Текст книги "Май любви"
Автор книги: Жанна Бурен
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 18 страниц)
– Мама, – проговорила Кларанс, к которой вместе с сознанием вернулся и дар речи, – я не поеду с вами обратно, в Париж. Я хочу остаться здесь, в этом бенедиктинском монастыре. Я постригусь в монахини. И думаю, что ни вы, ни отец не будете против того, чтобы я посвятила себя Господу.
XIII
Из груди Флори появилась, оформилась, налилась и упала на мягкую пеленку капля молока.
– Смотрите-ка, дорогая, ваш сын с каждым днем становится все больше похожим на вас, – заметила Алиса, склонившись над новорожденным.
Флори улыбнулась. Она с гордостью, с нежностью и восхищением, но уже достаточно привычно любовалась маленьким светловолосым существом, нежным, как лепесток цветка, которого она родила месяц тому назад. Он весь умещался на ее согнутой в локте руке.
– Но глаза у него от Филиппа, – отвечала она, – по крайней мере, такой же формы. Ну а цвет… подождем некоторое время. Окончательно еще не установился, но во взгляде сына мне неотступно видится дно колодца…
Она наклонилась, осторожно поцеловала шелковистые щеки. Довольная тем, что ребенок был похож на нее, она не меньше радовалась и его сходству с отцом. Хорошо, что у него было что-то и от отца, и от матери – ведь он был плодом их союза, символом их преданности друг другу. Она прикоснулась губами к тонкому пушку цвета свежесжатой соломы, покрывавшему маленькую круглую головку.
– Он моя радость и надежда, – проговорила она непринужденно, как бы желая скрыть от подруги слишком серьезный, разоблачительный характер этого заявления.
Алиса нахмурилась.
– Разве ваш муж для вас не достаточная радость? – спросила она с любопытством, окрашенным тревогой.
– Да, но это совсем другое. Я хотела сказать, дорогая Алиса, что появление Готье заполнило всю мою жизнь. Подумайте только: Филипп вчера уехал на несколько недель, возможно, на месяц, а то и больше. Он отправился в Понтуаз со двором королевы. Да, конечно, его отсутствие я не очень переживаю, ведь со мной наш сын, которого я люблю и который целиком занимает мое время.
Она ласково похлопала младенца по спине: тот с довольным видом переваривал только что всосанное молоко. Он два-три раза слабо отрыгнул и блаженно улыбнулся. Флори осторожно уложила его в резную деревянную колыбель, стоявшую рядом с ее кроватью, покачала ее, убедилась в том, что ребенок окончательно заснул, и вернулась к Алисе.
– Видите ли, дорогая, я не хочу приглашать к нему кормилицу, по крайней мере первое время, – заговорила она. – А дальше посмотрим. Мне так нравится самой давать ему грудь, мыть его, холить, для меня невыносима мысль о том, чтобы делить все эти заботы с кем-то другим.
– Ну конечно же, я понимаю, теперь вы будете сочинять нам не баллады, мотеты или рондо, дорогая, а колыбельные песни!
– Вот именно! Я уже много их написала, – порывисто ответила молодая женщина, продолжавшая с такой нежностью любоваться сыном, что Алиса ей внезапно позавидовала.
– Вы можете даже у каменной скалы вызвать жажду материнства! – вскричала она. – Словно у вас появилось бесценное сокровище!
– Так оно и есть!
Ребенок спал. Флори подошла к окну и полуоткрыла его.
– Снег все идет и идет. Этот слишком уж холодный февраль, кажется, никогда не кончится! Я устала от морозов, жду не дождусь весны.
– Через месяц придет и она. Потерпите, дорогая… Что же до меня, то, в противоположность вам, я люблю это время года.
Она движением подбородка указала на открывавшийся за окном пейзаж, детали которого скрывали хлопья падавшего снега.
– Взгляните: парижские крыши прекрасны под этими белыми шапками. Деревья в вашем саду словно увиты кружевом… а уж как хорошо дома, у камина, в тепле и покое!
– Да, верно, – согласилась Флори. – У зимы есть свое очарование, по крайней мере, если достаточно дров, но как бы ни были соблазнительны все наши описания, они не помешают мне вздыхать о ясных, теплых днях!
Конец беременности показался Флори ужасным. Рождественские праздники, Новый год, праздник Богоявления были лишь короткими просветами в целой веренице бесконечных недель, когда ее недомогание и тревога становились с каждым днем все сильнее. Родила она шестнадцатого января, на десять дней раньше срока. Она испытала огромную радость, увидев новорожденного сына, но дни, предшествовавшие этому событию, оставили у нее ужасные воспоминания. С вечера до утра не прекращались ее страдания и муки. Она никогда не думала, что можно так страдать, давая миру новую жизнь.
Ни опыт акушерки, неустанно массировавшей ей живот и втиравшей мази, приготовленные присутствовавшей при этом Шарлоттой, ни нежность Матильды, ни трогательное чувство вины Филиппа, который был в ужасе от того, причиной какой пытки он оказался, не могли смягчить ее, как ей казалось, бесконечных страданий, этих волнами обваливавшихся мучений, все ближе и ближе приближавших ее к нечеловеческой боли. К концу той ночи она была в полном изнеможении.
Однако, когда сына, натертого солью и вымытого медовым мылом, завернутого в белые пеленки, положили ей в руки, она почувствовала, как ее затопило совершенно животное счастье, то главное, что оправдывало страдания, отдаляло воспоминания о них.
Нормальное состояние быстро восстановилось. Теперь, не желая больше думать о пережитых муках, она не без удовлетворения заметила, что талия ее стала по-прежнему тонкой, что груди развились и расцвели.
Не переставая повторять себе, что все это лишь внешнее, Флори с удовольствием и с гордостью убеждалась в своем преображении, делавшем ее еще более желанной. Она вздохнула. О ком? Филиппу, увы, пришлось на время уехать в свите королевы без Флори, связанной ребенком. К тому же ей следовало готовиться к церковной церемонии, которую, по твердо установившемуся обычаю, проходили все родившие женщины. Даже при крещении Готье, в четвертый день с рождения, молодая мать не имела права показываться на людях. Так было всегда. До церемонии очищения родившая женщина должна была оставаться дома. Когда Флори выполнила эту обязанность, свои морозные барьеры воздвиг холодный сезон. Стало слишком опасно пускаться в путь с новорожденным, а расстаться с ним она не соглашалась.
– Я должна идти домой, – поднялась Алиса. – Дни в феврале короткие, и по снегу идти в темноте трудно.
Подруга ушла. Флори вновь подошла к уснувшему сыну. Ее очаровывало это крошечное, не больше крупного яблока, лицо. Она проводила долгие часы, склонясь над спящим ребенком, сновидений которого невозможно было себе представить, внимательно следила за каждым движением, гримасами, едва заметными улыбками сына. Она была охвачена бурной, всепоглощающей любовью к нему, который будил ее глубокой ночью, заставляя ее смеяться, одну в ночи, от радости и обожания.
Она позвала Сюзанну, распорядилась, чтобы принесли еще дров для поддержания огня, постоянно горевшего в камине ее комнаты. Она долго смотрела на снопы искр, с треском разлетавшихся из камина, словно пчелы, спугнутые с каштанового дерева, только пчелы эти были медного цвета. Запах сухого мха, вспыхивавшего на коре поленьев, более едкий запах дерева, смешивавшийся с мускусным ароматом свечей, врывались в ее ноздри, напоминая зимы ее детства, которые, говорила она себе, сольются в будущем с воспоминаниями о первом месяце жизни Готье.
Пальцы Флори замерли на струнах виолы. Словно в оцепенении, она следовала за вяло развертывавшейся нитью своих мечтаний, когда дверь вдруг толчком отворилась, словно от порыва сквозняка. Сюзанну, вставшую было между хозяйкой и гостем, тот отстранил движением руки. В комнату вошел Гийом.
– Добрый вечер, кузина. Ваша служанка боится, как бы я вас не побеспокоил. Надеюсь, все в порядке?
Остановившись в нескольких шагах от Флори, он, казалось, заполнил комнату своими широкими плечами, подчеркнутыми толстой шубой из алого сукна на волчьем меху. На лице его не было улыбки. Оно было напряжено, взгляд сверкал.
Не двигаясь с места, Флори молча смотрела на него. Ей стоило ужасного усилия заставить себя заговорить.
– Я не ждала вас, кузен.
Она лгала. Когда накануне уехал Филипп, инстинкт, с которым она боролась, как могла, подсказывал ей, что на ее пороге незамедлительно появится другой, как грозовой ветер, готовый всем завладеть.
Что делать? Жестом, полным фатальности, она отослала служанку и пошла навстречу опасности.
– Уж и не знаю, сумеем ли мы когда-нибудь достойно отблагодарить вас за шубу, которая появилась у меня в эту зиму благодаря вашей щедрости. Она великолепна.
– Вы хорошо сделали, выбрав черный бархат на беличьем меху. Он подчеркивает цвет ваших светлых волос.
Голос его звучал приглушенно, сдавленно… Он умолк. Их окутало молчание. Сознавая, какую бурю могли вызвать их слова, они смотрели друг на друга, словно ожидающие выпада фехтовальщики.
– Вы что-нибудь сочиняете? – спросил наконец Гийом, устремляясь в атаку.
– Да, для сына.
Как к тихой гавани, обернулась она в сторону колыбели, подошла к ней, наклонилась к сонному ребенку, на губах которого теплилась едва заметная улыбка. Вторжение в комнату матери человека, который ее очаровывал, ему совершенно не мешало.
Она выпрямилась.
– Так, стало быть, вы решили, как я понимаю, прийти посмотреть на Готье!
– Вы хорошо знаете, что он здесь ни при чем. Он мне причинил такие муки! Его присутствие, само его существование – такой вызов мне! Передо мной результат союза…
– Далеко не только это!
– Разумеется! Новое препятствие между вами и мной… по меньшей мере, на первый взгляд.
– Нет, Гийом, так оно и есть в действительности.
Он подошел к Флори.
– Не хотите ли вы убедить меня в том, что этот крошечный комочек имеет для вас большее значение, чем то чувство, которое вы испытываете ко мне?
Теперь он стоял прямо перед ней. Она вдыхала смутный запах снега, прилипшего к подметкам его сапог, таявшего на его плечах, еще более дразнящий стойкий запах волчьей шкуры, защищавшей его от холода, вновь ощущала аромат кожи и амбры, которого никогда не забывала. Она чувствовала, что начинает трепетать, слабеть. Потому что с тех самых пор, когда в ходе схватки под стенами замка Вовэр он держал ее в руках, она боялась, что исходящие от него флюиды поднимут в ней головокружительные волны, способные в один момент разнести вдребезги хрупкие плотины, возведенные с таким трудом.
– Я говорил вам, что буду ждать, что сумею дождаться рождения вашего ребенка, когда уже не будет этой помехи, и что снова приду, – проговорил он на одном дыхании. – Вы никогда не узнаете, моя любовь, какой ценой мне удалось сдержать этот свой обет! Нет, ни вам, ни кому другому вообразить это невозможно! Это была адская мука! Я вышел из нее обожженным до костей, но и закаленным, как самая чистая сталь. Ничто меня не сломает и не заставит отказаться от вас!
– Не сводится ли вся ваша страсть к тому, чтобы обречь меня на вечный огонь? – со вздохом спросила Флори, не в силах должным образом рассердиться на возмутителя своего спокойствия, и поэтому выдававший ее голос звучал неубедительно.
Не отвечая на ее слова, Гийом пошел в атаку. В его тесных объятиях она совсем потеряла голову; все ее тело, по которому прокатывались сжигавшие ее волны, потрясал сливавшийся в единый удар ритм их колотившихся сердец, стучавших так близко друг к другу. Флори охватил такой трепет, что она не могла произнести ни слова.
Когда губы Гийома впились в ее рот, она не сдержала дрожи, словно он уже овладевал ею. Ответом на нее была хриплая, скорбная жалоба. Жадные и смелые руки пробегали по ее телу, раздевая до нижнего белья, отбрасывая меховую пелерину, шелковую рубашку… Каждое его прикосновение будило во Флори неведомые ей ранее ощущения – до сих пор ее любили чересчур рассудочно. Она уже была не в состоянии противиться этому обоюдному зову, требовавшему удовлетворения. Сбросив плащ и расстегнув камзол, Гийом обнажил груди Флори, закрыл глаза, словно не мог выдержать их вида, и зарылся в них лицом. Его поцелуи и покусывания оставляли пылающие следы на трепетавшей коже. Покоренная, готовая отдаться, Флори была само ожидание, забыв обо всем на свете.
Гийом взял ее на руки, отнес на кровать, с какой-то уколовшей ее яростью отшвырнув полотнища занавесок. Когда перед ним открылся ее голый белый живот, он упал на колени: пришла и его очередь задрожать, припав к нему губами.
В этот момент ясно послышались шаги на лестнице. Кто-то поднимался по ней. Сейчас сюда войдут! Одним молниеносным движением Флори села на постели. Она запахнула на себе расстегнутое белье, соскочила с кровати, схватила халат со стоявшей в изголовье вешалки для одежды, которую снимают перед сном, и одним движением его надела.
Теперь ее движения были уверенными, неожиданно быстрыми. Она не забыла задернуть занавески, чтобы закрыть кровать, и уже полностью одетая склонилась над колыбелью ребенка.
Как во сне, поднялся и Гийом. Он дрожал, ему даже пришлось ухватиться за спинку кресла.
В дверь постучали.
– Войдите.
В полуоткрытую дверь просунулось морщинистое лицо тетушки Берод.
– Я пришла взглянуть на моего внучатого племянника.
Против всяких ожиданий старуха проявляла большой интерес к родившемуся под ее крышей. Никогда раньше даже не подумавшая до рождения Готье оставить свои книги и подняться к племяннице, теперь она каждый день испытывала потребность взглянуть на новорожденного.
Флори отвечала на вопросы тетки. Необходимая вежливость в сочетании с импровизацией помогала ей овладеть собой. Однако за маской любезности таилось ее существо, находящееся при последнем издыхании.
– Вы вся красная, дорогая, уж не простудились ли вы?
– Не думаю. Это просто от огня в камине.
Причиной этого, однако, была ее разгоряченная плоть, но также и ужасное чувство стыда, поднимавшееся в ней по мере угасания вспышки страсти. Действительно, думала она, не появись здесь тетушка Берод, она в эти самые минуты, позабыв все, отдавалась бы Гийому! Рядом с колыбелью сына, на той самой постели, на которой овладел ею муж в день их свадьбы, на которой родился Готье! Надо признаться, ни одно из этих соображений минутой раньше ее совершенно не занимало!
Она подняла сына из колыбели и взяла его на руки. Это прижатое к ее груди крошечное, еще ничего не сознававшее существо становилось для нее щитом.
– Он вылитая вы, племянница.
Так говорили все.
– Да, это правда. Только вот глаза от Филиппа.
Повторяя десятый раз эту фразу, она обернулась к Гийому, найдя в себе смелость взглянуть на него.
– Смотрите, кузен, как мой сын похож на нас обоих. Разве он не живой символ нашего союза?
– Да, он похож на вас, – скрепя сердце, согласился тот с угрюмым видом. – Это несомненно.
Он смотрел на нее с такой горечью, что она содрогнулась под его взглядом, как от оскорбления, и тут же быстро отвернулась от него.
– Присаживайтесь, тетя, – предложила она, – поближе к огню. Тут вам будет тепло.
Сама Флори села на низкий стул, качая прижатого к груди ребенка.
– К сожалению, кузина, я должен вас покинуть и вернуться к себе, чтобы сделать кое-какие распоряжения. До скорого свидания!
Он откланялся, переступил порог и скрылся за дверью, оставив в растерянности молодую женщину, от которой не ускользнул угрожающий смысл его последних слов. Когда щелкнула дверная защелка, по комнате пронесся поток холодного воздуха, коснулся плечей Флори и замер, согретый пламенем камина.
– Этот парень всегда кажется мне странным, – заметила тетушка Берод. – Что-то в нем есть такое, какое-то напряжение, делающее его присутствие неприятным. Я знаю, что Филипп питает к нему дружеские чувства, но, признаюсь, меня его присутствие скорее стесняет. А что вы думаете о нем?
– Да, это верно, в нем есть какая-то суровость, которая порой озадачивает, но на меня она не действует.
В самой глубине души Флори одобрила свой ответ и заговорила о другом. Время шло. Готье принялся плакать. Нужно было сменить ему пеленки, вымыть в принесенной Сюзанной лохани с теплой водой, снова уложить в колыбель. Старуха с неостывавшим интересом помогала ей, пыталась развеселить ребенка и кончила тем, что удалилась к себе.
Флори осталась одна. Она раздернула занавески над постелью, привела в порядок помятые простыни, подняла соскользнувшее одеяло. Она машинально занималась всем этим, не зная сама, делает ли это со стыдом или во власти овладевшей ею печали.
Стоя перед своей постелью с опущенными вниз руками, как человек, отказавшийся от сопротивления, что уже было признанием, она плакала о себе, о своем нежном муже, которого рано или поздно предаст, об их ограбленной любви, обо всем том непокое, который неминуемо грядет. Теперь она знала, что не сможет ничего сделать, чтобы этого избежать. Этот зов, который вызывает в самой глубине ее существа простое прикосновение Гийома, настолько повелителен, что у нее никогда не хватит сил ему противостоять. Было ли это всего лишь желанием? Это был ураган, смерч. Разве можно бороться с бурей?
Она вытерла лицо, поправила прическу, съела ужин, который принесла Сюзанна, машинально проделала ритуал вечернего туалета, почти не отдавая себе в этом отчета. В ней шевельнулось желание помолиться, но она ощущала какую-то скудость души, которая помешала ей припасть к этому освежающему источнику благодати. Без слез, опустошенная, она улеглась.
Вокруг комнаты Флори, чувствующей себя в собственной постели словно на раскаленной решетке жаровни, все в доме было спокойно. Снег за окнами приглушал внешние звуки, стояла какая-то необычная тишина, глухота которой угнетала. Заснувший в своей колыбели Готье не двигался. Мать не чувствовала даже его дыхания, слишком слабого и не доходившего до ее слуха. Единственный звук, словно чей-то шепот, доносился от слабо горевшего в камине огня. Перед тем, как ложиться спать, служанки набили камин толстыми поленьями, которые покрыли золой, чтобы горели помедленнее, сохраняя тепло до зари, когда принесут новых дров. Небольшие оранжевые и синие языки пламени перебегали по поверхности поленьев словно в бесконечной судороге, разрывая царившую в комнате тьму и отбрасывая на пол блики неправильной формы, казавшиеся незасыпавшей Флори адскими тенями.
Ночь была длинной и душераздирающе горькой. Когда наступило утро, молодая женщина решила пойти к Матильде, во всем ей признаться, попросить совета и найти утешение. Продолжать свое существование в одиночестве она была больше не в состоянии. Ей была необходима опора в лице той, кто в ее глазах была самым надежным убежищем и проводником по жизни.
Приняв ванну, надушившись, позанимавшись сыном, которого препоручила служанке, она оделась потеплее и отправилась к обедне в церковь Сен Северен. Ее сопровождала Сюзанна.
По завершении службы, в течение которой она следовала молитве беззвучно, лишь движением губ, Флори перешла на другой берег.
Снегопад прекратился, но хмурое небо было отяжелевшим от насыщавших его хлопьев. Не было никаких ярких тонов. Картина была полностью черно-белой. Если на крышах домов, на колокольнях, на башнях Нотр-Дам, на сторожевых башнях крепостных стен, на верхней части этих стен, на выступах домов оставались нетронутыми шапки снега, казавшиеся роскошной оторочкой из горностая на их причудливых контурах, то на мостовой, где уже прошло много людей, было сплошное грязное месиво. Ноги проваливались в мокрый снег, иногда скользили. Каждый шаг грозил возможностью падения.
Холодный воздух леденил грудь. Пальцы рук немели от холода несмотря на двойные шелковые перчатки; ногам было зябко, хотя на зимних башмаках были деревянные подметки, предохранявшие кожу от влаги.
Народу на улицах меньше, чем в хорошую погоду, но все же достаточно, чтобы прохожие мешали друг другу, замедляя движение.
Флори с Сюзанной уже дошли до улицы Бурдоннэ, когда снова посыпался мелкий снег. Гонимые западным ветром, снежинки покалывали лицо.
За высокими заснеженными стенами сад Брюнелей, хорошо ухоженный, являл собою зрелище легендарной красоты. С северной стороны чистая белизна оттенялась серым. Под тяжестью покрывавшего их непомерного груза снега ветви деревьев почти доставали до земли, словно приветствуя торжественный холод зимы, другие, более гибкие, распластывались по ней, прихваченные инеем, словно фантастические волосы какого-то таинственного существа. Если наветренная сторона стволов была сплошь белой от снега, то на другой виднелись только отдельные его клочья. Каждый куст был изукрашен кружевом, некоторые были похожи на ледяные снопы искр застывшего в воздухе взрыва. Вдаль уходили аллеи, покрытые нетронутым снегом, скрываясь под сводами из переплетенных, сверкавших инеем заледеневших ветвей, уводя, казалось, в какой-то морозный рай.
Флори остановилась, почувствовав острое счастье возвращения в очаровательные зимы своего детства. Она вдохнула словно окаменевший воздух, прислушалась к знакомой, будто ватной тишине, которую нарушал лишь случайный звук снега, обрушивавшегося с некоторых ветвей, для которых груз его был слишком тяжелым.
По тропинке, проделанной в снегу с самого утра слугами – она помнила, как они всегда орудовали лопатами, весело смеясь своим шуткам, – они дошли наконец до порога дома. Их капюшоны, покрытые хлопьями снега, юбки и полы пальто, сметавшие на ходу скрипучий снег, казались посыпанными индийской солью.
В высоком стоявшем в зале камине ворчавший огонь пожирал громадные кругляки поленьев. В другом конце комнаты стояла железная тележка, заполненная раскаленными угольями, которые будут катать по коридорам, согревая в них воздух.
– Мамы нет?
Укладывавшая в кофр салфетки, Тиберж ля Бегин со вздохом выпрямилась:
– Она только что ушла к мадам Марг, к вашей бабушке, та поскользнулась у самой своей двери, выходя утром из дому к обедне, и, как говорят, очень страдает.
– Она ничего себе не сломала?
– Насколько я знаю, слава Богу, нет.
– Мама собиралась вернуться сюда от нее?
– Вряд ли. Она говорила, что отправится прямо на улицу Кэнкампуа, где ее ждут.
– Тем хуже для меня; придется отправляться домой, не повидавшись с мамой.
От досады и нервного непокоя на ее глазах появились слезы. Неужели она не может справиться с собой, сохранить хоть немного власти над своими чувствами!
Она ушла, озаботив Сюзанну своим взволнованным видом.
Когда обе женщины проходили по Большому мосту мимо лавки метра Брюнеля, они встретили выходившего оттуда Бертрана.
– Храни вас Господь, сестра. Куда это вы спешите по такой грязи да с таким встревоженным видом?
– Я иду домой. А вид мой объясняется просто: я иду от родителей, где узнала от Тиберж, что бабушка Марг сегодня утром упала.
– Я только что от нее. Час назад я проводил туда маму. Не беспокойтесь слишком по этому поводу: бабуля вновь разговаривает командным тоном и на моих глазах отругала лакея, опрокинувшего горшок. Из этого я заключил, что падение не лишило ее агрессивности, а стало быть, не повредило и ее здоровья!
Он рассмеялся. Когда Бертран бывал в веселом настроении, что случалось очень часто, у него была привычка откидывать голову назад, отчего всегда резко выступал кадык. Его бесхитростный вывод несколько успокоил Флори, которая не могла, однако, не думать о том, что для всех них, несмотря на проявление божественной воли в отношении Кларанс, которое они восприняли с радостью, решения, принимаемые в порыве восхищения и благодарности, остаются очень непрочными. Бабушкин характер, как и ее, Флори, собственная слабость не будут исправлены каким-то чудесным образом, каким-то чудом, которое глубоко изменило бы весь их образ жизни.
– Вы можете спокойно возвращаться домой, сестра! А мне нужно бежать на улицу Кэнкампуа. Впрочем, еще одно слово: мой племянник здоров?
Несмотря на то, что брат был очень молод, он интересовался новорожденным почти так же, как тетушка Берод.
– Вполне. Он растет как маленький грибок.
– Это меня просто восхищает.
Бертран поклонился, поцеловал выглядывавшую из-под подбитого мехом капюшона разрумяненную морозом щеку, еще раз улыбнулся и удалился.
– Пошли быстрее, Сюзанна, у меня окоченели ноги.
В доме, вместе с сыном и домашним теплом, ее встретили все та же навязчивая идея и страх.
Она пообедала на первом этаже, в обществе тетки, которая старалась не оставлять племянницу одну во время обеда и при этом болтала без умолку, порой с юмором, что развлекало обеих. После обеда Флори поднялась к себе.
В комнате было полутемно от тусклого серого неба, слабый свет которого так плохо проникал через вставленные в окна пропитанные маслом листы пергамента, что пришлось зажечь несколько свечей, чтобы побороть его унылость. Флори застыла на месте с остановившимся, казалось, сердцем: колыбель Готье была пуста!
Прежде чем ее потрясенный рассудок нашел объяснение этому, шевельнулась портьера у двери платяного шкафа, и появился Гийом с ребенком на руках.
– Вы! Здесь!
– Я.
Его лицо со следами бессонницы было лицом человека, которого покинуло самообладание. Потрясавшая все его тело дрожь внушала больше тревоги, чем само его присутствие в таком месте и в такой момент.
– Как вы проникли в мою комнату?
Он пожал плечами.
– Какое это имеет значение?
– Зачем вы взяли из колыбели моего сына?
– Чтобы заставить вас выслушать меня. Без этой предосторожности вы могли бы меня тут же выдворить отсюда.
– Не намерены ли уж вы воспользоваться так вероломно вызванной вами ситуацией?
– В этом нет необходимости. Вы знаете это. Флори, вы же понимаете, я дошел до такой степени страсти, которую вам невозможно игнорировать… и которую вы разделяете. Поэтому мне нечего вас принуждать: достаточно прикоснуться к вам, чтобы вы отдались мне.
– Я не хочу!
– Раз вы отказываетесь признать очевидное, мне придется вынудить вас к этому! Однако, видит Бог, я не так представлял себе эту минуту. Тем хуже для вас, тем хуже для меня. И если мне приходится действовать так, как не нравится ни вам, ни мне, верьте мне, это потому, что вы не хотите признаться себе в том, что наша потребность, ваша во мне, моя в вас, взаимна. Мы одинаково сильно любим друг друга, Флори, что бы вы ни говорили!
Не выпуская из своих рук ребенка, он подошел к молодой женщине, обнял одной рукой за талию, притянул к себе.
– К чему эта игра, сводящая меня с ума? – глухо спросил он. – К чему эта безнадежная борьба против самого подлинного в вас, самого искреннего во мне?
– Оставьте в покое моего сына, вы раздавите его!
Зажатый ими, Готье принялся плакать. Его хрупкое личико покраснело, исказилось гримасой.
– Послушайте же меня, пока еще не поздно, – продолжал Гийом. Как и накануне, переполнявшее его желание придавало ему угрожающий вид. – Послушайте меня: я не могу больше ждать, я становлюсь больным от любви. Я хочу вас. Сегодня, здесь, сейчас же.
Он глубоко вздохнул.
– Вы позовете горничную, объявите ей, что вам нездоровится, что не желаете, чтобы вас беспокоили – ни под каким видом, что закроетесь в комнате до завтра, что она может располагать собой. Я спрячусь за драпировкой, ребенок будет со мной. Если вы не сделаете так, как я сказал и чего вам хочется так же, как и мне, я уйду вместе с ребенком, и вы его никогда больше не увидите, или же задушу его на месте!
Он обхватил свободной рукой голову Флори, пригнул ее и наклонился к дрожавшему рту, который горячо поцеловал. Когда он опустил руку, Флори отошла на шаг назад.
– Я позову Сюзанну.
Гийом шагнул к платяному шкафу и спрятался вместе с Готье. Ребенок перестал плакать. Безразличный к происходящему между матерью и тем, кто так судорожно прижимал его к себе, он серьезно смотрел на ее соблазнителя, нахмурив брови.
Сюзанна выслушала данные ей инструкции, отметив усталость своей хозяйки, пообещала следить, чтобы ее никто не побеспокоил, наполнила камин поленьями и ретировалась.
Едва за ней закрылась дверь, из-за драпировки появился Гийом. Он дважды повернул ключ в дверном замке, поспешно уложил младенца в колыбель, потом подошел в Флори, продолжавшей неподвижно стоять посреди комнаты. Не произнося ни слова, он с какой-то болезненной горячностью снова схватил руками ее светловолосую голову.
– Нет, сладкая моя, не так я мечтал овладеть вами, – заговорил он очень тихо. – И во всяком случае, не угрожая вам ничем! Я так часто мечтал совсем о другом: о медленной, постепенной ласке, о сладчайшем взаимном волнении, о гораздо большей гармонии, о гораздо меньшем насилии…
– И кто же в этом виноват?
– Вы, одна лишь вы, любимая. Почему вы меня так упорно отталкиваете? Почему вы уклоняетесь, хотя, как мы оба знаем, согласны? Почему вы так вызывающе говорили со мной вчера, едва я выпустил вас из своих объятий? Вы же хорошо понимаете, что я не из тех, которыми можно играть. Я всегда получаю то, что хочу, а хочу я вас, Флори, как не желал никого и никогда!
Менее грубо, чем раньше, но неумолимо он снова притянул к себе это тело, которое, он знал, готово на все. Руки Гийома скользили по нему, пробуждая желание, жажду. Его жадные губы ласкали шею, плечи, обнаженные груди с таким же пылом, как и накануне.
Когда он вынудил ее принять свой ультиматум, используя ребенка как средство давления, Флори подумала, что негодование, вызванное у нее таким ходом дела, придаст ей энергию, необходимую для отказа, как только ее сын окажется под зашитой от гнева, опасность которого она не могла недооценивать. Однако ничего подобного не случилось. При приближении этого человека все, что она ни делала, было сплошной капитуляцией.
Как и вчера, он отнес ее на постель, снял с нее одежду и белье. Сняв и покрывавшую волосы вуаль, он распустил их, как развязывают сноп ржи, расправил вокруг нее. Его руки и губы стали более жадными. Он сорвал с себя свою одежду, бросая ее куда попало. В свете свечей обнажилось мощное тело с матовой кожей, хорошо сложенное и крепко сшитое, мускулистое. Он склонился над ней. На одеяле из черного каракуля нагота Флори, оттененная красновато-золотистыми отблесками, тенями, менявшими очертания от ее дыхания, была такой ослепительной, что он на мгновение замер в молчаливом созерцании, как перед шедевром художника, прежде чем опуститься на нее. Через мгновение они уже осязали друг друга всем телом, слились, соединились друг с другом в таком порыве, что из их губ, на момент оторвавшихся друг от друга, вырвался общий стон.
За этим последовали вихрь, вторжение, исступление, подобное морскому прибою, наслаждение, а потом и полный упадок сил.
Флори никогда даже не подозревала о возможности таких бездн, таких вершин страсти. Гийом царил внутри нее, открывая ей самое себя, открывая ее им обоим. Столь же ненасытный, как и терпеливый, со знанием дела, с виртуозностью мужчины, искушенного в любовных поединках, он приобщал ее к таким наслаждениям, которых Филипп не мог дать ей даже отдаленно. Она чувствовала себя как в бреду.
