Текст книги "Пушка 'Братство'"

Автор книги: Жан-Пьер Шаброль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 38 страниц)

При выходе из клуба я в толпе столкнулся HOC к носу с господином Жюрелем. Я собирался было проводить его немного, но он исчез, кинув только:

– B другой раз, молодой человек, уж иэвини меня.

– Кто такой?

– Один неплохой дядька, Мартаl

– Ты его хорошо знаешь?

– Да так... Встречал раза два-три.

Ночи осажденного Парижа непроглядно темны, не то что в наших полях, и здесь не услышишь ни голоса лисицы, ни совы, ни соловьиную трель.

Суббота, 24 сентября.

Национальные гвардейцы сегодня впервые в Дозорном тупике были подняты по тревоге. Проходя по аллее Фошер, Жюль и Пассалас заметили световые сигналы, как видно предназначавшиеся для пруссаков. Чесноков, Пливар и другие, в мгновение ока схватив ружья и даже не застегнув поясов, без кепи, бросились к подозрительному дому, обнаружили мансарду с мерцавшей свечой и, взлетев по лестшще, ворвались к мадемуазель Орени. Портниха была в ночной рубашке. Она поставила свечу на подоконник, собираясь выйти по нужде. Другой вины за ней не обнаружили. Никогда эта старая дева не сочувствовала республиканцам и вряд ли исправится.

Воскресенье, 25 сентября.

Сегодня праздник господень, пушки молчат. Церкви полны бретонских мобилей. Погода великолепная.

Стали чеканить пятифранковые монеты с изображением Республики. Вряд ли они заведутся y нас в Дозорном. Повозки, на которых развозили с вокзалов баrаж, реквизированы для нужд санитарной слуясбы. Муниципалитеты роют колодцы.

Понедельник, 26 сентября.

Только что кончил убирать коровий навоз. Подмел мостовую, вымыл ee, лазая буквально между коровьих ног. Потом задал корму и напоил скотину в тупике, включая, конечно, и Бижу. И так каждое утро... Усевшись на дышло нашей повозки, я смотрел, как работает глухонемой кузнец. Его подружка, Пробочка, с обожженным личиком, играла со своей куклой, взобравшись на балки навеса над кузницей.

Барден мастерил мне вилы для уборки навоза. Он голый по пояс, вдеревянных сабо, в грубых тиковых штанах, в кожаном фартуке до щиколоток. Работал глухонемой не торопясь, но ни одно его движение не пропадало даром.

Я стоял и смотрел словно зачарованный, как Барден, наклонялся то к горну, то к наковальне, движения его напоминали ухватки косаря, голова, розовая, яйцевид

1ЯЯ

ной формы, уходила в могучие, холмами выступающие плечи, маленькие, кругленькие, очень живые глазки то приковывались на мгновение к железу, накаливаемому на огне, то возвращались к полосе, ожидавшей молота на наковальне, порой взгляд его отрывался от работы, и в нем светилась вся жившая в этом человеке застенчивость и нежность. Я думал: что способен понять такой Барден в клубных разговорax, в демонстрациях, как воспринимает осаду, войну, пруссаков? Как объясняет он себе все нынешние потрясения, со всей их путаницей и неожиданностями? Каков сейчас внутренний мир глухонемого кузнеца? Он наблюдает то же, что и мы, но он одинокий зритель драмы. Для него наша необъятная трагедия только пантомима, объяснение которой он может искать лишь в самом себе. Ведь не его же неразлучной Пробочке быть ему суфлером. Напротив, если верить Марте, девочка постепенно забывает те немногие слова, которые знала раньше и которые не нужны для общения с Барденом. И сейчас она устроилась на балке и что-то напевает без слов.

За моей спиной обычные шумы Бельвиля. Шиньон в компании кумушек обсуждает полет "Нептуна". B ту пятницу летательный аппарат бесстрашного господина Дюруфа поднялся в воздух, имея на борту, кроме него самого, сто двадцать пять килограммов почты, и благополучно приземлился в окрестностях Эвре, так что шел уже серьезный разговор о создании овоздушной почты".

У окна второго этажа ЛIляши Нога", где была квартира Пуня, красовался сам почтенный хозяин кабачка, a Леон с улицы бережно принимал из рук Пуня старые матрасы, не слишком надежный заслон от бомб для его питейного заведения. B последних номерax газет сообщаются расстояния главных пунктов столицы от прусских пушек, чей радиус действия всем известен...

Я по-прежнему с увлечением следил за неистовой борьбой железа в союзе с огнем против железа... Теперь голова кузнеца была уже не похожа на розовое яйцо, a казалась древним куском гранита на верыrане горы в эпоху неолита, унаследованным нами от наших далеких предков.

Бессмысленный брус металла становился разумным... Вот уже видны зубья, скоро вилы насадят на прочную ясеневую рукоятку.

Кузнец вовсе не дикарь какой-нибудь, совсем наоборот, он владеет самым древним и самым тонким искусствомнашей цивилизации, он умелец... Интересно, научился ли он ремеслу до того, как стал глухонемым? Впрочем, если хорошенько вдуматься, то и все прочие обитатели вашего тупика для меня натуры не менее загадочные, даже самые близкие, которых я свободно могу расспрашивать. Они с удивлением слушают мои даже самые, казалось бы, простые вопросы, явно считая их дурацкими.

– Скажи-ка, Пружинный Чуб, каков твой идеал?

– Что? Что ты сказал? Идив...

– Hy, что ты видишь в своих мечтах?

– Это ты про сны, что ли? Проснусь – и ничего не помню.

– Да ты послушай, ну что ты хотел бы иметь в жизни?

– Я-то? Хочу всегда, каждый раз, когда голоден, брюхо хорошенько набить да выпить вволю. Как по воскресеньям жрут. Вот как те, с улицы Мишель.

– A еще чего-нибудь? Hy, скажем, чего-нибудь получше?

– Ясно, по праздникам побаловаться малость не откажусь.

– Ты это о чем?

– Не соображаешь, что ли?

Обеими руками он очертил в воздухе формы роскошного женского тела во вкусе Рубенса.

– A как же любовь?

– Это жениться, что ли? Мне, милок, торопиться некуда, успею еще тыщу раз.

– Нет, не обязательно жениться, просто любить до безумия, обожать девушку...

– Это как в песнях поется, что ли? Песни-то я любить люблю, но только в башке слова никак не держатся.

Высокие мечты в нашем тупике реют довольно-таки низковато. Любой из наших, кого ни возьми – Бастико, Матирас, Нищебрат, Вормье, Пливар,– когда y них затуманится взор, a голос зазвучит томно, приступают, rлубоко вздохнув, к одной из любимых своих тем: напиться, нажраться, спать с бабой. Похоже даже, что все прочее – только фокусы или же выдумки писак. Когда революционеры в клубах воспевают, наряду с будущим

рабочего класса прогресс цивилизации, счастье Человечества, наши из Бельвиля наверняка понимают это только так: напиться, нажраться, спать с бабой.

Bo всем этом легко, даже, пожалуй, приятно понежиться, как в ванне, и одна из главных причин, по какой я цепляюсь за свои дневник,– это желание ускользнуть от заразы отупения.

Даже с Мартой мои философские изыскания длились недолго. Ee идеал?

– Спать на простынях.

– И все?

– Да погоди ты! Каждый день. И на чистых.

– A любовь, Марта?

– Чего-чего?

– Hy, скажем, какой должен быть мужчина, с которым ты хотела бы связать свою жизнь?

– Пусть не пьет.

– To есть как это?

– Пусть бывает под хмельком только раз в неделю. Hy и, конечно, по праздникам.

– И все?

– A чего тебе еще надо?

– Hy a если он тебя бить будет?

– Это уж зависит за что бить.

Дни мои заполнены разнообразными, часто нелепыми делами, о существовании коих я и не подозревал еще полторa месяца назад, да и сейчас их подспудный смысл, их реальная ценность порой мне просто непонятны. Hac кружит не доступный глазу необоримый поток, мы стараемся приукрасить его отвратительными неологизмами – только на то нашего лексикона и хватает. Мы глухие, немые, слепые игрушки неведомых сил.

Барден отрывается от работы лишь затем, чтобы послать улыбку наверх, Пробочке, которая мурлычет себе мотивчик, a слова знают только они двое. Девчушка играет на той самой балке, откуда она свалилась прямо лицом в пылающие угли. Правда, теперь над горном приделана металлическая сетка.

Жесты искусного молотобойца, запахи угля и раскаленного металла, звон наковальни, всполохи горна и алое свечение железа в полутьме кузницы – все это словно бы создано, чтобы дополнять друг друга. Именно в этой их объединенности – какое-то древнее нерушимое спо

койствие. Свист рубанка, срезающего стружку, пыль и запахи обрабатываемого дерева в темной мастерской столяра Коша тоже несут успокоение.

Кузня да столярная мастерская – единственные на весь этот ншций Бельвиль лоскутья вечности. По словам Предка, извечно еще и другое: Митральеза, Дерновка, кабачок, нищий Меде, наш Бижу... Ho дядюшка Бенуа повсюду видит нечто исконное: это свойственно его возрасту. Ho ни шлюхи, ни вино не способны так умерить мою тоску, как вот это зрелище: Кош или Барден за работой.

Захватив концами клещей великолепные, еще дымящиеся вилы для уборки навоза, кузнец размахивает ими в воздухе. Любуется ими с минуту. Пробочка прервала свое мурлыканье. Человек создал орудие. Точным движением, даже не глядя в ту сторону, глухонемой швыряет свое творение в лохань, за целые четыре метра швыряет, и вилы с удивленным стоном, испустив последний вздох, погружаются в воду.

Оказывается, рядом со мной Марта. Давно ли? Сколько я ни напрягаюсь, ни разу мне не удалось подстеречь ни ee появления, ни ee ухода.

– Флоран, двух коров и теленка не хватает. И тут же тянет меня за рукав.

– Ты куда?

– К мэрии, будем ругаться, чтобы Национальной гвардии обувку выдали.

Истому как рукой сняло, я уже несусь вслед за нашей гуленой, я, осмеливающийся ворчать,– игрушка на сей раз не столь уж непонятных сил.

Два, a может, и три батальона с офицерами и барабанщиками во главе стоят в строю, все босоногие, засучив штанины и растопырив пальцы веером; хорошенькие, розовые, как лепестки цветка, и уродливые, грязные, заскорузлые ступни, приплясывающие на месте под окнами мэра,– ради такого зрелища не жаль покинуть насиженное местечко. Впрочем, очень редко я раскаиваюсь задним числом, что увязался за моей смуглянкой.

У мэра и его подручных единственный способ отделаться от этой осатаневшей голытьбы – обуть их хоть кое-как. До позднего вечерa национальные гвардейцы бродят, прыгая на одной ноге от двери к двери, в надежде найти ботинки под пару.

Среда, 28 сентября. Утро.

Дозорный тупик не намерен терять своего боевого обличья.

Нищебрат и Вормье ходят взад и вперед в полной военной форме. Под завистливыми взглядами ребятни Шиньон на подоконнике разбирает ружье: надо же его почистить и смазать маслом! A Пунь повесил свое на стену в зальце "Пляши Нога". Впрочем, во всех квартирах оружие висит на самом почетном месте. Мелюзга, проглотив наспех ложку супа, замирает в восторженном любовании и столь же восторженно глазеет на главу семьи; мужчинам не надоедает на ходу поласкать ладонью свое ружьецо, a сколько идет разговоров о том, какой прием сподручнее для стрельбы! Матирас опускается на одно колено, Пливар ложится плашмя прямо на булыжник, оба старательно разыгрывают сцену стрельбы, отдачи, да еще громко орут "бах!". К стене y входа в трактир прибиты "Правила обращения с ружьем*.

Пришлось аптекарю Диссанвье скрепя сердце отправиться на поклон к своим покупателям, ему никак не удавалось привести в порядок ружье. Напрасно он держал совет со своим дружком мясником Бальфисом. Тот тоже ничего в таких делах не смыслил. Особенно унижало нашего аптекаря, что ему, человеку с дипломом фармацевта, надо разбирать свое ружьишко перед громко ржущими Бастико и Ншцебратом, учиться y них. Ему, который сумел добиться лейтенантских нашивок во время выборов офицеров.

B тот самый вечер, когда Вормье получил свое ружье, он решил попробовать его и пальнул нз окна мансарды. Целил он в воробья, сидевшего на суку каштана y кузни, a вырвал несколько кирпичей из трубы на улице Клавель, что, впрочем, доказывало дальнобойность старенького ружьеца.

Наш Дозорный тупик всегда начеку. Порой достаточно сущего пустяка – и сразу помещения пустеют от чердаков до подвалов и жители вываливают на улицу. Это значит, обнаружилось какое-нибудь незнакомое лицо и в пришельце уже видят не просто прусского шпиона, a настоящего заговорщика, врага Республики. Всеобщая подозрительность подогревается еще чтением бумаг, обнаружен

ных в Тюильри,– газеты публикуют их выпусками. Чего только не узнал народ из переписки членов императорской фамилии: оказывается, Мексиканскаяэкспедиция, "эта величайшая идея царствования*, была просто-напросто грязной сделкой между банкиром Жекером и министрами. Ho главная сенсация – это разоблачение довольно-таки смрадкой деятельности "черного кабинета", существование коего десятки раз отрицалось людьми, стоящими y власти. Оказывается, каждая статья, каждое перо в официальных газетах оплачивались по особому тарифу! Бельвиль с нетерпением ждет публикации длиннейшего списка журналистов и писателей на жалованье. Все продажно в этой Империи, начиная с самых важных судейских чинов. На основании обвинений, содержащихся в документах из дворцовоro aрхива, перед кассационным судом предстал высший чиновник высшего судебного ведомства Франции некий господин Девьенн. B качество посредника он помог выпутаться из неприятностей Наполеону III, когда забеременела Маргарита Белланже, одна из любовниц императорa. Обнаруженные документы доказывали, что "дело бомбометателей", разбиравшееся в Блуа в июле этого года, полностью сфабриковано тайной полицией. Арестовали и беспощадного господина Бернье, следователя. Ho "главным украшением* этого болота оказался взяточник Жюль Балло, снабжавший заговорщиков деньгами, – обычный полицейский агент, готовый служить всем и каждому, любому правительству. После провозглашения Республики матерый шпик Жюль Балло сумел устроитьея так, что его выбрали командиром батальона. A Трошю платил ему за то, что тот выдавал "вожаков непримиримых партиib. Голова Гюстава Флуранса была оценена в триста тысяч франков!

Поэтому-то Бельвиль так пристально и разглядывает каждое новое лицо, и было бы весьма и весьма неосторожно, находясь в Дозорном тупике, задать первому попавшемуся зеваке такой, скажем, вопрос: "Флуранса не видел?"...

A раз весь квартал начеку, люди сразу же высыпают на улицу. Таким образом, во вторник нам удалось отстоять от огня жизненно необходимые запасы в условиях осадного положения. Загорелись бочки с маслом, сложенные в огромном количестве штабелями около Бютт-Шомона и больше чем наполовину прикрытые землей. Слу

чилось это в обеденный перерыв. B мгновение ока весь Бельвиль был уже на месте происшествия. Наполненные землей ведра споро переходили из рук в руки, и пожар был потушен. Когда префект полиции и мэр города Парижа прибыли на пожарище, огонь уже почти сбили... "И они застыли в восхищении перед лицом народа, действовавшего как хозяин!" Именно в этих выражениях Этьен Араго, мэр Парижа, поздравил Бельвиль в своей прокламации. Такого еще не было! Перед Бельвилем сняли шляпу, да не просто шляпу – цилиндр.

Ночь с воскресенья 2 октября на понедельник 3-го. Форт Рони.

Две-три вспышки справа, со стороны Вилль-Эврарa, одна-две слева, в направлении Вильмомбля, и сразу же сухой треск залпов. A спустя нескончаемо долгое мгновение разрыв нескольких снарядов. Падают они от нас довольно далеко, где-то возле Лондо, возле замка Монтро. Ho под ногами y нас дрожит земля.

Вот она война, настоящая. Надо было вернуться сюда, в родное гнездо, чтобы увидеть ee воочию.

Час спустя.

Писал, положив дневник на колени, при тусклом свете бивуачных огней. Капитан второro ранга, комендант форта, подошел ко мне, видимо заинтригованный, a может, заподозрил недоброе. И тогда я рассказал ему свою историю: и о том, как я вернулся сюда, и о своем дневнике. Он любезно предложил мне присесть к столику, вернее, просто к доске, на которой он разложил под фонарем листы с артиллерийскими расчетами. Так что я расположился со всеми удобствами. Ho пожалуй, следовало бы объяснить, почему я оказался здесь.

Взвод, сформированный из мужчин нашего тупика, должен был впервые занять сторожевой пост на парижских укреплениях. Обычно 141-му батальону положено собираться на Гран-Рю в сотне шагов от Дозорного, перед домом Na 53, где и размещалась 27-я секция. Отсюда сводные роты с музыкантами во главе направляются на свои позиции. Гифес – он теперь, после выборов офицеров,

щеголяет в нашивках младшего лейтенанта – добился, в обход правил, разрешения от командира батальона Ранвье добираться до места назначения прямо из тупика и своими собственными средствами. Почему? Полагаю, что владелец типографии просто хотел сделать приятное своим людям, теснее сплотить эту болыпую семью, в чем она подчас здорово нуждалась.

Этим по-осеннему свежим и чистым утром наше воинство двинулось в путь так, словно собралось на загородную прогулку. Жены решили сопровождать мужей, принарядились и, так как нам предстояло пробыть на посту до вечерa, захватили с собой съестное. Ноэми Матирас состряпала рагу из зайца, Элоиза Бастико зажарила курицу, Бландина Пливар – бараньи ножки. Словом, буквально творили чудеса, с беспечностью отчаяния потратив все до последнего гроша, чтобы купить мяса, которое в последние дни почти совсем исчезло с прилавков, да и цены на него заламывали просто неслыханные. Ho ведь жены-то провожали своих мужей на войну, и может статься, в последний раз они обедали в семейном кругу.

К всеобщему изумлению, Пунь расщедрился и пожертвовал бочонок кларета. Ие отставать же было и мне – я запряг Бижу.

Погрузка происходила под умиленными взглядами женщин, остававшихся дома,– Клеманс Фалль из-за больных ребятишек, a Фелиси Фаледони с моей мамой нужно было срочно сдавать заказанные позументы и аграмант. Сидони, супруга Нищебрата, осталась из-за тяжелой беременности, Терезе Пунь муж поручил управляться в его отсутствие с кабачком; Мокрица – понятно почему, Дерновка и Митральеза – из-за своеобразного чувства патриотической стыдливости, a Камилла Вормье, тоже шлюха, но не официальная, как те две, не пожелала позорить мундир мужа.

Тетка украсила плющом повозку, a из окна, покуривая трубочку, смотрел на нас с улыбкой Предок, держа мою крошечную двоюродную сестренку на руках. Наш акробат Пружинный Чуб отцепил красное знамя от статуи Непорочного Зачатья, и оно билось теперь над оглоблями. A за крупом Бижу кто-то пристроил надпись: "Дозорный тупик Бельвиля*.

Шествие замыкали собаки. Славный Пато увязался за своим старым дружком Бижу, Буль из "Пляши Нога" -

за капралом Пунем, Негро – за своим хозяином цирюльником; Руссен бежал за Негро, Филис – за Руссеном, не обращая внимания на крики своей хозяйки Мокрицы, которая во все горло звала ee обратно, придерживая за ошейник Клерона, рвавшегося за всей честной компанией. Откуда-то взялись даже четыре кота, они с минуту трусили за псами, a потом со злобным мяуканьем исчезли во дворе красильни, что на углу улицы Пиа.

Сначала наш кортеж двигался в полном молчании. И национальные гвардейцы, и женщины, и дети, словом, все и каждый не могли отделаться от каких-то непонятных угрызений совести, покидая свои тупйк. Только радушный прием Бельвиля подбодрил их. Зеваки, покупатели, теснившиеся перед лавчонками, коммерсанты выбегали на пороги домов. Из открывавшихся окон неслись крики приветствия. На углу улицы Пуэбла, перед воротамн конюшен, амбаров, складов, перед кузницей Гратьена, где сдавались внаем кареты, толпились ломовики и возчики. Оттуда тоже доносились приветственные возrласы в честь наших гвардейцев и залп соленых словечек в адрес их супружниц.

Тупик, окончательно повеселевший, начал и сам отвечать остротой на остроту. Мы замедлили шаг перед зданием мэрии XX округа, чтобы почтить Республику. Когда мы добрались до бельвильского кладбища, наш тупик встретила восторженными криками толпа нестроевых канониров, вышедших из Артиллерийского управления на улице Аксо.

Мы уже подходили к Роменвильской заставе, как вдруг смерч алых всадников, промчавшись по бульвару Мортье, осадил лошадей перед головой нашего кортежа.

– Привет Дозорномуl

Это был Флуранс со своими гарибальдийцами. Разгладив кончиком указательного пальца шелковистые усы, наш отважныймятежник рассмеялся детским смехом. Потом бросил по-итальянски какую-то шутку своим адъютантам Чиприани и Леонарди, отчего прыснула вся его свита, в том числе и наш Пальятти.

– Гражданин лейтенант, надеюсь, ты в курсe дела насчет ближайшей среды?

– Да, гражданин,– ответил Гифес.

– И... и ты согласен? – настаивал Флуранс.

– Конечно.

– Значит, я рассчитываю на всех васl – заключил Флуранс и на прощанье взмахнул своей украшенной перьями шляпой, обводя взглядом нашу команду. Тут он узнал меня.– Эй, малый! Обними за Флуранса дядюшку Бенуа.

Как раз в эту минуту раззвонились колокола на церкви Иоанна Крестителя, и перезвон их был встречен смехом и улюлюканьем.

Кавалеристы повернули коней и ускакали галопом.

– Этот Флуранс вечно носится как оголтелый, будто ему зад припекает,-сердито буркнула Марта.

Два часа утра.

Вернулся к бивуачному костру, вместо пюпитра – собственное колено. Капитан второго ранга снова взялся за свои линейки, карандаши и карту. Готовится к обстрелу.

Сразу же за бойницами – стена мрака. Осенние звезды уже исчезли. Только несколько звездочек тускло мерцают вдалеке, словно бы спустились к самой линии горизонта, да и то это вовсе не небесные светила, a огни немецких бивуаков. Пушки замолкли. Тишина, нагоняющая тоску, rораздо страшнее, чем недавние грохот, взрывы. Тишина-то и разбудила Марту, и она с зевком: "Чую, будет заваруха",– остреньким кончиком языка облизывает губы, встает, идет к укреплениям и стоит там, опираясь о стену локтями.

До рассвета еще далеко. Морячок подправляет поленья, a те вываливаются из костра. Его товарищи, спящие вокруг огня, просыпаются. Слышится сердитое ворчанье. Потом закутанные в одеяла фигуры яростно поворачиваются на другой бок, и снова раздается храп.

Дежурный по батарее примостился на оси орудия. Обхватив одной рукой ствол пушки, прижавшись щекой к холодному металлу, словно слившийся со своиы орудием, он всматривается в мутную мглу, мурлыча себе под HOC песенку, где говорится, что, мол, на мысе Горн

Ужасно плохая охота На злобного кашалота...

Голос совсем мальчишеский, но певец заходится, как плакалыцица на похоронах. От его пения мгла становится гуще и тишина еще весомее.

Ho возвращаюсь к нашему кортежу...

Национальным гвардейцам Дозорного досталась часть укреплений на полпути между заставой Роменвиль и потерной Прэ-Сен-Жерве. Длиной примерно метров триста, a каменный эскарп был метров десять высотой. Добрались мы до нашего поста не без труда. Пришлось продираться сквозь густую толпу гуляющих и любопытствующих. Кого там только не было: и модницы с омбрелысами, прикатйвшие в каретах, и буржуа, и щеголи, прибывшие сюда с семьями и друзьями, громко болтающие, поигрывающие лорнетами.

Дозорный тупик имел довольно сомнительный успех.

"Карнавал в поход собрался!" – дерзкого крикуна, на его счастье, не нашли. Разносчики предлагали нам кастеты, трости с вложенной туда шпагой, ремни для ружей, красные лампасы – если приметать их на живую нитку, из самых вульгарных штанов ttолучаются военные панталоны Национальной гвардии. Какой-то говорливый мальчишка расхваливал свои товар – сатирические эстампы, нанизанные на бельевую веревку:

– Налетайте, за два cy – "Птичка Бисмарка", "Баденге, почисть мне сапоги", "Дядюшка и племянничек" или "Подожди-ка чуточку, шалодай!"

Солдатам регулярных войск приходилось прикладами прокладывать путь своим офицерам и инженерам среди толды, запрудившей улицу, идущую вдоль укреплений.

По требованию командира сменявшейся части лейтенант Гифес подтвердил, что все предметы, занесенные в инвентарную книгу, имеются в наличии и находятся в целости и сохранности. Наряд первыми получили Кош и Феррье -они охраняют пороховой склад, куда имеют доступ лишь офицеры и орудийная прислуга, одетые по всей форме. Курить поблизости от склада запрещается, лошадей кавалеристы обязаны переводить на шаг.

Матирас и Бастико, Фалль и Чесноков заняли свои посты на укреплениях, a жены их тем временем развели костры, чтобы разогреть содержимое мисок и котелков. Расположились они здесь как y себя дома, и от их простонародных словечек не одна светская красотка в испуге бросалась прочь.

Какой-то аристократишка с обширными седыми бакен

бардами и ленточкой Почетного легиона в петлице пробормотал как раз y меня за спиной:

– Хотелось собственными глазами удостовериться. Сомнений нет – именно сброд решили вооружить! На что откликнулся какой-то студент:

– Наконец-то y нас настоящая народная армия–мужчины впереди, при пушках, a жешцины и ребятишки позади.

И как раз светские красотки и аристократишки, выехавшие в праздничных туалетах погулять в воскресенье за город, никак не вписывались в пейзаж, зато мы, paссевшиеся прямо на земле между фонарным столбом и батареей, словно труппа бродячих акробатов, уплетавшие за обе щеки привезенные из дому припасы, весьма подходили к окружающей декорации – к этому нагромождению габионов и фашин, a на откосе над нашими головами y пушек, выставивших свои жерла из амбразур, несли караул бельвильские волонтеры.

Итак, везде, хотя обстоятельства и место действия, как выражается Предок, могут быть самыми необычными, но все так же встают друг против друга два мира – праздные и труженики, щеголи и оборванцы, богачи и бедняки, причем первые прохаживались вдоль нашего кочевья, принюхивались к запаху нашей похлебки, с преувеличенным вниманием взирая на эти невиданные существа, обгладывающие кости, сидевшие на голой земле; смотрели они на нас, словно посетители зоологического сада или дамы-благотворительницы, явившиеся в дом призрения для нищих. И сколько раз им приходилось пугливо пятитьсаот какого-нибудь словца, от какого-нибудь слишком вольного жеста Марты или Tpусеттки! Двое, может быть, и троз довезли до дому на своих кружевных жабо брызги нашэй нищенской похлебки.

Перед укреплениями между столбом семафорa и сложенными под навесом зарядными картузами угрюмэ расхаживают Матирас и Бастико с ружьем на плече. Пройдут в одну сторону тридцать шагов, потом в другую и все время мрачно переругиваются. Со вчерашнего дня оба лишились работы... Завод "Кель и К°" полностью перешел на отливку пушек. Значит, медники там не требуются. Оба, и Матирас и Бастико, попали в категорию получающих тридцать cy. Рыжий Матирас не склонен превращать это событие в трагедию и старается образумить своего то

варища, подмаргивая чуть ли не на каждом слове левым глазом – это подмаргивание вошло y него в привычку и, как ему самому кажется, придает больше убедительности речам. Стоит ли зря расстраиваться... Ho гигавл1 Бастико не баба и не по-бабьи смотрит на свое увольнение. У него, этого грубияна, как говорится, золотые руки... Для него ремесло – это нечто само собой разумеющееся. И чего он, в сущности, добивается? Только трудиться до седьмого пота, и работа y него не переводилась, как y мужчин борода сама по себе растет. Он даже и мысли не мог допустить, что в один прекрасный день останется без работы. Пристальный взгляд близко посаженных маленьких глазок и нервическое подрагивание сжатых губ придают его физиономии нестерпимо страдальческое выражение. Он похож на обиженного ребенка. Если уж y медника нет работенки, значит, земля разверзлась и небо обрушилось.

После плотной трапезы в харчевне на улице Аксо Диссанвье-аптекарь и Бальфис-мясник, первый – позеленевший, второй – побагровевший, сменяют Коша и Феррье y порохового склада. A Вормье, Нищебрат, Шиньон и Пливар сменяют караул y укреплений.

Обамедника, гравер, столяр, литейщик от Фрюшанов и рабочий с боен присаживаются вокруг котелков прямо на скошенной травке на пустыре. Рагу из зайца благоухает. Бочонок, пожертвованный Пунем, открыт. Наступил священнейший час трудовых будней!

Четыре часа утра.

Лишь с трудом можно угадать линию горизонта по белесой полоске рассвета, чуть разогнавшего ночную тьму. Марта спит. Знакомый aромат, aромат кофе вдруг напомнил мне, что оказалось достаточно всего полуторa месяцев, чтобы Рони отступило куда-то в глубь веков.

Капитан второго ранга пришел за мной. B желтоватом свете фонаря он показал мне сначала на карту, потом на горизонт, вернее, на эту туманную белесость:

– A теперь-то вы сможете ориентироваться? С закрытыми глазами!

Каждому пункту мрака я даю имя: вот Вильмомбль, вот Нейи...

– Благодарю вас. Я ведь в крепости только со вчерашнего дня. До того дела, в пятницу, был в Иври.

– До битвы в Шуази? Тяжело пришлось?

– Просто бойня, и главное – все напрасно.

Бимва при Шуази – самая серъезная с начала осады. Армиллерия, nexoma, мобили – все шли в амаку, смиснув зубы. Шли с яросмъю в сердце. Прорвали линию неприямеля. Пруссаки omcмупили do самого Шуази-ле-Pya, ux ключевой позиции, ибо это обеспечивало связь между генералъным шмабом npуссаков, paсположенным в Версале, и дорогой на Германию, но и для нас эма позиция може была cмрамегически крайне важной: взямь Шуази – означало открымъ пумь часмям подкрепления, формировавшимся в провинции. Казалось, досмамочно одного щелчка... Ho не mym-mo было! Omcмупление, омкам на исходные позиции, причем нас no пямам преследовали оправившиеся от удара npуссаки.

Густые, очень длинные бакенбарды с проседью обрамляют загорелое лицо, все в легких морщинах – так после паводка трескается под жарким солнцем во всех направлениях ил. Лицо не офицерa, a, скореe, простого матроса. Родом он из Пэмполя, a звать его Ле Ганнидек.

– Когда вы заметили, что я что-то пшыу, вы подумали, будто я шпион, правда, да?

– Прусский генеральный штаб еще в шестьдесят седьмом году осматривал во время выставки наши укрепления. За месяц до осады наши газеты помещали подробные карты, причем очень точные. Каждую неделю в бастионах беспрепятственно располагались рисовальщики. Их кроки, печатавшиеся в газетах, в Версале рассматривали в лупу.

Капитан Ле Ганнидек снова углубляется в свои артиллерийские расчеты, a его моряки пьют кофе.

Есть люди, и таких великое множество, для которых еда всегда оставалась неразрешимой проблемой. Для них просто поесть – удовольствие, a уж поесть как следует – праздник.

Только им одним ведомо ни с чем не сравнимое блаженство насыщения, это молчание ублаготворенного чрева, эта ни к кому не обращенная улыбка, просто улыбка.

Бастико забывал о безработице, Фалль – о своих больных детишках, Пливар о бесчестье, нанесенном ему

Бландиной, a Бландина забывала, что Пливар по ee милости носит рога.

Вдруг возле Бижу остановился какой-то всадник.

– Чья повозка?

– Моя.

– Я ee реквизирую.

Сказал это артиллерийский лейтенант, сидевший на могучем гнедом жеребце. У одной из его повозок только что сломалась ось. A ему надо доставить в форт Рони снаряды.

– Мой коняга без меня с места не тронется.

– Hy что же... поедешь с нами.