Текст книги "Пушка 'Братство'"

Автор книги: Жан-Пьер Шаброль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 38 страниц)

aрестованных под дулами нацеленных на них ружей; возбужденная толпа не отрывала глаз от шествия, на четверых указывали пальцами, о них рассказывали друг другу. Высокий сухой господин, не гнущийся, как палка, в строгом черном сюртуке и в черных же панталонах, был чиновником канцелярии полиции и звался Дерест. Толстый, в зеленой шинели национального гвардейца,– Ларжильер. Кургузый карлик в красных штанах, какие носят каменотесы,– Рюо. И наконец, четвертый – шпик Грефф. Они вызывали y людей особенную ярость. (Чиновник Дереспг, секремарь зловещего Лагранжа, шефа полимической полиции, был непременным учасмником всех провокаций Импеpuu. Ларжильер – ренегам. Он был причасмен к июнъскому воссманию 48 года, приговорен к каморжным рабомам, помилован и no возвращении в Париж nocмупил в полицию. (B 1855 году он подписывал свои донесения именем " Луи " , получая сначала сто пятьдесят, потом сто франков в месяц.) Каменомес Рюо може был когда-mo акмивным учасмником революционных собымий. Его знали в Бельвиле, где он назывался "дядюшка Жозеф". По некоморым предположениям, он согласился cмамь агенмом-провокамором из-за нужды. (Подлисывался "Антуан". Сто, потом семьдесят пять фрашtов ежемесячной мзды). Грефф, рабочий-краснодеревщик, председамель Общесмва свободомыслящих, был в 1860 году инициамором компании за гражданский noхоронныйобряд. Он использовал это для засылки множесмва шпиков в революционные группы. (Подписывался "Мартен". Соответственно сто, потом семьдесят пять франков в месяц.)

Неистовствовавшие вокруг этого кортежа люди объясняли на ходу зевакам:

– Директор тюрьмы Франсуа, не захотел выдать вам этого подлюгу Греффа. Надеялся устроить ему побег. Они, говорят, были закадычными друзьями. К счастью, Гуа, не посмотрев на то, что гражданин Франсуа директор тюрьмы, приставил ему пистолет к животу.

Кроме двадцати национальных гвардейцев Эда, шествие охраняла еще рота, которую полковник Гуа называл своим карательным отрядом: люди отряда носили вокруг кепи красную полоску.

Толпа, обращаясь к ним, спрашивала:

– Куда ведете?

– B Бельвиль!

Отряд не без труда удерживал женщин, стариков и детей, которые требовали расправы тут же, на месте, восклицая:

– Смерть попам!

– Смерть шпикам!

Беглецы и уцелевшие после боев стягивались со всего Парижа, Парижа Коммуны, в наш и без того переполненный Бельвиль. Женщины Дозорного разбились на отдельные группки сообразно личным своим переживаниям, к одной принадлежали перепуганные: портниха мадемуазель Орени, госпожа Жакмар -булочница... К другой любопытствующие: тетушка Канкуан, Тереза Пунь, к третьей убитые горем вдовы: Леокади Лармитон, тетушка Патор, старушка Шоссвер; были вдовы неистовые – Камилла Вормье, жены Шашуана, Фигаре, Удбина, Сенофра, вдовы страшные – Элоиза Бастико, Клеманс Фалль, были матери, наводящие ужас,– Селестина Толстуха, Бландина Пливар, и особняком стояла белокурая эриния – Tpусеттка.

Если говорить откровенно, то до последнего времени я был недалек от мысли, что все эти "бдительницы", эти клубные кумушки, эти своего рода мегеры Бельвиля, мегеры политических страстей, более или менее равнодушны к своим отпрыскам. Лишь изредка наш тупик давал мне зримое доказательство материнской любви в такой форме, в какой представлена она в школьных учебниках, в благомыслящих изданиях и с иллюстрациями, короче, в стиле христианской морали. Ни подарка, ни ласки на людях во дворе; y матерей для этого не было ни средств, ни времени. Материнская любовь выражалась в том, что они урезывали себя во всем ради ребятишек, приносили ради них вечные жертвы, о чем трудно было догадаться, глядя, как мамаша шлепает свое чадо. Воспитывать своих сыновей и дочерей для Революции – это значит дать им хорошее воспитание, a послать их в бой – значит послать по хорошему пути. Мальчик с ружьем в руках на баррикадах – это хорошо воспитанный мальчик, и мама может гордиться им перед своими подружками.

Когда же наконец старый мир поймет, что порa вывернуть наизнанку, как rрязный носок, все свои представления, когда он уразумеет, что так называемый "xo

рошо зоспитанныи мальчик* – в деиствительности просто маленькое чудовище, тщеславное, скрытное, холуйствующее и бесконечно подлое?

Так, мне казалось, что Бландина Пливар с легкостью препоручила заботы о своей Пробочке глухонемому кузнецу. "B конце концов,– думал я,– y мамаши Пливар и так ребят мал мала меныпе, так что не худо отделаться от лишнего рта". И точно так же я считал себя вправе воображать, будто моя тетка интересуется своим сыном, a моим кузеном Жюлем лишь в той мере, в какой он является для нее поставщиком политических сенсаций.

Никогда себе этого не прощу – как даже смел я так подумать! Что знал я тогда о необъятном сердце матерейпролетарок?

Они не из хнычущих. Я думал о маме, о всех ee заботах обо мне. Ho она другой породы – она и страдает-то по-крестьянски. B этом тоже есть свое величие, но подмешано к нему, я даже в толк не возьму, как именно, чтото мученическое, смиренное. По-разному кричат от боли больная собака и раненая львица. Моя мать вызывает жалость, a те матери – страх.

– Tpусеттке только что сказали о смерти Жюля,– шепнула мне Марта.-Его с Пассаласом расстреляли вместе с другими в Опере.

Немотствующие и застывшие, эти женщины уже не были прежними Tpусетткой, Бландиной Пливар, Селестиной Толстухой... Их нельзя было узнать. Безутешные матери. Матери беспощадные.

Они шли во главе кортежа, предшествуемые горнистами, которые возглашали боевую бельвильскую застольную.

Кортеж двинулся вверх по улице Аксо и остановился на мгновение там, где она переходит в улицу Борего. На пересечении этих улиц, напротив сада, где толпа теснилась, следуя за заложниками, в окне кабачка Дебена, Марта указала мне на двух журналистов, которых я немного знал,– на Лиссагаре и Эмберa.

– A Валлеса узнаешь? – Марта ткнула пальцем в редакторa газеты "Кри", прислонившегося к садовой ограде. Он беседовал с Алавуаном из Национальной типографии, Арнольдом и Фортюне*.

– Да-c,– говорил Аряольд,– не для того мы создавали Центральный комитет Национальной гвардии.

Их разговор заинтересовал Марту. Убеленный сединой федерат наставил свои револьвер на преградившего ему дорогу Алавуана.

– Вот уже неделя, как наших расстреливают,– неистовствовал он.– A вы хотите щадить этих людей!

Нахлобучив круглую шляпу на глаза, Валлес рассказывал глухим голосом:

– Там, сзади, я видел старика, поспешавшего за толпой. Оя был без кепи, потные седые волосы спутались. Он ковылял из последних сил – шутка ли,– седьмой десяток! Я узнал его. Я встречал этого еле тащивщего ноги старика с трясущейся головой в последние дни Империи, во время осады, y папаши Белэ. Тогда мы здорово поругались. Присутствовавшие упрекали меня в недисциплинированности и кровожадности. Теперь я воззвал к нему: "Скорей сюда, помогите нам! Через пять минут с ними расправятся!* Старичок остановился, чтобы перевести дух, и, потрясая ружьем, которое сжимали его морщинистые руки, завопил вслед за другими: "Смертьим!" – "Как, и вы тоже?.." Он как безумный оттолкнул меня: "Пустите! Дайте мне пройти! Их тут шестьдесят? Значит, мой счет сойдется: только что я сам видел, как расстреляли шестьдесят человек, хотя перед тем им была обещана жизнь!" -"Да послушайте вы меняU – "Убирайтесь к дьяволу или я вас сейчас пристрелю!*

– Марта, посдушай! Что это? Что за музыка? B паузах между криками и залпами выстрелов отчетливо слышались обрывки мелодии.

– Пруссаки играют за укреплениями.

Совсем рядом, за укреплениями, пруссаки играли плавный и тяжеловесный "Венский вальс".

Задыхающийся старик, друг папаши Белэ, подошел к Валлесу.

– Я был с вами груб, но теперь, когда дело сделано, можно и поздороваться по-человечески. Ax, дорогой мой, я отомстил! Если 6 вы видели этого Ларжильерa: он прыгал, как кролик!

– Hy a другие?

– Другие! Они расплатились за подлое предательетво на улице Лафайет! Это уже не политика, это простое убийство! Я в ваших делах ничего не понимаю, я

из-за Галифэ полез в это пекло. Я не с коммунарами, но я против золотопогонных палачей... Скажите мне, где еще их можно перещелкать, и я туда брошусь!

Стоявшая неподалеку женщина проговорила только:

– Мой возлюбленный умер. Его выследил Ларжильер. Я первая выстрелила в этого шпика.

На обратном пути нам встретилась кучка стариков, уцелевших из той тысячи федератов, которые в течение всего дня на улице Аллемань удерживали двадцатипятитысячную армию версальцев под командованием Ладмиро,– они были все в крови. Над Ла-Виллетскими пакгаузами стлались в небе черные языки пламени – это горели тысячи литров масла, керосина и спирта.

Не скоро я за6уду эту ночь с пятницы на субботу, нашу с Мартой последнюю ночь.

С вершин Бельвиля мы пытались узнать знакомое лицо Парижа, города, который мы десятки раз пересекали вдоль и поперек. Под дождем почти всюду погасли пожары. Только no коротким алым вспышкам, расцветающим то здесь, то там, можно было угадать скелет купола, обглоданную огнем арку. Канонада стихла, но прусская медь и дудки по-прежнему кружили в вальсе y нас за спиной.

Марте больше не хотелось спать.

И мы отправились с дружественным визитом на кладбище Пэр-Лашез, где артиллеристы лихорадочно пересчитывали свои последние снаряды. A неподалеку от них могилыцики рыли огромную братскую могилу для погибших бойцов Коммуны, которых при свете факелов прикосили на скрещенных ружьях федераты; a впереди шагал одинединственный барабанщик – бледный мальчуган с горящими глазами -и бил как бог на душу положит по барабану, обтянутому черным крепом.

Люди смеялись, paссевшись вокруг бивуачных костров, длинные языки пламени выхватывали из тьмы белесые контуры надгробий. B центре кружка, y костра, мы увидели нечто странное. Два призрака с лицами мертвецов... Вдруг эти призраки сняли свои маски – два оскаленных черепа. Это оказались мой кузен Жюль и его дружок Пассалас.

Их действительно схватили и привели на площадь Оперы, где версальцы устроили бойню. Так что все слышанное нами не было выдумкой. Ho им удалось оттуда

вырваться, историю эту они рассказывали в сотый раз и все более и более путано. Оба были сильно пьяны и словно тронулись.

Здание Оперы занимали две роты версальцев. Одна была в правом крыле, в помещении дирекции театра, другая – в левом. Двор был забит aрестованными, которых загоняли в глубь дворa, чтобы вместить партии вновь прибывавших.

Жюль, оглядевшись, сделал небезынтересное наблюдение: капитан первой роты отправлял в подвал подозрительных, капитан второй роты – командовал расстрелами. Понятно, что наши парни проскользнули в помещение дирекции.

Версальская солдатня, в ожидании своей очереди убивать безоружных коммунаров, сидела и лежала на широкой лестнице Оперы. Юнцы разбрелись по театральному залу. Они забавлялись, растаскивая обнаруженную за кулиеами бутафорию и костюмы, a также маски, служившие актерам на последних спектаклях. ("Волшебный cмрелок* и *Koппели.я".) К то закутался в саван, a кто напялил на себя маску гримасничающего скелета.

Порой, вызванные сержантом, они бежали занять свое место в строю карателей, к этой липкой от крови стене, так и не сняв своего призрачного облачения. (Космюмы персонажей оперы Веберa tВолшебный cмрелокь в сцене омливки пуль.)

– Нам по-настоящему повезло,– чуть позднее сказал Пассалас, призывая нас с Мартой в свидетели: – Вот оба они знают четырех бретонцев из тупика. Одного, по фамилии Мари, ткнули штыком в ягодицу. Мы его выходили. И он с нами не один стаканчик опрокинул в "Пляши Нога". Я лично полагаю, что главную роль тут сыграли эти застолья! Когда он нас с Жюлем узнал, то даже обомлел. Не очень ему хотелось нас расстреливать, этому Мари. Ho по правде сказать, что он-то мог сделать! Серая скотинка, в чинах его не очень повышали! "Ты о нас не беспокойся, Мари,– сказали мы ему.– Дай нам только потихоньку парочку саванов и черепушек, масок то есть*.

Вокруг костра переходили из рук в руки бутылки с красным вином.

Ночевали мы с Мартой в склепе господина Валькло. Вдруг Марта взяла мои руки в свои и стала приглядываться к ним в свете разрывов.

– Как я твои руки, Флоран, дорогой, люблю, какие они y тебя белые, мягкие. Дай мне слово, что с завтрашнего утра ты будешь мыть их четыре раза в день.

– Это еще зачем!

– A затем, что твой революционный долг, лично твой,– это выбраться отсюда вместе с твоей сумкой, с твоими тетрадями,– проговорила она важным тоном.

Она сама сняла с меня белый пояс, штаны зуава, черно-зеленый костюм Мстителей Флуранса. Раздела донага и тщательно осмотрела. Руки ee бродили по моей коже, как изгнанник в последней прогулке по родной стране. Особенно внимательно присматривалась к левой подмышке. Помассировала мне плечо с каким-то даже отчаянием, синяк от отдачи ружья не исчезал. Несчастным голоском она все повторяла:

– Клянись, Флоран, клянись, что ты больше не будешь стрелять из ружья.

B глубине склепа, y стены, лежали приготовленные ею – не знаю даже когда – белая рубашка, бархатная куртка, черные панталоны и новехонькие желтые штиблеты.

Раз за разом в течение этой такой короткой ночи она будила меня и задавала вопрос, очевидно не шедший y нее из головы:

– Флоран, ты помнишь все уголки, все лазейки, все проходы, которые я тебе показывала в Бельвиле?

Не совсем уверен, но мне кажется, что один раз, уже под утро, она выдохнула еле слышно, касаясь губами моей шеи:

– Флоран, я люблю тебя.

Всю ночь раздавался храп Алавуана. Бывший бельвильский печатник (член Ценмрального комимемa Национальной гвардии и член Инмернационала), ставший активным деятелем IV округа, вернулся в свои Бельвиль. Потрясенный расстрелами заложников, смертельно измученный, он уснул в склепе герцога Морни, рядом с двумя артиллеристами, смореиными усталостью и вином, и крепко спал возле убитой лошади, от которой уже разило падалью.

Вчерa вечером мираж. На вершине холма возникла против света чья-то фигурка. Невысоконькая, юбку и волосы треплет ветер. Я чуть было не выскочил наружу.

Кликнул маму, a это в моем нынешнем положении весьма неосторожно.

– Что с тобой?

– Ничего, мам...

Марта, должно быть, явилась прямо к нам на ферму и дожидалась темноты. Если это действительно она и если она решила исчезнуть, то, значит, были y нее на то свои причины. Может, она просто пока что хотела подать мне знак -что, мол, жива? Послав за ней маму, я наверняка бы спутал ee планы, хуже того – выдал бы ee.

Одно бесспорно: Марта меня ищет. Теперь ищет она.

СУББОТА, 27 МАЯ

На заре Марты в склепе Валькло уже не оказалось.

Все смешалось начиная с этой минуты. Все это время я искал ee, ничего другого и не делал. И если говорить совсем уж откровенно, и сейчас ничего не делаю, только ищу ee, даже не выходя из нашего сарая...

...Штаб, вернее, то, что осталось от штаба, перебрался в бельвильскую мэрию. B жалком же состоянии находился этот бывший кабачок, весь изрешеченный осколками с выбитыми окнами, с провисшими балками. Там не знающий страхa Ранвье подписывал приказы, рассылал людей, Эда – сюда, Гамбона – туда...

Ортанс Бальфис. окликнула меня:

– Флоран, иди быстрее! Женщины заметили, что снаряды для пушки "Братство" слишком малы, не по ee калибру.

– Марту видела?

– Видела издали, совсем недавно, если только не ошибаюсь.

– A куда она пошла?

– Очевидно, в Дозорный. Так вы и будете друг за другом бегать и потеряетесь. Уж кто-кто, a Марта в лн>бом случае в тупик вернется.

Шли часы, и пространство, где я мог искать Марту, все сужалось и сужалось. Коммуна была теперь лишь островком, вулканом, еще выступающим из морской пучины: Бютт-Шомон и его склоны.

B десять часов была разрушена баррикада на улице Пуэбла.

Вскоре вулкан взорвался. От Коммуны остались трн

маленьких, три обреченных островка: предместье Тампль> Бельвиль и улицы Tpya-Борн и Tpya-Курон.

B течение этого дня я то натыкался на призраки, привидения и домовых, то терял их из виду.

Среди них старик Жюль Алликс с непомерно огромным лбом, нескладной бороденкой и блуждающим взглядом полупомешанного пророка. Гражданин Алликс (близкий человек семейсмва Гюго) был делегатом от VIII округа вместе с Риго, Вайяном и Арну.

Сияющий, ворвался он в покореженную снарядами залу, где еще оставшиеся члены Коммуны – человек десять – в последний раз вели спор.

– Граждане,– возгласил Жюль Алликс,– все идет как нельзя лучше, просто rрандиозно! Центральные кварталы очищены от войск. Самое время выступить нам всей массой.

Члены Коммуны смотрели на него с ласковой улыбкой, со слезами на rлазах. Потом снова начали дискуссию. Одни еще верили в то, что пруссаки пропустят беглецов, другие, наоборот, считали, что надо этих самых беглецов задерживать. Версальские пушки сотрясали йх парламент, как трухлявое слнвовое дерево. Ранвье закрыл дебаты.

– Идем сражаться, хватит споров. Продолжение заседания было отложено на более позднюю дату.

Октябрь 1917 rода.

Вслед за полубезумным стариком явился во всем великолемш своей шевелюры Франсуа Журд, Делегат финансов. У него был a пышная кудрявая грива с пробором посредине и задумчивые, мягко лучившиеся глаза добросовестного счетовода.

Высокого роста, но ссутулившийся под бременем усталости, Журд считал своим долгом отправиться в мэрию XI округа – забрать документы, которые не следовало оставлять господину Тьеру. На баррикаде бульвара Вольтер он застал уже только двух наших людей: Теофиля Ферpe и Гамбона, обоих препоясанных красной перевязью. Выполнив свою миссию, Журд зашагал в Бельвиль. Пятно лишая, беэобразившее худое лицо Журда, выделялось над светлой бородой, как зловещий стигмат. Ранвье отправил Журда поспать.

После полудня разнесся слух, что версальцы продвигаются через укрепления и Парижскую улицу. Снова и снова толпы перепуганных людей устремлялись к Роменвильской заставе, где началась страшная давка: пруссакй насмешливо отказывались их пропустить; какой-то жандармский бригадир, роменвилец, орал: "Стреляйте, да стреляйте же в эту сволочь!*

Тем временем несколько версальских батальонов, следуя стратегической дорогой, прошли тылами Бютт-Шомона до Крымской улицы. Им надо было преодолеть теперь улицу Бельвю, в сотне с лишним метров от мэрии XX округа.

На Бютт-Шомоне оставалось возле пушек не более пяти артиллеристов. После полудня, израсходовав все снаряды, они спустились с холмов и направились на баррикады, чтобы присоединиться к стрелкам.

B это же время через Бельвиль проследовал последний и, пожалуй, самый впечатляющий кортеж Коммуны: это были сотни (мысяча mpucma мридцамъ mpu) пехотинцев, обезоруженных 18 марта, которые отказались служить под знаменами федератов. Их аккуратно переводили с места на место по мере приближения врага, из одной казармы в другую; нынче, в субботу, они проследовали в Бельвиль, где их последним бивуаком стала церковь Иоанна Крестителя. Они ели, выпивали и били баклуши за счет нашей добренькой матушки Коммуны. Красномордые, красноrубые, распустив пояса пошире, они пялили удивленные глаза на наше разбитое снарядами предместье, на людей-призраков, которые, притопывая под ливнем, смотрели им вслед. Сбежавшиеся отовсюду федераты глядели на этот парад с удивлением, но без гнева.

Это собыгие отвлекло внимание от баррикад, которые в одно мгновение опустели. Воспользовавшись этим, версальцы заняли площадь Фэт и Бютт-Шомон, последние их защитники собрали теперь свои силы на двух последних островках – в предместье Тампль и на нашей Гран-Рю.

Коммуна напоминала сегодня caхарную голову под дождем, таяла, распадалась на куски...

Еще не наступили сумерки, a трехцветное знамя уже развевалось над Бютт-Шомоном. Ранвье, Варлен и Тренке вышли из мэрии с ружьями в руках.

– Куда идете, граждане?

Все трое ответили одновременно пожатием плеч. Они шли, чтобы кончить свою жизнь под пулями. Неужели это надо объяснять?

Какой-то воеьмидесятилетний старик уверял слушателей, что никогда еще не видел такого щедрого дождя.

Черное знамя Марты развевалось над баррикадой нашего тупика. Она сама водрузила его здесь, после чего ушла. Раскопала где-то трехметровую жердь, прикрепила это древко к пушке "Братство" с левой стороны. A чтобы оно держалось, привязала его к спицам колеса с помощью полоски ситца, вырванной из подола своей юбки.

Под навесом кузницы – два гроба, один болыной и один маленький... Бельвильцы еще не успели предать земле тела дядюшки Лармитона и Пробочки. Барден, присев на наковальню, несет при них печальную вахту, подперев голову огромными кулачищами. Леокади варит кофе в котлах.

Пливару, который еле справляется и со своими ребятами, сбыли на руки всех младенцев Дозорного, начиная с сиротки Митральезы, взятой в свое время под крыло Дерновкой. Пливара называют "мамкой" и при этом прыскают по смеху.

Уцелевшие от расправы прибывают отовсюду и устраиваются во дворе, под дождем. Квартиры же, мансарды, мастерские – словом, все крытые помещения, отданы раненым, поступающим непрерывно. Исключение составляет только кабачок "Пляши Нога", где в низкой зале разместился штаб. Стараясь подчеркнуть свою добрую волю, матушка Пунь открывает последние бочки вина.

– Вот и мои боеприпасы на исходе! – объявляет она.

Старожилы Дозорного переглядываются: впервые на их памяти сварливая кабатчица шутит – и тут же приветствуют возгласами "Да здравствует Коммуна!" какой-то залетный снаряд, попавший, всем на радость, прямо в статую Непорочного Зачатья и разбивший ee на куски.

Мари Родюк с опасностью для жизни отправилась опустошать близлежащие садики под носом y версальских аванпостов. Вдруг взбрело в голову... Вернулась она с корзинками красных гвоздик. Переходя от одной женщины к другой, она расцвечивает их корсажи и кофты.

Чудом уцелевшие Мстители Флуранса с шумом вваливаются в кабачок.

– Прощай, вещевые мешки! – бросает Матирас.– Воюем, братцы, на дому!

– A домой вернуться неплохо,– вздыхает Шиньон.

– Нигде не помрешь так славно, как дома! – добавляет Нищебрат.

На голове y него белая повязка, в центре которой расплылось красное пятно. Желторотый и Кош едва успевают растянуться на лавке в кабачке, и уже слышится их храп.

Вот и весь наличный состав Мстителей.

– A Чесноков? – спрашивает Людмила.

Они отвечают взглядом. Она уходит.

Нищебрат спрашивает, ни к кому не обращаясь, вернулся ли Леон. Нет. Теперь граждане, которые исчезают, больше не возвращаются.

Te, y кого еще хватает сил, становятся в очередь к колонке – помыться. Затем идут к себе – переодеться. Сбрасываютшинели, куртки, кепи и возвращаются в блузах и рабочих брюках. Они дома, им хочется чувствовать себя непринужденно. Биться они будут уже как пролетарии.

Сидони, жена Нищебрата, с изумлением разглядывает мужа, увенчанного высоким пурпурно-звездным тюрбаном. У нее вырывается крик:

– Какой же ты красивый!

Она бросается к нему на шею, целует в губы при всем народе, только сейчас ею овладела страсть, страсть к человеку, с которым она прожила годы. Нищебрат не сразу приходит в себя, потом восклицает: *Да здравствует Коммуна!" И возвращает Сидони поцелуй.

Каких только людей мы не видели в эти дни в Дозорном, замечательных людей: министров, делегатов, полковников, журналистов.

Наш тупик стал Парижем.

Полковник Бено, из бригады Бержере, тот самый, что отличился в Лувре, по-соседски приветствовал нас – он командует на улице Ребваль баррикадой, которая прикрывает наших.

Жюль Валлес рассказывает, что он был свидетелем расстрела какого-то буржуа во дворе нашей мэрии:

– Он выбрал себе место поудобнее, спиной к стене. Место, где ему умирать. "Hy как, здесь, что ли?"– "Да".– "Пли!" Он упал... еще шевелился. Выстрел из пистолета в yxo. На этот раз недвижим.

Этот Валлес, редактор "Кри дю Пепль",– славный человек, и матушка Пунь разогревает специально для него кровяную колбасу с яблочным пюре, он это обожает! Ho и сейчас он не перестает предаваться сомнениям и угрызениям... Осточертел нам этот Валлес!

Конец всем этим эффектным и спесивым позам, размахиванию флагом, хотя, с другой стороны, без позы тоже не обойдешься да и красный цвет именно сейчас играет как никогда!

Внимание присутствующих все больше приковывает Предок, разъясняющий слушателям:

– Что бы ни болтал сейчас этот карла Тьер, в счет не идет. Сам он, конечно, прекрасно знает, чего хочет, но говорит как раз обратное. Он нарочно затягивает кровопролитие, нарочно убивает раненых и пленных. Так для него меньше риска, я имею в виду братание. Он ведь не слишком уверен в своих войсках, брошенных им на Париж; 18 марта – вот что не дает ему спать спокойно! И посейчас еще. Он прекрасно понимает, что возмездие Коммуны не может не обрушиться на заложников! Ho ему сто раз наплевать на кучку священников и полицейских. Наплевать, что он утвердит свою победу на груде дымящихtзя развалин, лишь бы Капитал мог начертать на камнях Парижа такую эпитафию: "3десь покоится Социализм!*

Были здесь и федераты 119-го полка, которые сражались на Монпарнасском кладбище – давным-давно, пять дней назад, во вторник,– и которые прошли, так и не переставая сражаться, через всю столицу, от баррикады к баррикаде.

– На улице Шан-д'Азиль мы контратаковали, в штыки пошли, и версальцы потерпели поражение. Ихний унтер-офицер свалился на бегу. Подскочил один из наших, замахнулся, вот-вот пригвоздит версальца к земле и тут узнает своего родного брата. Как он стоял – со вскинутым штыком, так и застыл. B общем, он бросил оружие и заплакал. A считал себя покрепче брата! Гражданин Аллеман велел им обоим выйти из боя и разойтись по домам.

Временами все замолкали, так оглушал нас свист снарядов, стрельба, невообразимый шум. Федераты, задыхающиеся, в крови, под неутихавшим дождем, кричали нам на ходу:

– Улица Прадье – вся баррикада к чертям!

– Улице Ребваль требуется подмога!

– На улице Пре паника!

Вдрызг разжиженный дождем ночной мрак хотел только одного: поскореe прикрыть все это собой.

BOCKPEСЕНЬЕ, 28 МАЯ 1871 ГОДА

Троицын день, воскресенье.

От Коммуны остался только клочок, не больше носового платка – в пятнах, скомканного, рваного, липкого, окровавленного.

Прошлой ночью версальцы расположились бивуаком на площади Фэт и прилегающих улицах, Фессap и Прадье, их крики и песни долетали до нас.

Часть XI округа еще держалась в районе Фонтен-o-Pya. Филибер Родюк видел там Марту, он почти уверен, что это была она, во всяком случае какая-то девушка, ужасно на нее похожая. Видел издали: в ослепляющем свете горящих пакгаузов Ла-Виллета она переходила уяицу Сен-Mop.

Вся версальская артиллерия бьет no Бельвилю.

Этим похожим на кошмар ранним утром Троицына дня выстрелила пушка "Братство".

Тем временем пал Пэр-Лашез. Только много позже я узнал о его конце. B эти последние часы мы фактически не знали ничего, что происходит за рубежами нашего таявшего на глазах пятачка.

B "Монд иллюстре" некий Шарль Монселе вздыхал по этому поводу с циничным облегчением:

"Бойня теперь уже далеко, пожар оттеснили в предместья. Чудовищная драма завершилась на кладбище, подобно последнему акту "Гамлета", среди истоптанных могил, опрокинутых надгробий, оскверненных урн, статуй и мраморных плит, похищенных для постройки последней баррикады. Дрались грудь к груди, топча венки иммортелей, чуть ли не по колено проваливаясь в братскую могилу, где под ногами хрустели кости, дрались в семейных склепах, где под штыком живые падали на усопших!"

Федерамов на Пэр-Лашез было не более двух сомен. Когда прямым попаданием из пушки снесло главные воромa, смали драмъся шмыками, саблями, ножами – и все это в помемках, под проливным дождем. Федерамы бы

ди смямы численно превосходящим ux врагом. Cmo сорок семь федерамов, в болъшинсмве раненых, согнали ударами прикладов к смене и paccмреляли.

Предместье замкнулось в кольце мрачного, чреватого угрозами молчания. Молчала и баррикада, которую укрепляли всю ночь. Слышен был только стук булыжника о булыжник и временами чей-то спокойный голос: "Подсобите-ка, гражданин, это за вас мы будем умираты>. Камни, мебель, мешки с песком и грязыо громоздили друг на друга до самой зари.

Баррикада была границей, тупиком, родиной. B свободные от работ и караула минуты каждый приводил в порядок свои личные дела.

Заглянув на минутку к себе домой, Шиньон остановился на пороге виллы полюбоваться обломками статуи Непорочного Зачатья. "Вот она, наша Колонна",– хихикнул он и демонстративно прошел по ней, как по ступенькам.

Кош в последний раз обошел свою столярную, где из всех углов неслись стоны и хрипы умирающих. Раненых уложили повсюду, даже на верстаки. Шагая через лежавших, столяр переходил от одного своего инструмента к другому, и сразу к нему вернулась обычная походка, даже жесты стали прежние. Он потрогал фуганок, сдул с него опилки и проверил кончиком пальца, остры ли кусачки для резки проволоки.

Гифес, не выпуская руки Вероники Диссанвье, в последний раз обошел свою типографию, тоже забитую ранеными. Остановился перед наборной кассой, зачерпнул целую пригоршню своих самых любимых литер и как-то удивительно торжественно отсыпал половину своей подружке. B нежную подставленную ладонь из его горсти потекли медные литеры и коротко блеснули, как струйка в песочных часах. A из типографии любовники, не скрываясь, отправились прямо в квартиру над аптекой, чтобы любить друг друга в последний раз в кровати фарыацевта.

На всех этажах женщины опустошали ящики комодов. Избежавшие ломбарда простыни шли на саваны.

Каждого вновь появляющегося я расспрашивал о Марте. Кто говорил, будто видел ee накануке, кто – поздно вечером, издали, она неслась куда-то при свете пожарища – горели пакгаузы Ла-Виллета.

Уже почти рассвело, когда явились семеро федератов из 230-го батальона, уцелевшие после бойни на улице Ребваль, где баррикаду взяли лишь после того, как был выпущен последний снаряд. Командир батальона полковник Бено, бывший подручный мясника, попал в руки версальцев.

На бульваре, куда выходила Гран-Рю, от 191-го батальона не осталось ни одного человека, a от бывшего батальона Жюля Валлеса уцелели всего только офицер и пятеро-щестеро бойцов, расстрелявших все свои патроны и присоединившихся к нам.

– Теперь наш черед! – крикнул Нищебрат.– Занимай свои посты!

Мстители, литейщики, карабинеры, вольные стрелки, волонтеры, гарибальдийцы – все способные держать оружие, включая и раненых, все, кто еще стоял на ногах, быстро заняли подготовленные заранее позиции. Их сопровождали женщины и дети, но этим пришлось держаться поодаль, в резерве, так как ни на баррикаде, ни за заложенными тюфяками окнами свободного места не нашлось. Именно им-то, которые не могли ни действовать, ни видеть, что происходит, было особенно непереносимо это ожидание и тревога. Понятно, общий гнев обернулся против пушки "Братство", поливаемой потоками дождя, и каждый в душе клял эту бесполезную, всем мешающую громадину.