Текст книги "Пушка 'Братство'"

Автор книги: Жан-Пьер Шаброль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 38 страниц)

На новехоньком припеке стоят в ряд и по росту, как и в прежние времена, горшки и горшочки. Не хватает только одного – третьего с конца, для перца. Что-то с ним приключилось, попал в плен или погиб на поле брани? Впрочем, такой горшочек не стыдно и в Пруссию с собой прихватить. A может, какой-нибудь подвыпивший солдафон, поселившийся в нашем доме, швырнул его, как гранату, в своего развеселого собутыльника? Старую грушу, что росла в углу y самой ограды, выворотило снарядом, и теперь мы помаленьку отапливаем ею дом. И каждый вечер собираемся y камелька. Мама вяжет черный чулок, отец вырезает ножом дверцы к буфету – наши пожгла немецкая солдатня. Предок читает "Mo д'Ордр" – новую ежедневную газету Рошфорa. Была война, была осада Парижа, пропал наш горшочек для перца, старая груша медленно умирает в огне, и есть y нас жильцы: семейство Мартино. Мамаша Мартино вяжет, отец мастерит лемех, старший их сын, Юрбен, лощит наждачной бумагой рукоятку плуга, Альфонс, младший, чинит замок от погреба, дверь которого высадили ударом сапога. Единственные звуки–звуки дерева, металла и огня. После войны онемели вечерние мирные посиделки.

Зато в поле чувствуешь себя лучше всего. Природа, она быстро от катастроф оправляется. Утрами отвалишь лемехом пласт земли и прямо чуешь родное благоухание. Бижу, наш неутомимый труженик Бижу, тоже не надышится, бьет копытом и ржет, будто обращается ко мне: "A все-таки это тебе не булыжные мостовые да баррикады. Наконец-то под ногами землю чувствуешьU

Когда идешь вот так за плугом, кажется, что ничего плохого больше произойти не может. Такая уж глупость: кара небесная и человеческая обрушивается сначала на поля, a потом и на самих земледельцев. Конечно, мы уцелели, но в каждом из нас что-то сломалось. Зло, подобное пьянству и лености, я имею в виду главу семейства Мюзеле, сразу бросается в глаза, a вот молчание y камелька – знак того, что каждый из нас глубоко затаил свою боль. Отец уже не тот, не прежний, и мама уже не та, не прежняя. Оба они стали словно бы потерянные, но оба по-разному. У одного душа болит о Седане, y другой – что похлебка жидка. Не получается ни разговоров, ни споров, каждый замыкается в себе со своей личной бедой: папа ведет про себя разrовор с Седаном, a мама, мама – с оче

редями y булочной. Мартен Мюзеле, Предок и я не избегли того, что можно было бы справедливо назвать "болезнью тупика* или "бешенством Бельвиля".

За чемыре месяца осады особая форма лихорадки, коморую специалисмы. именовали *осадной", мяжко поразила человеческие души. Присмупы ee начинались no различным причинам: моска, скверная пища, неуверенносмъ в завмрашнем дне, безрассудная надежда с ee взлемами и падениями, за которой следуем жесмокое разочарование, доводящее do безумия чувсмво оморванносми от всего прочего человечесмва, omcyмсмвие весмей извне – самое смрашное из лишений! – словом, макое впечамление, будмо мы noхоронен заживо и задыхаешъся в своей могиле.

Не будь мы безумцами, мы бы не потрясали основы старого мира, здравомыслящего и подлого!

Устал от этого своего дневника, пробовал силы даже в поэзии. Отныне буду смотреть, как растет фасоль!

Всей душой наслаждаюсь нашим неторопливым, спокойным существованием среди здешних тяжелодумов и упрямцев, над которыми не властно время. Зато ночами тяжелее. С тех пор как мы возвратились в Рони, меня мучают кошмары. Будто в череп мне один за другим пробираются тысячи насекомых или крошечных грызунов, они проникают туда гуськом через уши и начинают свою кропотливую работу. Мартен Мюзеле признался мне, что и y него были такие же кошмарные сны, но теперь вроде стало полегче. Так что беспокоиться нечего. И еще ему случается побить животное или что-нибудь сломать, разбить, причем вполне сознательно. Порой и на меня налетают такие желания. Когда я рублю дрова, я вдруг резко вскидываю топор, словно кто-то стоит вот здесь, передо мной.

Mapma. Флуранс.

Рони, 24 февраля.

Предок:

– Знаешь, Флоран, Бельвиль снова подымает голову. A здесь люди с первого дня рождения гнут спину, живут распростершись ниц и помирают дураками. Весьма любо

пытно было бы узнать, где ты вычитал, a может, слышал от кого, что Революцию делают в белых перчатках, что она – фарс для пудреных щеголей. Говоришь ты о ней, как разочаровавшийся любовник.

У, старый краснобай! До чего же мне хотелось устроить ему y нас, в Рони, такую жизнь, какую устроили в Бордо своему любимцу Гарибальди!..

Ряд депармаменмов выбрал своим депумамом неугомонного ималъянца. ("Единственный французский генерал, который не был разбит во время войкыо,-сказал неподкупный старец Виктор Гюго.) Когда Гарибалъди в красной рубашке поднялся с месма, чмобы взямъ слово, еся Ассамблея, сосмоявшая из именимых граждан и генералов (битых!), освисмала его: "Вон ималъянца!*

Великому резолюционеру, поспешившему на помощь нашей Республике, так и не дали произнести ни слова. Он вернулся в одиночестве в Капреру.

Рони, 26 февраля.

Возвращаюсь в Париж.

Hac навестил дядя Фердинан. Он приехал из дома, проведя в тупике всего только час. A y нас в Рони просидел два часа и отправился догонять свои полк. И он тоже ужасно изменился. Особая, "военная лихорадкаж

– Что ты хочешь, Леон,– втолковывал он папе,– знаю, тебе это покажется невероятным, но мне no душе жизнь военного. Тебя накормят, устроят на ночлег, a ты только исполняй команду; ни забот тебе, ни хлопот, бродишь по белу свету, людей разных навидаешься. B конце концов, это и есть настоящая свобода.

Вы бы поглядели, какие физиономии стали y моих родителей! Конечно, мама по-своему истолковала причину возвращення деверя в армию. Ho тут папин брат повернулся к Предку и сказал:

– Я уже давным-давно принял такое решение. И в тупик только затем и заглянул, чтобы объявить об этом жене и Жюлю. Кстати, дядя Бенуа, мне бы хотелось поговорить с вами наедине.

Они вышли в огород, наш Предок и муж Tpусеттки. Поговорили там с минутку, потом вернулись в дом, сержант шел, полуобняв старика за плечи.

– Что же поделаешь, если он выбрал себе такой способ самоубийства!

Вот и все, что сказал отец. Мама вздохнула:

– С этой войной смертям никогда конца не будет.

От дяди Фердинана я и узнал последние новости. Емуто можно верить. Париж кипит. С позавчерашнего дня, то есть с 24 февраля – годовщины образования Республики,– несметные толпы проходят через площадь Бастилии. Национальные гвардейцы, мобили, стрелки, артиллеристы и члены рабочих обществ под крики "Да здравствует Республикаb украшают цветами Июльскую колонну. Гигантский пьедестал совсем исчез под венками и знаменами с траурным крепом. A Гений, венчающий колонну, держит в руке красный флаг, это какой-то морячок с обезьяньей ловкостью взобрался наверх и сунул знамя ему в руки под восторженный рев двухсот тысяч глоток.

Отец Мартино, вернувшийся с Центрального рынка, принес нам последние слухи, упорно ходящие по Парижу: пруссаки со дня на день войдут в столицу. На обратном пути огородник сам проезжал через предместья, ощетинившиеся баррикадами.

Нет, это сильнее меня...

Предок уже yехал.

ТЕТРАДЬ ПЯТАЯЗамемки, сделанные, дополненные и исправленные в конце февраля – начале марма.

Площадь Бастилии – как человеческий океан, куда без передышки втекают новые и новые батальоны. Идут они рядами, строевым шагом, без оружия, впереди военный оркестр, и над ними развеваются знамена с траурной перевязью. Командиры, нацепив красную перевязь, взбираются на пьедестал, чтобы произнести краткую речь:

– ...Хозяева монополий по-прежнему считают народ рабом! –кричит командир 238-го батальона.– Видно, они забыли, что пробуждение его бывает страшным!

Океан отвечает громогласным: "Да здравствует Республика!" По рукам ходят газеты, где сообщается о том, что завтра пруссаки войдут в город. B промежутке между двумя речами и четырехкратным "ypa" слышна по соседству дробь барабанов, бьющих сбор, a вдалеке – неумолчный набатный звон колоколов. Все выше и выше вырастает горa цветов. Июльская колонна -памятник Революции – вся обвита знаменами и флагами, a грушia гражданок в черном водрузила трехцветный стяг с надписью: "Мученикам -женщины-республиканки!"

Какой-то высокий, высохший, как скелет, старик показывает на красное знамя в руках Гения свободы и говорит бледному юноше, своему соседу:

– Впервые после 48 года оно pеет здесь. Смотри на него хорошенько, мой юный Катон. Какое оно прекрасное! Какое алое! Это кровь тысячи мятежных! -Старика бьет дрожь. И юношу тоже.

На пьедестале уже следующий оратор, другой капитан, он призывает к единению "парижских сил против торжествующей деревенщины. Национальная гвардия,– выкрикивает он,– сама мужественность Парижаl Пусть все батальоны сгруппируются вокруг Центрального комитета*, избранного их ротными делегатами*.

"Да здравствует Республикаb – гремит площадь Бастилии.

Барабаны бьют поход. Толпа рукоплещет стрелкам в киверax, зуавам в фесках и морякам в синих беретах; вся эта многоцветная толпа вливается в поток кепи национальных гвардейцев, над которыми плывет знамя с девизом: "Республика или смертьb – это марширует 133-й батальон.

Чуть не стукаясь лбами, трое каких-то подростков и простоволосая девушка слушают студента-бородача:

– "Политическая страсть! Она дает силу тому, кем целиком завладевает, она оказывает честь тем, кому угрожает. Только честные люди подвержены этой лихорадке, которая бросает их навстречу опасностям, a порой ставит и в смешное положение. Такие не станут тщательно отсеивать боевые призывы или соратников по борьбе, они не останавливаясь идут, идут вперед, прорываются, рискуя даже поранить соседа, и бывает, что в спешке своей навстречу врагу, в жестокой неразберихе схватки дадут оплеухy ничем не заслужившему это человеку, свалят на землю любимого друга, сшибут с ног достойного...*

– Вот здорово! A чье это?

– Жюля Валлеса. Напечатано сегодня в "Кри".

– Дашь мне прочитать?

Девушка упархивает, размахивая газетой над растрепанной головой, хочет показать статью своим подружкам по мастерской или соседкам по дому.

– Национальная гвардия не признает иных командиров, кроме своих собственных избранников,– провозглашает новый оратор, убатый капитан, подпоясанный красным шарфом.– Национальная гвардия протестует против любой попытки разоружить ee и заявляет, что в случае необходимости она будет сопротивляться, применяя оружие!

Гирлянды иммортелей обвивают спиралью всю колонну. Светлоглазый бородатый человек с высоким лбом, кажущимся еще выше из-за густой шапки волос, зачитывает

резолюцию, ee только что приняло в Тиволи-Воксаль с энтузиазмом и пылом общее собрание делегатов Национальной гвардии: "При первом же известии о вступлении в Париж пруссаков все национальные гвардейцы становятся под ружье и сходятся в обычные сборные пункты, дабы немедленно выступить против захватчикаb

– A сам-то ты кто, краснобай?

– Эдуар-Огюст Mopo*, сир де Бовьер, тридцати двух лет, мог стать генералом, инженером, партизанским вожаком или трибуном, ныне просто национальный гвардеец 3-й роты 183-го батальона IV округа!

– A где воевал твой батальон?

– Девятнадцатого января под Бюзанвалем. Восемь убитых, тридцать раненых, тридцати девяти вынесена благодарность в приказе, и в их числе вашему, гражданин, покорному слуге!

– Он прав, горожане. Республика не позволит пруссакам маршировать no парижским Бульварам, как в 1815 годуl*

– Ваша прославленная Республика при последнем издыхании!

– Ничего, зато народ жив!

Брюзга охотно признается, что был одним из видных членов церковно-приходского совета XVI округа. И с горечыо рассказывает, что правительство объявило сбор в богатых кварталах, ио пи один батальон не отозвался.

– Hy, я и пришел сюда посмотреть. Я-то не боюсь, могу поклясться!

Тем временем подходят мобили с каптенармусами во главе; они несут огромные венки иммортелей и возлагают их под пение горнов – это приветствуют новый дар горнисты, стоящие y четырех углов пьедестала. A теперь идет стрелковый полк, это марширует сама армия, встречаемая неистовыми возгласами народа, который течет волной по 6ульвару Бомарше, это зыбь Шароны, это паводок Сент-Антуанского предместья. Ноги сами отрываются от земли, и радость буквально несет тебя, как пробку по воде. Только что я был y Венсеннской пристани, и вот я уже y парапета Арсенала.

Ничего общего с днем моего отъезда: ни тумана, ни сумерек, ни тишины, ни опаски, ни пряток. Ясный день, и повсюду солнце, солнце.

Встречное течение гонит толпу вокруг Июльской колонны. На пьедестале оратор в рабочей блузе пронзительным голосом, долетающим во все концы, восклицает:

– Завтра немецкая армия вступит в Париж через Елисейские Поля. Пракительство отводит свои войска и очищает помещение Дворца промышленности. Оно забыло только о четырех сотнях пушек Национальной гвардии, установленных на Ваграмской площади и в Пасси. Это наши пушки. Мы сами их купили, на наши собственные гроши! Неужели же мы допустим, чтобы они попали в руки пруссаков?

Знамена батальонов трепещут над головами. Офицеры собирают свои роты. Вот уже командир 152-го батальона XVIII округа, Дезире Лапи, приказал своим людям – двумстам гвардейцам – двигаться в направлении Ваграмской площади:

– ...Там вас, граждане, дожидаются пушки, больше сотни. Завтра на этой площади будет враг. Надо, чтобы он застал ee пустой!

Другие батальоны готовятся идти в направлении Ранелага и парка Монсо. Играют горны, бьют барабаны. Национальные гвардейцы, явившиеся без оружия, берутся за руки и с пением маршируют по-военному.

Вдруг я остановился, обернулся, посмотрел на Марту:

– A где пушка "Братство"?

– Флоран... значит... значит... ты нас еще любишь!

x x x

Рано или поздно любой ребенок подойдет к пушке, сначала скромно прислонится к колесу, a потом с безразличным видом попытается ee столкнуть с места. Вот тут-то он поймет, что это чудище, на манер деревенской церквушки, вросло в землю всеми корнями. Пушку не толкают, ee выкорчевывают.

B смысле упряжки y пушки чисто княжеские требования. Подавай ей непременно четверку лошадей. Впереди слева – здоровенный битюг рыжей масти, на котором восседает передний ездовой, и рыжий оттенок красиво сочетается с мастью правой пристяжной, кокетливо леребирающей тонкими ногами. Кони непременно должны быть молодые, крепкие, хорошо выкормленные. Надо, чтобы были наготове сменные лошади, которых ведут за

sмфядными ящиками, обозными повозками, фуражирами, походной кухней и батарейным имуществом.

Двигались ли когда-нибудь орудия в такой упряжке, какую мгновенно придумал в те дни Париж для своих пушек? Четыреста орудий катились по парижским улицам, впереди впряглись мужчины, a сзади подталкивали женщины, старики и целый сонм детворы.

Первыми протащили свои орудия из Ранелага, имевшие пунктом назначения парк Монсо, пузатые батальоны Порядка, видные члены церковных советов приходов Пасси и Отейя. Батальоны Монмартра, Ла-Виллета, Бельвиля, Шарона и прочих неблагонадежных мест направлялись к Ваграмскому парку, чтобы увести оттуда к себе на высоты великолепные орудия, которые народ оплатил своими кровными грошами. На каждом были проставлены инициалы жертвователей.

От Бютт-Шомона до Сены, от авеню Трон до Шато-д'O– со всех концов Парижа били сбор, гудел набат, трубили горны, и десятки тысяч людей стекались, вооружаясь чем могли. Под радостное громыханье металла о камень мостовой, под могучие окрики: "Тяни... Тяни... Само пошло...", сопровождавшие коллективные усилия, парижская артиллерия – бронзовые и медные стволы орудий, мортиры, полевые гаубицы, митральезы – триумфально следовала сквозь родной город меж теснившихся на тротуарax прохожих и фасадов, облепленных восторжемшми участниками этого смотра. Чудовища, покорявшйеся только четверкам першеронов, сегодня переходили на бег, почти летели по Бульварам, повинуясь женщинам и детям, a те, кто их подгонял, корчились от смеха. Haрод переживал часы, когда не знаешь удержу своей мощи. По одному слову, разыгравшись, Париж завязал бы двойным узлом Вандомскую колонну. "P-p-раз-д-два, взялиb

– A где пушка "Братство"? – повторил я.

– Hy... Она по-прежнему там, в тупике.

– Как так? Выходит, вы ee даже с тиеста не сдвигали?

– Поди ee сдвинь, Флоран, сам небось понимаешь...

Тут как раз перед самым нашим носом провезли пушку "Эльзас -Лотарингия* под приветственные крики любопытствующих зевак.

– A это-то чья?

– 59-го батальона V округа.

– A везете куда?

– На Вогезскую площадь! Пусть попробуют забрать ee оттуда!

Вслед провезли пушки "Карно", "Клебер", "Вольтер" и "Вашингтон". . -Может, Бижу? – спросила меня Марта.

– Где уж ему, бедному старикану! Всего на полдня его хватает, и то пашет мелко! Чуть корень попадется – и встал!

– Расступись! Расступись... "Виктор Гюго"!

Под оглушительные приветственные возгласы, подпрыгивая по камням мостовой, проезжает пушка, пожертвованная автором "Отверженных", и тянут ee Жаны Вальжаны, подталкивают Гавроши и Козетты.

– Значит, тупику рук не хватает?

– Ты прав, Флоран. Бежим скореe домой!

Только y самой арки я вдруг сообразил, сколь нелеп наш проект. По всему Парижу батальоны спешат увезти пушки к себе, в свои квартал, в надежное укрытие, совсем как пастух, собирающий перед грозой белоснежных ягняток, a мы именно сейчас выбрали время таскать свою пушку по Парижу.

– Пойми, Флоран, ведь здешний люд за нее заплатил! Так вот, они имеют право за свои-то деньги, чтобы их "Братство" тоже встречали рукоплесканиями.

Короче, нелепым оказался не наш проект, a мои глупейшие сомнения. Без дальних слов тупик впрягся в пушку. Так как все стрелки ушли к Шато-д'O, к гигантским колесам бросились женщины, дети и старики.

– Эй... Взяли!

Пушка "Братство" ни с места. Глухонемой кузнец тащил ee в обратную сторону, так как он повернулся к нам спиной и не видел, что делается впереди. Тогда Марта становится перед ним и, как дирижер, начинает махать руками: "Раз-два! Взяли!" Наконец наше чуднще чуть пошатнулось.

На втором этаже виллы открыто окно, то, что рядом с ншпей, где статуя Непорочного Зачатья с уже выцветшим флагом. Из окна какой-то человек в ночном колпаке, скрестив руки, наблюдает за отбытием батареи Дозорного. Черты его разобрать ;груд.но, он стоит спиной к свету. Это господин Валькло.

Пушка "Братство" все еще не выехала. Застряла под аркой, ширина которой не рассчитана на омнибусы.

– Иусть что угодно говорят, a наша всем пушкам пушка! – восклицает Селестина Толстуха.

Барден бежит в кузню и притаскивает две кувалды, и мы сразу же начинаем отбивать y арки одну опору, затем другую. Господин Валькло все еще торчит в окне. По обе стороны арки, на пороге своих лавок стоят Бальфис с Диссанвье, скрестив на груди руки, наблюдают за нашей возней и понимающе переглядываются. Рано или поздно они, то есть мы за все заплатим.

– Пустяки, господин Бальфис,– весело бросает Марта,– вот увидите, что будет, когда мы зарядим нашу пушечку по самую глотку!..

Мясник даже побагровел весь, но хоть бы пошевельнулся.

Когда пушка выкатывается на Гран-Рю, сумерки уже окутываrот Париж своей серой пеленой, a в нее врезаны башни Соборa Парижской богоматери и башни Сен-Сюльпис, щшщ Сент-Шапель и колокольня Сен-Жермен-де-Прэ.

– A жу, осторожнее там!

К счаетыо, тут есть тротуар. Пушка по собственному почину катится под уклон, увлекая за собой людскую упряжку.

– Сама катится! – кричит Флоретта, торговка рыбой.

– Потому что она y нас лихая,– добавляет Филомена-галантерейщица.

– Это*, смотри-на, ведь, это мы ee купяли! – бросает гражданка Монкарнье и замирает на пороге своей "Театральной Таверны", хотя там полно посетителей.

– Это ничего, что y нее рожа малость чудная,– [замечает господин Бансель, старый часовщик с улицы Ренар.

Приходится повернуть наше чудище и вплоть до Бельвильской заставы сдерживать ee ход; но нас много, и мы действуем все более и более слаженно, подчиняясь властному дирижированию Марты.

На углу улицы Вьейез происходит заминка: в самом деле, куда ee тащить?

– Ясно куда, для начала на площадь Бастилии,– эаявляет наша смуглянка.– Через Менильмонтан и Шарон!

– Значит, это она самая, знаменитая пушка "Братство"? Эй, подождите, мы сейчас спустимся! – кричат нам из окон.

Лавки и обжорки сразу пустеют. Почти все жители квартала уже побывали в тупике, чтобы полюбоваться своей пушкой. И все-таки они опять вертятся вокруг нее, чуть ли не обнюхивают и дают разъяснения "чужакам" – тем, что не из Бельвиля: "Из наших бронзовых cy отлита... A то как же, уважаемый, расплавили их, и дело с концом..."

– За всю свою проклятущую жизнь такой пушки не видывал,– буркает какой-то безрукий инвалид.– A уж, кажется, и Крымекую кампанию проделал, и в Сирии воевал, в Алжире, в Сенегале, даже в Мексике. И все в артиллерии... Д a снимите же с нее чехол, дайте посмотреть на нее в натуральном виде!

– Еще чего! – возражает Марта.– A вдруг дождь пойдет?

По правде сказать, ей просто нравится, что шоруженный Лармитоном чехол придает нашей пушке некий налет таинственности. A колченогий сапожник не поскупился на кожу. Он смастерил чехол слишком широкий и ддинный для бронзового ствола орудия, из кусочков и обрезков, аккуратно их подобрал, сшил тройным швом, и этот шедевр сапожного искусства прикрывает всю пушку от жерла до казенной части, включая станину, a чехол зашнуровывается снизу самым обычным способом, наподобие ботинка.

– Направление: Пэр-Лашез! Все по местам! – командует Марта, сложив ладошки рупором.– A ты, Состен, иди вперед, оркестром будешь!

Bo главе кортежа – Марта, и почти всю дорогу она пятится задом. За коренника y нас Барден, он так и сияет. Левые пристяжные, впряженные каждый в свою веревочную петлю,– это Ванда Каменская, Itамилла Вормье и Селестина Маворель; правые – Tpусеттка, Сидони Дюран, уже оправившаяся после выкидыша, и Клеманс Фалль. Позади этого треугольника бурлаков – Людмила Чеснокова, Фелиси Фаледони, Бландина Пливар, Зоэ и другие– эти, впряженные попарно, налегают всей грудыо с каждой стороны лафета на три поперечных бруса.

Шарле-горбун, Торопыга и еще четыре парня управляют правым колесом, нажимая на спицы, a мы, то есть Пружинный Чуб, братья Родюки, еще трое молодцов из Жанделя и я,– левым.

Прежде чем встать в упряжку, матери усадили своих

малолеток на четыре сиденья, приделанные столяром к оси по обе стороны казенной части.

Любопытные, привлеченные шумом и гамом, поражены движением нашей махины, кое-кто дивится торжественному кортежу, a особенно выбранному нами маршруту: мы же ничем не рискуем, неприятель войдет в столицу с запада. B ответ мы напускаем на себя таинственный вид.

– Думаю, что это еще не виданное артиллерийское орудие – новое изобретение, грозное оружие...– на полном серьезе поясняет краснодеревец Шоссвер и для вящей убедительности снимает очки и излишне тщательно цротирает их тряпочкой.

^Новость эта распространяется с такой же быстротой, с какой во время осады распространялись всякие бредни о победах нашей армии. Недаром же парижский люд, столь недоверчивый в своем доме, до смешного простодушен в общественных местах. Из толпы вырывались самые быстроногие, забегали вперед, вихрем взлетали по лестницам, бросались к окнам, откуда выглядывали равнодушные или калеки, словом, те, кто уже не считает нужным беспокоить свою особу ради обычной уличной суматохи.

– Пушечка еще наделает шуму! – изрек мудрый краснодеревец, вдохновленный этим шумным успехом.

– Уже наделала,– бросил Предок.

На балконах и в открытых окнах красовались целые семьи, кто с салфеткой вокруг шеи, кто с тарелкой или стаканом в руке. Перед Пэр-Лашез выстроились в ряд кладбшценские сторожа; могилыцики и мраморщики приветствовали наш кортеж кликами и торжественными взмахами лопат. "Рады стараться*,– бросает пушкарю какой-то высоченный землекоп, потрясая лопатой.

На Париж не спеша спускалась ночь.

Кто-то притащил нам черенок от вил, ярко-красное покрывало, белую деревянную дощечку, горшок с дегтем и кисть. Марта поманила меня, и я подошел к ней.

– Напиши-ка, Флоран, на дощечке болыпими-большими буквами "Пушка "Братство". A ниже помельче: "Стрелки Флуранса".

– A может, лучше "Стрелки Бельвиля*?

Смуглянка бросила на меня затуманенный'печалыо взгляд, потом отвернулась, пожав плечами.

– Скоро совсем стемнеет,– сказала она.– Нужно бы раздобыть факелы.

На перекрестке улиц Рокетт и Фоли-Мерикур какой-то человек в фартуке преграждает нам дорогу, раскинув руки крестом. Оказывается, это хозяин кабачка "Мирный Парень". Всей вашей батарее он предлагает зайти подкрепиться: каждый получит кусок сыра и стакан вина. Посетителей почти никого. Обычные завсегдатаи – деревообделочники, машинисты с Венсеннской железной дороги, служащие, национальные гвардейцы и члены корпораций,– все они сейчас на площади Бастилии или же в артиллерийских парках XVII округа. Четверо старичков да три девицы говорят о вступлении пруссаков в столицу.

– Это Тьер их умолил,– шамкает беззубый ветеран.– Эта шваль сам-то не осмеливается разоружить Национальную гвардию, вотонипозвал себе на подмогу своих дружков пруссаков!

Прихлебывая винцо, Предок излагает нам свою точку зрения: на сей раз и речи быть не может о разных адвокатишках, клерках и других салонных революционерax, теперь на смену им выходят рабочие с засученными рукавами -те, кто умеет держать в руках инструмент, чистокровные социалисты, словом, все те, y кого Революция в самом нутре засела, a не еще где-нибудь.

– Если делегаты 20 округов, парижского бюро Интернационала и Палаты рабочих обществ договорятся, Париж наконец-то поймет, за кем ему идти, и тогда Тьеру вряд ли удержаться!

– Hy хоть для меня разуйте вашу пушечку,– умоляет хозяин кабачка,-на минутку всего...

Покидая его, мы чувствуем, что он слегка обижен нашим отказом, зато твердо убежден, что мы везем новое оружие, о появлении которого говорят вот уже четыре месяца.

Июльская колонна освещена лампионами с разноцветными стеклами. Она вырастает из целой горы иммортелей, a на самой вершине – Гений свободы "нтеутомимо вздымает красное знамя. У основания – солдаты, зуавы, мобили. Винтовки за плечами, штыки в ножнах. Они из тех самых четырех батальонов пехоты, которые к восьми часам вечерa прислал генерал Винуа, чтобы очистить этот район. Презрев генеральский приказ, солдаты смешались с толпой. Офицеры, трезво оценив обстановку, сообщили об этом в своих донесениях. Дескать, нижние чины поддались всеобщему народному ликованию.

– Наше дело – стрелять в пруссаков,'– объяснял ма

ленький капрал с тем же жесткий акцентом, что y нашего Фалля.– Для того нас и созвали. Не убивать же нам друг друга!

– A что за фрукт этот Винуа? – спрашивает зуав с кудрявой бородой.-Никогда не служил под его началом.

– Значит, ты в солдатах недавно,– вмешался Предок.– Винуа -бонапартист. Из тех генералов, что совершили переворот Второго декабря.

– И такого назначили военным губернатором Парижа! – удивляется капрал.

– Они эти фокусы умеют проделывать. Трошю кричал, надрывался, чтобы всем слышно было: "Губернатор Парижа не капитулирует!* Легко сказать! A потом этот бретонский иезуит Трошю взял и упразднил пост губернаторa, вытолкнул вперед Винуа и возложил на него именно эту миссию: капитулировать. Фокус удался!

Справа на колокольне Сент-Амбруаз гудит набатный колокол. Скоро полночь, роковой час, час окончания перемирия.

Наше шествие теперь уже не артиллерийскийr обоз, a фантастический корабль. Нет тут ни домохозяек, ни стариков, ни детей, ни колес, ни брусов, ни бронзы... Есть монолит. Единое целое. Не живые существа, не вещи и предметы, a нечто сверхчеловеческое, и это нечто продвигается вперед неудержимо, разрывая пылающим форштевнем мрак.

За последние три недели тупик здорово изменился. Я понял это по кое-каким признакам: женщины, уже давно на улицу не показывавшиеся, дружно впряглись в ременные лямки. Постромки тянула одна команда в составе Клеманс Фалль, Бландины Пливар, Элоизы Бастико и Мари Родюк, и они ничуть не воротили HOC от двух других членов упряжки: Дерновки и Митральезы. Напротив, налегая всей грудью на брус, они переговаривались между собой.

A матери-то... матери... госпожа Бастико, госпожа Фалль... неужели грудных младенцев дома бросили?

– Они договорились с Ноэми Матирас,– поясняет Марта,– она за ними присматривает.

– A y нее разве нету детей?

– B от именно, нет!

Молодая женщина с тонким гибким станом, присоединившаяся к кортежу y площади[Бастилии, вместе со всеми

толкает гигантское колесо, и это не кто иная, как Вероника Диссанвье. Под покровом ночной мглы, за рубежами Бельвиля жена аптекаря безбоязненно выражает свою солидарность с Дозорным.

– Это она ради Гифеса?

– Не только ради него. У нее тоясе идеи есть.

Хотя узке около двух часов ночи, наБульварахцарит оживление, как в воскресенье летом в послеобеденные часы.

Не меньшее удивление вызывает пупiка "Братство" y толпы, запрудившей Болыпие бульвары. Наша пушка в гигантском своем чехле, похожем на огромный футляр для скрипки, оставляет по пути своего следования легкую струйку феерических мечтаний.

– Почему вы с нее чехла не снимаете?

– И правильно делают, что не снимают,– кругом полно шпионов!

Фантастический наш кортеж сеет споры и ссоры. Самые любопытные некотороe время плетутся за нами. Другие, словно окаменев, жадно вглядываются в очертания пушки. Им необходимо верить в новое, небывалое оружие. Если выложить им всю правду, они уши себе заткнут. Верят не одни только католики.

Какой-то лейтенант артиллерии увязался за нами еще y заставы Сен-Дени. Этот вопросов не задает, напротив – сам на вопросы отвечает, ведет длинные монологи, вскармливает свои сегодняшние иллюзии славой минувших дней, короче – настоящий военный.

– Многие наши победы обязаны какому-нибудь изобретению, например цилиндрическому ядру, которое пришло на смену круглому. Haрезные орудия обеспечили нам победу в Италии, в частности при Сольферино. Дальнобойность и точность прицела нарезного орудия не идет ни в какое сравнение с теми же свойствами гладкоствольной пушки...

– Скажи, a наше хоть нарезное? – спрашивает меня тревожным шепотом Марта.

– По-моему, нарезное.

Новые батальоны подходят с пением Maрсельезы, под барабанную дробь со стороны Монмартра и Латинского квартала. Люди понимающе подмигивают: пусть только пруссаки посмеют сунуться, они получат по заслугам! Весь Итальянский бульвар словно волнующаяся на

ветру нива – это медленно проплывают сверкающие штыки.

– Что это не видно нашего великого Флуранса? Должно быть, книгу дописывает? Марта отпускает мою руку.

– Разве ты не знаешь,– говорит Предок,– чтовоенный трибунал Винуа заочно приговорил к смертной казни Бланки, Флуранса, Левро и Сирилла – всех четверых.