Текст книги "Май любви"
Автор книги: Жанна Бурен
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 18 страниц)
– Прежде чем покинуть этот дом, – сказал он с суровым видом, – теперь, когда сержант ушел, поговорим начистоту. Я должен сказать вам, Гертруда, две вещи: прежде всего для меня ясно, что у моего сына не было никакого видения и что он рассказал то, что в действительности видел, а именно Артюса, вот здесь, в час обеда; и второе – я считаю, что вы явно замешаны в последствиях хулиганского нападения, жертвами которого оказались мои дочери. В сочетании эти два факта дают основание для тяжких обвинений против вас, и никто не взялся бы это отрицать. Если вы, а я в этом уверен, хладнокровно спрятали у себя в доме человека, повинного в нашем несчастье, если вы затем помогли ему, раненному, бежать от преследующего его правосудия, если вы, заметя его следы, вернулись сюда с намерением нас одурачить, посмеяться над нами, то знайте, что играете в опасную игру, в которой не долго будете занимать самую сильную позицию! Я разоблачу вас, это я вам говорю, и вам придется заплатить, и заплатить дорого, и за ваше соучастие, и за ваше вызывающее запирательство!
Несмотря на всю ее смелость и готовность к сопротивлению, поведение Гертруды говорило о том, что слова Этьена произвели на нее должное впечатление.
– Вы меня не запугаете! – тем не менее отрезала она, оставаясь верной своей системе обороны. – На чем основываете вы свои обвинения? Никто не видел меня в компании того, о ком вы говорите, по той простой причине, что он никогда ко мне не приходил. Что же касается утверждений Арно, то это просто чистая клевета! Не знаю, что является тому причиной – вино или же неприязнь, но знаю одно: в этом нет ни одного слова правды!
– Вы забываетесь, Гертруда, ибо всем известно, что я в рот не беру вина, и вы должны догадываться, что моя семья, наши друзья, знающие о моей ране и о повинной, с которой я пришел к отцу аббату, без колебаний встанут на мою сторону, а не на вашу.
Арно говорил словно объятый каким-то мрачным пламенем, от которого лицо его потемнело, а взгляд стал жестким.
– К чему вся эта ложь? – продолжал он. – Почему вы ведете себя по отношению к нам, своим родственникам, как враг? Почему?
– Мне нечего вам сказать, – проговорила побледневшая Гертруда, направляясь к двери, которую и открыла резким толчком, – и вообще нам больше не о чем разговаривать.
– Не совсем! Не забудьте передать Артюсу, когда его увидите, что я готов встретиться с ним там, где и когда он этого пожелает. Ничто не кончено между нами, пока он дышит тем же воздухом, что и я!
– Как вы можете требовать от меня, чтобы я передала что-то человеку, совершенно для меня незнакомому! – прошипела Гертруда; кожу на ее лице словно стянуло от злости. – Я не знаю, где он, говорю же я вам! О! Ну, с меня хватит. Уходите! Убирайтесь отсюда!
Дверь за Брюнелями закрылась. Оставшись одна, Гертруда вытерла рукой слезы, которые теперь, когда ее уже не могли видеть, хлынули по щекам. Но ее охватило смятение, рыданья усилились, она бросилась на постель, зарылась головой в подушки и дала волю нервному припадку, потрясавшему ее, как ветку дерева на сильном ветру.
X
– На дорогах и ярмарках Фландрии и Шампани я буквально погибал от жары, – говорил Гийом. – Уверяю тебя, кузен, это лето было одним из самых жарких, которые помнят люди!
В лавке меховщика стоял запах звериных шкур, усиливавшийся духотой последних летних дней. В предвидении предстоявшей зимы и несмотря на затянувшуюся летнюю жару, многие его клиенты уже в начале сентября хотели приобрести меха и шубы. Народ толпился и на улице, перед витриной, и в самой лавке, у прилавков.
– Я понимаю, Гийом, что выбрал неудачный день для визита к тебе, но мне так хотелось тебя увидеть! Мы не виделись так долго!
– Да, правда, Филипп, почти три месяца.
За это время черты лица меховщика обострились. Он похудел. Нижняя челюсть казалась более выступающей, глаза впалыми. Хотя поэту и не терпелось узнать, что вызвало такие быстрые перемены, он почувствовал, что вопросов лучше не задавать. Он давно понял, как трудно вызвать Гийома на разговор о самом себе, как он скрытен в своих чувствах – даже больше, чем в своих приключениях. Мало кому были известны подробности его личной жизни.
– Когда ты вернулся из Анжу, нас уже не было в Париже, так как мы уехали в Мелён, чтобы присоединиться к королеве. Оттуда, как ты знаешь, двор переехал в Вэнсен, затем в Дурдан, в Сен-Жермен-ан-Лэ, в Понтуаз и, наконец, в Пуасси, особенно дорогой для короля – ведь там он родился. Как и ты, мы только что вернулись в Париж.
– Да, я знаю. Прежде чем отправиться в Ипр и Камбрэ, я зашел на улицу Писцов к тетушке Берод, которая рассказала мне о вашей поездке.
– Она сказала тебе, что у нас будет прибавление семейства, что мы ждем ребенка?
– Да, сказала. Наверное, ты счастлив.
Им было трудно разговаривать, такая толчея и шум стояли в лавке.
– Приходи сегодня к нам поужинать, – предложил Филипп. – Мы вдоволь наговоримся. У меня есть много чего рассказать тебе.
– Не знаю, буду ли я свободен…
– Не заставляй упрашивать себя всякий раз, когда мы тебя приглашаем, кузен. Это у тебя прямо какое-то женское кокетство!
– Ты же сам видишь, сколько у меня хлопот.
– Оставь все и приходи! Я рассчитываю на тебя. Ты обидишь меня, если не придешь. Кроме того, я хочу попросить тебя об одной услуге. Я зашел не только для того, чтобы пригласить тебя поужинать, но и по делу. Видишь ли, я намерен приобрести для Флори к зиме красивую, теплую шубу. Мне нужен твой совет.
Гийом почувствовал себя неловко.
– Не знаю… – проговорил он, тщетно борясь с нервным возбуждением, – не знаю. Надо бы узнать, что больше нравится твоей жене.
– У нее уже есть пальто, подбитое выдрой, и несколько беличьих жакетов.
– Мне кажется, ей пойдет длинная шуба, подбитая белой каспийской лисой…
– Не будет ли это слишком шикарно для простой горожанки?
– Почему же? Разве ее не приглашают постоянно ко двору? И разве она не самая красивая из всех женщин?
– Так-то так, кузен, но хотя мы и бываем во дворце, состоянием королей мы не обладаем, наши доходы несравнимы с их богатством.
Если до этого момента Гийом избегал встречи со взглядом мужа Флори, то теперь он смотрел прямо в лицо Филиппу, и глаза его выдавали сильное возбуждение.
– Что с того? – проговорил он, сопровождая эти слова жестом, отметающим возражения. – Да, что с того? Ты должен хорошо понимать, что я отнюдь не намерен наживаться на твоей покупке. Я продам тебе лисий мех по себестоимости. Для родственников это вполне естественно.
– Ну, если ты считаешь это возможным… – сказал поэт, для которого не было ничего более ненавистного, чем разговоры о денежных делах, в которых он к тому же ничего не понимал.
Он, разумеется, возмутился бы любым предложением, которое выглядело бы как милость, но речь шла о родственных отношениях, и он не видел причин противиться решению Гийома.
– Вечером я принесу с собою несколько образцов лучшего меха, – продолжал Гийом, казалось несколько оживившись. – Твоя супруга сможет выбрать из них то, что ей понравится.
– Спасибо. Мы ждем тебя после вечерни. До свидания, кузен.
Филипп вышел из набитой людьми лавки с ее запахом пушнины. На улице стояла тяжелая духота.
Юный поэт проложил себе дорогу через кишащую, как всегда, толпу на Малом мосту, прошел под сводами Пти-Шатле на улицу СенЖак и по ней к своему дому.
На лестнице он встретил спускавшуюся со второго этажа Шарлотту.
– Здравствуйте, племянник. Я навестила Флори.
– Каким вы нашли ее состояние?
– Она утомлена. Вы правильно сделали, позвав меня к ней после возвращения из Пуасси. Она нуждается в отдыхе. Месяцы, проведенные при дворе, в свите королевы Маргариты, были одновременно и благотворны, и обременительны. Благотворны в духовном смысле, поскольку это развлекало ее и отвлекало от печальных воспоминаний, груз которых был для нее в Париже более тяжким, нежели в любом другом месте, но вредны для ее состояния; делая ее более хрупкой, оно требует осторожности и покоя.
– Да и летняя жара лишь усугубила ее усталость, – с озабоченным видом проговорил Филипп. – В этом году июль и август были как никогда ужасными.
– Это верно, но к чему, племянник, такой взволнованный вид? Я не нашла у Флори ничего серьезного. Некоторое переутомление, и ничего больше. Она молода, здорова и полна сил. Все наладится, если она не станет перенапрягаться и каждое утро будет принимать укрепляющее питье, рецепт которого я оставляю вам, чтобы вы могли при необходимости приготовить его сами: два желтка, взбитых в мальвазии, несколько кусочков целительного корня и немного амбры.
Как всегда бывало при встрече с Шарлоттой, она вселяла в него ощущение покоя и основательности, и он успокоился.
– Простите мне мой встревоженный вид, – сказал он, – но после ударов судьбы, перенесенных нами весной, я нюхом чувствую беду, и состояние тревоги у меня не проходит.
– Я знаю, Филипп, знаю. Однако надо верить в лучшее. В один прекрасный день Кларанс снова станет здоровой и к вам вернется покой.
– Но поправится ли она вообще? Флори так удручена, что к ее сестре по-прежнему не возвращается рассудок…
– Мы многого не знаем, Филипп, Вселенная полна тайн. Наша жалкая наука многого объяснить не может. Очень часто медицина просто бессильна, это вы знаете не хуже меня, а когда речь идет о состоянии души, наши лекарства вообще бесполезны. В случае с Кларанс приходится положиться на какое-то иное, более таинственное вмешательство, рассчитанное не столько на сознание, сколько на веру. Нужно молиться, Филипп, истово молиться, чтобы быть услышанным. Умеем ли мы делать это так, как учил Христос?
Молодой человек молчал, размышляя.
– Может быть, отправиться в паломничество? – спросил он. – Столько людей отправляются в путь, считая это единственным средством…
– Да, существует и паломничество, и многое другое, – согласилась Шарлотта. – Важно то, как это делается. Если с достаточным усердием – все возможно. Мы сами определяем помощь Господа глубиной своей веры.
– Я поговорю об этом с родителями Флори.
– И хорошо сделаете. Я также порекомендую им это. До встречи, Филипп. Меня ждут в больнице мои больные.
В комнате супругов, оклеенной обоями с тысячью цветов, украшенной коврами и пестревшими повсюду подушками, у окна стояла Флори; она ласково гладила белого котенка, сидевшего у нее на руках. Флори смотрела на узкую полосу сада, запыленные деревья которого казались изнуренными затянувшейся засухой. Несмотря на несколько прогремевших в жаркие летние месяцы гроз, температура была такой высокой, что люди чувствовали себя как в пекле. Жара не спадала более двух месяцев. И теперь, в начале сентября, было еще очень жарко, стояла хорошая погода. Виноделы ожидали хорошего вина.
– Беру в свидетели всех святых – вы так прекрасны, дорогая, в этом умиротворении будущим материнством!
Флори обернулась. Под тканью ее блузы, натянувшейся при этом, обрисовалась явно раздавшаяся талия и бедра. На четвертом месяце беременность уже скрыть не удавалось.
– Твоя тетка – я встретил ее на лестнице – уверяет, что ты полна сил, и за усталостью, которая меня так беспокоит, ничего серьезного не таится.
– Естественно. Я вам все время это говорю. Если бы вы получше меня слушали, вы не беспокоили бы из-за такого пустяка тетю Шарлотту.
– И все же я доволен, что она пришла. Благодаря ей я успокоился.
Флори улыбнулась, как улыбнулась бы своему будущему ребенку.
– Мне кажется, нет на свете более беспокойного, более чувствительного человека, чем вы!
– И слава Богу: ведь никто не любил бы вас так сильно, как я!
Флори рассмеялась.
– Чувствительный, но отнюдь не скромный! – проговорила она, возвращая мужу полученный от него поцелуй. – Что нового, мой друг?
– У нас на ужине будет гость.
– Прекрасно. Кто же?
– Гийом.
Почувствовав внезапно, что его опора заколебалась, котенок вывалился из рук Флори и с мяуканьем забрался под стол.
– Не знаю, что с моими пальцами последнее время, но у меня все валится из рук, – пробормотала Флори.
– Это от переутомления. При вашем состоянии это вовсе не удивительно.
– Будем надеяться. Я не хотела бы стать неловкой.
С этими словами она вновь повернулась к окну, оперлась было на каменный подоконник, такой горячий от солнца, что она тут же от него отпрянула.
– Вы пригласили кузена отужинать с нами?
– Скорее, просто побыть у нас, ведь мы его так долго не видели. Как вы знаете, я очень люблю его. Наши летние поездки отдалили нас от него, и теперь мне хочется это исправить.
– Отлично. Пойду на кухню, посмотрю, что приготовить, чтобы достойно принять вашего родственника.
– Я вижу, вы не в восторге от предстоящего визита.
– Я? Почему бы это?
– Не знаю… так мне показалось.
– Полно, мой друг! Ваше впечатление ошибочно, а поэту такое непростительно!
Она вновь засмеялась. Но на этот раз в этой несколько деланной веселости было больше нервозности, нежели снисходительности.
– Вы чем-то расстроены, дорогая?
– Вовсе нет. Я пошла на кухню и надолго там не задержусь.
– Мне кажется, что с самого дня нашей свадьбы, когда вы увидели Гийома впервые, он вам не понравился. Мне очень жаль. В чем же вы можете его упрекнуть?
– Ни в чем. Я знаю его так мало…
– Однако достаточно для того, чтобы невзлюбить его.
– У меня нет причин не любить его, ни недолюбливать. Он из вашей родни, стало быть, и мой родственник, вы ему доверяете. Для меня этого достаточно.
Когда спустя некоторое время Флори вновь поднялась в комнату из кухни, где договорилась со слугами насчет меню ужина, она больше не пыталась скрыть свою тревогу, так как оказалась в комнате одна. Вытянувшись между подушками, разбросанными по ковру в углу комнаты, Флори принялась вышивать узор на полотняной рубашке, не обращая внимания на то, что машинально делали пальцы. Мысли ее были далеко отсюда. Гийом! Она не видала его со времени того объяснения в саду на улице Бурдоннэ. Тогда он сразу уехал в Анжу. А еще до того, как он вернулся, они с Филиппом отправились в Мелён. За лето и он, и они совершили несколько поездок. В течение всего этого времени она старалась не думать больше о Гийоме, отдавая все свое внимание тому, кто должен был у нее родиться, у нее и у ее мужа. Нужно честно признать, что это было нелегко. В начале беременности мысли ее были всецело заняты будущим ребенком и предстоявшими родами. Это предвкушение занимало все ее время. Жизнь двора, поэзия, поездки, сплетни о соперничестве двух королев – Бланш, матери короля, и королевы Маргариты – на какое-то время заняли, отвлекли ее внимание от других интересов.
Возвратившись в Париж и вновь окунувшись в столичную жизнь, она быстро поняла, что в обстановке, напоминавшей ей Гийома на каждом шагу, ей будет трудно избежать мыслей о нем. Твердо решив, однако, покончить с этим наваждением, которому ей так не хотелось поддаваться, она каким-то усилием разума тут же перенесла свое внимание на крошечное существо, которому в один прекрасный день подарит жизнь. Она поставила этого пока еще абстрактного ребенка между собой и Гийомом, поддаться влечению к которому отказывалась.
«Это было вовсе непросто и тогда, когда он был далеко; что-то будет теперь, когда мне предстоит встретиться с ним лицом к лицу? Я просто боюсь его увидеть, представить себе, как он будет смотреть на меня, входя в эту комнату… Мысль о том, что в час ужина, теперь уже совсем скоро, он окажется здесь, передо мной, меня бросает в дрожь! Это ужасно! Господи! Господи! Помоги мне, приди ко мне на помощь! Я не люблю его! Я не хочу его любить, ведь я люблю Филиппа! Какое безумие в том, что одним своим взглядом он врывается в меня как смерч!»
Прервав работу, она закрыла глаза и попыталась представить себе своего сына, здесь, рядом с собой, на этих подушках, цепляясь за образ ребенка, который появится лишь через несколько месяцев. «И еще удастся ли его родить?» – спрашивала она себя. Она не была в этом достаточно уверена. Несмотря ни на что он оставался ее самым надежным прибежищем, щитом, которым она прикрывалась от врага… Она пожала плечами: «От врага! Это не противник, который мне угрожает, это мужчина, который любит меня, волнует меня, кричит о своей страсти! Это любовь, а не ненависть, и с нею-то я должна бороться. Когда во мне многое готово капитулировать перед Гийомом, эта борьба, которую я должна буду вести без конца против его желания, против своего собственного, будет гораздо более трудной, чем если бы на его месте был просто враг».
Она поднялась, постояла минуту в раздумье, потом подошла к серебряному распятию на треножнике в изголовье ее кровати, опустилась на колени и стала молиться.
Прошли долгие минуты, как в дверь постучала и вошла Сюзанна, заставшая ее склоненной перед крестом с опущенными плечами, на затекших коленях.
– Не угодно ли вам принять господина Гийома Дюбура – он в сопровождении слуги принес вам меха?
«Свершилось! Он нашел предлог, чтобы прийти пораньше, украсть у меня минуту для разговора с глазу на глаз, чтобы склонить меня к измене… Немного раньше, немного позже… Господи, защити меня!»
Она встала с колен и шагнула к двери.
– Попроси его подняться.
Вслед за слугой, несшим целую охапку мехов, вошел Гийом. Вместе с ним в комнату ворвался запах шкур животных, вызывающий в представлении дикую природу.
– Да хранит вас Бог, кузина.
– Добро пожаловать, кузен.
– Мы условились, что я приду к ужину, после вечерни, но я подумал, что вам будет, несомненно, приятно иметь возможность не торопясь, пока еще светло, оценить качество мехов, которые я для вас отобрал, и выбрать то, что вам понравится. Надеюсь, что я поступил правильно.
– Конечно. Однако я не знала, что Филипп собирается купить для меня новую шубу, но, разумеется, восхищена этим. Это тонкое проявление внимания.
– Что верно, то верно.
Слуга разложил свой груз на большом резном дубовом кофре, стоявшем у стены, и, откланявшись, удалился.
Флори не торопилась приступить к изучению лежавшей перед ней массы шерстяных тканей, бархата, целых шкур с блестевшим мехом. Эта пауза нужна была ей для того, чтобы собраться с силами и подготовиться к борьбе.
– Может быть, вы посмотрите их сразу?
О, тембр этого голоса! Зачем природе понадобилось наделить его таким глубоким звучанием, словно приглушенное эхо гармонии трубных звуков? Почему малейшее его слово окрашивается самой теплой, самой обвораживающей интонацией?
– Раз уж вы дали себе труд принести их сюда именно для этого, давайте начнем, не откладывая.
Он взял в руки длинную накидку из бархата цвета лесной зелени, подбитую белой лисой, шагнул к Флори, накинул ей на плечи, не коснувшись ее, это роскошное одеяние, отошел на шаг назад и посмотрел на Флори. Ни он, ни она не проронили ни слова. Было достаточно того, как он смотрел на эту женщину и на мех, на эту женщину, завернутую в этот мех. Прибавить ему было нечего. Этим было выражено все.
На шее Флори забилась жилка, дыхание ее стало учащенным.
Прошло некоторое время. Ни он, ни она не шевелились. Они стояли словно загипнотизированные.
Как если бы напряжение этой минуты было достаточно сильным, чтобы побеспокоить крошечное существо, которое она носила под сердцем, она вдруг почувствовала внутреннюю дрожь в области живота, словно пока еще слабое движение ребенка. За последние дни она чувствовала его пробуждение два или три раза. На этот раз будущая мать решила, что это данный ей знак. Она не ошиблась! Это был тот, кто защитит ее от соблазна, кто избавит ее от искушения!
Она глубоко вздохнула. Ей показалось, что исторгнутый ею воздух был напоен всеми миазмами страсти и безумия, которые она таким образом отгоняла далеко от себя. Ее взбодрил новый прилив смелости. Она почти с радостью хлопнула в ладоши, чтобы вызвать служанку.
– Сюзанна, милая, принеси мне то оловянное зеркало, которое отец подарил мне в день возвращения. Мне не терпится посмотреть, идет ли мне это.
– Вы прекрасны, мадам, в этих одеждах!
– Действительно, это очень красиво, кузен, но, как мне кажется, слишком роскошно для такой простой девушки, как я. Не находите ли вы, что с моей стороны будет нескромно так одеться?
Не понимая причин такого изменения поведения Флори и лишь еще раз отметив, что она от него ускользает, Гийом, которого охватило отчаяние, сделал несколько неловких, словно его ударили, шагов к кофру. Схватив шубу из лилового сукна на бобровом Меху, он протянул ее Сюзанне, не находя в себе силы, чтобы ответить на вопрос. Удивленная служанка приняла шубу и набросила на плечи молодой женщины, успевшей уже снять первую.
– Эта вам идет меньше, мадам. Придает вам какое-то печальное выражение.
– Печальное? Возможно. Я ее не хочу. Мне нужно что-то радостное, согревающее ребенка, которого я жду.
Удар дошел до Гийома. Так вот в чем дело!
Он увидел, как Флори подошла к кофру, погрузила руки до локтей в пушистый мех, перед которым еще несколько секунд назад ему виделся ее образ – светлое обнаженное тело, отданное ему, словно выросшее из упавшей к ее ногам одежды, слышался аромат ее духов, едва различимый среди стойко державшихся в мехах запахов лесов, степей, звериных нор и берлог Он видел, как она радуется вместе со служанкой, примеряя другие шубы. Трудно быть более несчастным.
– Не знаю, на чем остановиться – то ли на этой бархатной с серым мехом, то ли на шубе из оливкового сукна на черно-бурой лисице… Как по-вашему, кузен, какая мне лучше пойдет?
Видимо, она чувствовала себя окрепшей в своей решимости сохранить супружескую верность, если обращалась теперь к нему с этой кокетливой, несколько фамильярной и насмешливой интонацией.
– Вам идут обе. Но, разумеется, бархат лучше сочетается с вашими светлыми волосами…
Его замешательство, мука были настолько явными для Флори, что она почувствовала к нему жалость, понимая, что их причина в ней самой. Почувствовав себя более сильной, чем он, она пошла на риск.
– Ты мне больше не нужна, Сюзанна, – обратилась она к служанке. – Я подожду возвращения мужа, чтобы вместе принять решение. Он поможет мне выбрать.
Когда они с Гийомом остались одни, Флори положила шубу, которая до этого все еще оставалась на ней, рядом с другими, указала своему собеседнику на скамью и уселась сама в некотором отдалении.
– Поговорим, – сказала она.
Она расправила на коленях складки своего белого камзола и улыбнулась.
– Пока нет Филиппа, – заговорила она снова, – я хочу прояснить кое-что между нами.
Через окно в комнату проникали уже косые, но еще гнетущие зноем кончающегося лета лучи сентябрьского солнца.
– Когда мы с вами расстались в июне на улице Бурдоннэ, я была в сильном волнении, которого не пыталась от вас скрыть, – сказала она. – С тех пор произошло событие, с одной стороны совершенно естественное, но вместе с тем и чрезвычайное: я узнала, что жду ребенка.
Улыбка ее была по-новому ласковой, нежной и серьезной.
– Мой путь теперь четко обозначен: я проведу жизнь с Филиппом и с нашими детьми. В ней не остается места для вас, Гийом.
Заложив руки за широкий кожаный пояс с металлическими заклепками, стягивавший его талию, откинувшись торсом на деревянную спинку, тот, кому она адресовала эти слова, продиктованные чувством долга и которые стоили ей многого, слушал ее, оцепенев в неподвижности. Глядя на его осунувшееся лицо, на круги под глазами, Флори почувствовала сострадание, смешанное с буйной радостью, за которую тут же себя укорила.
– Когда вы сегодня здесь появились, – продолжала она, цепляясь за свою решимость сделать все, чтобы прояснить ситуацию раз и навсегда, – да, когда вы вошли сюда, ко мне вернулось воспоминание о прошлом, которым я не могу гордиться. Поэтому я могла показаться вам взволнованной и уязвимой. На самом же деле этого не было. Виной тому просто неожиданность вашего появления.
– Это была первая реакция, Флори, которая всегда нас выдает с головой.
– Нет, нет. Прошу вас, не питайте подобных иллюзий. Вы не должны питать ни малейшей надежды. Зачем упорствовать?
– Вы хорошо знаете все: потому что я люблю вас такой сильной и необоримой любовью, что ничто и никогда не оторвет меня от вас.
– Тем не менее именно так и должно быть.
Гийом поднялся, встал перед молодой женщиной, наклонился над ней, опираясь на подлокотники кресла. Его плечи, мускулатура которых ощущалась под сукном одежды, закрыли от нее весь мир. Не приближаясь ни на сантиметр и не прикасаясь к ней, он лишь смотрел на нее с выражением такой страсти, такого желания, что она снова почувствовала себя глубоко потрясенной.
– Если я поцелую вас вот сейчас, тут же, – проговорил он, – вы по-прежнему будете считать, что созданы для мудрой жизни, что должны посвятить себя исполнению своего долга? Нет, конечно же нет. Вам хорошо известно, что, несмотря на все ваше сопротивление, мое приближение к вам заставляет звучать в вас другой голос, другой зов.
– Это бесчестно с вашей стороны, Гийом, – то, что вы делаете!
– Разумеется, бесчестно, но вовсе не по отношению к вам, а к Филиппу! Если я был вынужден поступить вероломно по отношению к нему, то нечестным с вами я никогда не был. Я не переставал кричать вам о своей уверенности в том, что мы фатально обречены любить друг друга. Так будет, мой нежный друг, я знаю. Как и вы сами. Если бы вы испытывали ко мне лишь чувство честной родственной дружбы, почему тогда встречи со мной вызывают у вас такое волнение?
Флори закрыла глаза. Чтобы не видеть его, лицо которого было так близко? Или бессознательно ожидая поцелуя? Ее окутывал запах кожи, пота и амбры. Все это было частью его самого.
Гийом не поцеловал ее.
– У вас будет ребенок, – продолжал он, – но его появление ничего между нами изменить не может. До его рождения я сумею не докучать вам, буду уважать ваше ожидание. А потом, дорогая, потом, что бы вы ни говорили, ни он и никто другой не помешает мне прийти к вам, взять вас и увести в свое жилище, в мир моих мехов и звериных шкур, среди которых я уже вижу вас обнаженной, отдающейся, исходящей стоном под моим пожирающим вас телом!
Флори больше ничего не слышала. Она чувствовала, как плавится в этом огне. Не в силах поднять глаза, она ослабела и потеряла сознание.
Гийом замер на несколько секунд, созерцая ее, беззащитную, откинувшуюся на высокую спинку кресла. Поколебавшись, он выпрямился и позвал Сюзанну.
– Твоей хозяйке плохо, – сообщил он, позаботься о ней. Передай от меня хозяину, что состояние кузины не позволяет нам сегодня отужинать вместе. Я ухожу. – Коротким жестом он указал на меха: – Да скажи ему, что его супруге остается лишь выбрать что-то из этого. И пусть она потом отошлет мне то, что ей не подойдет.
В этот момент дверь отворилась. Окончив работу на улице Кэнкампуа, к дочери пришла Матильда. Она знала, что вернувшаяся накануне из путешествия Флори чувствует себя сильно уставшей.
Входя в комнату, она увидела готового уйти Гийома. Несмотря на обостренное сознание абсурдности своего влечения, не пробуждавшего ни малейшей взаимности, сердце в ее груди подпрыгнуло. Она рассердилась на себя. Разве она не покончила навсегда с этим безумием?
Она окинула взглядом комнату, увидела лишившуюся чувств Флори и направилась к ней. Меховщик в нескольких словах повторил ей сказанное ранее служанке.
– Мои дети будут сожалеть о вашем уходе, который лишит их вашего общества.
– Я думаю, что эту встречу следует отложить на другое время. Судя по состоянию вашей дочери, ей нужно отдохнуть. Когда она будет чувствовать себя лучше, мы сможем наметить для этого другой день.
Он откланялся и вышел.
Матильда была ошеломлена этой встречей. Ее недовольство собой усиливалось тем, что с некоторых пор ей казалось, что она совладала со своим бунтом, со взрывом своей страсти. Безумие, овладевшее ею весной, рассеялось. Она убеждала себя в этом. Не грозят ли ей повторения этой весны?
Вышедшая из комнаты Сюзанна тут же вернулась со стаканом, наполненным какой-то темной жидкостью.
– Это сердечное средство, прописанное мадам Шарлоттой для подобных случаев, – объяснила Сюзанна. – Вы поможете мне? Надо, чтобы она выпила.
Матильда поддержала голову дочери, озабоченно глядя на ее лицо, пока Сюзанна старалась влить между бесцветных губ несколько глотков лекарства. Молодая женщина довольно быстро стала приходить в сознание и наконец открыла глаза.
– Вам лучше, дорогая?
– Кажется… да…
Она внезапно покраснела и прижала к щекам ладони.
– Никогда бы не подумала, что можно то и дело терять сознание!
– Причиной тому ваше состояние, мое дитя. Во время беременности это случается очень часто.
Флори словно искала кого-то взглядом.
– Ваш кузен ушел, чтобы не утомлять вас своим присутствием за ужином, – сказала Матильда, наблюдая на выдававшей молодую женщину неловкостью. – Он просил меня извиниться от его имени перед Филиппом и вами.
– Я долго была без сознания?
– Думаю, что нет. Когда я вошла, рядом с вами была Сюзанна, а господин Дюбур уже уходил. Он мне сказал, что вам только что стало плохо.
Флори устало поднялась и сделала несколько шагов, опираясь на руку матери.
– Мне теперь лучше, все прошло, – проговорила она, опустив глаза.
– Приляг еще ненадолго, дочка, и расскажи мне о том, как вы жили в Пуасси, я же ничего не знаю.
Все лето, за исключением нескольких последних недель, Флори удавалось посылать письма родителям.
– Все время было заполнено состязаниями, ухаживаниями, пикниками, катанием на лодках по Сене, охотой, танцами, всевозможными играми. Вы же знаете склонности нашей юной королевы и ее вкус к развлечениям.
– В них участвовал и король?
– Порой да, но не всегда. Он любит охоту, игру в лапту, плаванье. Танцы, как и более легкомысленные удовольствия, вызывают у него скуку. Он предпочитает им дальние прогулки, во время которых любит весело поболтать с приближенными. Порой ему приходится уединяться для работы, чтобы поразмышлять, поучиться всему тому, что должен знать монарх. Он глубоко вникает в каждое дело, во все детали, во все организационные дела, вызывая уважение у тех, кто к нему приходит. К тому же он теперь всецело поглощен приготовлениями к крестовому походу, который решил предпринять после своего чудесного выздоровления как можно скорее.
– Да, в самом деле, дочка. Ваш брат Арно часто говорит с нами об этом грандиозном проекте, интересующем стольких людей. Несколько недель назад многие студенты решили присоединиться к этой экспедиции нашего монарха. В университете только об этом и говорят.
Щеки Флори снова приобрели обычный цвет, сменивший бледность, так обеспокоившую ее мать в начале их разговора.
– Вы знаете, дорогая, что ваш брат Бертран, по-видимому, все больше и больше влюбляется в Лодину? – проговорила Матильда, меняя тему разговора.
