Текст книги "Пушка 'Братство'"

Автор книги: Жан-Пьер Шаброль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 38 страниц)

Дотемна шатались мы по Парижу: Марта, Торопыга, Пружинный Чуб, Адель и Дезире Бастико, Шарле-горбун, оба Родюка, оба Мавореля и я. Впервые я по-настоящему выбрался за пределы Бельвиля. Ho если верить Марте, сейчас Париж уже не Париж. Прежде всего самые-разсамые богатеи удрали. Значит, народу поубави^лось в богатых кварталах, особенно в особняках.

Ho все-таки, на мой взгляд, на улицах людей и суеты хватает. Потому что тем, кто остался, не сидится дома, их тянет на улицу, хочется поговорить, узнать новости, просто потолкаться в толпе.

Уже ночью мы добрались до заставы Трон, где строят тройные укрепления. Деревья повалила и пустили стволы, сучья, даже листья на потребу обороны, понаделали габионов, в них переносят землю, длинные патроны со взрывчаткой и все прочее. Работы не прекращаются ни на минуту даже ночью. От света фонарей, нацепленных на опорные колья, любой предмет отбрасывает длинную тень, пляшущую по мостовой: и булыжники, и земляные валы, и шанцы, и редуты, и палисады с амбразурами, и куртины с бойницами, и пушки, которые провозят мимо, и ядра, которые складывают пирамидками. Только что прибыл батальон мобильной гвардин – все зеленая молодежь в штатском, они бродят возле походного лазарета, возле походных кухонь, в одной руке y каждого ружье, в другой положенный по довольствию хлеб; a воскресный люд кружит вокруг их лагеря, гомшый иным голодом, ибо эта трепещущая, иеуравновешенная толпа давно изголодалась по надежде и славе...

Ночыо.

Придется мне теперь совсем не спать: появился вор. Проходя мимо бочки, Предок машинально ударил по ней ладоныо и по звуку догадался, что она наполовину пуста. Нам удалось забрать с собой в мансарду только самое ценное и не громоздкое из наших вещей – белье, посуду, a все остальное куда девать? Необходимо срочно куданибудь их пристроить! Прошлой ночью y нас украли самый лучший наш тюфяк. Мама возмутилась и заявила, что обратится в полицию. Тетка начала орать, вмешался Предок, и о полиции больше ни слова.

To и дело я откладываю карандаш и озираю наше добро. Стенные часы лежат плаишя на самом верхy поклажи, и позтому поЕозка в темноте похожа на огромную пушку, из тех, что я видел вчерa. Под окном сапожника дремлет Бижу. Когда y него затечет нога, он переступит, звонко стукнет подковой о камень и высечет искорку. Догадывается ли он, верный наш коняга, что корму для него осталось

всего на полторa суток... Сейчас он стал вроде лоспокойнее, зато какой-то невеселый.

Застолье в "Пляши Нога" кончилось – ни криков, ни пения. Даже два ломовика, подравшиеся из-за Дерновки, и те утихли. Сидят и слушают рассказ какого-то артиллериста, вернувшегося из Восточной армии.

–...Пулевая картечница Рефи, или, как ee называют, митральеза,-превосходнейшая штучка, только они ведь нам все время твердили: "Наша слава не нуждается в каких-то там новых изобретениях*. Секрет они крепко про себя держали! Когда мы получили вот такие игрушечки, просто не знали, как к ним подступиться, a ведь война уже шла. Значит, приходилось прямо на поле боя разбираться что к чему! Да еще при каждом выстреле тебя так отбрасывает назад, a в минуту она три раза бьетl Как брызнут фонтаном двадцать пять пуль, a то и семьдесят пять! Так и косит пехоту, жаль только, недалеко стреляет. A вот y пруссаков пушки Круппа – это я тебе скажу...

Ho вскоре проклятья по адресу генералов и самого императорa заглушают рассказ артиллериста, и снова начинаются крики, хохот, пенье...

Если "Пляши Нога" – предпочтительное место сборищ горлопанов и рассказчиков, то уголок y водоразборной колонки облюбовали себе философы и ораторы. На ступеньках .виллы устроились рядком Кош-столяр, последователь Прудона, и Гифес-типографщик, интернационалист; их слушают ремесленники, подсевшие к своим окошкам глотнуть свежего воздуха, тут же цирюльник Шиньон, причисляющий себя к эбертистам *, бланкист сапожник Лармитон и гравер Феррье, якобинец *.

Спокойньш своим голоском столяр предвещает близкую эру Федерации:

– Кто сказал Свобода, сказал Федерация. Республика? Федерация. Социализм? Федерация. Федерации – единственная система, при которой все вступающие в нее приобретают больше, чем теряют, в отношении прав, власти и собственности...

Некоторые слушатели упрекают Прудона за то, что он дал себя соблазнить Луи Бонапарту и, таким образом, в какой-то мере содействовал государственному перевороту.

С тех nop как мы приюмили y себя в Рони Предка, эмом словарь и эми идеи смали мне кровно близкими в букваль

ном смысле слова: они вошли в наш семейный обиход. Огорошенный вначале и самими обимамелями мупика, и ux лексиконом, я, помнимся, жадно прислушивался к эмим дискуссиям, так как они хомь омчасми напоминали мне чудесныевечерниечасы y нас дома. Благодаряэмомужимели Бельвиля, ранъше омпугивавшие меня, смали мне как-mo ближе. Предмесмье можно сравнимь с мабаком: от первой выкуренной мрубки мошнома подсмупaem к гломке, но только от первой. Примерно то же camoe произошло, когда Mapma сводила меня в залу Фавъе. Увлечение клубами было делом не новым. С 1848 года, после февральских дней, свобода объединений и aссоциаций, принесенная Вморой pеспубликой, вызвала к жизни множесмео клубов, чемыре из коморых особенно памямны: Клуб Друзей Haрода, созданный Pacпаем *, Ценмральное брамское сообщесмво, Клуб Революции или Клуб Барбеса *, и Ценмральное pеспубликанское сообщесмво, или Клуб Бланки. Эми два последних клуба омражали боръбу ux вождей, бывших когда-mo боешми моварищами, a смавших cмермелъными врагами. Замем клубы были запрещены и пракмически исчезли и возродилисъ с изданием закона 1868 года, который разрешил публичные собрания при условий, что они будут npоисходимь в npucyмсмвии полицейского комиссapa и что ораморы не будут нападамъ на правимельсмво.

Bcмревоженные ycпехом клубов и pacnpосмраняемой ими революционной заразой, власми запрещали дискуссиu no oпределенным вопросам. Каждый день газемы публиковали cписок запремных мем. Таким образом, клубы nocмепенно nepесмали говоримь в омкрымую и прибегали к намекам, что усыпляло бдимелъносмъ неизменно npucyмсмвовавшего на всех заседаниях комисcapa полиции, рядом с коморым восседал писец, без передышки скрипевший пером. Как-mo на вечернем собрании очередной opamop посвямил свое высмупление меме, не попавшей в черный cписок, и с самым невинным видом произнес речь о кролике. Целый час он pacnpосмранялся об этом грызуне, вялом и жирном, который неизбежно попадем в cyn, не забыв в весьма ярких красках обрисовамъ и крольчамник; a слушамели мем временем, веселясь от души, свысока поглядывали на смража порядка и его усердного писаку. Так что в конечном счеме беседы y нашей водоразборной колонки были повморением клубных дискуссий, только в более мирных монах. Социальная философия дикмовалась личным

npucmpaсмием, главный же инмеpec сосмавляли последние новосми и декремы.

Нынче вечером идет разговор о том, что толпа народа, забившая улицу Врилер, осаждает Французский банк, рассчитывая обменять бумажные деньги на золото. Хроменький сапожник клеймит правительство за то, что оно не прекратит безобразия.

– Куда там! Оно покровительствует крупным спекулянтам. Директорa фабрик и крупнейшие негоцианты добиваются y властей разрешения обменять бумажные деньги на золото и в качестве предлога ссылаются на то, что так им-де легче расплачиваться с рабочими. B течение двух недель золотая наличность банка уменьшилась на сто двадцать миллионов!

– Одни спекулируют на акциях, другие на брюхе,– ворчит Шиньон, и вот уже наш парикмахеp-эбертист принимается стричь и брить "хищников от коммерции".

– Девятого августа,– перебивает его Гифес,– Фавр * внес законопроект: "Реорганизовать Национальную гвардию, предоставив ей право самой назначать офицеров, a также немедленно раздать ружья всем гражданам, способным носить оружие". Однако правительство не так-то уж торопится проводить в жизнь собственные указы, это же слепому ясно! Ничего, народ его скоро заставит!

– Еще как заставит-то, прямо пинком в зад!

Такие речи как-то успокаивают и даже убаюкивают. Пока идут эти споры, я могу не тревожиться – никто не украдет наших часов и не обидит Бижу. Впрочем, Пато, собачонка сапожника, всякий раз подымает лай, если ee дружку грозит опасность.

Не знаю, кто именно: интернационалист, бланкист, якобинец или прудонист,– кто-то из них, возможно, и владеет ключом к грандиозным проблемам, стоящим перед человечеством, но, перебирая все их теории, я убедился, что они не показывают мне выхода из моих семейных и личных затруднений.

Вторник, 23 августа.

B сумерки.

B тайнике Марты.

Мой двоюродный брат, первенец тети Альберты, одним словом Жюль, переехал к нам. Ему ислолнилось пят

надцать, но он кажется взрослым. A наружность y него примечательная: невысок, коренаст, голова треугольная, глазки маленькие, близко посаженные, a рот огромный – от yxa до yxa. Его друг Жером, он же Пассалас,– этакий длинный и тощий скелет, башка вроде сабо, от правого глаза к горлу идет шрам. Ему, должно быть, не меньше восемнадцати... И тот и другой с недавно обритыми головами. Если тетушка не могла сказать, где пропадал ee старший сын, то Марте это было прекрасно известно:

– Он только что из тюрьмы вышел!

Марте это обстоятельство внушало немалое уважение. Да и мне их речи и манеры казались необыкновенньши.

Оба молодца без дальних разговоров заняли вторую мансарду. Так что маме пришлось переселиться к позументщице. Когда она увидела, что я собираю вещи, то несколько встревожилась:

– Флоран, a тебе есть где жить?

– Hy конечно, мама. . .

– Где же?

– Я не могу тебе этого сказать, я поклялся хранить тайну, но не беспокойся, мне там будет хорошо! Она воздела руки к небесам:

– Подумать только, что я даже не знаю, где ночует мой сынl Не ведала я, что доживу до этого!

– Что поделаешь, мам...

Я подошел к окну и показал ей весь наш Дозорный тупик, где выглядит вполне будничным то, что еще недавно казалось нам невероятным.

Тороплюсь записать, ловя остаток света, кривым ятаганом врезающийся в щель. Д о меня попеременно доходит запах красного и белого вина. Сквозь дьявольский шум голосов прорывается хриплый бас, требующий "литр крепкого -колеса смазать*. Слышна чья-то скороговорка – это Митральеза честит какого-то сквалыгу.

Раз за разом я обхожу одну за другой улицы Бельвиля в поисках жилья, работы, уголка в кошошне для Бижу, сарая, куда можно было бы сложить мебель и стенные часы.

Нынче вечером, когда я проходил по улице Рампоно, меня окликнули из кабачка "Кривой Дуб":

– Забывать стали старых друзей, мой юный господин Растель?

Голос принадлежал господину Жюрелю, с которьш я познакомился y заставы Монтрей и который заставил воришку вернуть мне мой карандаш. Я с трудом припомнил его, может быть, потому, что теперь на нем была каскетка, блуза, очки, a тогда он был щеголем. Он расспросил меня обо всех, никого не забыл – ни маму, ни Предка, ни Бижу. Впервые со дня моего прибытия в это одичалое лредместье я привлек чье-то внимание, a не просто иронйческое любопытство. Жюрель вникал в трудности нашего положения, ему хотелось знать, чем он в меру своих слабых сил может нам помочь.

– Тем более что на ваших руках старик, кажется, он приходится вам дядей, он, должно быть, совсем растерялся в этом Париже...

Тут я не сумел удержаться от смеха и успокоил Жюреля насчет Предка. Он y нас калач тертый, справится с чем угодно, но никому не позволит совать HOC в свои дела.

Господин Жюрель увязался за мной, и мы миновали пустыри и садочки, которые тянутся от конюшен Рампоно к лесопильне Cepрона на улице Туртиль. Он с каким-то непонятным пылом разъяснял мне, как обстоят дела, словно старался убедить меня в чем-то, a в чем – пока что не открывал: в настоящее время главный и единственный наш враг – пруссаки. Надо собрать все силы, чтобы изгнать врага со священной французской земли, обратить против захватчика любое оружие, не пренебрегая пистолетом.

Сжав мою руку выше локтя и приблизив свое лицо к моему, господин Жюрель продолжал проповедовать полушепотом. Остолбенев, я не сопротивлялся, a он тряс меня, чтобы я слушал внимательно.

– Новое правительство не лишено недостатков? Несовершенен строй? Возможно. Разберемся после. Займемся всем этим, когда Франция победит. Наш добрый народ уже понял это. Он думает, как Гамбетта.

Прощаясь со мной, он добавил в заключение:

– Вчерa на Вульварах кучка заговорщиков начала было вопить: "Долой Империю!", но в ответ им честные люди воскликнули: "Долой Пруссию!"

Господин Жюрель умеет войти в интересы своих ближних, он, по-моему, все способен понять. Ему ясно, что труженики земли далеко не все темные люди, между тем

вот здесь, в Дозорном тупике, "крестьянин" – бранное слово. И все-таки эта встреча оставила y меня неприятное впечатление.

To-тоl

День быстро клонится к закату. B типографии зажгли лампы, но не слышно грохота машины, хотя несколько рабочих уже явились; Гифес и Алексис устроили небольшое собрание вместе со своими друзьями из Интернационала.

Заглядываю в дыру, которую так ловко провертела в стене Марта: зал "Пляши Нога" уже полон; накурено, хотьтопорвешай. Однако в густых клубах табачного дыма различаю столик, на нем бутылку дешевенького вина и три силуэта: своего двоюродного братца Жюля, его дружка Пассаласа и между ними Митральезу, вертлявую, визгливую и расхристанную!

Нынче вечером я сижу и все думаю, думаю...

Начнем сначала... Было это в ночь с воскресенья на понедельник – всего только позавчерa, подумать только, позавчерa! Мы возвращались от заставы Трон к нам в Бельвиль. Торопыга, Адель, Пружинный Чуб и все прочие, включая Шарле-горбуна, шли впереди, они собирались вернуться в тупик, a мы с Мартой остались побродить по бульвару Менильмонтан. Только мы пересекли улицу Рокетт, как вдруг в сотне шагов от нас распахнулась дверь какого-то кабачка, оттуда вывалилась пьянчужка, ну просто пугало какое-то, и окликнула Марту:

– Эй, вшивуха! Двадцати монет y тебя часом не завалялось? A то как бы твоя бедняжка старуха от жажды не окачурилась!

Моя черномазенькая с силой оттолкнула попрошайку и ускорила шаг. Тут я вблизи разглядел эту толстую старуху, привалившуюся к стене, ee опухшую физиономию, всю в густой сетке синих прожилок, крупный угреватый HOC, редкие волосы, висевшие слипшимися от грязи желтыми прядями, маленькие, налитые кровью глазки, причем от правого осталась только щелочка, так как синяк захватил даже скулу; но, проходя мимо, я поймал взгляд, в котором светилось мучительное недоумение, жалкий пронзительно человеческий взгляд.

Я догнал Марту:

– Ты ee знаешь?

– Это моя мать.

Вторник, 30 августа.

Раненый из 106-го батальона привез нам письмо от папы. Вернее, записку, помеченную 27-м, то есть от третьего дня. До сих пор ни 106-й, ни прочие части 7-го армейского корпуса не слышали ни единого выстрела. Отец мой чувствует себя прекрасно и то же сообщает о своем брате Фердинане. Поскольку письмо переслано через верные руки, минуя цензуру и контроль, отец ничего не смягчает: нашему высшему командованию, которое состоит сплошь из честолюбивых кретинов, прославившихся лишь тем, что они расстреливали из ружей и пушек толпы кабилов *, вооруженных одними копьями, приходится иметь дело с прусскими генералами, усердно изучавшими тактику современной войны. Наши красавчики, расшитые золотом, не располагают даже картами Франции, наша фанфаронящая армия получила только карты Германии.

A крестьяне, простые солдаты, не могут не заметить, что неделя форсированных маршей триясды возвращает один и тот же батальон к одной и той же роще или захудалому полю. Нерешительность, паника... Отец приводит тому ошеломляющие примеры: приказы, контрприказы, ружья без патронов, ядра без пушек. Начиная с 21 августа полки бродят между Парижем и Монмеди, целая неделя изнурительных маршей и контрмаршей под дождем, в грязи, с двумя cyхарями на день; армия четыре раза меняла направление, отступала, устремлялась вперед от Ретеля к Мезьеру, затем от Ретеля к Монмеди, где и было написано письмо, прерванное в ту минуту, когда был получен приказ снова идти... на Ретель.

Мама прекрасно ладит с Фаледони, позументщицей. Разнообразие чинов и рангов требует такого же разнообразия галунов, бранденбуров, темляков. Оружейные и позументные мануфактуры процветают. Наша соседка, заваленная заказами, привлекла к делу маму. Мама счастлива: ей кажется, что и она приносит пользу, да и несколько лишних cy никогда не помешают.

Предок просыпается веселый, как зяблик. Каждое утро он провожает тетку до ворот, где ee ждут госпожа Чеснокова и барышня Каменская. Иногда он заводит с дамами беседу, и так незаметно наши бельвильки доходят до улицы Амло, где работают на патронном заводе ЭКевело. Потом дядюшка Бенуа бродит по Латинскому кварталу, свернет на Бютт-o-Кай или еще куда и возвращается только к ужину. Если он запоздает хоть на три минуты, тетка себе места не находит.

Моего кузена и Пассаласа не взяли в Национальную гвардию по причине их юного возраста. Сообщая об этом, они не шогли удержаться от смеха. Они надеются, что будет создан батальон для таких же сосунков, как они; многие юнцы мечтают о том же. Идея носится в воздухе, волнуя Бельвиль. У нас уже есть несколько национальных гвардейцев не на казарменном положении: Гифес, Кош, Феррье, Бастико, Матирас, Нищебрат, Пливар; все они носят неполную форму: кепи, куртка, пояс, портупея, панталоны, гетры, причем y наших добровольцев все эти части туалета редко бывают в комплекте. Зато вот Бальфис, мясник, и Пунь, владелец "Пляши Нога", отправились вчерa на собрание в полной форме, и притом из прекрасного сукна, возможно даже сшитой по мерке.

Наши дела налаживаются. Я взялся по утрам подметать в конюшнях, за что конюхи с улицы Рампоно подбрасывают мне фураж и овес. Бижу и не мечтал о таком корме. К счастью, работы ему хватает, не то он разжирел бы, a это в его годы вредно. По поручению столяра, кузнеца и типографа делаем с ним несколько ездок в неделю, будет чем заправить вечерний суп. Добавлю еще, что наконец нам удалось разгрузить нашу повозку: стенные часы, комод и прочее добро хранятся в углу просторного склада лесопильни Cepрона.

Тупик и Бельвиль вообще не перестают меня удивлять, равно как и Марта, a это немало. Так, я готов был поклясться, что из них не вытянуть ни грошика, скореe предпочтут с жизнью расстаться. И все же это удается нищим оборванцам, на которых натыкаешься всюду, по всему пути от нашей арки до виллы, от Бютт-Шомона до Пэр-Лашез.

Пруссаки расстреляли первых вольных стрелков, захваченных в плен; прусский король назначил в Эльзас и Лотарингию своих префектов. За одно только утро Париж приобрел миллионы людей, которых Пруссия не сумела раздобыть ни y себя в стране, ни в Англии! "Крейццайтунг", одна из самых влиятельных в Берлине газет, справедливо опасается народной войны во Франции. "Кельнская газета* грозит нам нашествием двух миллионов человек, "Аугсбургская газета* восклицает: "Да процветает германская нация, ида сгинет романская!" Сообщения эти, перепечатываемые парижскими газетамп, дополняют рассказы раненных под Виссамбуром, Фрешвиллером, Форбахом, уцелевших под Резонвилем и Гравелотом и переживших все ужасы бойни, и только подливают масла в огонь: надо-де сжигать живьем пруссаков, распинать на дверях амбаров этих зловредных скотов.

Гифес, пожалуй, единственный, кто не собирается подбрасывать в огонь свою охапку хвороста, да еще плясать вокруг костра. '

Как-то вечером в кабачке, коrда самые громогласные ненавистники пруссаков окончательно распоясались, типографщик слокойно заявил:

– Двенадцатого июля этого года, за неделю до объявления войны, парижская Федерация Интернационала уже пошшала грозящую нам опасность. Тогда мы с друзьями выпустили воззвание *, гласившее: "Немецкие братьяl Bo имя мира не слушайте продажные или раболепные голоса, цель коих – обмануть вас насчет подлинного умонастроения Франции... Наши и ваши дивизии только утвердили бы полную победу деспотизма, как на этом, так и на том берегу Рейна... Рабочие всех стран, к чему бы ни привели наши совместные усилия, мы, члены Международного товарищества рабочих, не признающие более границ, шлем вам как залог нерушимой солидарности привет и наилучшие пожелания от рабочих Франции".

Я буквально задрожал от страхa за тщедушного типографщика. Патриотический вой в "Пляши Нога" сменило тяжкое, как свйнцовая туча, молчание. Я наблюдал за Пливаром и двумя медниками: вступив в Национальную

гвардию, эта троица еще сильнее распалилась в своей ненависти.

Гигант Бастико поднялся, уперся кулаками в стол:

– A сейчас, Гифес, ты бы и сейчас тоже такое воззвание подписал?

– Подписал бы не колеблясь.

Должно быть, их удержала только необычайная отвага этого бледного, узкогрудого человека, которого они могли пальцем пришибить. Бастико молча опустился на скамью. И вечернее оживление, обычно царившее в "Пляши Нога", само собой сникло. Говорили вяло, все больше о погоде, о том, что становится холоднее, о том, что зима уже близка...

Три или четыре дня назад министр внутренних дел официально заявил:

"...Армия Прусского кронпринца, которая, казалось, отступала, возобновила свои марш на Париж. Ho Париж находится в состоянии обороны, и правительство рассчитывает на патриотизм его жителей".

A через несколько часов новая депеша из генерального штаба в Понт-a-Муссоне сообщила народу, что прусские дивизии движутся форсированным маршем на столицу.

Люди буквально окаменели: осада Парижаl Да нет... неужто все это истинная правда? A вы уверены, что мы просто-напросто не разыгрываем французскую комедию для всего света да и для самих себя разыгрываем?

Одни хлопают себя по лбу, другие щиплют себя – проснись, мол,– третьи совсем раскисли. Газеты Второй империи полны революционных, уже забытых призывов: "K оружию, граждане... Великолепная голытьба... Двадцатилетние генералы, вышедшие из разночинцев..." И все мурлыкают: "Республика зовет!" Пока вспоминают только музыку. Ho и слова не так-то уж далеко, на кончике языка.

Академические перья вовсю льстят Парижу, как старой любовнице, обреченной врачами на смерть: "...Осада Парижа, этой Мекки новых верований, этих Афин современной мысли..."

A когда экстаз утихает, они вдруг трезвеют: "Об этом ведьстолькотвердили. Было прекрасно известно, что в Па

риже назначена встреча трех прусских армий. Ho надо сознаться, что каждому эта угроза казалась фантастикой, химерой, ничего общего не имеющей с реальностью*.

Когда слухи о предполагаемой осаде подтвердились, весь jрельвиль вздохнул чуть ли не с облегчением. И напротив, опровержение слухов, разоблачение jатоiл всесветной к0медии сбросило бы наших бедняков-c соломенных тюфяков, скатилась бы вся нищая братиГя со своих холмов, узнай они, что, оказывается, отдалй последний rрош, плоть свою и душу ни за что, ну, скажем, просто расплатилиеь за дипломатический шантаж. Ведь им-то неведомо, что живут они в Мекке современных религий, в Афинах философии завтрашнего дня! Они не знают даже того Парижа, который осматривают иностранцы – ни Елисейских Полей, ни Тюильри,– так-таки и не знают ослепительного rрада, столицы, чарующей весь мир. A знают они только вертепы, да выщербленные мостовые, да мрачные каморки, город-стервь, где мрут они от непосильной работы и нищеты, мрут деды, мрут отцы, мрут сыновья. Вот он, их Париж. Ради его прекрасных глаз они отдают все, они, которые ничем не владеют.

Для богатеев Париж – это лишь ласкающая взор декорация...

A y наших он, Париж, в печенках сидит.

x x x

При малейших признаках тревоги население нашего тупика скрытно удваивается. Через две-три минуты ничего уже нельзя разобрать.

По приказу генерала Трошю идут aресты "лишних ртов". И на эту операцию губернатор Парижа вышел не с голыми руками! Полицейские без передышки проводят массовые облавы. С тех пор как пошли разговоры об этих самых "лишних ртах", они, то есть эти самые "лишние рты", кривятся в скептической ухмылке. Выражение это применяется в самом широком смысле слова: любой не имеющий профессии, средств к существованию объявляется "лишним ртом", но забирают также и тех, кто сквернословит, скверно причесан, скверно умыт, скверно одет, скверно сложен, скверно квартирует – короче, всех бед

няков и тех, кто вовсе и не бедняки даже, и в первую очередь сквернодумов.

– A настоящие лишние рты – все эти господа трясогузки! – заявляет Шиньон.

Дозорный тупик начеку. Самый быстроногий мальчишка выставлен в качество караульного на Гран-Рю – там, где повыше и откуда все видать. При первом появлении вооруженных сил префектуры он подает сигнал: вопит во всю глотку.

– Одного шпика, даже двух или даже полдюжины бояться нечего,-поясняет мне Марта.– Бояться надо, когда полиция тучей идет. Потому что в Бельвиле одному ншику сразу каюк.

После лотарингской бойни прибывают все новые и новые раненые.

Где-то в городе, в глубине какого-то дворa, пехотинцы расстреляли какого-то человека, поставив его на колени и завязав ему глаза. Звали его Хардт. Он не сумел доказать, что он не прусский шпион. Вчерa военный трибунал судил бланкистов, aрестованных в связи с "делом ЛаВиллет*. Шестеро приговорены к смертной казни. Эд, Бридо... Желая их спасти, Мишле * написал пламенное письмо, но генерал Трошю заявил: "Я требую деятелей всех партий вершить правосудие своими собственными руками, чтобы покарать тех, кто видит в общественных бедах лишь возможность утолить свои гнусные аппетиты*.

Среда, 31 августа.

Кабинет господина Валькло.

Четверть одиннадцатого по его часам.

У тупика до предела натянуты нервы, гораздо чаще, чем раньше, поднимается руготня; дело доходит до настоящих ccop, a то и до кровавых драк. Старые обиды как бы переживают вторуюмолодость. Только сейчас цирюльник и сапожник растащили Фаледони и Мари Родюк, которые вцепились друг в друга и катались в грязи y колонки. Мари Родюк нет еще и тридцати. Она низенькая, живая, личико y нее точно розовый шарик с такими же веснушками, как и y ee старшего сынка Филиберa. Удивительное дело: из горла этой крохотульки рвется чудовищный бас, a из глотки огромной, ширококостной Фаледони еле просачивается тоненький скрипучий дис

кант. Это несоответствие особенно поражает, коrда две кумушки схватываются. Позументщице уже под пятьдесят, и движется она не спеша, зато кулак костлявый и тяжелый. Она вечно жалуется, что с четвертого этажа, где Мари Родюк мастерит свои плюмажи и султаны, к ней летят дерья. Шиньон вторит ee жалобам, a мама, которая помогает позументщице изготовлять галуны, объяснила мне, что если пух осядет на свиных жилах, которые она обматывает золотой канителью и шелком, то придется потом переделывать все заново. Мама поселилась y позументщицы и работает на нее, поэтому, казалось бы, ей тоже полагается ненавидеть торговку пером, но она никакой неприязни к ней не испытывает. Вообще ссоры возникают беспрерывно, и мотивы их удивительно разнообразны, равно как и их чисто механическая повторяемость. Например, из-за петуха тетушки Фалль, который будит на заре весь наш тупик. Хозяйка держит своего кочета в клетке вместе с тремя курочками. Клетка подвешена как раз над самой колонкой и является главным украшением мансарды, где ютятся супруги Фалль и их четверо золотушных отпрысков. Иными словами, на головы женщин, приходящих за водой, сыплется куриный помет. Десятки раз дядюшке Фаллю приходилось оборонять вход в мансарду от полчища всклокоченных фурий. К счастью для петуха, литейщик обладает силой и отвагой рыцаря Баярда. До сих пор они с Бастико оспаривают друг y друга место первого силача Дозорного тупика и по любому поводу переходят в рукопашную. Когда литейщик и медник дерутся на кулачках, выпивохи и зеваки окружают их тесным кольцом, из окон следит за ними вся прочая публика; но на самом-то деле настоящий Геркулес -это Барден, только глухонемой кузнец никогда не дает воли рукам.

Мужчины ссорямся и бъюмся зверски, do крови – в омличие от женщин, чъи ссоры киснум, бродям, как в квашне, годами и конца им не видно. Причин для женских дрязг множесмво – зависмъ, уязвленное самолюбие, сплемни, грязь; a мужчины бъюмся из гордыни, за неловко сказанное слово или помому, что npoпусмили лишний смаканчик. A также за чесмъ дамы. Взямъ хомя бы Пливара, общепризнанного и неоднокрамного рогоносца, чего мупик не даем ему забымь, возможно, еще и помому, что не может взямь

в тполк, омкуда y его cyпруги макой бурный ycnex. Досмамочно взглянумъ на эму перезрелую мамрону – где бы мам взямъся легкомыслию? Очевидно, и впрямь сущесмвуюм микробы вражды, и особенно зловредны me, что зреюм подепудно; чмобы не ходимь далеко за примерами, упомяну презрение макого вом Вормье и макого вом Нищебрамa к каменомесy имальянцу Пальяммu и к pусекому Чеснокову, рабомающему на бойнях в Ла-Виллем. И чахомочный безрабомный Вормье, и запаршивевший поденщик Нищебрам внушили себе, что все зло идем от иносмранцев.

Таков был народ в повседневной жизни. Таким я его омкрыл для себя, свалившисъ с высом своих семнадцами лем. Для меня в Рони народ был Прекрасным принцем из волшебной сказки под названием "Революция". Предок говорил мне, сидя y камелька, о Свободе, о Peепублике, о Социалькой – и все это, равно как и прогресс и будущее, могло быть делом рук только великого и великолепного умельца – народа, избранной частью коморого является рабочий класс. Haрод виделся мне богамырем из cmaринных фолианмов с яркими карминками. Огорченный мелочносмъю, злобой, эгоизмом и алчносмъю наших деревенских соседей, я умешал себя: "Ведь они кресмьяне, и только кресмъяне, но есть еще народ, настоящий рабочий народ, есть совсем новый класс фабричных Парижа, есть пролемариam, чисмый, свемлый...*

Как-то вечером, когда Вормье омколошмамил свою cyпружницу, когда эмом рогач Пливар обозвал свою жену npoмухшей рыбиной, a Фалль с Басмико сцепились в кабачке y смолика, под коморым храпел мермвецки пъяный Нищебрам, я npucмупил к Предку:

– Hy скажи, скажи, разве вом это – пролемариam, народ?!

– Предсмавь себе, сынок, что да. И он еще улыбался, cмарый хрычl

Тупик то хмуро, то яростно поглядывал на четыре огромных, забранных решеткой окна на втором этаже виллы "Дозор". Против них coсредоточена вся социальная ненависть, ненависть к хозяину, к буржуа, к Империи. B тупике не грозят кулаком небу, хватает и второго этажа. Со дня отъезда господина Валькло госпожа Билатр,

привратница, именуемая Мокрицей, стала тише воды, ниже травы. Пока ee патрон был здесь, она чувствовала себя важным лицом, огрызалась, a теперь незаметно скользит вдоль стен, как пес, оставленный хозяином. Она все время при муже, безногом ветеране, помнящем еще Севастополь; он доживает свои век в их каморке под лестницей в обществе единственно дорогих сердцу привратницы существ: сланиеля Клерона, левретки Филиды и гневливой сиамской кошки Береники.