Текст книги "Май любви"
Автор книги: Жанна Бурен
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 18 страниц)
VII
Май кончался исступленным сиянием солнца. Необычная для этого времени жара царила в долине Сены и давила Париж.
Возвращаясь с улицы Кэнкампуа, где она весь день работала, Матильда с порога поняла, что вернулся Этьен: двое слуг вышли из конюшни с хорошо знакомым ей кофром. Ей бы встретить мужа самой, чтобы первой рассказать ему обо всем, что произошло после его отъезда. Она увидела его перед дверьми спальни девочек, разговаривавшим с Тиберж ля Бегин.
– Так вот какая судьба нас ожидала! – вскричал Этьен, увидев жену еще до того, как она переступила последнюю ступеньку лестницы, прежде чем успела обнять его, как всегда после разлуки. – Черт побери! Вы не ошиблись накануне моего отъезда, предвкушая недоброе. Это звучало угрожающе! Решительно, нас преследует неумолимый рок!
На его лицо, и без того прорезанное горькими морщинами, выражение злобы и протеста наложило агрессивную маску, которую Матильда видела часто и не любила. Она понимала, что Этьен, самой сокровенной гордости и самой горячей любви которого был нанесен такой удар, не примет этого испытания со смирением доброго христианина и сохранит в глубине души злобу и горечь, которые его теперь пожирали. Малейшее внимание, проявлявшееся к нему в связи с этим горем, было для него невыносимо, заставляло сомневаться во всем, сомневаться даже в Боге!
– Увы, мой друг, – проговорила Матильда, – на нас действительно обрушилось что-то ужасное, но разве нас не двое, чтобы выдержать это испытание? Мы будем поддерживать друг друга, не так ли? К тому же мы должны думать больше о Кларанс, чем о себе.
– Вернется ли к ней когда-нибудь рассудок? В ее теперешнем состоянии ничто не позволяет на это рассчитывать. Я только что был у нее. Она, кажется, меня даже не узнала. Да что там «узнала» – увидела ли она меня, по крайней мере? Я в этом не уверен.
– Я знаю, как ужасно это… помутнение сознания, мой друг. Оно терзает меня так же, как и вас, но в нас должно все время оставаться место для надежды – ведь она самая спасительная из всех добродетелей. Если мы хотим, чтобы Кларанс в один прекрасный день выбралась из этого колодца, куда ее бросило ужасное потрясение, то нам самим необходимо верить, твердо верить в то, что это возможно. Именно такой ценой мы вытащим ее оттуда. Наша твердость, наша уверенность должны стать залогом ее выздоровления.
Этьен безнадежно шевельнул рукой.
– Неужели ваша постоянная добрая воля, делающая вас готовой к встрече с жестокостями жизни, не отступает перед этим ужасом? – воскликнул он с негодованием. – Чего же вам еще надо? Подобная слепота в конце концов становится вызовом! Разве вы не понимаете, как и я сам, что даже если Кларанс когда-то и придет в сознание, она отныне обречена, потеряна?
– Почему? Когда мы ее вылечим, а мы добьемся этого, я очень хочу в это верить, когда она снова станет самой собою, кто может помешать ей мирно жить с нами?
Ожидая возвращения мужа, Матильда думала, что найдет в нем твердую опору перед лицом общего врага. Разочарование в этом было для нее тем более мучительным. В глазах ее показались слезы.
– Не нужно говорить так громко у дверей комнаты нашей барышни, – проговорила Тиберж, почуявшая бурю. – Ей нужны покой и тишина.
– Ты права. Как она сейчас?
– Просидела весь день почти без движения.
– О чем мы говорим? – почти насмешливо вскричал Этьен. – Кларанс изнасилована, замучена, лежит полумертвая за этой вот дверью, неподвижная – чего еще можно ожидать?
– Замолчите, ах, замолчите! Неужели вы не видите, какую боль мне причиняете? – воскликнула Матильда, почти выходя из себя.
Не в силах больше оставаться рядом с тем, кто в этот момент в ее глазах был олицетворением всего того, чего так плачевно была лишена ее жизнь, всех ее неудач, она повернулась к мужу спиной и отправилась на первый этаж. Вместо того чтобы сблизить их, на что Матильда было понадеялась, горестная судьба Кларанс лишь углубила пропасть, отделявшую ее от мужа, чья сверхчувствительность превращала его в человека, с которого содрана кожа.
На Матильду навалилась такая тяжесть, что она не сдержала разрывавших ее рыданий.
В этом состоянии она, плачущая, увидела, как в залу вошел Гийом Дюбур.
– Вы! – при виде его воскликнула она. – Вы! Почему вы…?
Он неправильно понял это полное муки восклицание.
– Видит Бог, увы, я не смог спасти вашу вторую дочь, мадам! – проговорил он с горячностью, похожей на признание вины.
Едва дышавшая Матильда, все еще испытывавшая безудержное желание спрятать свое лицо на груди этого человека, утешить свою печаль в его объятиях, которые, однако, никогда для нее не раскроются, готовая умолять его о защите, о любви, вновь охваченная приступом горечи, смогла лишь покачать головой.
– Я не ставлю под сомнение вашу готовность помочь Кларанс, – проговорила она бесцветным голосом. – Я вовсе не думаю об этом. Без сомнения, никому не удалось бы вырвать ее из рук голиардов, такая попытка кончилась бы лишь поражением такого безумца, и вы это правильно понимали.
– Она исчезла, ее увел Артюс Черный, пока я относил Флори в безопасное место, подальше от схватки, Где ей было нечего бояться. А потом было уже слишком поздно.
Чтобы остановить слезы, совладать с волнением, Матильда сделала усилие и задышала ровнее. Что скажет Гийом? Она снова перенесла свое внимание на него после того, как секундой раньше снова обрела самообладание.
– Я слышала, что вы участвовали в сражении студентов с голиардами, – сказала она, – но не знала, что именно вы вырвали из их рук Флори.
– Я заметил ее первой. И, вполне естественно, кинулся ей на помощь.
– Вполне естественно… конечно… конечно… Я прекрасно представляю себе, – продолжала она мягко, как если бы обращалась к тяжелораненому, – прекрасно представляю себе, что вы должны были испытать, увидев Флори в их власти. Понимаю и ваши действия в этот момент. Только – подумайте об этом! – пока вы занимались ее спасением, отбивали ее у похитителей, мою вторую дочь уводили внутрь этой крепости, где ее ожидала известная вам судьба!
– Ради святого Иоанна, мадам, клянусь вам, у меня не было ни одного шанса на успех. Рютбёф, приложивший к этому все силы, и Гунвальд со своими знаменитыми кулаками не смогли ничего сделать.
– Я ни в чем не упрекаю вас, месье, абсолютно ни в чем. Действовало Зло. Оно намного сильнее нас.
Она шагнула к Гийому, положила ему на плечо свою обессиленную руку, тут же упавшую по складкам камзола.
– Я, разумеется, много думала обо всем, что произошло в эту ночь насилия, – продолжала она, – и пришла к заключению, что нам не было дано ни предвидеть, ни избежать этого несчастья. Внутри самих себя, в тайне нашего сознания мы должны были противопоставить тому, что готовила судьба, нашу единственную защиту – нашу веру. Но веру без проявлений слабости, не запятнанную ничем. По-видимому, мы оказались на это неспособны. И злу, пользуясь этой нашей неспособностью, оставалось лишь выбрать жертвы. В конечном счете на вас не ложится никакой ответственности в этом плачевном деле. Решительно никакой. Далекая от того, чтобы вас осуждать, я признательна вам за то, что вы так храбро вырвали Флори из рук похитителей. Я благодарю вас за это от самой глубины моей любви к ней.
Что могла она сказать еще, не выдав себя?
– Наверное, – продолжала она, – наверное, вы пришли, чтобы повидать Кларанс?
– Да, конечно, – согласился Гийом, сбитый с толку предположением, столь далеким от его истинных намерений, – разумеется…
– Увы, это невозможно. Не знаю, сказала ли вам Флори о состоянии, в котором находится ее сестра?
– Я не видел ее с того момента, как отвез домой после нападения, жертвой которого она оказалась.
– Так знайте же, наша дочь лежит без сознания в постели, словно замурованная в свой страх. Никого не узнает, горит в лихорадке, мечется, сражается с призраками и за четыре дня не произнесла ни слова.
– Значит, врачи ничего не могут сделать? Она неизлечима?
– Не знаю. Моя золовка, а также врач короля, присланный по приказу его величества, исчерпали возможности своей науки без всякого результата.
– Что они думают об этом?
– Они говорят, что уже имели дело с больными, остававшимися без сознания неделями. Некоторых из них, однако, удавалось спасти.
– Мне пришла в голову мысль… я знаю человека, чьи знания и опыт огромны. Вы согласны с тем, чтобы я пригласил его к вашей дочери, хотя он, по правде говоря, и не врач?
– Почему бы и нет? Надо испробовать все, чтобы ее вылечить, все. Если вы думаете, что тот, о ком вы говорите, сможет хоть что-то для нее сделать, попросите его помощи. Если ему удастся хоть немного облегчить ее страдание, мы будем вам глубоко благодарны.
– Прекрасно. Итак, я без промедления иду за ним.
Матильда посмотрела вслед Гийому. Зачем он приходил? Из внимания к судьбе Кларанс? Конечно, нет! Скорее, чтобы увидеться с Флори. С Флори, которая не нашла нужным сказать матери о вмешательстве молодого человека в схватку, ставкой в которой была она сама… О вмешательстве, которое, однако, по-видимому, сыграло решающую роль в ее освобождении.
Что делать? Что подумать?
Жена ювелира вышла из залы, прошла по мощенному камнем двору в свой любимый сад, под сенью которого, прикасаясь к самой природе, находила умиротворение, покой, которых ей всегда не хватало. Звуки, доносившиеся со стороны дома, фасад которого возвышался над кронами лавровых деревьев, самшита, над боярышником, зарослями папоротника, образовывавшими вместе зеленый занавес, отделявший сад от того, что происходило в доме, суета вокруг приготовления ужина на кухне, голоса Жанны и Мари, игравших рядом с кормилицей в соседнем плодовом саду, где они проводили большую часть времени, лай борзых, всевозможные стуки, ржание лошадей в конюшне сплетали вокруг Матильды такую знакомую ей оболочку из неясного гула, окутывавшую ее своей успокаивающей реальностью.
Именно в этом месте, и нигде больше, заявил о себе смысл существования – здесь и сейчас – этой живой, хотя и мучительной реальности, и именно благодаря ее мучительности!
Скрестив руки на легкой ткани платья, супруга ювелира погрузилась в размышление, лишенное всякой снисходительности к себе. Это давалось ей нелегко.
Понемногу, однако, в ней укрепилась уверенность, по силе превосходившая страдание, скорбь, тоску и уныние, уверенность в том, что она не может рассчитывать на самое себя в любых обстоятельствах, несмотря на свою твердость, на некую основательность, прочность, которые, как она знала давно, были свойственны ее сильной натуре. Растерянность никогда не брала надолго верх над ее самообладанием. При всех разочарованиях, страданиях, пережитых ею, ей удавалось, по крайней мере до сих пор, сохранять достаточно нравственных сил, чтобы противостоять превратностям судьбы, достаточно энергии, чтобы не сдавать позиции. Несмотря на мрачные провалы, которые ей, как и всем нам, приходилось преодолевать, ее вера, усиленная надеждой, всегда поддерживала ее, освещала ей путь. Когда она обращалась к Богу, Он ей помогал.
Выходя их этого состояния медитации, Матильда еще раз поняла, что помощь эта ей не изменила. Чем иным могла быть эта сила духа, которой она внутренне гордилась, как не милостью, не постоянным присутствием Того, кого она обожала?
Она закрыла глаза в порыве высшей благодарности.
Когда она их вновь открыла, во двор входили два посетителя. Младшим был Гийом, другой, с бородой пророка, был одет в черную рясу с вышитым на груди желтыми нитками колесом.
– Мне повезло, мадам, я застал дома моего друга Йехеля бен Жозефа, о котором вам говорил. Он тут же согласился пойти осмотреть вашу больную.
Господин Вив приветствовал Матильду. Его манера общения с людьми носила отпечаток такой совершенной учтивости, что никто не замечал пристального внимания, с которым он смотрел на людей и на окружающие предметы, остроты его взгляда, сохраняя лишь воспоминание о его добром расположении. Лицо его дышало надежностью, покоем. Находясь рядом с ним, человек вдыхал воздух безмятежного покоя.
– Благодарю вас, месье, за то, что вы так быстро откликнулись, – проговорила Матильда, сразу же почувствовавшая силу личности пришедшего. – Нам так нужна ваша помощь!
Учитель талмудистской школы слегка наклонил голову.
– Я ведь не врач, – сказал он, желая, как всегда, быть честным. – Однако достаточно занимался различными науками, чтобы располагать некоторыми познаниями и в медицине. Кроме того, я много занимался изучением человеческой души и, как мне кажется, сумел объяснить некоторые из ее состояний. Судя по тому, что рассказал мне Гийом, случай вашей дочери, по-видимому, больше относится именно к этому методу, нежели к лечению лекарствами.
– Может быть, месье. Я в самом деле думаю, что душевные раны у девочки не менее серьезны, чем телесные.
– Не можете ли вы, прошу вас, прежде чем отведете меня к ней, точно рассказать обо всем происшедшем в воскресенье? Мне нужно точно знать обстоятельства нападения, которому ей пришлось подвергнуться.
– Если вы находите это необходимым, месье, я готова все рассказать. Но не в саду – здесь уже темнеет. Благоволите пройти со мною в дом, там будет удобнее.
Матильда и господин Вив пошли к дому. Гийом из скромности остался у родника. Он ждал. Он словно одержимый желал вновь увидеть Флори.
Для него не было неожиданностью услышать приближавшиеся шаги, и, подняв глаза, он увидел, как она направляется по садовой аллее в его сторону.
– Вы! – произнес он голосом, в котором прозвучало пылкое благоговение, протягивая навстречу ей руки.
Она сжала губы и остановилась в нескольких шагах от него.
– Гийом, – заговорила она, и звучание этого имени, произнесенного ее губами, потрясло его до основания. – Гийом, я не знала, что вы здесь, в доме моего отца. Я пришла сюда только, чтобы проведать Кларанс. Ее состояние таково, что я не могу чувствовать ничего, кроме глубокой печали…
Она пошла по тропинке. Рядом под нависшими ветвями деревьев шагал Гийом. От пересохшей земли поднимался запах чебреца и лесной земляники.
– Прежде всего я хочу просить вас вести себя так, как если бы вы забыли те мгновения смятения и безрассудства после воскресной схватки, когда вы меня освободили.
Не позволяя себе повернуть к нему голову, она, не отрываясь, смотрела на куртины, полные щавеля и гвоздики, мимо которых они проходили.
Гийом же не видел ничего, кроме нее.
– Никакая сила в мире не может вытравить из моей памяти эти единственные в моей жизни моменты, когда я так близко приблизился к несравненному счастью, кроме которого для меня с тех пор ничего больше не существует, – отвечал он, сдерживая свою пылкость. – Я сказал вам, что не заговорю об этом первым. Этого уже немало. Но вы не можете мне помешать думать об этом каждую секунду моей жизни, вспоминать с каждым ударом моего сердца!
– Не нужно!
– Что я могу с собой поделать?
– Обратиться к своей выдержке, к чувству семейного долга, к своей чести христианина!
– Требовать от умирающего с голоду не мечтать о еде во имя аскетического идеала! Моя любовь к вам, Флори, говорит во мне сильнее, гораздо сильнее, чем любое другое чувство. Ее крик перекрывает все другие голоса!
– Вы же знаете, я не свободна распоряжаться ни собою, ни своей жизнью. Я вся принадлежу Филиппу.
– Ради Христа, замолчите!
Никакое изъявление не могло бы содержать столько силы, как эта мольба. Флори проняла дрожь. Волна крови прилила к коже.
– Нет, – продолжала она, стараясь придать голосу твердость, – нет, я не замолчу. Вы должны меня выслушать. Я сказала вам, что много думала. И это так. Из этих размышлений я вывела очевидность нашей вины.
Гийом был готов возразить, но она остановила его жестом.
– Нашей вины, – повторила она с большей силой. – Как только я оказалась в укрытии, вдали от моих похитителей, вам следовало вернуться к Кларанс, помочь ей, а при необходимости и увлечь за собою тех, кто еще пытался ее освободить. Ваше возвращение вернуло бы им смелость.
– Даже если бы я был с ними, нас было бы недостаточно для того, чтобы разделаться с голиардами!
– Вы же вырвали у них меня перед этим.
– Но это же были вы! Ради любой другой я не набрался бы и половины той решимости, причиной которой стали вы.
– Я не могу вам верить! Мы должны пытаться сделать все, прежде чем отказаться от борьбы. Речь шла о жизни, о чести моей сестры! Я должна была побудить вас продолжить борьбу. Моя ошибка в моей пассивности! Я это знаю. Обезумев от того, что со мною случилось, от опасности, от которой вам едва удалось меня спасти, от вас самого… тоже…
Она наконец повернула к нему лицо, заставила себя выдержать взгляд, которого так боялась, встретив его своими ясными глазами, в которых воля к добру господствовала над волнением, и повторила:
– Да, Гийом, и от вас также. Напрасно было бы это отрицать, и я не отрицаю этого. Но, будьте уверены, отныне я сделаю все, чтобы подобное никогда не повторилось.
Такая решительность, такая порядочность, такое прямое признание, смелость, к которым он не мог не отнестись с уважением, показались молодому человеку такими волнующими и искушающими, что он подхватил на взмахе руку Флори и страстно прижал ее к губам. Словно страшась заразы, она энергично вырвала руку.
– Не прикасайтесь ко мне! – вскричала она с тоской в голосе, выдававшей ее чувства больше, чем прямое согласие. – Не прикасайтесь ко мне!
– Почему? Откуда этот страх, дорогая? Разве в глубине сердца вы не понимаете, что, что бы вы ни сказали, что бы ни сделали, вы предназначены мне? Этот ужас, вызванный у вас моим прикосновением, это не отвращение, а желание, всепоглощающее желание, такое же, какое я чувствую к вам в себе.
– Неправда!
Он теперь был так близко к ней, что мог говорить очень тихо. Его дыхание овевало лицо, пылавшее от этой близости больше, чем от еще горячих лучей заходившего солнца.
– Вы не боялись бы так моего прикосновения, если бы не разделяли мою страсть, мою потребность, – проговорил он глухим голосом, доходившим до самого ее сердца, до чрева. – Ах, верьте мне, мы любим друг друга!
Флори отвернулась, сделала наугад несколько шагов прямо перед собой. Ее охватывало волнение, совладать с которым она не могла. Сжав изо всех сил руки, она пыталась унять дрожь, сотрясавшую все ее тело. Ей потребовалось несколько минут невероятного усилия над собой, чтобы обрести подобие покоя. Она воспользовалась этим как поводом решительно высказаться.
– Я утверждаю, – заговорила она с упрямством, которое было одной из ее сильных сторон, – да, утверждаю, что на нас обоих лежит часть ответственности за несчастье Кларанс. И, значит, именно нам, если мы сможем, и поправлять дело. А для этого, – продолжала она с какой-то отвагой, вызвавшей в нем еще большую нежность, – мы должны найти способ хоть немного ее успокоить, хоть немного ей помочь.
Гийом закрыл глаза. Он больше не слышал слов Флори. Ему нужно было обуздать ураган, разбушевавшийся в нем от одного простого прикосновения к плоти, желание которой больше не терпело отсрочки. Кровь стучала у него в висках, билась, как сумасшедшая птица в клетке, в его жилах, в его груди. Ему приходилось бороться с безумным соблазном схватить ее и повалить на траву, под себя.
Когда он вновь поднял веки, его встретил неотрывный зеленый взгляд. В нем читалось недвусмысленное опасение. Он не произнес ни слова, но все, что он чувствовал, выразилось в этом молчаливом обмене взглядами. Никогда не испытывал он такого желания, такой уверенности в том, что оно разделялось. Время, место, где они находились, запреты, препятствия более не существовали. Окаменевшие в нескольких шагах друг от друга, они оба понимали, что малейший жест, малейший зов соединит их тут же, все равно где, в несравненном исступлении.
– Нет, – пробормотала Флори каким-то пустым голосом, – нет!
Гийом промолчал.
В этот момент они услышали голоса. Кто-то разговаривал, приближаясь к ним. Молодая женщина вздохнула так, словно была готова утопиться.
– Я хочу, – воскликнула она в порыве какого-то отчаянного волевого усилия, показавшегося Гийому более явным, чем признание, – хочу еще сказать вам вот что: мне кажется, что Кларанс до того, что с нею произошло, начала вас любить. Поскольку теперь она обесчещена, так как мы не спасли ее, хотя и могли это сделать, и поскольку между вами и мной не должно произойти ничего и никогда, вам остается лишь одно, что может вас простить, если она, конечно, когда-нибудь поправится: отказаться от безумства, которым вы охвачены, и просить ее руки!
Словно не желая быть свидетельницей реакции, которую неминуемо должен был вызвать подобный совет, Флори тут же устремилась к плодовому саду, не бросив и взгляда на того, кто, пораженный, оставался прикованным к месту.
Когда почти сразу после этого показались Йехель бен Жозеф, Матильда и Этьен, выглядевшие как старые, добрые друзья, они нашли его бледным, с отсутствующим видом.
– Я благодарю вас, месье, за то, что вы привели к нам господина Вива, – заговорил ювелир, приветствуя молодого человека. – Никто, как мне кажется, не разбирается так хорошо в болезнях человеческой души и никто не отличается такой ученостью, как он.
Метр Брюнель, казалось, вновь обрел веру в себя самого и, что было вполне естественно, переносил это на других.
– Хотя ваша дочь и окружена заботой о ее теле, – проговорил Йехель бен Жозеф, – мне всегда казалось, что в некоторых случаях, таких, как этот, нужно постараться подобрать ключи и к расстроенному рассудку, который выглядит потерянным. Знание того, как следует подходить к таким больным, гораздо действеннее всякой фармакопеи.
– Моя золовка, психиатр Шарлотта Фроман, разделяет ваше мнение, – сказала Матильда. – За время, что она наблюдает за моей дочерью, она несколько раз пыталась заговорить с ней, принудить ее отвечать. Все было напрасно. Надо полагать, она не так опытна, как вы, месье, в этом способе лечения.
– Наоборот, она достаточно опытна, я в этом убедился, но она моложе меня, у нее меньше практики, она меньше занималась этой областью терапии, – возразил ученый. – Видите ли, Бог создал душу и тело человека тесно связанными между собой. Пытаться отделить одно от другого, на мой взгляд, неправильно. Но лечение рассудка требует довольно длительного времени. Да, должно пройти время. Будьте же спокойны, метр Брюнель, я буду приходить к вам так часто, как понадобится.
– Благодарю вас, господин Вив, – воскликнула Матильда. – Да благословит Бог и вашу ученость, и вашу доброту!
– Я полагаю, что у вас много других забот, кроме лечения Кларанс, – снова заговорил Этьен, – и мне неловко, что отнимаю у вас время. Благодарю вас за этот бесценный дар, месье.
Гийом, молча присутствовавший при этом обмене любезностями, понемногу вновь обрел хладнокровие. Выходя во двор, где распрощались с хозяевами, они встретились с Шарлоттой Фроман, пришедшей к брату.
Матильда последовала за золовкой. В запертой комнате, где день и ночь горели благовонные травы, царил умиротворенный покой; служанка что-то шила у кровати, следя за Кларанс.
Не без удивления Матильда увидела Флори, стоявшую у изголовья больной. Глаза молодой женщины были красными от слез, следы которых виднелись на лице. Увидев входивших мать с отцом, она шагнула им навстречу.
– Я прошу вас, дорогая дочь, перестаньте терзаться, неотвязно думать о нашем несчастье, – ласково проговорила Матильда, готовая сообщить Флори об их новой надежде. – Не время поддаваться скорби. Есть новость: господин Вив только что заверил нас с отцом, что болезнь Кларанс излечима. Он займется ею и говорит, что уже вылечивал людей с такими же отклонениями, как у нее. Так или иначе, уже первая его консультация принесла свои плоды: посмотрите, насколько спокойнее теперь ваша сестра.
– Да услышит вас Бог, мама! Я отдала бы десять своих лет за возвращение ее к жизни!
Тон, которым были произнесены эти слова, удивил Матильду глухой силой, не вязавшейся ни с характером дочери, ни с надеждой, о которой шла речь.
– Даже если удастся ее вылечить, – продолжала она тоном, выдававшим надежду на отмщение, – все равно ее мучителей надо схватить! Но все наши попытки их разыскать оказались тщетными!
Действительно, Арно после столь же тщательных, как и бесполезных, поисков вернулся, так и не обнаружив убежища Артюса Черного. Он огорчен этим, но не сдается.
– Мы, наверное, ищем не там, где нужно, – сказала Матильда. – Но мне кажется, что все это скоро может измениться.
– Смотрите-ка, вам как будто известно больше, чем нам, дорогая, – заметила Шарлотта, присоединившаяся к обеим женщинам, убедившись в том, что ее племянница немного успокоилась.
– Не исключено. Перейдемте в мою молельню.
Чтобы не беспокоить Кларанс, они ушли в тесную комнатку, где у стены стояли четыре деревянных табурета и аналой с раскрытым часословом. Большая подушка с золотыми кистями лежала в ногах деревянного изваяния Богородицы. Еще одна дверь вела отсюда в комнату Матильды.
– Когда я вызываю в памяти каждую деталь последних событий, – заговорила она после того, как все трое расселись по табуретам, – проясняются некоторые, по-моему, важные факты. Вот, например: вы помните, дочь моя, что во время визита к нам Изабо упрекнула Гертруду за дружбу, которую она с недавних пор завела с Артюсом?
– Да, конечно. И Гертруда показалась мне при этом довольно смущенной.
– Больше чем смущенной. Она пришла в ярость!
– Возможно, но я не вижу…
– В тот момент меня тоже не поразили признаки противоречия, которое, такое явное, не должно было меня не встревожить. Но каким-то таинственным образом оно проложило себе дорогу в моем сознании. Теперь мне все настолько ясно, что я могу сказать, что это наводит меня на след.
– На след? На чей, сестра? – спросила Шарлотта.
– На след Артюса; мне кажется, я поняла, где следует его искать.
– Вы думаете, Гертруда знает, где он прячется?
– Я в этом уверена! Больше того: помните, как она напирала на то, что никто не узнает, где он скрывается? Эта уверенность выглядела очень неестественной, это-то и заставило меня надо всем задуматься. Ее вызывающий тон можно было объяснить лишь одним: либо я сильно ошибаюсь, либо Артюс нашел приют под ее кровом!
– Вы подумали, сестра, об опасностях, которыми грозило бы ей такое соучастие?
– Да, но я не уверена, что их было бы достаточно, чтобы заставить отказаться от этого такую фантазерку, такую чувственную женщину, как Гертруда. Ее скучная жизнь не может не казаться ей пресной, и я верю, что она способна оценить жгучий вкус стручкового перца, явившегося так кстати, чтобы скрасить ее жизнь.
– Замешательства и волнения, выказанных ею тогда и не прошедших мимо меня, достаточно, чтобы признать вашу правоту, мама! Несомненно, ее поведение в понедельник не было естественным.
– Допустим. Вы поняли, что сговор такого рода означал бы открытую войну против всех нас?
– Разумеется, но я сомневаюсь, чтобы ее могли остановить такие соображения. Она связана с нашей семьей лишь чисто случайно, отношения наши – чистая условность. Нас не сближают ни какая-либо привязанность, ни родство.
– Да, это так! – убежденно согласилась Флори. – Больше того, я подумала вот о чем: она высказала тогда показное раскаяние, довольно для нее необычное, давая понять, что чувствует свою вину в том, что пригласила нас в тот день к себе.
– Допустим, что вы обе правы, – сказала Шарлотта, – остается в этом убедиться. Ведь нет же полной уверенности, что Артюс у нее. Как быть? Человек, которого повсюду разыскивает полиция короля, не мог не принять тысячи мер предосторожности.
– Если он действительно скрывается у Гертруды, то, во всяком случае, не в ее маленькой парижской квартире прямо над лавкой Лувэ, – заметила Матильда. – Его тут же обнаружили бы. Значит, он в том самом загородном доме – нигде больше она укрыть его не могла.
– Похоже, что вы правы, но в этом нужно убедиться.
– Этим займусь я, – сказала Флори, охваченная лихорадкой деятельности. – У меня, увы, слишком много оснований заняться Артюсом! Я найду, черт побери, способ все разузнать…
