые дамы, кто ваши избранники.
– Как уже сказала мама, для меня это Филипп, – горячо отозвалась Флори, – другого мне не нужно.
– Благодарю, дорогая, я попытаюсь быть достойным этой милости, – сказал поэт, поднося к губам руку жены и целуя покорные пальцы.
Матильда, почувствовавшая муку Гийома так же остро, как и он сам, чуть было не закричала им, чтобы они замолчали. Разве можно, сохраняя столь невинный вид, быть палачами?
– Я оставляю за собою право раскрыть мои намерения позже, – игриво заявила Изабо. – Будет довольно времени сделать свой выбор и после избрания царицы Мая.
– Уже известно, у кого есть шансы быть избранной в этом году?
– Слухи ходят. Говорят о супруге председателя гильдии суконщиков.
– Мадам Амелина очень красивая женщина, но глуповата, – заметила Гертруда.
Матильда в пламенном порыве едва не прокричала Гийому о выборе, который ей хотелось бы сделать. На самом краю бездны, которая открылась бы за этими словами, она удержалась, понимая бесполезность и неуместность такого заявления, тем более в присутствии мужа. Окруженная заботой и уважением, мать уже взрослых детей – и позволить себе любовь… Как только у нее могли появиться такие мысли?
На просьбу решившей подшутить над нею прабабки назвать имя того, кого она наметила для себя, Кларанс робким голосом ответила:
– Если бы этого захотел Бог и если бы согласился он сам, мне бы очень хотелось попросить господина Гийома Дюбура стать на этот месяц моим сердечным другом.
– Почему бы и нет? – раздался голос того, от которого Матильда ждала отказа. – Я собирался завтра уехать в Анжер, но право же, поскольку все меня к этому подталкивают, я не могу больше противостоять желанию остаться в Париже. Я остаюсь!
В тоне Гийома прозвучали вызов, страдание и даже боль. Его глаза на секунду встретились с глазами соседки. Она прочитала в них решимость, и ее охватила горечь.
Повернувшись и наклонившись над столом, чтобы лучше видеть, так как ему немного мешала Шарлотта, не спускавшая тревожного взгляда с невестки, и Рютбёф, возможно, обманутый в своих надеждах, видеть ту, каприз которой заставил его, вопреки намерениям, принять решение остаться в столице и, больше того, сохранить тесную связь с семьей Брюнелей, Гийом воскликнул:
– Я признателен вам, мадемуазель, за ваш выбор. Благодарю вас. Надеюсь, что не заставлю вас о нем пожалеть.
Спускалась ночь. Колокола Парижа возвещали вечерню. Этот апрельский день кончался так же восхитительно, как и начался. Вместе с вечерней свежестью залу заполняли сумерки. Слуги закрывали двери и окна. Другие вносили канделябры, в которых горели высокие ароматизированные свечи, разжигали дрова в камине, около которого, покончив с едой, с выражениями благодарности рассаживались гости. Усаживались и за шахматные столики, за столы для игры в трик-трак. Слуги ставили на кофры и сундуки большие серебряные блюда, наполненные специями: анисом, лакричным корнем, можжевельником, кориандром, имбирем, а также вяленым инжиром и орехами. Каждый лакомился ими, попивая пряное вино, отдававшее корицей и гвоздикой.
– Что хорошо, то хорошо, – проговорила немного спустя бабушка Матильды, – но я уже не молода, и мне пора в постель. Всего хорошего всем, я отправляюсь домой!
Шарлотта, довольно долго разговаривавшая вполголоса с Матильдой, предложила проводить семидесятилетнюю старуху до дому – ее лакеи были слишком хлипкими, чтобы в случае нужды оказать ей какую-то помощь. Она и сама предпочитала вернуться в больницу до сигнала к тушению огня
Вокруг Флори и Филиппа образовался кружок – Бертран, Гертруда, Кларанс, Гийом. Шли разговоры о крестовом походе, к которому готовился король, об опасностях, нависших над христианством со стороны татарских орд, добравшихся уже до Венгрии, о распрях между папой и императором Фридрихом II, а также о городских сплетнях. Гийом на полслове уловил взгляды, которыми обменялись молодожены: они были исполнены соучастия, ожидания, пронзивших его насквозь. Приближающаяся ночь снова соединит их в одной постели – для каких объятий? Словно острая шпага впилась в него. Не думая больше о Кларанс, об обязательстве перед нею, которое только что взял на себя, он попрощался и сбежал.
В свою очередь ушли и Рютбёф с Гунвальдом Олофссоном, сыгравшие в шахматы под критическим наблюдением Арно. Они вернулись на гору Сент-Женевьев, где жили.
Обри Лувэ закончил партию в трик-трак с Этьеном и пожаловался на усталость.
– Пошли спать! – воскликнула Изабо. – Влюбленным этого хочется, наверное, больше, чем нам! Всем – спокойной ночи!
С фонарем в руках по погружавшейся во мрак улице удалялись аптекарь с женой, Гертруда же, вертевшаяся около молодоженов, предлагала им отправиться втроем.
– Мы могли бы поболтать по дороге…
– Большое спасибо, в другой раз, если вам так хочется. Нет, в самом деле, не сегодня, – отбивался Филипп, которому вообще не улыбалось иметь третьего между собой и Флори.
– Как хотите, – пробормотала Гертруда с деланной улыбкой, – как скажете…
Она умела ждать. Это один из тех приемов, которым ее научила жизнь.
Флори расцеловалась с родителями и, удаляясь под руку с мужем, обернулась еще раз. Их провожали лакеи с факелами.
В доме ювелира все улеглись в постели, которые горничные только что по распоряжению Тиберж нагрели горячими угольями, смешанными с ладаном. Все комнаты пропитались запахом прогретого постельного белья и благовониями, которые так любила Матильда.
На улицах Парижа, кроме трех фонарей, сиявших над сводом Гран-Шатле, на вершине Нельской башни и на кладбище Инносан, горели лишь лампады перед памятными местами, крестами на перекрестках, фигурой Богоматери, изваяниями святых – покровителей города.
В полной тишине ночь обволакивала город за запертыми воротами, со всеми его помыслами, радостями, страданиями, а ночная стража готовилась в очередной раз охранять его покой.
