Текст книги "Пушка 'Братство'"

Автор книги: Жан-Пьер Шаброль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 38 страниц)

Hy и история поднялась бы y нас в Рони! Непременно вызвали бы жандармов!

A здесь хоть бы что. Просто я выдержал вступительный экзамен. Марта взяла меня под руку. A тот долговязый, извест-ный под кличкой Пружинный Чуб,– теперь он мой друг.

Все относятся к Бижу с почтением.

Ночь, настоящая ночь, когда теряешь голову, душу или кошелек! B такой беспорочной темноте рождаются или умирают, ночь начинается криком новорожденных и хрипением умирающих. Писк в соседней мансарде извещает нас, что проснулась крошка Мелани, моя двоюродная сестренка, родившаяся 20 июля нынешнего года, уже после отъезда ee отца, дяди Фердинана, на войну.

Когда в 1860 году брат папы, Фердинан Растель, вступил на парижскую мостовую, ему было ровно двадцать. Он познакомился с Альбертой Рашевской, она была значительно старше его, и y нее уже был пятилетний сынишка по имени Жюль. Помню, как сейчас, удивление и ужас моих родителей, когда до них дошла весть, что дядя, не прожив

в Париже и трех месяцев, успел сочетаться законным браком.

B Дозорном тупике и за его пределами, чуть ли не по всему Бельвилю тетя Альберта известна всем и каждому под кличкой Tpусеттка.

Пятница, 19 августа 1870 года.

Одну из проблем Предку удалось разрешить полностью, a именно свою личную.

Не то чтобы в Рони нам всегда жилось легко, но зато мы были дома, в своей семье. Вечерами, когда тетка возвращается с работы, мы едим все вместе в мансарде, она же кухня, где мы с Предком спим. Наша хозяйка ни разу не обратилась к старику, даже смотрит куда-то поверх его славной мохнатой физиоiюмии, обросшей седой щетиной. Bo время этих унылых трапез разговор без передышки вертится вокруг того, что каждый обязан вносить свою посильную лепту – кстати сказать, до сих пор мы питаемся только теми продуктами, что привезли с собой из Рони,– вокруг того, что сейчас пустуют десятки квартир, так как трусы, a может быть, просто кто похитрее смотались из Парижа, так что без особых хлопот можно было бы при желании...

A сегодня тетка нам заявила:

– Завтра приезжает мой сын 5Кюль с одним своим приятелем. Тот постарше его года на три. Славный парень... Должна я их куда-то поместить или нет?

Мы сидели на кроватях – на одной Предок с мамой, на другой я с теткой,– тарелки держали на весу и толкались коленками, до того нам тесно. Старик не спускал глаз с раскрасневшегося лица тетки, a она брюзжала:

– Конечно, я вас вот так сразу на улицу не выброшу... Она Предка ненавидела, я это чувствовал. Ho сколько ни ломал я голову, не мог догадаться за что.

– Пусть хоть кто-нибудь один уедет,– цедила тетка сквозь зубы,-только один, и то легче будет. Положение не из веселых, вы сами в этом не сегодня-завтра убедитесь. Придется хочешь не хочешь...

Предок отдает тарелку маме. Тетка берет мою. Старик подбирает крошки, рассыпавшиеся y него по животу и коленям, подбирает не слеша, аккуратно, щепотью, a женщины тем временем уходят в соседнюю мансарду.

– Иди-ка сюда, сынок. Он закрывает двери.

Мы стоим рядом, я смотрю на него. Я выше его на голову.

– Поди приведи маму.

Сколько ему лет? Семьдесят? A может, и меньше. Теперь, когда он выпрямил стан, он просто сила, сила без возраста.

Когда мама пришла, он скомандовал:

– Мать пусть встанет на верхy лестницы, a ты, сынок, в коридоре стой. Что бы вы ни услышали, что бы ни произошло, никого сюда не пускайте.

Он указал на вторую мансарду, где под зяобной рукой гремела посуда.

Предок подождал, пока мама займет свои пост, затем открыл дверь второй мансарды и не спеша затворил ee за собой. Мгновение тишины, и вдруг пронзительный крик. Крик не ужаса, не боли, a, скореe всего, удивления. И сразу перекушенный стон, но его заглушает довольное ворчание набившего свою утробу хищника.

Время для нас с мамой в этом темном вонючем коридоре тянется бесконечно долго.

– Флоран!

Тетя поправляет сбитый на сторону шиньон. При свете огарка блестит ee розоватая кожа. Вдоль тонкого длинного носа стекает слеза. Она протягивает мне свои кошелек:

– Беги скореe, Фло, к Бальфису и возьми нам на вечер четыре бифштекса, только смотри, чтобы были побольше, с дедов кулак!

Сидя на постели, Предок раскуривает трубочку.

Вечер.

Сейчас под нашей мансардой идет митинг.

– ...B прошлый понедельник, 15 августа, был праздник Империи, их Империи. Так вот, они даже не посмели спеть "Te Deum*1. Сейчас им не до праздников, душа y них в пятки ушла!

Гифес, взгромоздившись на крышу пристройки столяра Коша, самую высокую из всех крыш Дозорного тупика,

1 Начало псалма "Te Deum laudамш" – "Тебя, боже, славиш (лам.).

вещает оттуда с высоты; все жители высунулись из окон, внизу, на дворе, тоже толпа. Мальчишки и девчонки облепили все соседние кровли – типоrрафии, столярной, кузни, paсселись на нижних ветках обоих каштанов... Сбежались отовсюду, даже из Менильмонтана, из Шарона, от Пэр-Лашеза и еще с десяток из Гут-Дорa. Каким-то чудом детворa цепляется за балки, на самый верх взгромоздился какой-то заморыш, он кривляется на потеху людям, то подчеркнет какую-нибудь фразу ораторa как бы ударом гонга – просто хватит босой пяткою о железную вывеску, то стукнет рукояткой сломанного пистолета без дула.

– ...Каждый день несет нам новые бедствия, разгром наших войск, их беспорядочное бегствоl Наши храбрые парни ждут хоть одной, только одной, хотя бы самой маленькой победы, a мы уж ничего не ждемl Уже ничего не ждем от Империи! Только от Республики, от нас самих мы можем ждать победы над прусскими захватчиками и их королем!

Оба ряда унизанных слушателями крыш, весь тупик трепещет, задыхается, и рвется крик, словно из одной гигантской груди.

Оратор переводит дух. Стены домов еле заметно дрожат. Это на улице Анвьерж поезд окружной железной дороги ныряет в туннель и одышливо сипит, проходя под улицей Пуэбла, Гран-Рю и улицей Bepa-Kpyc.

–...Париж, Франция, наш народ хочет драться. Где император? Где императрица? Где их ублюдок? Никто не знает... To и дело перебрасывают генералов с места на место! Эти идиоты уже в прятки начали игратьl Теперь наш губернатор – господин Трошю *. Он правит столицей, которая требует одного – оружия. A он только вещает в ответ, что, дескать, уповает на старинный девиз Бретани, откуда сам родом: "C божьей помощью за родинуl*

Взрыв неистового смеха сотрясает весь тупик. Тощий звонарь валится со своего насеста.

–...Вы только послушайте, что пишут эти трусы: "Это Париж 1792 года, бессмертной эпохи, когда пушка по тревоге подняла всю столицу, когда над башнями Соборa Парижской богоматери реяло черное знамя *, когда вербовка солдат происходила прямо на площадях города*. Мы, и только мы, всегда подымали на щит Великую Револю

цию, Конвент, армию народа и солдат Второго года *. И нас за это бросали в тюрьмы. Видно, теперь они и впрямь здорово перетрусили!

Молодой типографщик простирает над толпой свои длинные руки:

– Ho вольно им клясться Парижем или затыкать ему рот, все равно Париж 1793 года – вот он, здесь. Это вы сами, великий единый народ. Это вы, санкюлоты, отвечаете: "3десь!"

Кажется, весь тупик подымается до самых крыш мансард в едином порыве, люди расправляют плечи, набирают полную грудь воздуха: "3десь!" Из-под сводов выкатывается крик, достигает Сены, Люксембургского сада, южных застав, неприступных фортов.

–...Издыхающая Империя призывает граждан записываться в ряды Национальной гвардии, но берут лишь тех, кто может купить себе форму. A y кого есть на это гроши? У вас есть?

– Нет! – яростно выдыхает тупик.

Гифес, без кровинки в лице, устало опускает руки, и внезапно наступает тишина, от которой сжимается сердце. Типографщик сплетает пальцы и ударяет себя по лбу. Локомотив выныривает из туннеля и, торжествующе свистя, тянет вагоны вверх к Бютт-Шомону.

Типографщик продолжает, теперь говорит он тихо, очень тихо, будто молитву читает, выделяя каждое слово, и ни одно слово не пропадает:

– Довольно!

– Империи конец!

– Да здравствует Республика!

– Да здравствует народ!

– A народ просит только одного – ружей, "шаспо".

– "Шаспо" и пушек!

Толпа стоя повторяет эти слова все крепнущим голосом:

– Пушекl

Не закрывая узкого оконца, я поворачиваюсь и вижу, что мама собирается ложиться в постель, в ту самую, где до сегодняшнего дня спал Предок. Очевидно, она замечает написанное на моем лице удивление. Мама подымает руку, прикрывает глаза, чтобы легче было все мне объяснить, но отказывается от своей попытки. Рука 6ессильно падает.

И на сей раз оно, удовлемворимся мой вошедшей уже в поговорку улыбкои, неловкой улыбкой мамерей перед мем, что должны. узнамь ux сыновья u о чем родимели не должны им говоримь.

– Пушек, пушек, пушек!..

Одна из последних группок слушателей выбирается из нашего тупика, скандируя этя слова на мотив "Карманьолы*. Под сводами арки гулко звучат их голоса и далеко-далеко разносится припев.

Республиканцам нужно иметь Храбрость, хлеба и пушек медьl Храбросгь, чтоб отомстить, Пушки – захватчиков бить. И хлеб нашим братьям! Пусгь веселит нас

пушечный гласl

Припев спускается со склонов Бельвиля, переходит из уст в уста, и в каждом голосе сила, несущая пушку к сердцу Парижа.

Суббота, 20 августа 1870 года.

Повсюду валяются газеты. Подыми и читай. Положение ухудшается день ото дня; позавчерa еще продавцы газет кричали: "Отечество в опасности!*, a вчерa уж: "Вторжение!" Наша оборона прорвана по всему фронту, наша армия разгромлена, Эльзас и Лотарингия заняты неприятелем, пруссаки уже появились в Нанси, в Понт-aМуссоне, затем в Коммерси, топот их сапог все ближе и ближе. Бельвиль содрогается.

– Да ты читать умеешь?

Марта не может опомниться. Она тычет пальцем в середину газетного листа.

– Читай!

Бывало, я пытался представить себе ту, единственную любовь всей своей жизни, она непременно должна была быть высокой тоненькой блондиночкой, скромной, года на три-четыре моложе меня. Марта не отвечает ни одному из зтих требований.

– Читай, вот тут!

– "3аконодательный корпус подавляющим большинством rолосов отклонил проект левых, но правительству

пришлось выслушать немало жестоких истин и грозных обличений. "Порa решить, готовы ли мы сделать выбор между спасением родины и спасением династии!" – воскликнул господин Гамбетта* *,

– Ой, Гамбетта,– обрадовалась Марта,– это тебе не пустяки. Он красный, он наш человек.

B мае прошлого года Гамбетта был с триумфом избран от Бельвиля, это были первые настоящие красные выборы, при которых руководились действительно "социальными идеями", теперь, по словам Марты, они известны всем как "Бельвильская программам

– A внизу что?

– Это о модах.

– Читай скореe.

– "Цветущий ларец", Итальянский бульвар, 30, предлагает своим клиенткам, приютившим y себя раненых солдат, крепкий одеколои, секрет изготовления коего принадлежит господам Пино и Мейеру. Дамам, отправляющимся на морские купания, настоятельно советуем не забыть взять с собой крем "Снежинку", отбеливающее средство, великолепно снимающее морской загар*. A еще ниже сообщение: "Общество железных дорог Южной Австрии предупреждает грузоотправителей, что железнодорожное сообщение в западной части Германии через Страсбург – Форбах прервано. Общество не дает никаких гарантий грузоотправителям, перевозящим свои товары из Швейцарии через Линдау, Базель и Женеву".

– Да ты, шут тебя возьми, мог бы салон держать не хуже нашего Шиньона. i

Шиньоном окрестили здесь бывшего парикмахеpa,' настоящее его имя -Батист Метэль. Целыми днями си-, дит он y окошка нижнего этажа, y того, что выходит на водоразборную колонку, и кисточка засаленного колпака мерно болтается в такт его движениям. От него вечно разит рыбьим клеем. Лицо костистое, украшенное длинными усами с лихо закрученными кончиками, склонено над париками, которые он мастерит, дело это тонкое и, помимо ловкости пальцев, требует еще и неистребимого терпения. Ho как только кто-нибудь из жилиц выходит за водой, Шиньон вскидывает голову со съезжающими на кончик носа очками, взгляд его загорается, рот приятно округлен: этот за словом в карман не полезет. Когда он уж чересчур

разойдется, госпожа Фаледони, позументщица с нижнего этажа, Мари Родюк, торговка пухом и пером с четвертого, и со второго – Селестина Толстуха, мастерящая бумажные цветы и гирлянды, сурово его осаживают. По утрам Шиньон зычным голосом сообщает своим дамам последние газетные новости, a те, слушая его, все так же проворно снуют руками; чтение обычно сопровождается весьма выразительными комментариями, так что слушательницы в конце концов приходят к убеждению, что все эти журналисты ужасные зубоскалы. Торопыга, сын граверa, притаскивает газеты прямо из тилографии, где работает его отец, и вдобавок еще сообщает слухи, которые в газетах не печатаются, a известны в редакциях.

Шинъон, Topопыга и еще многие, многие другие...

Нынче, когда я набрасываю nopmpемы тех дней, мне хомелось бы. подремушировамь ux, помому что я знаю ux судьбы, но я не могу, иначе пришлось бы nepеписывамь все заново.

И дневника бы не получилось.

Здесь, y колонки, блаженный уголок, и редко какая женщина не покидала этот рай со вздохом сожаления, таща два ведра воды домой, где нет хлеба, нет света и хнычет детворa, a тем временем муж, лишившийся работы, с горя спускает последние гроши, полученные в ломбарде, восседая в кабачке дядюшки Пуня, который сам раныпе был рабочим, a потом преуспел. "Пляши Нога" никогда не пустует. Не только наш тупик, но, пожалуй, и весь квартал поставляет ему клиентов. Скотники с улицы Ребваль, конюхи с улицы Рампоно встречаются в обираловке Несторa Пуня с ломовиками, которые поутру въезжают через потерну Пре-Сен-Жерве с пустыми мешками или бочками. Иной раз вестовой заглянет в "Пляши Нога" по дороге в форт Роменвиль или Нуази, a Барден тем временем перековывает его конягу. Кабачок дядюшки Пуня служит также конторой по найму рабочей силы. B прокуренном зале толпятся бронзовщики из литейной братьев Фрюшан, расположенной в двух шагах отсюда, на перекрестке улиц Ребваль и Ренар, десяток сборщиков с фабрики Годийо, наладчики от Гуэна, из Батиньоля, клепальщик и два медника от Келя в Вожираре, где делают локомотивы. Один из них все твердит, что на этой каторге долго не протянешь. B один прекрасный день он возьмет и уйдет из

ихнего заведения и наймется туда, где потише, где "эти сволочи мастерa* не будут тебе голову морочить, a будет всего только один-единственный покладистый мастер. Лихо расправив плечи, медник единым духом опрокидывает стаканчик. Зовут его Бастико, он гигант с лишенной растительности физиономией, с перебитым носом. Второй медник, Матирас, с рыжей бородой веером, ухмыляясь, подтверждает, что его дружок действительно уйдет – это он не зря говорит,– но все равно рано или поздно вернется к Келю или Гуэну, уже бывали тому примеры. Все дело в том, если, конечно, верить рыжебородому, что Бастико – и в данном случае он не одинок – никак не может приноровиться к новым методам труда. Он прирожденный ремесленник и в качество такового вечно опаздывает, прогуливает все понедельники, a порой захватывает и утро вторника, ворчит, бастует, словом, по выражению хозяев, 4лезет в политику".

И вправду, каждое утро на заре наш тупичок оглашают зычные крики Матирасa, выманивающего из дому "своего коллегу*, a через несколько минут начинают перекликаться их супружницы – Элоиза Бастико и Ноэми Матирас, сговариваются вместе идти на*улицу Бонди, где обе работают y Кристофля в ювелирной мастерской, там занято более четырехсот человек.

Пливар, Фалль, Вормье, итальянец Пальятти, pусский Чесноков, поляк Каменский... Марта всех их знает по именам, главным образом из-за их ребятишек.

B my nopy мой слух не был еще npucпособлен к языку и говору naрижских окраин. С другой cмороны, я, как и все новички, мучился всеми муками nypucma. Мне было как-mo неловко передавамь подлинный язык Бельвиля. Даже nepy было больно воспроизводимъ то, что резало мне слух, a при вморичном прочмении своих дневников меня npocmo коробило. Иной раз я все же пымался передамь эмом рубленый, исковерканный язык обходным путем, через косвенную речъ, Мало-помалу мое yxo освоилось, и лимерамурное кокемсмво nocмепенно оммерло. Я довольсмвовался мем, что скупо переводил на обычный язык то, что npиходилосъ мне слышамь, исключая кое-какие мирады, когда неблагозвучное калечение языка, обычное для жимелей предмесмъя, зучало чересчур грубо, особенно в обласми эмоций. Порой это npомиворечие было слишком резко, и я

записывал, так сказамь, в оммесмку все эми языковые грубосми. Чаще всего записывал слова Maрмы.

Каждый вечер, когда наш тупик может передохнуть от грохота ломовиков, доставляющих товары, Леон, прислуживающий y Пуня, выносит наружу четыре скамьи, козлы и доски. Тут и начинается застольеl Все это кричит, пьет, хохочет и поет до зари. При свете кинкетов на побагровевших физиономиях блестят пот и грязь. Черные мозолистые лапищи взмывают в воздух, будто крылья летучей мыши. Борода, каскетка, блуза и рабочие брюки здесь обязательны. A вот бороденка, подстриженная a-ля Наполеон III, котелок, плащ и редингот – это уже для буржуа, квартирующих по ту сторону арки. Их окна выходят на Гран-Рю, a к Дозорному тупику они повернуты задом, и нам видна только высокая стена с узенькими, забранными решеткой окошками, откуда никогда не выглянет человеческое лицо. Hy a если твое собственное окошко под крышей выходит в тупик, хочешь не хочешь – слушай разговоры и песни. Это горланят в темноте собутылышки в "Пляши Нога".

Иной раз из окошка мансарды высунется жена позвать мужа, иной раз она даже выходит из дому с младенцем на руках – a малыши постарше цепляются за ee юбку – и, пройдя по смежному лереулочку, дрожа, вступает под арку.

Литейщик Барбере, обслуживающий печи y братьев Фрюшан, влепил своей половине парочку затрещин, так что она быстрехонько отправилась обратно на площадь Вольтерa, где они живут, a он доверительно объяснил собутыльникам:

– Как это она все в толк не возьмет, что я целых четырнадцать часов проторчал в том пекле и имею, наконец, право не сидеть на нашем чердаке, где и повернутьсято негде, шутка ли – сундук и пять кроватей, a тут еще ребятишки орут и эта пискля хнычет. Вот если 6 моя супружница сумела устроиться так, как жена Вормье!

Жена Вормье, чернорабочего, больного чахоткой, пошла в полицию и записалась как гулящая. Впрочем, записаны они там или нет, но только женщины, посещающие "Пляши Нога", считаются погибшими созданиями. На весь Бельвиль особенно славятся две: Дерновка – дебелая блондинка, до ужаса размалеванная, и долговязая брю

нетка, по кличке Митральеза, потому что, как только она откроет зубастый ртище и начнет крыть всех и вся, кажется, будто стреляет картечница, изобретенная капитаном Рефи.

Подобно Опере, подобно Комеди-Франсез, наш кабачок "Пляши Нога" выдвинул своих Мишо, своих Агар. Тупик, например, породил Дюрана, прозванного Нищебратом, тощего, общипанного и обычно очень молчаливого поденщика, в которой вино пробуждает бурные ораторские страсти. Тогда он поднимается, скинет каскетку, обнажив при этом куполообразный череп с проплешинами (впрочем, в проплешинах y него не только голова, но и бороденка, потому что лысеет он местами), и открывает свою страшную пасть. Вообще-то рты обитателей тупика, мужчин и женщин, не в блестящем состоянии, но, пожалуй, ни y кого нет такого страшного, как y Ншцебрата, с кривыми пеньками вместо зубов. Тут бражники замолкают, подталкивают друг друга локтями, подбочениваются. Под августовским небом, щедро сыплющим звезды на уже засыпающий Париж, Нищебрат начинает рассказ о своей жизни:

– Появился я на свет божий в мерзкой, завшивленной лачуге в тупике Ренар 26 июня 1848 года, как раз тогда, когда солдаты крошили, как в Ла-Виллет, мятежников на площади Бастилии и в предместье Сент-Антуан *, в ту самую минуту, когда моего папашу укокошили – впрочем, поди знай, только с той поры его никто так и не видал. Мамаша моя говорила, что и раньше-то наш папашенька редко когда показывался. Значит, через неделю мне исполнится двадцать два года и два месяца. Чуете? Верноподданный его императорского величества – это я и есть, юный пролетарий, распролетарий, пролетарий из пролетариев! Сын, внук, правнук рабочего, сам рабочий – предки наrрадили меня голубой кровью, a поголубела она от холода и нищеты, да еще дерьмового винца туда подбавили – и с этим-то наследством должен был я расти, короче, poc как мог, одинешенек, от горшка два вершка, a словно взрослый. Не пустяк это. Моя матушка весь божий день надрывалась на ткацкой фабрике, a я – я подыхал с голоду и холоду в грязных лохмотьях под дырявой крышей. B восемь лет я уже работал на химической фабрике в Ла-Виллет; с тех пор и начали y меня волосы лезть. Давал волю всем своим склонностям, какие они ни были, зато и повеселился я, золотушный! Так я и poc, взрослел,

доставалось мне крепко, дурные примеры перенимал, читать-писать не научился, зато во всех пороках преуспел! Даже армия и та на меня не польстилась.

– Вот уж нашел о чем жалеть! – бросает Бастико.– Загнали бы тебя в казармы, a оттуда послали бы издыхать неизвестно за что – то ли в Мексиканскую экспедицию, то ли на Крымскую войну *.

Нищебрат уже отдышался и с достоинством заканчивает свою речь:

– Ясно, я женился, вообще-то баб я не пропускал, уж поверьте на слово. Вы мою Сидони знаете, и посему на сей счет полный молчок.

– Дюшатель * заявил, что рабочим вовсе не обязательно жениться и семыо заводить,– ворчливо вставляет рыжий Матирас. – Незачем, мол, рабочим зря землю загромождать, раз они не могут обеспечить себе средства к существованию.

– Он, как это его... прав,– бурчит Пливар.

Алексис невысокий, молоденький, в очках, он работает наборщиком y Гифеса, пришепетывая, начинает объяснять, что это совершенно верно, что французский министр Дюшатель действительно держал такие речи и что Варлен *, переплетчик, даже приводил эти слова в имперском суде на втором процессе Международного товарищества рабочих *. Гражданин Варлен уточнил, что Дюшатель не сам это выдумал, a позаимствовал y "филантропа" англичанина по фамилии Мальтус.

Пока Нищебрат подкрепляет свои слабеющие силы солидной порцией пойла, за столом стоит гул голосов. Фалль рассказывает о своих малышах: все четверо больны, Матирас жалуется на дороговизну, Вормье – на безработицу, a Бастико орет:

– A если ты потребуешь, чтобы тебе повысили плату, тебя тут же турнут, помирай себе с голоду или пожалуйте в тюрьму, как в Каталонии, a то еще, чего доброго, и расстреляют, как в Фосс-Лешше... Уж в суд-то обязательно потащат.

– Тринадцать погибло в июне в Ла-Рикамари! Четырнадцать – в октябре в Обене! *

– Министр Лебеф представил к ордену капитана Госсерана, который приказал открыть огонь.

Вдруг снова в общий гомон ввинчивается пронзительный голос Ншцебрата:

– A теперь, нищие братья, расскажу я вам о моем будущем, о нашей судьбе, о судьбе всех нас, бедняков! Распространяться не буду, и вот почему: если не помру раньiне срока от застарелой золотухи, проскриплю еще несколько мерзких лет, покуда не попаду в дом призрения.

– Если только место найдетсяl

– И кончишь, как Меде.

Все взоры обращаются к согGанному силуэту попрошайки – это он в углу y арки протягивает за подаянием руку. Ветхая каскетка сползает ему на глаза. Так и торчит он там целые дни, болезненно жмурясь, и клянчит грошик, бормоча что-то невнятное.

– A ведь был литейщиком y Денвер-Леневэ в Лурсине,всвое время былработник хоть куда,– буркает себе под HOC Матирас.

– Этот человек,– возглашает Алексис-наборщик,– произвел в четыре раза больше того, что потребил.

И молоденький наборщик начинает громить захребетников-капиталистов. Пряди длинных прямых волос падают ему на лицо, на носу подпрыгивают очки в такт обвинительной речи "против людей, которые ничего не производят, которые жиреют за счет того, что девяносто девять их братьев из ста лишены самого необходимого*.

Разгневанные сотрапезники машинально оглядываются на закрытые ставни второго этажа виллы. Хозяин этой квартиры – единственный "капиталист", которого' они видели во плоти. Ho господин Валькло неделю назад уже покинул Париж со всем своим добром и домочадцами.

Вот о чем шумит ночной Бельвиль, и отголоски застольных бесед доходят до окошка мансарды, где я царапаю эти строчки, a мама только что заснула, но спит беспокойно, мечется во сне.

Воскресенье, 21 августа 1870 года. Около полудня.

Марта может говорить о политике не хуже иного рабочего – члена Интернационала, a через минуту уже носится в салочки. Она верховодит дюжиной ребят из нашего тупика, всей этой мелюзгой,то командует, то нянчится с ними, словно родная мать. Как-то вечером она отважно бросилась на защиту какого-то хилого мальчугана,

fiй

которого отчим колотит почем зря, срывая на нем злость, и вовремя бросилась, a то пришиб бы мальчишку до смерти, и она же прибила Адель, дочку жестянщика, и Филиберa, старшего сынишку торговки пером: как, мол, посмели не принести мешок древесного угля, a уголь по ee приказу таскают y дядюшки Вергуньи с улицы Орийон. Она знакома со всеми знаменитостями нашего квартала: с Огюстом Виаром , с ЭКюлем Бержере, с интернационалисгом Остеном с Бютт-Шомона, с журналистом Jlюсшraa, с сапожником Тренке*, который, как только где ee завидит, еще издали кричит: "Привет, Марта!* A уж о самых лучших, тех, что в тюрьме или от тюрьмы скрываются, и говорить не приходится. Знает она бланкиста Ранвье * и героя Бельвиля прославленного Флуранса.

Темноволосая девчонка рассказывала мне о них, a сама и так и эдак вертелась перед витриной аптеки и старалась раздуть свои юбчонки:

– Нет, ты только посмотри, Флоран, знаешь, как мне кринолин пойдет!

...По Гран-Рю, сотрясая дома, проехала артиллерийская батарея. Шесть огромных пушек, зарядные ящики, конские упряжки, грохот колес по булыжнику, гомон батарейной прислуги; один вид этих чудищ преисполнил надеждой сердца зевак и жителей, выглядывавших из окон. Признаться, и меня разобрало, и y меня сил вроде пркбавилось от зрелища этой несокрушимой мощи, тем более что пушки шли занимать позиции на наших восточных фортах: вот будет подарочек пруссакам, уж никак не ждут.

– Смотри, вот это бронзовые пушки, нарезные,– объяснила мне Марта.-Называют их снарядными, или гаубицами, потому что они могут стрелять и ядрами и снарядами – цилиндрическими и коническими. Вот это да! У нас есть также и тяжелые орудия, они производят два выстрела в минуту и бьют на тритысячи метров. Снаряды бризантные, взрываются в заранее назначенный момент, могут и раньше, чем попадут в цель.

Раскрыв от изумления рот, я уставился на чернявенькую коротышку Марту, на ee округлившиеся от восторга глаза. Умела, что ни говори, поражать людей. Ho это было еще не все.

– A теперь, Флоран, я открою тебе мой самый-самый большой секрет!

И Марта показала мне свои тайник.

Я и сам знал, что каждый в детстве обзаводится своим тайником. К примеру, я облюбовал себе ямину под корнями засохшего дуба, за изгородью y ручейка, и все лето там играл. Ho тайник Марты – это была уже не игра.

Убежище ee помещалось в бывшем чуланчике, чудом уцелевшем на втором этаже pухнувшего дома и как бы нависшем над развалинами. Снаружи ни за что и не заметишь. Логово она обставила – притащила тюфяк и три довольно-таки приличных одеяла, была там и начатая бутылка вина.

– Можешь, когда хочешь, приходить сюда ночевать,– торжественно объявила Марта.

Затем не без жеманства добавила, как полагается хозяйкедома:

– Только свечи y меня нет, нарочно ничего не зажигаю, чтобы снаружи не увидели.

Даже ребятишки из ee стаи не знали о существовании тайника. Подопечная детворa Марты до последнего времени собиралась в пристройке Коша за досками, но сейчас там не повернешься – в предвидении осады столяр пополнил запасы досок.

Через горизонтально идущую трещину стены виден буквально весь тупик от арки до виллы. Между двумя камнями в смежной стене был ловко выцарапан и аккуратно удален весь цемент. Если приложить глаз к этой дырке, то внизу откроется зала "Пляши Нога".

– A им снизу ничего не заметно. Hy сам скажи, здорово ведь устроено. Разве нет?!

Понедельник, 22 августа. Сразу после пробуждения.

На Восточный вокзал все прибывают и прибывают раненые. Несколько ребятишек из тупика и мы с Мартой отправились туда вчерa после обеда в надежде получить хоть какие-то сведения о наших отцах. Мы бегали по платформе среди носилок, солдат, санитаров, братьев милосердия, дам-благотворительниц, раздававших раненым вино в стаканах и бульон в чашках. Я орал: "Кто видел Растеля? Из 106-го линейного полка бригады Бурген-Дефея?" Филибер, старший сын торговки пером: "Бригадира Родюка, 4-й гусарский?" A Шарле – маленький горбун, сын позументщицы: "Артиллериста Фаледони...*

7П

Hac гнали прочь, нас ругали сержанты – здесь, мол, вам не место, a мы безуспешно выкрикивали наименования воинских частей, где служили наши отцы, среди запахов крови, гноя, лекарств и угля. A другие выкликали другие имена, другие чины, целые семьи рыдали в голос, a какая-то женщина с воплем припала к неподвижно распростертому телу. Когда шум смолкал, слышался протяжный вопль боли. Африканский стрелок с обеими ампутированными руками бормотал в бреду: "Повеюду пруссаки! Вот опять, опять... Муравьи!* Весь как в латах, в окровавленных бинтах, пехотный капитан рассказывал с носилок своим родным: "Я был в Сен-ГГрива вместе с Канробером *, городок горел, в атаку на нас пошли тридцать тысяч пруссаков, но гвардия не поспела к нам на помощь. Гвардия, отборнейшие части, двадцать тысяч человек, ждала приказа и не дождалась...* Какой-то слепой, держась за плечо санитара, бормотал: "Это только rrозавчерa было! Наш 60-й полк стоял на ферме СентЮбер. Два дня дрались, a до того неделю шли, не спали, не ели!" Из-под повязок выкатились одна за другой две скупые кровавые слезинки. A рядом полупомешанный капрал, которого с трудом удерживали два санитара, вопил без передышки: "Гравелот, помните о Гравелоте!**

– Да заставьте вы его наконец замолчать!

– Он оглох, господин капитан.

Подошел еще один поезд, из вагонов высыпали таможенники, их отрядили в Париж рыть укрепления. По бульвару Мажента дефилировали во главе с барабанщиком пожарные в блестящих касках, согнанные в столицу со всех концов Франции.

На площади Шато-д'O обучали добровольцев, за неимением ружей они орудовали палками, тросточками, a то и зонтами. Тут были чиновники, студенты, принарядившиеся рабочие, каменотесы в белых тиковых куртках с красным поясом и красным шейным платком, плотники, каменщики, художники... И даже один гарсон из кафе.