Текст книги "Пушка 'Братство'"

Автор книги: Жан-Пьер Шаброль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 38 страниц)

– Бери барьер, ребятки! – кричат караульные y баррикады на улице Риволи.

Феб замирает на мгновение, только по обычной своей манере приплясывает от нетерпения на месте: "Hy как, прыгать?"

– Давай, Феб, давай, милый!..

Конь берет препятствие, амбразурa позади, отовсюду несутся восторженныекрикифедератов. Феб–фаворитмаркитанток из Ратуши, они щеголяют в жилетах с красными отворотами, в мягких сапожках, в маленьких шапочках с длинными лентами – на манер Итальянской арнии времен Первой Республики. Он, Феб, также любимец наших воительниц с ружьем на ремне, с патронташем на боку, в черной фетровой шляпе, коей присвоено петушиное перо. Женские голоса приветствуют наше появление:

– Гражданин Феб, caхарку, пожалуйста! За здоровье Коммуны!

Менее бескорыстно внимание, которым пользуется наш Феб со стороны мужчин из числа кавалеристов республиканской гвардии, вестовых Ратуши, в доломанах, обшитых сутажом, тоже с перьями на головных уборax. Надо сказать, что y большинства из них не лошади, a клячи. Настоящих скакунов y них вообще нет. Уж больно разномастный y этой импровизированной кавалерии конный парк: тут и водовозные лошаденки, и битюги, четвероногие труженики, развозившие раньше молоко...

Вчерa я был почти уверен, что лишусь красавца Фе,ба.

Мы только что покинули Ратушу, где вручили Бержере пакет от Ранвье. Привязанный к решетке, Феб стал центром кружка восторженных почитателей, гдв преобладали вестовые, которых можно узнать по лошадиным хвостам, спущенным на спину на манер конских хвостов y драгун. Hac уже поджидал высоченный малый с предложением обмена:

– A не слишком ли резв этот скакун, чтобы на нем детишки разъезжали?..

Он брал в свидетели насмешливо хихикающих зевак, приподымая свою итальянскую шапочку с павлиньим пером, то распахивал, то запахивал охотничий плащ. На нем были плисовые штаны, заправленные в полусапожки, a за поясом два огромных седельных пистолета.

– A вам взамен отдам эту славную старушку, кляча смирная. С ней шею себе пе сломаешьl

Его лошадь, еще недавно таскавшая фиакр, худая и высокая,– под стать своему хозяину, как две капли воды похожему на Фра Дьяволо. Отвязываю Феба, советуясь с ним взглядом, потом передаю хвастуну уздечку.

– Раз вам так загорелось, гражданин, пожалуйста, берите.

Марта ущипнула меня за руку, да еще с вывертом. Хвастун на мгновение заколебался.

– Ho... но... конь ведь не оседланl

– A он под седлом и не ходит. Впрочем, хорошему всаднику седло – оно ни к чему!

Фра Дьяволо не мог отступить под насмешливыми взглядами товарищей. Он вцепился в гриву, прыгнул, но, как только' уселся на спину Феба, чуткий конь начал выплясьrаать на месте, выгнув спину, перебирая ногами. Верзила скатился на землю.

Феб сразу же успокоился и, подойдя ко мне, уперся мордой в мое плечо и в правое yxo. Нет на свете ничего более нежного, чем прикосновение его атласных губ – с этим не сравнится никакой шелк, никакой персик, даже смуглая кожа Марты.

– Hy что ж, теперь ясно, кому принадлежит эта великолепная лошадь!

Фра Дьяволо, ползая по земле, собирал свои пожитки: итальянскую шапочку, пистолеты, a мы, как всегда, разом вспрыгнули на нашего удалого коня, которому не терпелось унести отсюда ноги.

ТЕТРАДЬ ШЕСТАЯ Мы – нарасхват. Бельвиль – копьеносец Коммуны. Спросите парижанина в любом конце столицы, и он скажет: "Когда понадобится, мы кликнем белъвильцев*. A в глазах Версаля Коммуна – это и есть Париж в лапах Бельвиля. Мы полны гордости.

Иногда достаточно одного появления стрелков Флуранса, и все преграды рушатся. Так было и в почтовом ведомстве, где уважаемый господин Рампон отказывался передать свои полномочия гражданину Тейсу*, назначенному Коммуной директором Управления почт. To же имело место во Французском банке, когда нашему дядюшке Белэ преградил дорогу маркиз де Плек во главе четырехсот вооруженных тростями чиновников.

И скачет Феб с улицы Лувра в Ратушу, из Банка в мэрию Менильмонтана!

Пока мы дожидаемся ответа на доставленное послание или конца прений, узнаем новости от других гонцов из отдалеиных округов Парижа.

Жан Аллеман прискакал из Версаля взбешенный.

Рабочий-мипограф Аллеман был включен в числе наборщиков, коморым Национальное собрание доверило выпуск своего органа "Журналь Оффисьельо, находившегося в руках версальцев. Он сразу же связался с революционными моряками, чмобы подгомовимъ захвам Национального собрания одновременно с полицейской префекмурой и Омелъ де Резер

вуар, где квармировали депумамы. Ядро майной организации должно было взяпгъ Версалъский дворец изнумри, меж мем как десямъ мысяч федерамов двумя колоннами ycмремямся на Версаль через Вирофле и Camopu. И дейсмвимельно, 25 марма Аллеман, со своими мипографами и моряками, воспользовавшись ночным муманом, намермво заклепали девямь пушек – из тех, что смояли нагомове на плацу. Ho Париж праздновал свою Коммуну... Аллеман, опознанный полицейскими, еле ускользнул из рук врага.

Федераты Монмартра не устают говорить о гражданке Луизе Мишель*. (Незаконная дочь apисмокрамa и его горничной, Луиза Мишель смала учимельницей и примкнула к анмибонапармисмам и анархисмам. С ней были дружны Викмоp Гюго и Теофиль Ферpe. Она предпочимала мужскую одежду и обычно носила с собой оружие. B дни осады Луиза появлялась в церквах и собирала мам пожермвования на лечение раненых федерамов. Она высмупала с вружием в руках 22 января во время похода на Рамушу и 18 марма, когда naрижане oмсмояли свои пушки.) Она возглавила комитет бдительности XVIII округа и вместе с Елизаветой Дмитриевой* (коморая была другом Карла Маркса и акмивной деямельницей Инмернационала) создала Союз женщин. Луиза Мишель предлагала казнить господина Тьерa и, желая доказать, что дело это легко осуществимое, собиралась лично расправиться с ним, тайком, переодетая, пробравшись в Версаль.

2 апреля 1871 года.

Вербное воскресенье. Небо хмурится. Шиньон бранит погоду: "Страстная неделя. Значит, хорошего не жди".

Ровно в десять Париж сотрясает канонада. Парижане решили было, что это праздничный салют холостыми патронами, потом – что это простое недоразумение. Ho вот прибывают первые повозки, a на них раненые, умирающие. Bo всех кварталах бьют тревогу. Батальоны собираются, опережая сигнал. Впереди женщины, они торопят мужей, вытаскивают из кухонь все, что имеется съестного.

Огромной волной двинулась человеческая масса, блестя штыками, оглушая топотом ног. Этот поток течет

на запад между заставой Майо и заставой Терн. Слышится тяжелое дыхание, из уст в уста передают:

– Версальцы открыли orонь!

– Открыли без предупреждения!

– Обстреливают Париж!

– Снова начинается осада!

– Возводите баррикады!

– На Версаль! Все на Версаль!

Гюстава Флуранса тревога не застала врасплох. Вчерa я отвез генералу Бержере записку от Флуранса следующего содержания:

"Дорогой друг!

Узнав, что ты направляешься в Сен-Клу, я в час ночи прибьйл к тебе. Сейчас шесть чабов утра. Возвращаюсь в Бельвиль. Если ты предпримешь что-либо, извести меня, будем действовать вместе, ты знаешь, как мне этого хочется. Нужно во что бы то ни стало собрать достаточно сил и выкурить их из Версаля.

Жду вестей.

Твой Г. Флурано

Несколько дней назад кавалерия Тьерa обстреляла наши аванпосты в Шатийоне и в Пюто. Мы не остались в долгу. Перестрелка не омрачила ликования простого народа, но Флуранс насторожился. .

– Достаточно взглянуть на карту, чтобы представить себе, к чему идет дело,– ворчал он.– Тьер непременно активизируется в направлении Курбвуа, ведь это подступы к Версалю. Недоносок приободрился сейчас, так как полученные известия, увы, подтвердились: Коммуне на^ несено поражение в Лионе, в Нарбонне, в Тулузе, в СентЭтьене, в Крезо... A Ратуша тем временем бездействует, черт ee дери! Еще бы! Она занята своими дурацкими диспутами насчет отделения церкви от государства!

Он встряхивает шевелюрой, приглаживает растрепавшуюся бороду. Он все такой же пламенный Флуранс, нb теперь пламя iэто мрачное. И взгляд, который он с гордостью и нежностью обводит своих стрелков, почти свиреп.

Стрелки Флуранса за эти полгода стали настоящими солдатами. Их жены набили вещевые мешки всем, что нашлось в доме самого лучшего, самого вкусного. A тамвидно будет. Ведь это последний бросок!

На всем пути следования стрелков их приветствуют комитеты и клубы.

– Бельвильцы идут! Да здравствует Коммуна!

– Бельвиль идет на Версаль!

Впереди фанфары, на перекрестках раздается "Песнь отправления* или Maрсельеза. Сначала батальоны шли, строго держа строй, и толпа на тротуарax хранила спокойствие, но вот до ушей солдат и толпы на улицах доходят последние новости: зуавы открыли огонь с криками: "Да здравствует король!" A пехотный полк версальцев разбежался с возгласами: "Да здравствует Коммуна!* Когда волнение улеглось, батальоны снова, хотя не без труда, построились на мостовой: так оседают на дне котелка картофелины, когда перестает кипеть суп. Мальчишки поют:

К оружию! Вперед на Версаль! Подденем на кончик штыков Тьерa и его дружков!

B Париже все, кто способен носить оружие, устремляются на запад. И в этой сутолоке – ни единой пушки.

– A наша пушечка? – воскликнула Марта.

Кто-то пожал плечами: ведь и одного ружейного залпа будет достаточно, чтобы версальцы в панике разбежались.

– Наши братья пехотинцы только и ждут, когда мы появимся, и сразу воткнут штыки в землю, как 18 марта! – пророчествовал Кош.

Великолепный порыв! Конечно, день провозглашения Коммуны ни с чем не сравним: тогда, 28 марта, на площади перед Ратушей царила радость. Сегодня все иначе – сегодня эти люди чувствуют свою силу, a это ведь тоже радость, хоть и иная. Радость, которую ничто не может омрачить, даже едущие нам навстречу повозки с ранеными. Люди недовольно косятся на старушку, не сумевшую сдержать горького вздоха:

– Опять повезли несчастненьких, мало мы на них насмотрелись во время осады...

Раненые эти из трех батальонов V округа, которые вчерa были посланы в разведку. Какой-то сержант без кровинки в лице – он ранен в плечо -стонет:

– У нас было по двенадцать патронов на брата и ружья старого образца. Мы никак этого не ждали.

Солдаты и толпа встречают его слова ревом. Хуже настоящей войны... Это... это уже не игра! Штыки сверкают на солнце. Отцы начали тревожиться за своих отпрысков.

– Эй, детворa, убирайтесь-ка отсюда! По домам! – гремит Бастико.

– Голова идет кругом от этой мелюзги, вечно под ногами вертятся! -ворчит Пливар.

При этом отцы обмениваются понимающими улыбками: счастливые ребятишки, им уже не придется переносить все то, что мы вынесли!

Только теперь предместья начинают понимать, чем была их жизнь прежде. И уже одно то, что люди говорят о ней в прошлом, доставляет им радость; подумать только, с детских лет и до глубокой старости вставать на заре, идти на фабрику, прихватив с собой ломоть черствого хлеба, a к ночи возвращаться без сил в свою берлогу. И так всю жизнь. И это еще счастье, потому что вечно подстерегала безработица или болезнь, увечье... Как каторжники, прикованные к тачке, даже недели отдыха не выпадало.

– Ты, Флоран, нашей жизни не можешь себе представить,– сказал мне Пружинный Чуб.– Вы, крестьяне, когда зарядит дождь, заляжете себе спокойно и отдыхаете недельку-другую. Конечно, и на вас есть управа: земля. Ho разве ee можно сравнить с нашими хозяевамиl

B самом презрении парижского пролетария к крестьянину есть какая-то зависть.

– Я знаю только, что снова так жить уже не смогу,– повторяет Матирас.

– И я тоже, сам понимаешь,– несколько принужденно подхватывает Бастико.– Bo всяком случае, так, как жили раныпе! – уточняет он и своей огромной ручищей похлопывает по ружейному стволу.

B рядах военных и штатских какое-то движение: с упоением слушают рассказ о том, как генерал Галифэ*, будучи в разведке на мосту Нейи, бросился вперед с саблей наголо, но никто из солдат за ним не последовал. Тут его окружили наши федераты... И отпустили на все четыре стороны.

– Видно, совсем одурели! – орет кто-то.

– Ничуть! Пусть, мол, вернется к своему хозяину и расскажет, какие мы есть!

Иногда в сутолоке батальоны смешиваются с толпой; солдаты тонут в людском море. Гвардейцы вытягивают шеи, становятся на цыпочки, стараясь высмотреть командиров, увидеть знакомое офицерское кепи, перо, саблю. Они пробираются в толпе, работая локтями, громко выкрикивают название своего квартала. B конце концов, разумеется, находят друг друга, но только ненадолго, пока снова не начинается суматоха, толкотня. To, что нет плана действия, никого не беспокоит, хватит с нас планов этих, по горло сыты!

План, конечно, сущесмвовал, и неплохой. Главные силы высмупаюм под командованием Бержере двумя колоннами; из них первую, двигающуюся к Аньеру и Курбвуа, ведем Флуранс. Вморую, на Гарш и Вокресон, должен eecmu Бержере. Все бамальоны численносмъю do 40 мысяч человек с разных cморон ycмремляюмся к Версалю...

– Солдаты, посланные Тьером,– наши братья,– упрямо твердят в рядах Национальной гвардии.– Увидят нас и воткнут штыки в землю...

– Это будет прогулка, вроде как 5 октября 1789 года,– заявляет Феррье.

Наш гравер просто обожает этот эпизод из истории Великой Революции. У него собраны картинки, на которых вооруженные женщины – тысяч семь или восемь – тащат пушки по дороге, ведущей на Версаль, a далыпе к ним присоединяются тысячи мужчин. Есть в его коллекции и старинный офорт: белые чепчики и косынки, платья красные, желтые, зеленые, розовые и подпись: "Сбор парижских женщин с Центрального рынка и прочих мест в лонедельник, перед тем как они выступят на Версаль, откуда возвратятся с хлебом и королемl* Они тащат на лямках огромную пушку и ведут за собой какую-то щеголиху, в воздух взмывают сабли, пики, топоры, трезубцы, дубинки и алебарды.

– Поди потягайся с ними,– с удовольствием напоминает отец Торопыги.-Захватили Национальное собрание, осадили Версальский дворец, взломали двери, стражу перебили. Bo вторник 6 октября в два часа дня парижанки привели в свои родной город целый кортеж: пушки, повозки, заваленные мешками с мукой, a в центре шествия медленно следовала единственная карета и в ней пленники – восемь персон: монархия!

– Завтра мы таким же манером привезем Тьерa,– заявил Шиньон.-Повторим церемониал с Капетом.

С наступлением ночи мы расположились на привал в уютных палисадниках деревни Аньер.

Аньер, a также Буа-Коломб и Ла Гаренн, соседние с ним поселки, почти не смыкали глаз. Разбуженные крестьяне встретили нас дружелюбно, но не без тревоги. Предложили устроиться на ночлег на сеновалах, раздали тюфяки. Ho батальонам было строro запрещено pacсредоточиваться. Ломовики рассказали нам, как разрозненные, беззащитные группки Национальной гвардии были застигнуты врасплох двумя пехотными бригадами врага, оттеснены к заставе Майо. Позже, перестреляв всех своих пленников до одного, версальцы отошли.

– Вы что же, граждане, своими глазами это виделн?– приставал Гифес.

Нам как-то не верилось.

– Вот так же видели, как вас сейчас видим,– басил рослый возчик, тыча в воздух толстым указательным пальцем.

– Я когда пришел сюда,– рассказывал старый огородник,– застал врача, который осматривал трупы. "Они все умерли?* – спросил я его. "Разве вы сами не видите – ведь y всех нdски нbг вытянуты вперед*. Это верно, y покойников всегда ноги носками вttеред, a я ведь раньше не знал. Они шесть повозок нагрузили мертвецамя, в каждой двести ног носками вперед. Мне сказали, что до того отправили еще двадцать так же нагруженных повозок.

Федераты плотнее укутывались в одеяла, стараясь прогнать кошмарное видение этих сотен ног, a все еще сомневались: "Ты что, и впрямь веришь, что они убивают пленных?*

Зажигать огонь было строго воспрещено, поэтому солдаты кое-как перекусили на скорую руку, есть не хотелось, да и спать тоже. Где-то довольно далеко, в самом центре полуострова Жанвилье, женский голос пел про злоключения какой-то Лизон. Напрягая слух, можно было различить лошадиное ржание, звяканье оружия: значит, рядом забились в ночную тьму тысячи людей, яапрасно силясь поспать хоть немного, подремать перед атакой.

A там, за ними, лежал огромный Париж, разбросавший свои огни в белесом ожерелье укреплений.

Заря вставала в запахах сырой земли, в весенних запахах, с обычными деревенскими шумами – куры, петухи, собаки, скрип колес и ворот. На пороги домов выходили женщины с кофейниками в руках:

– Тут на всех не хватит, но вы подставляйте кружки, мы еще сварим...

Рассвет едва проклюнулся, a мир уже огласили радостные птичьи голоса, заполнявшие лесные заросли от Нантерpa до Сен-Дени и от Аржантейя до Клиши: воробьи, дрозды, зяблики, снегири, в разных концах леса куковали пять, a может быть, и шесть кукушек.

Затем глухой солдатский топот по деревенским улицам заглушил звуки весны. Наша маркитантка Зоэ, сияющая и розовая, щебетала где-то в первых рядах колонны стрелков.

Издали то тут, то там проносилась над головами гвардейцев шляпа Флуранса, и можно было проследить по ee развевающемуся плюмажу, как он объезжал батальоны с эскортом своих гарибальдийцев.

– Флоран!

Я повернул коня на голос Флуранса. Командир XX легиона говорил своему адъютанту Амилькаре Чиприани:

– Я твердо убежден, что надо было выступить в ту самую ночь, когда приняли решение. Врага требовалось застичь врасплох, обрушиться на него лавиной, пока он почивал на лаврах по случаю своих первых побед. Ho Бержере, Эд и Дюваль считали, что энтузиазм – это, конечно, хорошо, но надо навести немного порядка... И вот мы упустили драгоценнейшие часы!

Флуранс взглянул на нас. Вернее, охватил взглядом всю нашу группу целиком: Феба, Марту и меня. И вручил нам послание для Бержере.

У меня мелькнула мысль, что это поручение было лишь деликатным способом удалить нас с поля сражения.

Хорошо помню, что ощущал я во время эмой скачки тiодеревенским пригородам, наводненным бамальонамй федерамов, в то раннее ympo очень ранней весны, в эмом час.

нееомненно, последний час настоящего счасмъя, ничем не омраченной веры. Я вдыхад запах перегноя, свежей зелени, нас обвевал уже меплый слабый вемерок. Я словновижу, как мы скачем* Слышу крики часовых, узнававших нас: "Смелее, Белъвилъh Спиной и боками я ощущал меплую мяжесмь Maрмы, ee сплеменные вокруг моей малии руки, ee дыхание, обжигавшее мою кожу под мышками, сквозь рубаху. Она моя ноша, так же как она ноша Феба, я несу ee, подобно мому как мамеpu-негримянки носям своих младенцев на спине, так же, как носили ux в своем чреве.

О, какая это была иоша, моя Марта!..

Генерал Бержере ехал в бой в открытом экипаже, на нем были высокие, выше колен, сапоги, просторный редингот, красная перевязь, множество знаков отличия, и в том числе на левом лацкане маленький масонский экер. Положив рядом с собой на сиденье кепи с шестью галунами, он внимательно читал послание Флуранса. И чуть покусывал губы, отчего подрагивала квадратная бородка.

Солдаты, скользя взглядом по его слишком уж щегольской коляске, ворчали себе под HOC:

– Если ты не маршал Саксонский, воюй как положено, не хочешь пешком, так в седле!

Пока генерал беседует со своими офицерами и подготовляет ответ командиру XX легиона, колонна сомкнутыми рядами переходит через мост Нейя. Сядя на коне, я могу, обернувшись, охватить взглядом бесконечную перспективу и в самом ee конце – Триумфальную Арку, вырисовывающуюся в жемчужно-сером свете встающего дня.

Коляска трогается в путь. Нам дают знак следовать позади. Ответ еще не готов. Мы едем рядом с офицерами из штаба Бержере. Они говорят о Мон-Валерьене.

Исмория Мон-Валеръена, начиная с 18 марма и в последующие дни, в буквальном смысле слова невероямна. B моменм борьбы за пушки Тьер в панике приказал эвакуировамъ эму крепосмь; приказ он нацарапал собсмвенной рукой, забившись в уголок каремы, коморая мчала его что есть сил в Версаль. Boссмавший Париж, самозабвенно празднуя победу, не придал эмому эпизоду никакого значения. И грозная крепосмь – один из ключей к смолице -

смояла чумь ли не неделю пусмая, пока mom же Тъер не послал муда новый гарнизон.

Проехали штабные, обмениваясь новостями, как видно хорошими. Какой-то капитан, привстав в стременах и обратив к западу свою подзорную трубу, воскликнул:

– На колокольне Буживаля развевается красное знамя!

– Значит, там разведчики Флуранса!

Марта изо всех сил стиснула меня и вдавила подбородок мне между лопаток.

Генерал Бержере приподнялся в своей открытой коляске, продолжая диктовать депешу. Потом опустился на сиденье, подписал и махнул мне рукой.

x x x

И вот именно в эту минуту...

Сунув бумагу в карман, я резко повернул Феба и слегка коснулся каблуками боков своего любимца... Седоусый офицер успел мне бросить:

– Скажи, сынок, великому Флурансу, что вечером угощаем его шампанским во дворце Короля-Солнце!

Из кустов боярышника донесся свист дрозда.

Мы проехали мимо двух домишек с садиками, огороженными длинной невысокой стеной. A дальше простирались поля, на горизонте темнели деревья y подошвы еще более темной горы.

До последней секунды никто ничего не замечал, разве что Феб: вопреки обыкновению, едва я коснулся каблуками его боков, он взвился на дыбы и резко отпрянул в сторону. Заржал. Марта впилась мне ногтями в живот.

Вот в это мгновение и обрушилось на наши головы небо.

Мы не сразу поняли, что произошло: из крепости Мон-Валерьен били в упор тяжелыми снарядами по колонне Бержере, голова которой как раз поравнялась с воротами крепости.

И почти тотчас же среди свиста снарядов раздался беспощадно резкий и четкий, как удар штыка, тысячекратно повторенный крик: "Измена! Измена!"

Это мошномворное смешение: чесночный запах nopoxa и npиморный запах крови...

Лошади из упряжки Бержере распростерты, с вывалившимися внутренностями, в липкой луже крови. На траву и на дорогу скатились десятки тел.

– Hac предали!

Дождь снарядов не стихает, они ложатся все гуще, поражают все точнее. Оглашая воздух гневными криками, ошеломленная колонна поворачивает назад:

– Hac предали! Возвращаемся в Париж!

– Верни-ка, сынок, мне депешу!

Седоусый офицер рвет послание Бержере и кричит мне:

– Скажи Флурансу: пусть отступает! Он остался без прикрытия -противник обходит его и может отрезать. Скачи!

– A где он?

– Вон там, прямо перед нами, по ту сторону МонВалерьена.– Его рука описывает полукруг, словно перепрыгивая крепость, увенчанную огнем и дымом.– Ориентир– красные флаги, которьши утыканы все колокольни...

Феб с ржанием продирается сквозь человеческую колышущуюся массу. Все во власти беспорядочного бегства, начало его – линияобстрела, a конец – мост Нейи. Среди всей этой сутолоки живет одна мысль: возвратиться в Париж, под защиту его стен.

Довольно скоро мы наталкиваемся на наших стрелков, которые стояли в Рюэйе под залпами орудий МонВалерьена. К ним уже подошли авангарды колонны Бержере.

– Где флуранс?

– Впереди! A где же ему, по-твоему, быть? Вдали, ближе к Сене, слышны сигналы рожков, дробь барабанов, частые ружейные залпы.

– A ну, ребятишки, поворачивайте!

– Нет, y нас пакет для Флуранса! Феб перепрыгивает через толстого капитана, еле успевшего пригнуться к земле.

Бельвильскйе стрелкй сидят в укрытии за изгородью.

– Спешиться! – кричит нам Гифес.

Флуранс со своими всадниками виден впереди, мет* pax в ста, укрытием им служит домишко, в крышу которого как раз попал снаряд, вздымая брызги красной черепицы.

Одним махом Феб берет препятствие – изгородь, и

нас, как дождем, осыiiают ветки, срезанньre залпом с дерева, изрешеченного пулями.

Стараясь перекричать весь этот гам, я передаю приказ об отступлении. Флуранс пожимает плечами, не поворачиваясь и не отрывая глаз от подзорной трубы.

Потом, положив бумагу на переднюю луку седла, начинает царапать что-то. Он с непокрытой головой. Легкий ветерок играет завитками его бороды, прядями его шевелюры. B это мгновение первый луч солнца словно нимбом озаряет его голову.

– Это тебе, Флоран. Быстро в Бельвиль. Передашь записку Предку. Останешься в его распоряжении.

Позади нас федераты продолжали движение на Версаль. Под пулями и картечью они следовали за Флурансом, a он опять нацепил шляпу с плюмажем и высоко поднял свою длинную турецкую саблю.

Мы мчались галопом, уперев подбородок в плечо: мы не могли оторвать глаз от бельвильцев, – построившись в каре, они шли широким мерным шагом, шагом крестьянина, сеятеля. A Мон-Валерьен бил по ним, и бил уверенно, спокойно, бил без передышки.

Я не сразу понял, почему Феб вдруг прянул вправо: он объехал лежавшее на земле тело. Я чуть не вывалился из седла, Марта скатилась на землю. Я остановил Феба, повернул назад. Марта поднялась на колени, но так и осталась стоять, застыла.

Не вставая с колен, Марта смотрела на умирающую Зоэ.

Хорошенькая маркитантка бельвильцев лежала на спине, раскинув руки. Снарядом ей разворотило живот. Она потеряла свое игрушечное кепи, но шиньон не растрепался. И полны жизни были ee круглые глаза, перебегавшие с меня на Марту. Кукольное личико еще розовело. Кончик узенького языка скользнул по губам.

– Послезавтра мне исполнилось бы шестнадцать лет.

Снаряд, которым ранило Зоэ, разорвал на ней накидку и корсаж. Груди лерламутровой белизны были обнажены, каждая в половину ядра малого калибра.

– Глупо, уж очень глупо,– тихо плакала Зоэ. – Не надо было мне яезть во все это. У мэтра Ле Флока мне жилось хорошо. Зачем вы меня увели?.. Что я, вам сделала?..

Губы ee так и не сомкнулись. Круглые глаза уже заволакивало той прозрачной пленкой, за которой исчезает последний взгляд.

– Она ничего не сказала! Понял, Флоран! Ты-то хоть не будь олухом! Она умерла как человек, эта овца. Пусть все это знают...

A затем мы заблудились, доверившись петляющей Сене. Марта уже не могла быть мне проводником. Я подумал, что, если держаться Сены, она выведет нас к Парижу. Вместо того Сена снова привела нас на поле сражения.

Очевидно, я сбился с пути, оглушенный стрельбой. Набережные уже давно остались где-то в стороне. Теперь Феб мчался по песчаному берегу, по заросшим травою прибрежным полям.

Завидев железнодорожный мост, я придержал своего жеребца. Мы были в Шату. Совсем рядом, в яблоневых садах, скрытая огромными тополями, свирепствовала битва.

– Флоран! Это версальцы? Вон те!

Какими спокойными, чистенькими, красивыми казались издали всадники, следившие за ходом битвы с высоты, по ту сторону Сены. Напрягая зрение, я различил копья и остроконечные каски:

– Нет. Это пруссаки. Не нарадуются, должно бытьl И вдруг Мартой овладела та неодолимая судорога, которая сжимает горло и нутро беглецов:

– Скореe домой!

Я в ярости ударил каблуками и бессмысленно заорал, пуская Феба вскачь, на этот раз без оглядки:

– Скореe в Бельвиль!

4* 4* 4*

Тупик казался особенно пустынным, быть может, оттого, что посреди мостовой восседал один-одинешенек безногий муж нашей Мокрицы. Он-то нам и крикнул:

– Они все в клубе Фавье! Там, говорят, баталия идет! Мы уже повернули коня, a бельвильский калека все еще орал нам вслед:

– Эй, голубки! Будьте добренькие, захватите меня с собой!..

– Берем его, Марта?

– B другой раз!

... Уже на улице слышен был яростный шум и возгласы: ' "ИзменаI"

B клубе Фавье, пожалуй, было еще теснее, чем на самом мосту Нейи. Ни за что бы мне не пробраться внутрь, если бы не Марта, от которой я старался не отстать, держась за край ee косынки.

Трибуной завладела Tpусеттка. Она возглашала, не помня себя от гнева:

– A! Теперь взвыли, когда HOC разбит? Больно? Тем лучше! Вперед умнее будем. Теперь-то смекнули, зачем Коммуне нужно было, чтобы все там тайно обсуждалось! Чтобы версальцы, видите ли, чего-нибудь не пронюхали! Держи карман шире! Среди наших делегатов в кружевах небось найдется достаточно предателей, чтобы Тьеру все рассказать, и целиком, и в деталях! Так что секреты эти на самом деле для того нужны, чтобы мы, народ, мы, клубы, комитеты бдительности, чтобы мы, женщины, не могли туда сунуть HOC! Почему так, спросите? Потому что там запашок есть! – Шумное одобрение.– Они называют себя правительством народа, a сами народу не доверяют. Они говорят, что мы сами, дескать, их поставили! Это верно, поставили, да переставим, если будет нужно!

– Браво! Не в бровь, a в глаз! Давай, Tpусеттка! Так их!

– И будем переставлять до тех пор, пока они не будут такие, как нам надо! Мы умеем воспитывать своих ребят. Сумеем воспитать и своих избранников, хоть бы пришлось для этого задать им не одну взбучку и отвесить не одну оплеухy!

Рукоплескали так, что стены чуть не обрушились. Я же принюхивался, не потянет ли где табачком: Предка бы отыскать.

– Что заслужили, то мы и получили, включая наших вождей. A мы, внучки "вязалыциц" и санкюлотов, как же мы могли так размякнуть? Дать себя так завлечь этой вороне в павлиньих перьях, этой телке, разукрашенной, словно ee на сельскохозяйственную выставку привели...

Я наклонился к Бландине Пливар:

– О ком это она?

– Да о Флурансе, a то о ком же еще!

– Вы о нем не беспокойтесь! – орала моя тетка.– Пусть на нем и штаны и все что в штанах при нем, это

ему ничуть не помешает улепетывать от версальцев! Флуранс... Как бы не так, лучше его Флорансой звать!

Весь взмокший, захлебываясь от злости, клуб Фавье с мрачным упоением повторял: "Флоранса... Флоранса...*

Я крикнул во всю силу голоса:

– Hy нет! Вы не имеете права!

Крик мой раздался в ту самую секунду, когда присутствующяе наконец-то перевели дух. Все головы повернулись в мою сторону: насмешливые и Vневные взгляды. Я услышал:

– Ага! Миленок Флорансы!

– Это его любимый писарек!

– Флоран – Флоранса!

Марта ухватилась за мои плечи, чтобы прибавить себе росту:

– Не смейте трогать Флуранса!

Смех перешел в кудахтанье. Ho зала все же не осталась безразличной к нашему вмешательству, и теперь головы повернулись к трйбуне, откуда без промедления со снисходиtельностью, ядовито прозвучал ответ Tpусеттки:

– A вам, мои любезные, все кажется распрекрасным, как в сказке, лишь бы вам позволили гарцевать на барской лошадке!

На этот раз одобрение выражалось уже ревом. На мгновение я даже испугался за себя и Марту. Еще одно слово, и клуб разорвет нас в клочки...

Теперь трибуной завладела Клеманс Фалль:

– Поскольку все – или почти все – согласны, надо перейти к действиям, показать себя достойными великих предков времен Teppopa. Отечество в опасности, Революция тоже – по вине этих негодных и вероломных вождей.

Зал замер, задержав дыхание.

– Чего же мы ждем, гражданки? Почему не предаем их суду? Почему не покараем их? Что же, позволим им и впредь предавать нас? Все больше и больше? Мало вам, что ли? Они наших мужей подставляют под пули! Отцов наших детейl Что жвj чтобы расшевелить вас, версальцам надо, видно, войти в Бельвиль? A сейчас они небось уже в Ратуше!