Текст книги "Май любви"
Автор книги: Жанна Бурен
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 18 страниц)
– Летом, когда к нам приезжала на некоторое время Алиса, она часто говорила со мной о первых шагах этой любви. Признаться, я была удивлена.
– Ваш брат всегда проявлял явную склонность к женщинам и девушкам из ближайшего окружения.
– Это верно, но ведь Клодина еще совсем ребенок.
– Вы считаете, дорогая? Мелковата, хрупка – да, но при кажущейся хрупкости она тверда и наделена той спокойной энергией, которая всегда преодолевает трудности. Мне кажется, что под ангелоподобной внешностью умненькой девочки скрывается весьма закаленный характер и что она будет решительной женщиной, по крайней мере, в тех делах, которые будет принимать близко к сердцу.
– Наверное, вы правы, мама. Я знаю ее гораздо меньше, чем Алису. Мы с ней никогда серьезно не разговаривали с глазу на глаз.
– В прошлом году она была еще ребенок. С тех пор она сильно изменилась. Судя по тому вниманию, которое ваш брат ей уделяет, он способствует этому.
– Будем надеяться, что, если дело дойдет до брака, они принесут друг другу счастье.
В тоне молодой женщины было столько сдержанности, что Матильда была уже готова произнести имя Гийома, но вовремя заметила, что глаза Флори, обращенные к груде оставленных на кофре мехов, блестели возбуждением, которое ее встревожило. Видимо, дело продвинулось больше, чем она ожидала. Как далеко зашли отношения этих двух молодых людей? Не угрожают ли они уже брачному союзу ее дочери?
Матильда сказала себе, что должна действовать, чтобы помочь Флори вырваться из-под влияния, опасности которого были понятны ей больше чем кому-либо другому. Она поговорит с дочерью, выскажет все свои доводы и предчувствия, все, что ей так ясно…
– Я не перестаю думать о Кларанс, мама, – заговорила молодая женщина, опережая мать, – и хочу поговорить с вами о ней. Поправится ли она когда-нибудь? Она в таком ужасном состоянии! Мне больно от ваших с отцом переживаний… не говоря уже об Арно, чья телесная рана зарубцевалась гораздо быстрее, чем та, которую нанесли эти голиарды чести нашей семьи! Представляю, какой горечью изо дня в день полнится сердце бедного брата!
– Увы! Он становится все более нервным, ушедшим в себя, по мере того как уменьшаются шансы обнаружения Артюса. Они с отцом, каждый на свой манер, посвятили себя цели раскрыть секрет убежища, откуда насмехается над ними наш враг. Пока их усилия ни к чему не привели.
– Ни королевская полиция, ни сержанты Сен-Жермен-де-Пре также не напали на след этого голиарда?
– Нет. Он испарился, как когда-то муж Шарлотты в Испании. Только на этот раз легче понять, как было дело: кто-то из его товарищей-дебоширов после его таинственного исчезновения наверняка установил с ним контакт, и, несомненно, через Гертруду и они сделали все, чтобы найти для него какую-то другую нору.
– Однако не так-то легко спрятать тяжело раненного человека.
– Они наверняка нашли какую-нибудь незаметную дыру, где он сможет отсидеться в безопасности все лето. Один дьявол знает, где он теперь находится… дьявол, да, вероятно, и Гертруда!
– Эта…
– С нею все как-то странно. По существу, мы знаем ее очень мало и очень плохо. Со времени той ужасной сцены, которая разыгралась в ее доме после исчезновения Артюса, я много думала об этом. Это странная девица. Нас она не любит, это точно, но за той злобой, которую она питает к нам, я уверена, стоит какое-то другое чувство помимо случайной враждебности. Какое? Не знаю. Что я чувствую, и притом слишком отчетливо, чтобы это было игрой воображения, так это то, что ее вызывающее поведение приобретает удвоенную силу какого-то ожесточенного отчаяния, глубинная причина которого остается для меня тайной. Когда речь идет о Гертруде, всем нам недостает снисходительности, доброй воли. В том числе и мне. По-видимому, ее отчаяние слишком велико, чтобы я могла его осознать и оно меня тронуло. Это позволяет мне теперь утверждать, что, укрывая Артюса, она подчиняется какой-то мощной движущей силе.
– Может быть, она просто влюблена в него?
– Вполне возможно и это. Такая мысль была и у меня поначалу, но я от нее в конце концов отказалась. И вряд ли могу сказать почему. Как мне кажется, она говорит о нем не так, как говорила бы влюбленная женщина.
– В ком же или в чем же тогда дело?
– Этого я пока не знаю, но надеюсь, что смогу скоро дать вам ответ на этот вопрос.
– Каким же образом?
– Ваша тетка Шарлотта, которой я все рассказала, знакома с одним студентом-медиком, у приятеля которого теперь роман с Гертрудой. Через него она попытается получить из первых рук сведения о сокровенных делах его любовницы.
– И вы надеетесь узнать через него что-то представляющее интерес! Извините, мама, но я вовсе не разделяю вашего взгляда на вещи! Гертруда слишком осторожна, чтобы исповедаться таким образом в постели случайному любовнику!
– Шарлотта утверждает обратное. Ее профессия позволила ей проникнуть в душу человека, познать ее странности, слабые места. По ее мнению, сила чувства настолько подчиняет своему влиянию некоторые характеры, что они пренебрегают самозащитой, отдаваясь обезоруженными во власть того, кто их завоевал и кто после этого делает с ними все, что ему угодно.
Матильда с этими последними словами отвела взгляд, и слушавшая ее Флори покраснела.
– Если бы мы благодаря этому плану, который вызывает у вас сомнения, получили сведения, достаточные для того, чтобы понять подлинные мотивы, побудившие Гертруду связаться с этим осиным гнездом, – продолжала Матильда, силясь преодолеть волнение, которое она считала унизительным, – это было бы для нас крупным шагом вперед.
– Возможно… Но мы по-прежнему не смогли бы установить факт ее сообщничества с Артюсом!
– Терпение, дочка! Она, несомненно, выдаст себя в один прекрасный день. А пока и она тоже, в свою очередь, не будет чувствовать себя спокойно. Бьюсь об заклад, что ее совесть, страх перед правосудием…
– Вы так считаете? Вы же сами говорили, что она проявила большое хладнокровие, обнаружив вас в своем доме. Не видно было, чтобы ее волновало чувство раскаяния или тревоги.
– И понятно почему: речь шла тогда о спасении ее жизни! Не забудьте, что если бы удалось в тот момент установить, что она прятала от правосудия преступника, которого разыскивают все власти, ей грозила бы виселица! Это она слишком хорошо понимала. И именно этим, несомненно, объясняется ее агрессивность, которая помогла ей отделаться от нас с нашими расспросами!
– Несмотря на явный сговор Гертруды с нашим врагом, вы, мама, по-видимому, настроены против нее меньше, чем я.
– Ваша правда, Флори. Артюс – вот кого я ненавижу! Разве это не естественно? Сам король, так приверженный к христианскому образу жизни, признал, что нельзя больше смотреть сквозь пальцы на этих голиардов, явно опасных для общества, и что все ждут их строгого наказания. С Гертрудой же дело обстоит иначе. Если она и ставит нам палки в колеса, укрывая нашего врага, а потом способствуя его побегу, то делает это по заблуждению, а не со злым умыслом.
Наступило молчание. С первого этажа доносился голос Берод Томассен, отчитывавшей ученика, за испорченный лист пергамента.
– Стало быть, чтобы решить, как нам действовать, нужно еще повременить?
– Другого я не виду.
– Ждать, все время ждать! Это невыносимо!
В голосе Флори прозвучало отчаяние. Ее нетерпение показалось бдительной Матильде одновременно тревожным и очевидным признаком состояния дочери. Вся сила материнской любви должна была бы заставить ее попытаться вызвать дочь, которой грозила опасность, на откровенность, добиться того, чтобы она с полным доверием рассказала ей обо всем, что ее так волнует. Но если Флори немного раньше и затронула тему, которую они начали было обсуждать, то сделала это не иначе как для того, чтобы не касаться другой, более личной. Следовало понять ее и молчать, чего бы это ни стоило. Словно желая исключить всякую попытку доверительного разговора, Флори поднялась, взяла со стула зеркало из полированного олова и посмотрелась в него.
– Смотрите-ка, я выгляжу не так уж плохо, – проговорила она с печальной улыбкой. – У Филиппа, который всегда волнуется по пустякам, не будет больше оснований для беспокойства!
Она снова подошла к Матильде, по-прежнему сидевшей в кресле, положила руки на ее мягко округлые плечи и наклонилась к ласковому лицу матери.
– Я не хочу новых поводов для беспокойства о себе, мама, понимаете? Со времени нашей свадьбы у Филиппа и так уже было больше чем достаточно всяких неприятностей! Я хочу оградить его от любых других!
Выражение ее лица изменилось, стало серьезным, почти торжественным.
– Будьте уверены, из-за меня Филиппу страдать не придется. Я люблю его и достаточно уважаю, чтобы прежде всего думать о его счастье и о мире в его душе!
Матильда, не говоря ни слова, серьезно смотрела на дочь. Между обеими словно замершими на какой-то момент женщинами произошел безмолвный обмен мыслями, связавший их более явной солидарностью, нежели любые слова. В этом молчании восстанавливалось их обычное согласие во всем. Флори теперь знала, что Матильде известны ее терзания, что мать разделяет ее тревогу. Она убедила Матильду, что сумеет быть бдительной, что защитит то, что еще можно спасти. Это все, что она могла сделать.
Она отвернулась, выпрямилась и подошла к кофру.
– Филипп поможет мне выбрать что-нибудь из этих шуб, – сказала она. – Это его подарок Они нравятся ему. Я доверяюсь его вкусу.
XI
Дароносица из массивного золота, казалось, специально вбирала в себя, чтобы потом их щедро отразить, последние лучи заходившего солнца. Увенчанный строгим крестом без орнамента, священный сосуд на квадратной салфетке из черного бархата сиял одновременно глухим и лучистым светом в лавке ювелира.
Приняв это чудо из рук Бертрана, Матильда благоговейно поставила ее на специально приготовленную ткань и отошла на несколько шагов. Среди кувшинов для воды, бонбоньерок, драгоценных украшений, искрившихся на столах и на полках витрины, эта священная чаша, хранительница человечности Христа, отличалась безукоризненной чистотой формы, простой, но торжественной красотой, глубоко трогавшей душу.
– Она сделана по вашему эскизу, мама.
– Но над ее изготовлением проводили ночь вы, мой сын.
Матильда отвела глаза от дароносицы, чтобы заговорщицки улыбнуться Бертрану. Между ними всегда было простое и полное согласие. Ей нравился деятельный характер, увлеченность работой, вкус к жизни, присущие младшему сыну Недостатки его мать не смущали. Она знала их наперечет, но умела к ним приспособиться, понимая, что некоторую строптивость, не выходящую за разумные рамки, следует предпочитать другим, совершенно бесполезным качествам. Их объединяло взаимное доверие, необходимое как одному, так и другой.
Этим утром Бертран говорил с ней о Лодине, о намерении жениться на ней, которое некоторое время хранил в тайне. Откровенно и с полным доверием она сказала ему все, что думала об этом союзе, который, как ей казалось, мог быть счастливым только при условии, что влечение этой девушки более серьезное, чем мимолетная забава или преходящий каприз.
– Как много людей заблуждаются в своих чувствах, – говорила ему она, – слишком поздно осознают это и горько страдают от этого всю жизнь! Вам следует убедиться в истинности, в глубине вашего чувства. Испытайте его в течение какого-то времени, прежде чем взять на себя эту ответственность. Это та необходимая осторожность, требованию которой нужно подчиниться, чтобы не поступить легкомысленно. Разумеется, Лодина наделена сердечностью и умом, я нахожу ее тонкой, чувствительной, может быть, пока еще несколько инфантильной, но способной, однако, проявить твердость и рассуждать здраво. Она, наверное, любит вас, сынок, и это меня не удивляет. Однако это не такая женщина, которой я желала бы для вас. Я вижу ее более женственной, более кокетливой, если хотите, – одним словом, более сформировавшейся. Возможно, я ошибаюсь, но, может быть, ошибаетесь вы. Дайте себе время поразмыслить, не принимайте поспешного решения. Вы еще так молоды…
Он решил подождать, все как следует обдумать, принять во внимание материнский совет. Этому их согласию способствовало чувство взаимопонимания, вызывавшее глубокое удовлетворение у Матильды.
Вот и теперь это подтвердилось в искреннем восхищении красотой изделия, над которым оба они хорошо поработали.
– Это самая красивая дароносица нашей мастерской, – заговорил Бертран. – Аббат из Сен-Мартен-де-Тура будет доволен!
В лавку входили покупатели. Молодой человек улыбнулся матери и пошел им навстречу. Была середина октября. Последнюю неделю было много дождей, но к середине дня солнце разгоняло тучи и запоздалым светом озаряло парижское небо над домами, закрывавшего горизонт с другой стороны Большого моста, перед витринами которых снова толпились люди, радовавшиеся ясной погоде.
Матильда снова занялась золотой дароносицей, заказанной для аббатства Сан-Марино богатым галантерейщиком, супруга которого излечилась от ужасной кожной болезни, совершив паломничество в столицу Турени, к могиле святого чудотворца.
Паломничество… почему бы не совершить паломничество и ей, чтобы молить о выздоровлении Кларанс? С некоторых пор она не раз смутно думала об этом. Об этом же говорили ей и Шарлотта, и Филипп. И вот теперь, перед этой святой чашей, напомнившей ей поиски чаши Грааля, она почувствовала, что в ней утвердилось решение. Она поговорит об этом со своим дядей, каноником. Он даст ей разумный совет, но внутренне решение уже было ею принято.
Она отправится в Тур, чтобы молить о помощи святого Мартина, утишающего столько физических и нравственных печалей. Она благоговейно будет молить его о том, чтобы он попросил Господа вернуть ее дочери дар речи, саму жизнь.
Вот уже несколько недель Кларанс поднималась по утрам с постели, позволяла одеть себя, спокойно ела, казалось, слушала, что говорят, проявляла чуть больше интереса к приходившим и уходившим из дома, как будто понимала, по меньшей мере отчасти, что ей нужно делать, но оставалась словно замурованной в каменную оболочку безразличия и погруженной в молчание, которое представлялось необратимым. Что за непреодолимая стена стояла на пути ее мысли, ее речи? Господин Вив считал происходившие улучшения обнадеживающими, надо лишь подождать. Матильда же думала, что наука бессильна и что следует положиться на Бога.
Она приблизилась к дароносице, провела пальцем по выпуклой части. Ее паломничество будет всего лишь призывом, мольбой о милости, но также и актом смирения. Этой ночью, рядом с уснувшим Этьеном, она снова пережила один из тех кризисов отчаяния, когда тело ее бунтовало, вызывая в воображении совершенно реальные навязчивые образы, лишавшие ее сил. Она плакала в тиши ночи, вытянувшись на постели подобно мраморной фигуре на каком-то надгробии, без малейшего движения, чтобы не разбудить Этьена, и заснула лишь под утро с ощущением холодной влаги от слез, следы которых оставались на щеках и на подушке. Удручающее сознание того, что ничто и никогда не излечит его несостоятельности, этого нарушения плотской гармонии, для которой она была создана и которой могла бы еще долго наслаждаться, было для нее невыносимым. Бессилие мужа, как некое тайное зло, разрушало их союз, несмотря на их общие усилия делать вид, что ничего не происходит. Этьен страдал, хотя и по-другому, но не меньше, чем она – в этом Матильда не сомневалась, – от этого краха их близости. Как и ей самой, ее мужу, несомненно, не хватало нежного слияния их тел и радостей, которые оно приносит.
«Прости меня, Господи, ты же знаешь мою слабую душу. Я поеду в Тур просить посредничества святого Мартина в сознании своей малости и недостойности: уже столько лет я борюсь с ниспосланным мне Тобою лишением. Я принимаю его, вынужденная отказаться от дальнейшего сопротивления, потому что наконец поняла, как смешно и бесполезно противиться своему жребию? Покой? Я обрету его, лишь забыв о себе, отказавшись от себя в пользу любви к ближним. Это будет нечто похожее на роды наоборот, когда вместо того, чтобы при рождении помочь исторгнуть плод и снова закрыться, я добровольно откажусь от самой себя, чтобы оставить место для Тебя. Тогда мы с мужем обретем равновесие, которое, я это хорошо знаю, может принести нам только такой выбор. Этьен болезненно любит меня, но ничем не может мне помочь в деле нашего спасения. Его испытание состоит в пассивности. Для такого сердца, как сердце моего мужа, это далеко не самое легкое испытание! Мое же обречено на борьбу – каждый день, на каждом шагу…»
– Мадам, не угодно ли вам взглянуть на новые образцы столовых ножей, которые мы предложим нашим клиентам? – голос старшего мастера прозвучал рядом с Матильдой, по-прежнему размышлявшей перед золотой дароносицей. – С ручкой из слоновой кости будут готовы к Пасхе, с черным деревом, которые обычно продают во время поста, а также инкрустированные слоновой костью и черным деревом – к Троицыну дню, сделанные по вашим эскизам.
– Иду, иду.
Хотя жена ювелира и не страдала тщеславием, она по достоинству ценила уважение, с которым заслуженно относились к ее вкусу при выборе формы и рисунка изделий мастера. Она знала, что ее мнение было для них законом. Решение о ножах предстояло принять ей, так как Этьен был на улице Кэнкампуа с неожиданно приехавшим из Флоренции богатым клиентом. Да и будь он на месте, он, как всегда, не пренебрег бы мнением супруги.
Она прошла в глубину комнаты, где слуга разложил на малиновом бархате многочисленные образцы новых ножей, и склонилась над искусно выделанными ручками. Кое-какие похвалила, иные раскритиковала.
К ней присоединился Бертран. В руках у него был драгоценный кубок, вырезанный из прозрачного хрусталя, в резной серебряной оправе с прекрасными камнями.
– Один из клиентов требует кое-что переделать в этой модели, которую намерен купить. Возможно ли это? Не будет ли недоволен заказавший ее монсеньор Жеан Пале?
– Не может быть и речи о переделке, – сказала Матильда. – Каждое изделие должно оставаться уникальным. Это непреложное правило. Мы можем выбрать сходный мотив, но одинаковый – никогда
Она твердой рукой оперлась на руку Бертрана.
– Будьте непоколебимы, мой сын. Клиентура должна знать, что может твердо рассчитывать на нас.
Работу и покупки прервал звон колоколов собора Парижской Богоматери, церквей Сен Мэрри и Сент Оппортюн. То был корпоративный обычай, никем не нарушавшийся – работу прерывали зимой с последним ударом колоколов, зовущих к вечерне, осенью и весной по утрам и вечерам к молитве, восславляющей воплощение божества во Христе, а летом возвещавшим час гашения огней. Поскольку большинству ремесленников запрещалось работать при свечах, каждый добровольно подчинялся этому обычаю.
Матильда и Бертран удостоверились в том, что в лавке все в порядке, собственноручно заперли ее, выпроводив и покупателей, и учеников.
Солнце снова скрылось за тучами, угрожающе сгущавшимися в рыжеватых отсветах закатных лучей.
– Вечером опять будет дождь, – сказала Матильда.
Об руку с сыном она отправилась на улицу Бурдоннэ.
С наступлением вечера горожане закрывали ставни. Город постепенно затихал, сбрасывая с себя шелуху дневных забот, готовился к долгому ночному отдыху.
Сходя с Большого моста, Матильда сжала руку Бертрана. Среди прохожих, спешивших к огню домашнего очага, к своей тарелке супа, в том же направлении, что и они, шагала Гертруда, повиснувшая на руке тощего парня. Не тот ли это студент, о котором говорила Шарлотта? Ему пока еще не удалось, как и предвидела Флори, разузнать нечто, представляющее интерес о тайных или явных неблаговидных действиях своей подруги.
Все лето обе женщины успешно избегали друг друга и сейчас встретились впервые после июньского столкновения. Они сдержанно приветствовали друг друга. Матильда секунду поколебалась, готовая остановиться, но замкнутое лицо родственницы заставило ее отказаться от этой мысли.
– Если бы мы были подлинными христианами, – сказала она печально, пройдя немного дальше, – нам следовало бы давно простить Гертруде ее предательство, и мы помолились бы за спасение ее души. Вот одно из доказательств того, как мало мы на деле помним наставления Господа! Вера требует всяческого героизма, сынок, но и самый малый геройский поступок не служит прощению обид, в особенности когда они такие жгучие!
– Что вы хотите, мама, мы не святые, да и она сыграла с нами слишком злодейскую шутку!
Беседуя так между собой, они обменивались поклонами со своими клиентами, такими же, как они, мастерами, с дальними родственниками и знакомыми, но не останавливались для разговора.
– Арно, Филипп и я, не говоря уже об отце, удар для которого оказался самым тяжелым, решили разыскать Артюса во что бы то ни стало. Со дня на день мы его обнаружим. А потом посмотрим, как вести себя по отношению к его сообщнице.
– Сомневаюсь в этом, но понимаю вас. Когда я думаю о нашей бедной Кларанс, меня порой охватывает дикая ярость против ее палачей, готовность их убить! Не забывайте, сын мой, в пылу мести, что наиболее достойна похвалы всегда позиция великодушия.
– Состояние сестры вовсе не располагает к этому!
– А если, однако, Кларанс в конце концов поправится?
– Разве на это еще есть надежда?
Они подошли к подъезду своего дома.
– Я хочу тебе кое-что сказать, сынок, – проговорила Матильда, прежде чем Бертран взялся за кованый молоток, чтобы постучать в дверь. – Я только что решила отправиться в паломничество к могиле святого Мартина Турского. Я буду там в день праздника этого великого святого, в ноябре, чтобы молить его об излечении, на которое все мы так надеемся.
Бертран наклонился к матери и улыбнулся ей с доверчивостью ребенка, которым он был еще совсем недавно.
– Если вы отправитесь туда и будете молиться так истово, как вы умеете это делать, бьюсь об заклад, что вам удастся заставить этого великого святого услышать вашу молитву!
– Это не так просто, сын мой, – пробормотала Матильда, уходя в себя.
Осень позолотила сад Брюнелей. Сухие листья, опавшие под дождем, желтым ковром покрывали лужайки. Еще цвели розы, но выглядели они очень хрупкими, словно чувствовали угрозу увядания. Рядом с ними еще в полную силу пылал шалфей. Жанна и Мари, игравшие во дворе со своими собаками, подбежали и бросились в объятия матери, перебивая друг друга, смеясь и ссорясь. От разгоревшихся щек девочек исходил детский запах, отдававший молоком. Она расспросила их, что они делали весь день, об их играх, затем оставила их и направилась на кухню, где готовили ужин.
Когда она отворила дверь в большую комнату с плиточным полом, где хлопотали служанки и повара, ее обдало запахами специй, жаркого, доходившего в духовке пирога. Здесь было жарко, в воздухе стояло слабое марево чада. Посреди противоположной от нее стены в огромном очаге с глубоким, как пещера, колпаком пылали крупные поленья, и пламя лизало бока нескольких чайников и котлов. Самый большой из них был подвешен на почерневшем от огня железном крюке. Три каплуна, нанизанные на вертел, медленно поворачивались под наблюдением поваренка, чуткими пальцами вращавшего этот инструмент, под рукой у которого были лопатка, щипцы и кочерга. Вокруг котлов на треножниках, под которыми сияли уголья, что-то потихоньку тушилось в глиняных горшках. Подготовленные для ужина плоские тарелки нагревались до нужной температуры в железных корзинах, нависавших над таганами. Высоко над очагом сушились и коптились части говяжьей туши, окорока, куски рыбного филе. По обе стороны очага, также под защитным колпаком, стояли две скамейки для поваров и служанок, которые были не прочь в зимние дни погреться у огня.
У той же стены стоял стол, на котором кондитер раскатывал тесто для торта. Над столом в строгом порядке, свидетельствовавшем о достоинствах слуг, были развешаны доски для рубки мяса, терки, решетки для жаренья, шумовки, сковороды, разливательные ложки, гофрированные формы, двухрожковые вилки, сита и дуршлаги. Поблизости на этажерке стояла коробка со специями, бочонок с солью, ступки разных размеров, бутыль с уксусом, кувшин с маслом.
В углу было место для мытья посуды, где ожидали своей очереди кувшины, миски, кружки и кувшинчики.
Между квашней и ларем для хлеба наблюдала за всем происходившим Тиберж, от бдительных глаз которой ничто не ускользало. В ее руках был нож с длинным лезвием, которым она сама резала хлеб.
Матильда имела обыкновение время от времени заглядывать на кухню. Ей нравилось ее чуть влажное тепло, наполненный запахом воздух, движение людей в этой комнате, где она порой, когда бывало время, своими руками приготовляла какой-нибудь необычный десерт или какие-нибудь блюда, секрет которых она хранила ото всех.
– Я сегодня задержалась, Тиберж, было много дел в лавке на Большом мосту. У вас все готово?
– Вы можете приступить к ужину, когда пожелаете, мадам.
– Что у нас сегодня на первое?
– Кретоннэ со свиным салом, о котором мы условились утром.
– Хорошо ли протерто гороховое пюре, измельчены ломтики сала, имбирь и шафран, приправлены ли горячим молоком? – спросила Матильда, считавшая своим долгом показывать экономке, что она очень интересуется качеством приготовления пищи и, несмотря на свою занятость ювелирным искусством, не перестает заботиться о малейших мелочах, касающихся жизни в доме.
– Да, мадам, все сделано как следует, да еще и смазано свежим желтком.
– Превосходно. Мы отправляемся ужинать без промедления, Тиберж.
В камине большой залы также горели крупные поленья, и у огня уже грелся Этьен, когда вошла его жена. Сидя спиной к огню, сгорбив свое крупное тело, одетый в коричневый бархат, он читал пергамент, на котором пестрели ряды цифр. Матильда подошла поцеловать мужа, любящий, но тревожный взгляд которого обратился к ней с тем немым вопросом, который был ей хорошо знаком и всегда ее волновал. Она было хотела рассказать ему о своем предстоявшем паломничестве, но решила, что момент для этого не наступил, и отложила это признание на более позднее время.
Вошла в залу и Кларанс, под руку со своей кормилицей, прошлась по присутствовавшим и по окружавшим ее вещам взглядом ничего не выражавших глаз, позволила усадить себя на место и замерла в ожидании. К ней вернулся ее всегда озабоченный вид, спокойное выражение лица, несколько холодное, подчеркнутое слишком светлыми глазами, но не было и следа той загадочной сдержанности, раздражающей и одновременно привлекательной тайны, которой она таким странным образом когда-то дышало.
Подходя к родителям, Арно бросил на сестру озабоченный взгляд и тут же отвернулся.
Бертран и появившиеся сразу же за ним Жанна и Мари заняли свои места за столом. Молитву прочла Жанна. Затем все принялись за кретоннэ со свиным салом.
Матильда с мужем и сыновьями разговаривали об университете, которым безраздельно правил Альбер Великий, распространявший с высоты кафедры теологии, которую он занимал в Париже уже шесть лет, среди увлеченных студентов учение Аристотеля; она говорила также о планах ювелира, о торговых сделках и курьезах дня, об их профессиональных заботах, об основных клиентах. В разговоре с дочерьми она обсуждала их занятия, игры, мелкие детские неприятности.
Кларанс ела молча. Жесты ее были достаточно уверенными, но видно было, что рассудок ее едва реагировал на окружающее. Несмотря на всеобщие усилия вовлечь ее в разговор, на попытки заинтересовать жизнью семьи, для которой ее безмолвное присутствие было тяжелым бременем, она продолжала молчать, как если бы не знала, как следует пользоваться словами. Может быть, она просто забыла, как люди выражают в словах свои мысли? Ничто не давало надежды на то, что она сможет когда-нибудь вновь соединить эту так резко оборванную нить.
От каплунов, запах поджаренной кожицы которых аппетитно смешивался с духом горевших в камине поленьев, уже оставались только косточки, когда вошла Тиберж, сообщившая, что пришедший раньше условленного времени Рютбёф желает немедленно видеть Арно.
– Что это ему загорелось?
– Он мне ничего не сказал, но вид у него страшно возбужденный!
– Хорошо, я иду. Заканчивайте ужин без меня.
Матильда со смутным опасением проводила сына взглядом. Она достаточно хорошо знала о сдержанности, щепетильности юного поэта, чтобы быть уверенной в том, что он без серьезной причины не явился бы к ним среди ужина. Зачем ему понадобился Арно?
Задаваться вопросами ей пришлось недолго. Арно, а за ним и Рютбёф почти сразу же вошли в залу. Уже по его пылавшему лицу, по лихорадочным жестам она поняла, что произошло что-то необычное, может быть, даже серьезное.
– Послушайте, отец, что за удивительная новость! – в волнении воскликнул Арно.
– В чем дело? – спросил встревоженный в свою очередь Этьен.
– Лучше бы поговорить об этом без Жанны и Мари, – продолжал студент. – Мне кажется излишним путать их в эту историю. Как, впрочем, и Кларанс.
– Тиберж, – обратилась Матильда к экономке, которую это вступление окончательно растревожило, – Тиберж, прошу тебя, пусть дети закончат ужин в детской и пусть после этого кормилица уложит их спать. Я приду поцеловать их позже.
– Что все-таки происходит? – снова спросил метр Брюнель, когда все три его дочери вышли в величественном сопровождении Тиберж.
Чувствуя, как и жена, что им предстоит узнать о чем-то важном, он встал из-за стола, не думая больше о еде, подошел к камину и остановился перед ним, скрестив руки на груди, весь внимание. Его окружили Матильда, Бертран, Арно и Рютбёф. Свет свечей, отблески пламени очага отражались в глазах, играли на эмали зубов, на золоте украшений, на металлических пряжках поясов.
– То, что я должен вам сказать, месье, не займет много времени, – проговорил юный поэт. – Я нашел Артюса Черного!
– Как я и ожидал! – вскричал Этьен.
«Как я и боялась!» – подумала Матильда.
– Где он? – вновь прозвучал требовательный голос хозяина дома.
– Где он, по-вашему, может быть? Да у Гертруды!
– Боже мой, не может быть!
– Именно так, месье. Я своими собственными глазами видел, как он туда вошел!
– Как он осмелился туда вернуться после всего того, что там произошло между вами, сын, в июне?
– Как она осмелилась снова его принять, несмотря на предупреждения, которые были ей сделаны? – спросила Матильда.
– Все, что мне известно, – проговорил Рютбёф, – это то, что я только что видел, как Артюс постучал в дверь загородного дома, хорошо известного мне по нашим с Арно поискам в тех местах. Я возвращался из Вожирара, где провел весь день, когда заметил, как из лесной поросли вышел некто, который не мог вызвать у меня никакого сомнения. Слава Богу, я был достаточно далеко, скрытый деревьями, но у меня очень хорошее зрение, чем я могу гордиться. Человек пробирался очень осторожно, оглядываясь по сторонам, по возможности маскируясь. Этого было достаточно, чтобы привлечь мое внимание: совершенно ясно, что это был не просто прогуливавшийся мужчина. Я последовал за ним, стараясь, как и он, оставаться незамеченным. Добравшись до хорошо известного вам забора, он в последний раз осмотрелся кругом, прежде чем пройти через калитку, и вошел в дом.
