Текст книги "Пушка 'Братство'"

Автор книги: Жан-Пьер Шаброль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 38 страниц)

"C падением Империи Франция вновь обретает себя и сама распоряжается собой",– пишет Луи Блан *, который только что возвратился в Париж. "Париж – столица

цивилизации, которая не есть королевство или империя,– провозглашает Виктор Гюго,– это весь род человеческий в своем прошлом и в своем будущем. A знаете ли вы, почему Париж – город цивилизации? Потому что Париж – город Революции".

B Лионе, где провозгласили Республику раныпе, чем в столице, народ завладел ратушей, там учреждена Коммуна. Травительство адвокатов* отнюдь не торопится провести обещанные выборы; мэры, временно исполняющие свои обязанности и назначенные министром внутренних дел, судорожно цепляются за свои кресла.

B mom самый день, когда была провозглашена Республика, Федералъная палама рабочих общесмв и naрижские секции Инмернационала собрались в 8 часов вечерa на площади Кордери. На следующий день вечером, 5 сенмября, рабочие делегамы явились в маком количестве, что пришлось пвоспользовамься* зданием коммунальной школы, иначе негде было бы провесми собрание – еще бы, сошлось пямьсом человек!

Bo вторник шел дождь. B сумрачном, пропитанном влагой тупике два каштана кажутся двумя алыми пятнами, словно бы покрытыми лаком. Кош выходит из своей мастерской, на все корки ругая грязищу, по которой, как огромный желтый паук с длинными лапами, разлилась лужа нашего Бижу. Пунь с помощью Леона втаскивает обратно в помещение столы. Матирас и Бастико, двое медников от Келя, вернулись с завода, но, так как их жены еще на работе, они, не заглянув домой, отправились в кабачок – спокойно выпить винца. Мари Родюк, торговка пухом и пером, выйдя на порог, воцросительно поглядывает на небо, спрашивает совета y парикмахеpa – соседа справа, y сапожника – соседа слева, сидящих y окон, потому что опасается за свою готовую продукцию.

Вдруг на Гран-Рю раздается звук рожка. Все лестницы во всем тупике трещат от перестука туфель, ботинок, сапог и калош. A за нашей аркой на Гран-Рю примерно сотня человек торопливо идет куда-то.

– Что случилось?

– Не знаю.

Метров через пятьдесят нас уже три сотни.

Мы почти бежим.

– Куда это все?

– Не знаю.

– Так чего же ты прешься?

– A я за ними.

Когда мы останавливаемся, перед нами Фоли-Бельвиль, и нас уже тысячи три.

Администратор зала торгуется о плате за помещение с каким-то блузником. Марта узнала его – это бланкист Эмиль Уде *, он расписывает фарфор. Наконец дверизала распахиваются. Снова поет рожок, и Матирас ревнивым оком следит за горнистом. Рассаживаемся. Я задыхаюсь, затертый между гигантом Бастико и Селестиной Толстухой, в телеса которой меня постепенно вжимают, потомучто с другого моего бока – сплошной мускул. Наш тупик представлен весьма широко: тут Гифес, Жюль, его дружок Пассалас, Пальятти, Чесноков, Фалль, Матирас, Вормье, Ншцебрат, Марта, Пружинный Чуб, Мари Родюк, Шиньон, сапожник, Пунь, долrовязая Митральеза, не говоря уже о ребятишках – обоих Бастико, троих Маворелях и многих других. Зал битком набит, среди публики – мундиры национальных гвардейцев, прибывших из Ребваля, с улиц Туртиль, Map, с Американского рудника и с улицы Пуэбла; собралось много литейщиков, газовщиков, пилыциков, ломовиков, каменотесов, землекопов. A горнист, игравший на рожке,– из 16-го батальона мобилъной гвардии. Всего только с десяток рединготов, a то все блузы, рабочие куртки, рабочие халаты и военные мундиры.

Выбрали президиум. Председательствовал Эмиль Уде. Первым делом он поблагодарил нас всех за то, что мы собрались здесь, и предоставил слово Жюлю Валлесу. Пылкий трибун-журналист похож на свои статьи: широколобый, волосы длинные, расчесанные на прямой пробор, вольно растущая борода, взгляд поначалу взволнованный, a потом мечущий молнии.

– Граждане! Я сам из Ла-Виллета и Бельвиля.– Гром аплодисментов.-Когда нам приходится туго – спросите сами y Ранвье и Уде,– когда Империя нас преследует, затыкает нам рот, морит нас голодом, когда мы отчаиваемся, мы возвращаемся в Бельвиль. B этом краю адского труда, на этой классической земле мятежа люди всегда готbвы к бою...– Переполненный, душный от дыхания тысяч человеческих уст зал Фоли ликует.– Ваш

энтузиазм, ваше мужество, ваше спокойствие не могут не поражать ум и сердце! Я принял решение жить среди вас, я'избрал себе отчизной этот мрачный угол(Умилительный демагогl)

Затем журналйст описывает "Кордери, наш нынешний Зал для игры в мяч" *.

– Вечная сырость, площадь, со всех сторон стиснутая рядами домишек. B нижних этажах, где размещаются лавчонки, живут мелкие торговцы, a детворa их играет здесь же, на тротуарax. Тут не увидишь кареты. Мансарды забиты беднотой. Словом, так же пустынно, как и на улице в Версале, где третье сословие трусйло под дождем; но отсюда, с этой площади, как некогда с той улицы, на которую вступил Мирабо, может быть дан сигнал, может прозвучать призыв, и его услышат толпы...

Прямо передо мной глухонемой кузнец с прокопченной подружкой на мощном плече яростно выкатывает глаза на группку спорящих. Губы его шевелятся, будто он пытается выговорить: "Тише вы".

Тем временем Валлес продолжает. И вот он поднялся на четвертый этаж дома J*fe6 по площади Кордери, толкнул дверь плечом и вошел в большее пустое помещение вроде классной комнаты в коллеже.

– ...Сама Революция сидит на этих скамьях, стоит, прислонившись y стен, опирается на эту трибуну: Революция в рабочей блузе. Здесь Международное товарищество рабочих проводит свои заседания, и члены Федеральной палаты рабочих обществ тоже встречаются здесь. Что перед этим залом античные форумы! Из этих окон того и гляди вырвутся слова, способные разжечь народный гнев, совсем как те, что бросал народу громогласный Дантон в сорочке с открытым воротом из окон Дворца Правосудйя, обращаясь к народу, уже взбаламученному Робеспьером...ЭтосамТрудс засученными рукавами, Труд простой и мощный, с руками кузнеца, его орудия блестят во мраке, и он кричит: "Меня-то не убьешь! Меня не убьешь, и я скажу свое слово..."

Литейщики, пилыцики, каменотесы, землекопы, механики и штукатуры гордо расправляют плечи.

На площадь Кордери во время дебатов, длившихся четыре часа, неожиданно прибывает новое подкрепление: Комитет 20 округов *, каждый из которых представлен четырьмя делегатами.

'– ...Восемьдесят бедняков пришли из восыvшдесяти лачуг, они хотят говорить, хотят действовать, a если нужно, то и драться – от имени всех парижских' улиц, объединеныых в нищете и в борьбе!

Так же как и Валлес, все сменяющиеся на трибуне ораторы не слишком склонны доверять правительству, "клике" Трошю, "состоящей из Жюлей и адвокатишек, куда более пекущихся о личных своих интересax, нежели о защите родины".

– A пушки? Ни для кого не секрет, что нам не хватает пушек! Чего же ждут наши правители, почему не прикажут отливать орудия? Если понадобится, народ сам займется этим, сам отольет свои пушки и никому их не отдаст!

B одну из кратких пауз, когда и оратор и слушатели переводят дух, за окном на улице раздается выстрел. B зал с криком врывается с полдюжины парней.

– Полицейский шпик! Он стрелял в наших. Здешние шпики попрятались после событий четвертого сентября, a теперь снова повылазили! Сюда идет полиция!

"Да здравствует Республика!" B зале Фоли-Бельвиль тревожно поблескивает сталь: кухонные, сапожные и садовые ножи, напильники, целый aрсенал клинков, прихваченных из кухонь и из мастерских, отточенные лезвия, на кончик которых нацеплена пробка, чтобы сподручнее было пронести их под блузой; несколько пистолетов, еще теплых на ощупь –так долго держали их в кармане, так долго сжимала и ласкала их хозяйская рука; ножи с деревянной ручкой, кинжалы... Появляются даже два топорa и коса, как только ухитрились их протащить, дьяволы! B нише какой-то щупленький печальный человечек вынимает из карманов руки и протягивает горделиво-мужественным жестом две аккуратные кругленькие бомбы, приложив одну к другой, чтобы получилось бол"e внушительно.

– Что ж! Мы их ждем!

Можно прождать так до утра! Должно быть, им уже обо всем сообщили... Имя жертвы известно: Ламбер. Убийца, как это всегда бывает, скрылся.

Прежде чем разойтись, собравшись в Фоли-Бельвиль дают торжественное обязательство присутствовать на похоронах гражданина Ламберa. Жюль Валлес произнесет надгробное слово.

На обратном пути уже действует самостийно комитет бдительности нашего тупика, хотя его еще не успели создать.

– Нам нужно немедленно послать своего делегата в мэрию!

Вечером того же дня Жюль Валлес явился в "Пляши Нога" вместе с Эмилем Уде, который расхвалил ему шпигованное мясо под соусом, что подают в заведении Пуня. К ним подошел Матирас.

– Если вам горнист когда понадобится...

– Ба, горнист всегда найдется,– ответил ему Уде. – Как-то я набрел на остатки разбитого полка, гревшегося на солнышке. B куче разного хламья я отыскал рожок, протянул его какому-то одноглазому молодцу и сказал: "A ну-ка подыми его повыше и играй во славу Революции*. И представьте, сыграл.

Пунь расщедрился – выставил мальвазию. A через час пошло веселье. Хохотали по любому поводу и без всякого повода. Наши вояки разрезвились, как дети. Уде продемонстрировал свои штаны, расползавшиеся по швам, но тут Бастико крикнул, что по сравнению с его это, мол, пустяки... И тут же вся обжорка стала показывать друг другу свои зады, y кого штаны изношенней, y кого больше штопки. И все это вполне серьезно, даже с какой-то невиданной прежде гордостью.

Нет, решительно мода меняется.

Суббота, 10 сентября.

Марта с утра до ночи бубнит: раз все должны быть организованы – и Национальная гвардия, и рабочие, и женщины, и ветераны и стрелки,– так почему бы не организоваться детворе? Ребятишки повсюду – дома, на улице, лезут куда им не положено. Никто на них внимания не обращает. Ей хочется создать детский комитет бдительности, причем без ведома взрослых, где мне отведена роль Валлеса, a она будет, это уж само собой, Флурансом, Вланки, Варленом, и Трошю одновременно. Ho я несправедлив в отношении Марты – нет ни грана бахвальства в честолюбивых планах этой отчаянной девчонки, поскольку она намерена держать свою организацию в полнейшем секрете. И это уже не игра.

Париж отныне на военной ноге.

Ho что осталось Франции? Знаем мы об этом немного, и то немногое, что мы знаем, не слишком радует.

Бывший импеpamop Наполеон III пребываем в качесмве военнопленного в замке Шпандау к северо-западу от Берлина. По его приказу две армии должны были форсировамъ Рейн; первая, под командованием Мак-Магона, сдалась в плен под Седаном, вморая, под командованием маршала Базена, блокирована в Меце и не может рассчимывамь на подкрепления. Несколъко крепосмей еще пымаюмся conpомивлямъся: на восмоке – Смрасбург, Бельфор, Туль и Верден, на севере – Перонн, Лилль и Ла-Фер. Реально сущесмвуем лишь одно крупное соединение, a именно XIII корпyc генерала Винуа *. Сформированный в самые последние дни, он не смог nocпемь вовремя к Седану, и, худо ли, хорошо, вернулся в смолицу; надо сказамь, что зрелище эмих беспорядочно бредущих, пьяных от усмалосми солдам вряд ли cпособно поднямъ дух naрижан, на чьих глазах измученные nepеходами люди валяюмся в грязи на авеню Великой Армии, рыгаюм, храпям, сморенные живомным сном. Не вчерa Париж родился на свем божий, но макого смрашного зрелища, какое предсмавляло разномасмное это воинсмво, кишевшее на его улицах, даже он не видывал. И вом в эмом-mo муравейнике народ, разъяренный npомив npуссаков, не доверяющий своим минисмрам и генералам, nocмепенно начинаем организовывамъся сам. Приходимся дейсмвовамъ no наимию, и бысмро дейсмвовамь, не спуская глаз и с насмупающих немецких войск, и с весьма подозримельного "правимельсмва националъной обороныь, которое ждем лишь подходящего случая, дабы омдамъ Францию npуссакам, no возможносми без большого скандала.

Марта и Торопыга притащили мне афишку, набранную в два столбца, и потребовали, чтобы я вслух прочел ee всем неграмотным нашего тупика. Это обращение Викторa Гюго к немцам, вот его заключительные слова:

"Ныне я говорю: немцы, если вы будете упорствовать, что ж, вас предупредили, действуйте, продвигайтесь, идите штурмом на стены Парижа. Они устоят вопреки всем вашим бомбам и митральезам. A я, старик, я тоже буду там, хоть и без оружия. Мне пристало быть с народами, которые гибнут, мне жалки те, что с королями, которые убивают".

Понеделышк, 19 сентября. Два часа утра.

Хочу поскореe записать все, что произошло со мной в тот прекрасный осенний день, в то воскресенье, когда я открыл для себя новый материк: Париж.

Сияющий рассвет сулил превосходную погоду, и, кажется, само небо клятвенно подтверждало это чириканьем воробьев, одышливым дыханием собак, ленивым потягиванием кошек, веселым "добрым утром" соседей, внезапной прелестью женщины, пришедшей по воду, какимито особенно добродушными движениями грубых пальцев, набивающих трубку.

Когда радуешься солнцу, вставшему отнюдь не с левой ноги, сама прозрачность воздуха побуждает тебя взвесить, как много ты терял до сих пор, оттого что не купался с головы до ног в этом утреннем блаженстве, a подставлял ветру и солнцу только лоб, губы, уши, глаза и кожу, не слишком-то чистую. И невольно приходишь в ярость, которая побуждает тебя нагнать упущенное прекрасное время. Я впервые догадался об этой клятве утренней зари, впрочем, полагаю, что ee можно подстеречь только в Париже.

B тупике прямо посреди нашего свинюшника щебечет что-то юное существо, невысокое, стройно-девическое. Марта. B соломенной шляпке, щедро украшенной бантами, в лиловом корсаже с остроконечным вырезом, в широкой юбке, которая худит ee и прибавляет ей роста, с зонтиком под мышкой, наша неподражаемая смуглянка раздает огрызки мяса шелудивым псам, обитателям тупика, включая Клерона и Филис, не забывает она и котов.

– Здравствуй, Флоран! A я тебя жду.

Недоставало только чтобы Марта меня спросила, как ни в чем не бывало, хорошо ли я провел ночь. Чертова девчонка, я ведь не видел ee целых двое суток! Она осматривает меня с головы до ног: все, что на мне было надето по случаю воскресенья, вызывало y нее еле заметную гримаску.

– Hy, идешь?

– Куда?

– Там увидишь.

– Знаешь что, Марта, хватит с меня твоих штучек, всех этих тайн и капризов. Либо ты мне скажешь, что мы будем делать, куда, куда...

– Раскудакался.

B воротах, что-то насвистывая, появился Шииьон в новом костюме, при бархатном галстуке, с нафабренными усами. Не ссориться же нам в это утро, не стоит за6ывать, что обещал нам этот сентябрьский рассвет.

– Ладно... Уж раз ты злишься, я сейчас скажу, куда я тебя веду.

– Я злюсь? Я?

– Поведу тебя в гости к моему единственному другу, единственному моему родственнику.

Голос ee дрогнул. Слабость, умиленная нежность?

Женщины мыли входные двери, мужчины в рубашках мурлыкали, бреясь перед зеркальцем. Из приоткрытых окон вырывался праздничный гул голосов, яблочный запах шкафа с чистым бельем и неистребимое благоухание жареного лука...

B my nopy naрижане еще не cмремились неомличимо походимь друг на друга. Каменомесы, с ног do головы в белом, носили красный шерсмяной пояс. Землекопы щеголяли в широченных шманах, в бархамных жилемах, обшимых золомым позуменмом. Рабочий умел хранить свое досмоинсмво, он не зкелал, чмобы даже в праздник его принимали за буржуа. B то воскресенье пролемариu надели свежевысмиранные шманы и блузы, y кого на голове была самая лучшая его каскемка, y кого фемровая широкополая праздничная шляпа. Hu за какие блага мирa они не вырядилисъ бы в редингом и цилиндр, ибо им дорого было появимься всей семьей в воскресной молчее y засмавы и услышамь себе вслед: tСмомри, смомри, машинисм идем!" или "A вом это пломник!"

Улица была своего рода зрелищем, в тогдашнем Париже на улице можно было жить.

Рабочий-кровельщик в хорошо выутюженных штанах, в маленькой синей холщовой каскетке о чем-то весело болтал перед витриной колбасной лавки со стройной рыженькой девицей, a та стояла простоволосая, прижав к боку локтем каравай хлеба, ивруке держала кровяную колбасу, еще теплую, завернутую в толстую серую бумагу.

На перекрестке я замедлил шаг, чтобы осмотреться и решить, в каком направлении идти. Марта, помахивая зонтиком, медленно, упругим шагом –шествовала по каменным плитам и, восхищаясь всем, как непритязательный горожанин, впервые очутившийся на деревенских просторax, ловко лавировала среди кучек прохожих.

Так через Тампль и Шато-д'O мы добрались до Бульваров. У заставы Сен-Мартен Марта взяла меня за руку уже привычным жестом и потащила на самую середину мостовой. Там, остановивпшсь среди бешено мчавшихся фиакров, военных повозок, ломовиков и ландо, Марта уперла руки в боки и попросила с подозрительной ласковостью:

– Посади меня себе на плечо...

Мешкать в центре этого потока было слишком опасно, и мне оставалось только повиноваться. С высоты моего плеча Марта, приложив к глазам руку щитком, долго смотрела в сгорону церкви Мадлен и удовлетворенно вздыхала, a потом скомандовала:

– A теперь поворачивай, пахарь!

Я шел, куда требовала Марта, в тайной надежде наконец-то побольше узнать о своей подружке, увидеть ee настоящее жилье, где она проводит долгие ночи без меня. B наш тупик она только наведывается, a вот fде же она ютится на самом-то деле?

На площади Согласия люди прохаживалйсь перед статуей города Страсбурга, украшенной знаменами и цветами. У подножия катафалка лежала книга, где каждый желающий мог поставить подпись, дабы выразить осажденному Страсбургу cfiою признательность патриота. Марта полистала книгу с понимающей миной, потом поставила вместо подписи крестик.

Полдень все еще свято выполнял посулы утра. Марта затащила меня в какой-то ресторанчик и уселась за чисто накрытым столиком. Прежде чем занять место, я с минуту топтался, охваченный сомнениями. Потом шепнул:

– A деньги-то y тебя есть, a?

Марта фыркнула. Ясно, ресторанчик ничем не напоминал кафе Бребан, но зато был рангом куда выше, чем обычные обжорки...

Моя подружка заказала тушеную говядину с овощами, телячье рагу под белым соусом, горошек с салом, сьip, виноград и бутылку легкого сюренского вина. Ела она не торопясь, клала в рот маленькие кусочки и долго их

смаковала. Прежде чем запить еду вином, выжидала положенное время и, прихлебнув из стакана, тоже не сразу бралась за вилку.

Горошек с салом она старательно доела до последней горошинки, ко всему глухая и немая. Потом посмотрела мне прямо в глаза мрачным взором. A в паузе между сыром и виноградом сказала медленно, но с той же энергией, с какой пережевывала пищу:

– Я никогда не знала своего отца. Или, вернее, могла выбирать себе любого, понятно?

Я кивнул.

Она отщипнула и отправила в рот несколько виноградин, отхлебнула полстакана вина.

– Когда я родилась, мать целых три дня с горя ревела. A когда я чудом выжила, она орала, что, мол, не заслужила такого наказания. Оправившись от этого тяжкого удара, она только об одном и думала: как бы меня больше не видеть. Зато едва я дрстигла возраста, когда уже смогла зарабатывать, мать взяла меня к себе.

Марта ухмыльнулась и доела виноград все так же медленно. Потом допила вино:

– Моя почтенная матушка заставляла меня делать все, что только можно, для заработка. Все. Понимаешь? Я снова кивнул.

– Ничего ты не понимаешь.

Марта прикрыла глаза и, почти не разжимая губ, произнесла:

– A теперь иди себе. Жди меня y статуи Страсбурга. Я начал было протестовать, но она даже зубами скрипнула:

– Иди, тебе говорят, дуралей!

Когда наконец y статуи Страсбурга появилась Марта, она вся раскраснелась от бега.

– Дорого пришлось заплатить?

Она с жалостью поглядела на меня, и я ясно прочел в ee глазах, что лучше мне было бы до конца своих дней сидеть y себя в Рони.

К вечеру мы очутились на самой вершине Монмартрского холма, щетинившегося жерлами пушек. Под безоблачным небом панорама Парижа открывалась во всей своей кристальной четкости: видно было даже то, чего нельзя было видеть, a только знаешь, что оно есть, на вос

токе – лента Марны, ee широкая излучина y полуострова Сен-Mop, на юго-востоке – Сена, потом она течет с востока на запад, и, наконец, на юго-запад. A над Венсенном, Монтрейем и Рони стоял дым. (Очевидно, это горели леса, ux подожгли, чмобы расчисмимь none для npucмрела.) Я пытался представить себе эти неприступные фортификации, этот надежный щит, прикрывающий столицу щит, воспетый на все лады.

Здесь, на Монмартре, пахло свежескошенной травой. B вечерней газете, брошенной кем-то из артиллеристов, сообщалось, что пруссаки вышли к Марне.

Как раз в это воскресенъе, 18 сенмября 1870 года, в то время как Париж фланировал, смеялся, садился за ужин, плясал и заполнял в вечерних муалемах меамры и концермные залы, npуссаки шли от Шуази-ле-Pya к Версалю, окружив наши позиции в районе Шамийона и Кламара. B два часа дня y засмав уже молпилисъ какие-mo насмермъ nepепуганные люди; это оказались naрижане, они еще с ympa омправились за город и, намкнувшись на неприямельские дозоры, бросились вспямъ. Последний поезд, омошедший от Северного вокзала, захвамили немецкие аванпосмы. Под началом принца Саксонского армия, шедшая с Maaca, охвамила Париж с северa, могда как III армия наследного принца Пруссиu окружала его с юга. Через несколько часов уланы обеих армий соединямся в районе Версаля и еесь Париж будем окончамелъно замкнум в кольцо.

– Танцевать умеешь?

Движением подбородка Марта указывает мне кабачок на краю Шан-де-Полоне, где y подножия башни Сольферино уже вовсю идет бал. Слышен смех, потом корнет-апистон в сопровождении скрипок весело заводит "Полькужемчужину". Нет, танцевать я не умею.

– Тогда смотри!

Она забирается на лафет тяжелого артиллерийского орудия и меня тянет за собой. Здесь, на вершине Монмартра, мы оказываемся в центре треугольника площадью тридцать четыре квадратных километра – в узилище простого люда.

Я обнимаю Марту.

– Скажи, где же тот друг, которого мы должны были повидать?

Марта поднимает на меня глаза – и вот уж не поверил бы: они полны самых настоящих слез.

Заходящее солнце в этот сентябрьский вечер зажигает для нас на черном бархате Парижа два неграненых алмаза.

– Бельвиль, Менильмонтан,– шепчет Марта, и голос y нее тоненький, как y засыпающего ребенка.

Все вокруг затянуто сумерками, может, это не самое красивое, зато самое лучшее – сереющее небо Парижа, старый его сообщник, посылающий столице свои дар.

Звон разбитого стекла и визг какой-то девицы сразу прерывают "Польку-жемчужину".

– Сколько тебе лет, Марта?

– A какое твое собачье дело?

Вторник, 20 сентября. Ночь.

Вчерa днем Париж впервые услышал звук пушечного выстрела.

Марта потащила меня на самый верхний этаж виллы, туда, где мансарды. Из окошка, дающего свет лестничной клетке, можно выбраться на крышу. Ухватившись за трубу, мы напрасно обозревали окрестности. Канонада доносилась откуда-то издалека, совсем издалека. Ни вспышки, ни дымка, одно лишь неотчетливое погромыхивание, оно стихает на мгновение и тотчас же начинается снова. Ho не только нам с Мартой пришла в голову мысль посмотреть, что происходит, бельвильцы машут руками, подбадривая детвору, взгромоздившуюся на коньки крыш между улицей Ренар и улицей Ребваль.

Мариаль оглаживает Бижу, a тот вздрагивает, прядеf ушами.

– Смотрите, он сразу повернул голову в нужном направлении. Животные всегда такое чуют.

Среда, 21 сентября.

Сегодня меня разбудил не звон Барденова молота о наковальню, a шум голосов и мычание, будто вернулись ярмарочные дни и тупик заполонили сбившиеся в кучу коровы. Я быстро оделся и сбежал вниз.

Мясник, его жена, его дочка, двое подручных и жена Фалля, помогающая им по хозяйству, разместили по одну

сторону арки шесть коровенок, a по другую – пару телков. Поставили их как раз там, откуда меня и старика Бижу безжалостно изгнали.

Моя тетка, ясена Чеснокова и сестра Каменского, собравшиеся на работу, остановились, не в силах оторваться от соблазнительной картины, которая рождала в воображении добрый кусок мяса. Все было забыто, даже фабрика на улице Амло, куда им надлежало спенrать.

– A я-то рассчитывал, что во время осады хоть чуточку похудею,-острил Пунь, складывая руки на животе, округлом, как аэростат.

Господин Бальфис, мясник, крепкий сорокалетний мужчина – руки, торс поражали своей мощью,– подозвал меня:

– Видел, как ты старательно ходил за лошадыо. Если согласен задавать корм моей скотине и убирать навоз, я тебя не обижу, только чтобы все содержать в чистоте. Понял? Теперь y нас на этот счет строгости пошли. Запомни хорошенько новые правила санитарной службы: хлев мыть два раза в день, раз в неделю – дезинфекцня... Транспортное ведомство нам выдаст хлористую известь и карболку.

Шиньон в отличие от прочих был недоволен:

– Значит, теперь мне целыми днявди коровьими задницами любоваться? С какой это стати их сюда нагнали?

Парикмахеp призывает в свидетели столяра и типографщика, мол, из-за стада сейчас к ним ни один поставщик не сможет пробраться.

Ho мясник при энергичной поддержке привратницы вместо ответа только размахивал запиской с собственноручным разрешением господина Валькло держать во дворе скотину.

Кто-то хихикнул:

– Значит, вы его видели, нашего благодетеля? Так где же он укрывается? Другой подхватил:

– Как его здоровьичко? Мы о нем, знаешь, как 6еспокоимся!.. Сами понимаете, с тех пор как его нет с нами, нам жизнь не в жизнь!

– Странно,– пробормотал типографщик Гифес, запустив свои длинные пальцы в бороду,–a я-то думал, всю скотину велено размещать в Булонском лесу!

Появилась разгневанная Марта:

– Видал ты его, этого сукина сына Бальфиса?

– Почему же он сукин сын?

– Как почему? Достаточно на его ряшку посмотреть, сразу видать, что это за сволочь! И ежели он так старается, значит, почуял, что тут можно золото лопатой грести. A его дочка, эта кривляка Ортанс, чего она из себя корчит? Подумаешь тоже! Кусок сала! Вот уж действительно мясникова дочка!

Ортанс Бальфис – откормленная девица лет шестнадцати, белолицая, рыхлая, голова y нее не держится прямо, a лежит то на левом, то на правом плече, взор затуманенный, задирает HOC перед нами, мол, не для меня ваш Бельвиль, я в этой дыре только временно.

– Будь уверен, я всех коров и бычков Бальфиса буду пересчитывать каждое утро, меня этот выжига не проведет!

И Марта на пальцах показала, как она будет проверять Бальфисово поголовье; Гифес серьезно посмотрел на взволнованную Марту, хотя и не мог скрыть улыбки.

Из своей каморки спустился Вормье, с важным видом, как положено человеку в форме национального гвардейца, хотя от гвардейской формы y него только черное кепи с красным кантом и пояс, туго стянутый на новенькой блузе.

Он уже не безработный.

С тех пор как, согласие декрету, нуждающимся национальным гвардейцам выплачивают по тридцать cy в день, батальоны Бельвиля, Менильмонтана и Шарона заметно пополнились.

B настоящее время в Дозорном тупике числится пятнадцать военных. B основном это холостяки в возрасте между двадцатью пятью и тридцатью пятью годами – Алексис из типографии Гифеса, Леон из "Пляши Нога", Kaiиенский... Гвардейцы квартируют по домам. Всем им, за исключением Вормье и Каменского – эти оба безработные,– пособия не положено, и они не могут участвовать в учениях, о которых каждое утро возвещает барабанная дробь. B семь часов утраМатирас и Бастико спешат на завод господина Келя, Пливар уже за раскройкой кож y Годийо, Фалль стоит y печи в литейной Фрюшанов, a Кош и Гифес открывают двери своих: заведений. Что касается их воинских обязанностей, то они должны выходить на воскресные учения на час-другой и дежурить неподалеку

от тупика вечером или ночью. При всем том они готовы в любую минуту бросить работу и взяться за допотопное ружье, которое им доверили на случай серьезной тревоги. Дюран, он же Нищебрат, будучи поденным рабочим, если бывает работа, трудится сверх всякой меры, домой возвращается, валясь с ног от усталости, без единой мысли в голове, сил ему хватает только на то, чтобы дотащиться до кабака. Если же работы не предвидится, Нищебрат слоняется, не зная, куда себя девать, в поисках теплого yrолка, или, как он сам выражается, "где огонек и дымок".

Париж помешался на Национальной гвардии; я имею в виду не только наши нищие кварталы, где ежедневные тридцать cy гвардейца что-то действительно значат. Ho разве весь Париж не говорит о бароне Ротшильде, что он в полной форме дежурит на укреплениях?

– Хорошо бы послать дежурить вместе с бароном нашего Меде! -воскликнул Шиньон.

– Меде, нищий, пойдет в национальные гвардейцы? – как по команде paсхохотались обычные слушатели парикмахеpa Мари Родюк, Селестина Толстуха и госпожа Фаледони.

– A почему бы Меде не быть национальным гвардейцем? Тридцать cy в день никому не помешают!

Марта выпрямилась, руки в боки, и вызывающе посмотрела на обычное сборище кумушек y водоразборного крана – торговку пером и пухом, ee подружку, мастерившую разные украшения из бумаги, на позументщицу и на самую вредную кумушку – Шиньона.

Пятница, 23 сентября.

Чудесный день, в такой только и бегать по полям с куском хлеба и бутылкой винца в корзинке, но пушка била без передыху. Наши дальнобойные орудия палят по строящимся немецким укреплениям в парке Сен-Клу.

Куда девалось прежнее оживление! To ли было, когда мы прибыли из Рони! Еще затемно запевали свою песню молоты и молоточки, и y каждого своя песня: дробнаядробная – y сапожника, чуть с растяжкой, громоподобная – в кузнице. Потом неровный стук копыт и колес – легкие повозки молочников. Наконец выезжали первые омнибусы линии Бельвиль – площадь Виктуар, стои

мость поездки три cy. Надежная связь с тридцатью тремя прочими маршрутами обеспечивалась тремя могучими бретонскими битюгами. Они вышагивают по-прежнему, но омнибусы почти пустые, и вид y них глуповатый, оттого, что вся мостовая предоставлена только в их распоряжение. Еще месяц назад омнибусы с теснившимися на империалах пассажирами гордо высились над обычной сутолокой двухколесных тележек, ломовых дрог, фиакров, фаэтонов, тележек с бутылками вина или груженных камнем.

Единственное место, где еще слышен добродушный и ворчливый говор простого народа,– это клубы. Мне они представляются гигантскими котлами, где варится-кипит будущее.

Вход в бельвильский клуб в зале Фавье стоит всего два cy, в клуб Освобождения – десять, в прочих клубах – двадцать пять сантимов, за исключением клуба бланкистов на улице Appac и знаменитого Дворa Чудес, где каждый платит кто сколько может.

Бельвильский клfуб помещается в танцевальном зале, стены расписаны клеевой краской, кругом зеркала и люстры.

Порядок дня не уточняется, но чаще всего речь идет о национальной обороне вообще. После выборa президиума председатель сообщает о положении дел и не без удовольствия сопровождает все своими комментариями. На председательском месте сегодня высокий мужчина, настоящий скелет с потухшим взглядом, y него жиденькая короткая бородка, он в форме офицерa Национальной гвардии, на что указывают четыре серебряные нашивки на кепи. Залу он был представлен лаконично, как "Габриэль Ранвье, рабочий-декоратор*. Гром аплодисментов подтвердил его популярность y бельвильцев.