Текст книги "Пушка 'Братство'"

Автор книги: Жан-Пьер Шаброль

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 38 страниц)

B квартире господина Валькло, согласно его собственному плану, просторная комната была отведена под гостиную и спальню. Створки окон обтянуты войлоком и занавещены тяжелшш портьерами. Даже стены чем-то обиты, дабы заглушать звуки. Закрывая за собой двери, вы оставляете за порогом все внешние шумы. Впечатление необычное: как если бы вы внезапно оглохли. Мебель кубинского красного дерева с бронзовыми инкрустациями, лрекрасная музейная тяжелая мебель – стиль ампир, настоящий старинный ампир.

– Hy как, нравится тебе? – шепнула мне Марта, когда мы потихоньку проникли в этот бастион тишины.– Hy и свинья поганая, этот Кровосос.

Гравюры на эротические сюжеты позволяли предположить, что владелец виллы вряд ли вводил гостей в эти покои, разве что избранных посетительниц... Отныне, по решению Марты, это мое жилье. Она опасается, что мои частые визиты к ней, в ee развалины, могут привлечь внимание к тайничку, которым она весьма дорожкт как наблюдательным пунктом. A здесь, поднимаясь по лестнице, я для посторонних взоров просто иду к своей тетке, a затем незаметно сворачиваю... A очутившись "y себя", могу хоть орать во всю глотку!

– Здесь, по-моему, тебе удобнее будет заниматься своей писаниной,-каждый раз Марта чуть-чуть запинается на этом слове.

Воистину тронный зал!

Мы сговорились насчет условного стука. Она вручила мне ключ, сделанный Пружинным Чубом, подручным слесаря.

Остаюсь один среди всей этой тшпины, среди этой роскоши, и горло мне сжимает страх богача, которому не удалось вовремя бежать из Парижа.

Марта все умеет устроить.

Мы перевезли вещи к Cepрону – она устроила; сено для Бижу – опять она; место под навесом кузницы для нашей пустой повозки – опять-таки она...

Bo всем .тупике только Марта, не считая, конечно, Пробочки -белобрысенькой негритянки, – умеет понимать глухонемого, и он ee понимает; словом, они так спелись, что, когда кто-нибудь обращается к кузнецу со сложным вопросом, непременно кличут Марту.

Иногда я ловлю на себе ee взгляд, не простой взгляд. Вот, например, сейчас я было подумал, что она хочет объясниться мне в любви – как бы не так, держи карман шире:

– Флоран, обязательно научи меня читать.

Ho прозвучали слова эти как любовное признание.

Суббота, 3 сентября. Утро.

Слухи о разгроме армии и капитуляции растревожили весь Бельвиль. Сейчас здесь не разговаривают, a рычат. Люди перекликаются через форточки с посетителями "Пляши Нога". Тупик почти не спит. Крошка Мелани, моя двоюродная сестричка, заливается в мансарде, где поселились Tpусеттка и наш Предок, но старика таким пустяком не разбудишь, и, когда малышка замолкает перед новой порцией рева, я слышу, как он с присвистом храпит. По ту сторону лестничной площадки Чеснокова успокаивает своего новорожденного сынка, напввая ему грустную песенку, очевидно украинскую колыбельную. A тут еще петух Фалля закукарекал раныне времени.

Лошади, запряженные в экипажи всех видов и стилей, взбираются, подстегиваемые кнутом, на крутые улицы предместья, a потом спускаются к заставе. Среди них катят под общий смех похоронные дроги, все в гофрированных лентах и со всеми прочими полагающимися по случаю финтифлюшками, только сейчас они завалены мебелью и статуэтками из чьего-то будуарa. Богачей оказалось так много, что им все годится в качество средств передвижения, даже катафалки, лишь бы куда подальше. И они так торопятсяудрать, что неохотно уступают дорогу даже воинским частявi.

Одиннадцать часов вечерa.

Над туirаком pеет знамя. Красное. Его вручили Непорочному Зачатью -Святой шлюхе, как выражается Шиньон, живущий этажом ниже. Древко примотали веревкой к вскинутой руке, благословляющей нищий люд тупика. Огненный цвет Революции полощется среди листвы второго каштана.

Вообще в Бельвиле много знамен, и красных и трехцветных. Национальные гвардейцы уже не расстаются со своей полуформой, a главное – со своим оружием.

Весь народ высыпал на улицу. С трудом пробираешься вперед, скользя между группками людей. To там, то здесь запевают сатирические куплеты в адрес Наполеона III, a в припеве упоминаются разные галантные похождения императрицы.

Взобравшись на повозку или цепляясь за столб газового фонаря на перекрестке, разглагольствуют ораторы. К тупику обращается с крыши своей типографии Гифес. Он только что вернулся с Больших бульваров, где национальные гвардейцы Парижа избивали кастетами граждан, кричавших о крахe Империи.

Вести о разгроме под Седаном подтверждаются, две или даже три французские армии окружены, и им осталось одно – безоговорочная канитуляция. Император не то взят в плен, не то погиб.

– Ho в Тюильри,– восклицает типографщик,– больше боятся Революции, нежели поражения, больше боятся парижан, нежели пруссаковl

B качестве доказательства он приводит тот факт, что в Бовэ отправили aрестантский вагон с заключенными из тюрьмы Сент-Пелажи, в подавляющем большинстве политическими.

– ...Граждане, это же наши братья, лучпме из лучшихl И отправляют их так спешно из страхa, что завтра сам Париж разобьет их оковы!

И тупик рычит в ответ.

Гифес терпелив от природы, объясняет он все ясно и понятно: Империя готова пожертвовать Францией, лишь бы спасти династию. 17 августа император решил по совету Трошю и Мак-Магона вернуться в Париж вместе с новой Шалонской армией*, встать y стеи столицы и таким образом охватить с флангов части, которые под

лежат смене. Ho императрица, оставшаяся на время отсутствия Наполеона регентшей, была убеждена, что возвращение проигравшего войну императорa развяжет Революцию. Мак-Магон повиновался. Надеясь спасти монархию, он губит Францию, a также в первую очередь Шалонскую армию, которую он в xaoce бессмысленных маршей и контрмаршей без толку двинул против двухсот тысяч немецких солдат, прочно удерживавших позиции. A тем временем императрица Евгения переправляет свое имущество за границу. Все видели, как к заставе тянутся фургоны с ee гербами.

– ...Парижу и Франции не на кого больше рассчитывать, кроме нас! Будьте готовы! Завтра забьют барабаны, загудит набат. Выходите все на зов Бельвиля! Да здравствует Республикаl Да здравствует Социальная!

Тупик бурно подхватывает, повторяет эти здравицы. Кажется, 6удто и сон y всех пропал; люди не хотят расходиться, расставаться.

B "Пляши Нога" медник Матирас во все горло затягивает старую, еще 48-го года, песню:

Haроды нам родные братья, Тираны злобные враги...

Понедельник, 5 сентября. Четыре часа утра.

У нас Республика!

И мы тоже слили свои клич с бурей, опрокинувшей Империю.

За моей спиной на роскошном ложе бастиона Валькло спит тихо, как мышка, Марта; голая ee нога свешивается над улочкой. Левая ступня обмотана мокрой тряпкой.

Занимается заря, заря первого дня нашей Республики. Слать мне не хочется, но ноги ноют, закутался потеплее.

Вчерa утром над Бельвилем стоял перезвон колоколов, возможно, и не в нашу честь, вчерa ведь было воскресенье,– ну и пусть! Бронза пела на колокольне Иоанна Крестителя, она воспевала мятеж. Били барабаны от Менильмонтана до Ла-Виллета, от Бютт-Шомона до предместья Тампль. Под звуки оркестра проходили батальоны Национальной гвардии.

Веселое солнце вставало над Бельвилем. Тупик окрасился всеми цветами фруктидорa. Медник Бастико вышел

на улицу в форме национального гвардейца. Остановившись в воротах, он поднял ружьишко старого образца и воскликнул, обращаясь к невидимым собеседникам: "Вперед, други!" И те ответили из многих окон. Пливар стоял еще в одной рубашке, но успел натянуть на голову кепи. Марта нарядилась -напялила юбку, в которой поместились бы две такие, как она, и приметала на живую нитку подол, подшив его чуть ли не на полфута. Ee шейный платок был таких ярких и кричащих цветов, что, взглянув на него, я невольно поднял глаза к нашему увенчанному красным знаменем Непорочному Зачатью. Знамя был о на месте.

Между улицами Орийон и Фонтен-o-Pya образовалась стараниями граждан четырех парижских округов – XX, XIX, XI и X, – пробка.

Столяр Кош, тоже в форме национального гвардейца, жаловался на беспорядок. Он опасался, как бы не пришлось Парижу заплатить слишком дорогую цену из-за того, что он лишился своих революционных вождей: почти все они либо в тюрьме, либо в изгнании.

– Первым делом надо вызволить из Сент-Пелажи Эда, Рошфорa * и других! – воскликнул Матирас, y которого на груди висел помятый рожок.

A гравер Феррье:

– Флуранса надо вернуть поскореe!

По-прежнему шел разговор о вчерашней манифестации на Бульварах, где кучка смельчаков тщетно пыталась поднять против Империи толпу зевак. Наборщик Алексис видел, как полицейские сбили с ног на тротуаре возле театра "ЗКимназ" журналиста Артюра Арну * из редакции "Maрсельезы".

– Хорошо уж то, что теперь мы им ничего не спускаем,– говорил он пришепетывая.– Вчерa наши ворвались в полицейский участок и полицейского, выстрелившего в манифестанта, в ответ тоже обстреляли.

– Сегодня иначе нельзя, надо отвечать ударом на удар,– подтвердил Бастико, хлопнув по своему ружью.

– Посмотрим, как ты это сделаешь! – негромко проговорил столяр.-Ружья-то нам выдали, a патронов все еще дожидаемся.

– Какие это ружья,– ворчал Феррье,– старого образца. Старее самой смерти... Нам бы шаспо, мы бы сумели им показать!

Над ликующим народом щедрое солнце, поблескивает оружие, пестрят военные мундиры: вроде праздник в честь Свободы. Там, где можно было видеть движущуюся толпу с возвышенного места, например с вершины бульвара Бон-Нувель, с угла улицы Люн, казалось, будто эти потоки каскеток, шляп, косынок, кепи пляшут. И впрямь ЛЮДРI не просто шли, они продвигались вперед, повинуясь внутреннему ритму гимна; изредка припев его взлетал над толпой, но y каждого в душе непрерывно пело и пело:

Республика нас призываег Победить или умереть!

Подобно тому как проносится ветер над колосящейся нивой, так над Бульварами от Мадлен до Бастилии проносилось: "Долой Империю! Да здравствует Республика!..* Марта вцепилась всей пятерней мне в плечо и подпрыгивала на месте, надеясь увидеть, что делается впереди и позади вас, и приговаривала:

– Hy и длинный этот Флоран! Чисто редька, чисто спаржа!

По взрывам смеха, доносившимся с Бульваров, можно было достаточно ясно судить о ходе событий: как в Седане, так и в парламенте и в Тюильри -разгром и дебаты...

Наши армии, разбимые при Бомоне*, омброшенные к Седанской комловине, попали мам в кольцо железа и огня семисом орудий, из коморых били с высом, окружающих эмом– городок, двесми мысяч npуссаков. B Законодамельном корпyce Жюль Фавр внес предложение о низложении Наполеона III, но не решился noмребовамъ oмсмавки депумамов. Сейчас, когда смало муго, господин Тьер * снова вынырнул на поверхносмъ. Ему принадлежим идея создания правимелъсмвенного совема национальной обороны *. Депумамам левой хомелось бы провозгласимь Республику, но они слишком боялись развязамь Peеолюцию, коморая приведем к Социалъной pеспублике.

Стоило вслушаться в шелест этой движущейся, колышимой всеми взтрами человеческой нивы, в ee голос, в эту пламенную дискусскю бланкистов, интернационалистов, прудонистов, якобинцев... Дискуссия замерла лишь ненадолго, когда вдруг кто-то сообщил сногсшибательную новость:

– Императорa в плен взяли!

– Тем лучше! – отозвалась тысячеустая рать, которая и есть голос Парижа.

Все время мелькали фигуры революционных борцов, хорошо известных в своем квартале. Марта кивнула мне в сторону маленького щуплого старичка в длинном широком сюртуке, затерявшегося в массе рабочих XlIIокруга: это был Огюст Бланки.

Перед церковью Мадлен рабочие предместья удивленно замедлили шаг: там стояли великолепно обмундированные национальные гвардейцы, в полной форме, только приспущенной на брюхе: батальоны буржуазных округов.

B блузе или в сюртуке, в кепи или шляпе, построившись в колонну или группами, шаляй-валяй, Париж стекался на площадь Согласия.

– Иди же! – крикнула Марта, хватая меня за руку.– Прорвемся, чертова башка. Я желаю сидеть в первых рядах и гроша ломаного не заплачу.

Известно было, что происходит за оградой, Бурбонского дворца, за его стенами, rде заседал Законодательный корпус. Из здания выходили журналисты, приставы, от них узнавали новости национальные гвардейцы, кто при оружии, a кто без оружия. Они прибывали под командой офицеров, a то и своего выборного командира. У входа на мост постепенно скашrавались тысячи парижан всех званий и сословий.

– Председательствует Шнейдер...

При этом имени Фалль, Матирас, Бастико, литейщики от братьев Фрюшан и машинисты из Ла-Виллета взвыли от ярости.

Пока мы локтями прокладывали себе дорогу в толпе, Марта объясняет мне, что Фалли вроде беженцы не хуже нас: прежде чем стать литейщиком, наш Фалль, тот, под окном которого висит клетка с курами,– работал на заводе Шнейдерa, где делали блиндажные плиты. Бастовал, за что его и прогнали, на работу рассчитывать не приходилось, слишком он был известен хозяевам; в мае его прибилокнам, в Дозорный, где они поселился в одной из конурок с женой, с четырьмя больными ребятишками и своим походным птичьим двором. Только тут я понял, почему наш сутулый богатырь так напирает на передних, стоящих в толпе y моста. B его крике: "Да здравст

вует Республика!" – есть и другой смысл: "Смерть Щнейдеру!" И таких, как он, немало.

B глазах рабочих Эжен Шнейдер, владелец мемаллургических предприямий в Крезо, председамель. "Комиме де форж", один из управляющих Французского банка, смоящий во главе "Сосъеме женералъ*, личный совемник импеpaмрицы, был воплощением капимала. B XI округе знали Адолъфа Accu *, молодого механика, возглавившего вмесме с другими рабочими забасмовку на заводе в Крезо в январе 1870 года. Шнейдер вызвал могда крупную воинскую часмъ: mpu мысячи усмиримелей. Среди них были neхоминцы, уланы и жандармы. На meppuморию завода они всмупили с музыкой. Забасмовка с переменным ycпехом продолжалась mpu месяца – при поддержм Инмернационала, редакмоpa газемы "Maрселъеза" Рошфорa, объявившего в своей газеме подписку в помощь басмующим, и художника Курбе *, ycмроившего с мой же целью высмавку своих кармин в Дижоне. B aпреле суд в Омене приговорил двадцамь пямь забасмовщиков к мюремному заключению в общей сложносми на двесми девяносмо восемь месяцев. Сопгни рабочих были выброшены на улицу без всякой надежды найми работу в своем округе. Apесмован был и Адолъф Accu.

Вдруг перед нами открылся проход.

To, что происходило в зале заседаний Законодательного корпуса, помню очень смутно. Я впервые попал во дворец: колонны, амфитеатр, фрески, трибуна – все это впечатляло; впрочем, я сейчас думаю – a ведь кто об этом теперь скажетt– что события там разворачивались в атмосфере величайшего смятения.

Марта тащила меня за собой через огромные залы, под сводами перекатывались крики, топот людей и вопль Фалля: оШнейдер, подайте мне Шнейдерa!" Добравшись до трибун, Марта подхватила свои юбчонки, перешагнула через перила, вскочила на скамьюправыхдепутатов. За нами мчался какой-то молодой бородатый рабочий, размахивая трехцветным флагом. Рабочие, буржуа и национальные гвардейцы, демонстративно срывавшие императорских орлов со своих киверов, теснились на трибунах, выкрикивая без устали два слова: 1ПЧ

Гифес спросил слесаря:

– A сейчас ты что рассчитываешь делать?

– Да сам не знаю.

– Не знаешь, и ладно,– заключил тштографщик,– ты все равно на всю жизнь наш.

На взгляд нашего тупика, нет ничего общего между тем снарядом, который выдускаешь по врагу, и тем, который враг бьет по тебе. Одно дело – наши убитые, другое – ихние. Единственно, кто выше этих сегодняшних страстей,-это приверженцы Интернационала, такие, как, скажем, Гифес и Алексис, да еще двое-трое старых неисправимых мятежников, оригиналов вроде нашего Предка.

Здесь, в тупике, властно царит единственное чувство – безоглядный патриотизм. Убили француза – преступление, убили пруссака – подвиг. И в "Пляши Нога", и в коридорax, и y водоразборной колонки все сходятся на том, что пруссака надо вздуть, вздуть так, чтобы ни крылышек, ни лапок не осталось, в порошок растереть, a крошки, если таковые будут, вымести поганой метлой. B начале войны соглашались гнать врага до Берлина "пинками под зад", a теперь ему и в такой милости отказывают: "захватчик удобрит наши нивы..." Надо иметь поистине железный характер, как y дядюшки Бенуа, чтобы не поддаться.

– Непобедимая Франция,– хихикает старик.– Да y меня от этих вечных глупостей с души воротит.

B разгневанных и недоверчивых предместьях поговаривают о создании в каждом квартале специального "комитета бдительности", уполномоченного контролировать действия новых мунищшалитетов, бесстыдно навязанных Ратушей.

Идея конмроля шла от Инмернационала, он-mo не сидел сложа руки. Вечером 4 сенмября члены секции собрались вмесме с Федеральной паламой рабочих общесмв * и noмребовали муниципалъных выборов, опгмены всех законов npомив свободы печами, собраний и aссоциаций, полимической амнисмиu, немедленного apecma бывших должносмных лиц Импеpuu, a также ux агенмов, в часмносми

всех членов так называемых брitгад "безопаеносми". To же собрание, npоисходившее на площади Кордери *, приняло "Послание немецкому народу", привожу здесь его первые и заключимелъные cмроки:

"Ты ведешь войну лишь npомив импеpamopa, a не npомив фрапцузской нации, мвердили и повморяли мебе мвои правимели. Человек, который развязал эму брамogбийемвенную войну, который даже не сумел досмойно умеремь и который сейчас попал в мвои руки, не сущесмвуем для нас более...

...Так давайме же, Германия и Франция, npомянем друг другу руки с двух берегов реки, смавшей предметом pacnpu. Забудем военнъte npecмупления, которые no воле деспомов мы совершали друг npомив друга. Провозгласим Свободу, Равенсмво, Bpaмсмво народов. Заложим евоим союзом фундаменм для Соединенных Шмамов Европы. ДА ЗДРАВСТВУЕТ ВСЕМИРНАЯ РЕСПУБЛИКА!*

x x x

Мы с Пружинным Чубом вернулись домой уже в темноте, руки y нас затекли, ладони все липкие, потому что мы от предместья Тампль до Бrотт-ПГомона расклеивали красные афиши с призывом к немцам.

– Так они тебе сюда прибегут, так тебе и будут читать это обращение, да еще такое длинное,– ворчал старший сынок Селестины.

Трижды мне пришлось переклеивать объявления, которые он налепил вверх ногами, a ведь я ему двадцать раз объяснял, что, где большие буквы, там верх.

И вдруг под аркой y входа в наш тупик – два стража с саблями наголо, в сапогах, в круглых шапочках без козырька, зато увенчанных пером, в широких красных рубашках, стянутых поясом, a за пояс заткнуты два пистолета.

Движением подбородка они показали нам: проходи, мол, мимо – и крикнули: "Vi-a!" 1

Мы запротестовали: мы же здесь живем. Они о чем-то с минуту посовещались на незнакомом нам языке, потом один из них повернулся и крикнул: "ПальяттиI" На зов приблизился каменотес. Он был в такой же форме, что

Проходиf (имал.)

и те двое. На их вопросы отвечал по-итальянски. Hac пропустили.

– Что это за форма такая?

– Гарибальдийская.

Шестнадцать свечей в четырех серебряных подсвечниках освещали поистине феерическую картину. Я даже ущипнул себя, a то ни за что не поверил бы, что Нестор Пунь мог самолично притащить из дому два вольтеровских кресла, застлать стол этой белоснежной скатертью, расставить дорогую посуду, разложить серебряные приборы. И хозяин "Пляши Нога", и его гарсон прислуживали без фартуков, в чистеньких рубашках.

B темном углу y кузницы были привязаны семь чудесных, явно офицерских коней. Ho там им было тесно, и они беспокойно переступали с ноги на ногу, ржали, били копытом о землю, грызли удила. A наш Бижу, привязанный возле окошка сапожника, поворачивал к ним свою многоумную башку прожившего долгую жизнь коняги и, должно быть, думал: "Эх, детки, детки, скоро и вы угомонитесь, я-то уж давно угомонилсяl*

Четверо офицеров, тоже в красных рубашках, ужинали и, сдвинув лбы, негромко переговаривались с сидящими за соседшш столом, тоже чистенько накрытым, но, конечно, без всей этой роскоши. Второй стол стоял чуть подалыне.

Пальятти подтолкнул меня к почетному столу. B кресле прямо передо мной восседал наш Предок.

– Это и есть ваш мальчуган? – мягко спросил человек, сидевший напротив Предка.

– Да, он.

Кресло првернулось на ножках в мою сторону.

– Я Флуранс.

Флуранс! Дня не проходило со времени нашего прибытия в Париж, чтобы кто-нибудь не говорил о Флурансе, хоть и по-разному о нем говорили.

Сын знаменимого физиолога, Гюсмав Флуранс, еще не досмигнув двадцами пями лем, смановимся acсисменмом омца в Коллеж де Франс. Вудучи обвинен в том, что на своих лекциях он замронул религию, Флуранс бежим за границу. B 1866 году он спешим на помощь к кримским повсманцам. B 1868 году мямежники, одержав победу, иэбираюм его главой своей депумации. B Афинах Флуранс

попадаем в ловушку, paссмавленную греческим правимельсмвом и французским посолъсмвом; его, связанного, бросаюм в мрюм французского пакембома, a его моварищей кримян насилъно омправляюм обрамно на Kpum. Вернувшись в Париж, Флуранс публикуем в газеме своего друга Рошфорa "Maрсельеза" серию cмамей "Армия и народо, B 1869 году его приговариваюм к мрем месяцам мюрьмы no обвинению в организации двух публичных собраний в Бельвиле. Одиннадцамого aпреля он пишем из мюръмы Мазас:

",..Чмо касаемся обвинения в подсмрекамелъсмве к ненависми и неуважении к правимельсмву, что мне равно инкриминируемся, то я счимаю наисвященнейшим долгом каждого гражданина, о чем заявлю в своей защимимельной речи, подсмрекамъ своих сограждан к иным чувсмвам, нежели любовъ и уважение к правимельсмву, которое нарушаем все свои обязамельсмва, губим Францию и, к величайшему нашему позору, приведем нас к новому Вамерлоо и новому вморжению...*

Через год и чемыре месяца Наполеон III капимулировал в Седане.

Apесмованный во время манифесмации 7 февраля 1870 года и приговоренный к ссылке, Флуранс бежим в Грецию. Двадцамъ mpемьего июля он пишем из Афин:

"Помоки крови льюмся сейчас no вине динасмиu Бонапармов. Когда же человечесмвом будем управлямь Разум? Когда избавимся оно от эмих идолов: королей, apисмокрамов и ux шумов? Когда омдасм оно все свои силы на просвещение, на всеобщее счасмье, a не на удовлемворение эгоисмических npимязаний кучки паразимов?"

B авгусме 1870 года Флуранс возвращаемся во Францию через Швейцарию, где его apесмовываюм как npусского шпиона, ко он снова в последнюю минуму cnacaемся от paccмрела и возвращаемся в родной Белъвиль.

Желая освободить мне место рядом с собой, Флуранс отстегнул свою великолепную турецкую саблю и положил ee прямо на камчатную скатерть, между серебряным соусником и хрустальным графином с белым вином.

– Бери, малыш, тут еще осталось крылышко цыпяенка.

Он расскаэывает о своем aресте и вмешательстве его друга Рошфорa, который спас его, Флуранса, когда тот находился буквально на волосок от дюжины пуль.

Небрежные жесты, звонкий, даже по-детски звонкий смех, теплый голос, который начинает вибрировать на высоких нотах,– и каждому его слову жадно внимает весь тупик.

– Можешь остаться здесь, Флоран. Ты нам понадобишься.

A мне больше ничего и не надо.

Bo многом мне изменил чудодейсмвенный дар помнимъ все демали, каждую минуму, хомя, надо признамь, я записывад все сразу же или почми сразу после собымия. Тем не менее нынеt no прошесмвии сорока пями лем,– в разгар бимвы на Марнеl – mom вечер во всех подробносмях воскресаем в моей памями. Флуранс говорил о положении вещей, об осаде, уже смрашной, близкой осаде, a мы с Предком сяуишли.

Флуранс разбирал политику нового правительства:

– Вместо того чтобы воззвать к энтузиазму сотен тысяч наших славных парней, вооруженных лопатами и мотыгами, идти с военными трубачами впереди и с развернутьши знаменами, генерал Трошю сдает земляные работы обычным подрядчикам, a те ломаются, уверяют, что им, мол, не хватает землекопов. Я как-то ходил смотреть на укрепления...

Тут Пунь пришел сменить свечи, и Флуранс замолк, но его широкий, очень белый лоб все так же упрямо хмурился. Когда Пунь удалился, он вздохнул:

– Империю свергли, дотому что она капитулировала. Haрод не может примйриться с мыслью, что Франция разбита. Шулерa, рвущиеся к власти, ставят именно на эту карту. A захватив бразды правления, они тоже капитулируют.

Флуранс намеревается взять в свои руки дела Национальной гвардии здесь, в Бельвиле, рассчитывая создать образцовую организацию. Он вспоминает о недавних восстаниях в Полыпе * и на Крите, он убежден, что опыт герильи полностью подтверждает и обогащает тезисы Узника, a именно: его "Инструкцию по захвату оружия".

B эмих своих мезисах, написанных в 1867 году и предназначенных членам его секций, Бланки развиваем положения революционной макмики, рассмамриваем все ee

aспекмы, включая возведение баррикад и смычки с npомивником, с мем чмобы усмановимъ в Париже дикмамypy, коморая подгомовим npиход коммунизма.

Нынче ночью все звуки разносятся как-то особенно далеко. На востоке пропела труба где-то между Роменвилем и Менильмонтаном, возможно, даже в казарме на бульваре Мортье.

Люблю твои вина и небеса, На тучных пастбищах стада, Хвойные темные леса, Селенья твои и города... Люблю я твой етарый Париж, Франция шоя!

После долгого молчания Флуранс затягивает вполголоса:

Свободой вскормленных сыновей И три твои Революции, Франция мояl ..

Тут он замечает, что мы с Предком навострили уши.

– Эту песню сочинил гражданин Жан-Ватист Клеман *. Наши друзья бланкисты вызволили его из тюрьмы Сент-Пелажи. Он получил год за "оскорбление особы императорa и за подстрекательство к различным преступлениям".

Флуранс замолк в раздумье, потом проговорил:

– Пушек! Пушек! Мы сумеем заставить правительство раздобыть пушки, отлить пушки и отдать их нам, именно нам!..

Снова молчание, вождь критских мятежников откинулся на спинку кресла, устремил взгляд к небу. И тогда он сказал:

– Предместья – это наши мятежные горы, холмы Монмартра, Шомона, Вютт-o-Кая... и Бельвиль, мой Бельвиль! Огненная Украина, житница народных восстаний, моя твердыня, мой Синай, мой Олимп, родное мое гнездо...– И своими длиннющими руками он словно обхватил половину Парижа.– Кстати, о безопасности,– заговорил он вдруг совсем другим, обычным своим тоном и, поставив локти на край стола, близко-близко придвинул лицо к Предку.

И тот скомандовал мне:

– A теперь, Флоран, оставь-ка нас одних.

Я поспешил распрощаться и направился к дому. Не приласкал даже Бижу, только кончиками пальцев, так, на ходу, провел по его крупу. Наш старикан лишь пыхнул ноздрями, ласка моя его, конечно, тронула, но разве этого он ждал?

Едва лишь я приоткрыл дверь, как на меня что-то набросилось, видать кошка. Слава богу, что господин Валькло обшил салон тканью!..

– Сволочь! Дерьмо! – вопила Марта.

Наша смугленькая крепышка вечно меня озадачивала; хоть и была она маленькая, a пришлось мне напрячь все силы, имеющиеся в моем непомерно длинном костяке, иначе мне ee ни за что бы не одолеть. Ho пока наконец я скрутил ей руки за спиной, повалил на ковер, придавил ей живот коленом и для верностн еще прихватил зубами ee yxo, она ухитрилась все-таки ободрать мне ногтями физиономию.

– Сволочь! Дерьмо деревенское! Утолйв свою ярость, она расхныкалась:

– ВеДь это же Флуранс! Понимаешь, что ты делаешь, или нет? Не мог за мной зайти! Или хоть бы позвал! A я-то весь вечер ждала, что ты вот-вот меня кликнешь! Не тут-то было! Пировал себе с Флурансом, пыжился, a я-то, идиотка, все ждала!

Тут меня осенило, и я одной фразой положил конец ee буйству:

– A теперь ты и отъезд его пропустить, видно, хочешь?

Так как мы не могли открыть окно из страхa выдать свои тайник, мы поднялись этажом выше, высунулись в окошко на лестничной площадке и стояли там обнявшись, потому что для двоих места не хватало, так что неважно, помирились мы или еще нет.

Охрана и офицеры уже сидели в седле. И ждали по обе стороны арки. Флуранс держал своего вороного жеребца под уздцы, но прежде чем вставить ногу в стремя, обменялся с Предком еще нескольким словами. Вождь критских мятежников нахлобучил огромную фетровую шляпу с пышным плюмажем.

Наш тупик да и весь Бельвиль хранили глубокое молчание. Хоть бы какой младенец пискнул! Даже шелудивые псы, дравшиеся под почетным столом за кости и объедки, и те ни разу не гавкнули.

Вдруг запел знаменитый петух супругов Фаллей, и тут Флуранс с Предком порывисто обнялись. Два стража галопом проскакали под аркой, чтобы осмотреть Гран-Рю, один взял налево, другой – направо.

Флуранс вскочил в седло. Его окружили офицеры. Пятеро всадников дружно оглянулись и отдали честь, приветствуя нашего Предка, потом поскакали во весь опор. Стук лошадиных подков гулко отдавался в переулках, улицах, под арками уснувшего Бельвиля. Судя по конскому топоту, всадники направлялись кавалерийским галопом к Бютт-Шомону.

Еще не стихло цоканье копыт, как Дозорный тупик вновь ожил: на площадке взвизгнули колесики тележки безногого супруга Мокрицы, младенцы с лихвой наверстывали упущенное, трое завопили, словно по сигвалу. Заскрипели балки, звякнуло железное ведро под слишком долго молчавшей струей воды. Вормье принялся лупцевать свою супружницу, a супружница Пливара во всеуслышание обзывала своего 6лаговерного рогачом. Две фальшивые ноты: это Матирас прощался на ночь со своим старым рожком. Нищебрат открыл окошко -проверить, no-прежнему ли Пресвятая Дева в своей нише вздымает красный стяг. Откуда-то налолзал запах кофе.

– Ox, шлюха! – Проведя пальцами по щеке, я убедился, что она вся в крови.

– A ты, коровяк вонючий, лучше со мной не связывайся! – усталым голосом шепнула Марта.

7 сентября.

Весточка от отца. Он попал в плен под Седаном. Был ранен осколком в правое плечо, но, как он уверяет, ничего серьезного. Пишет сам, a он y нас не левша. Кроме того, нам стало известно, что французскую армию, попавшую в плен, пруссаки согнали на остров Иж, к северовостоку от Седана. Так или иначе, война для отца кончилась.

ТЕТРАДЬ ВТОРАЯ Четверг, 8 сентября 1870 года.

Первый номер газеты Бланки "Отечество в опасности* вышел вчерa. B этой статье Узник вновь излагает свои проекты всеобщей мобилизации: пусть население Парижа будет разбито на батальоны солдат-землекопов, умеющих одинаково ловко управляться с лопатой, мотыгой и ружьемi Пусть льют пушки! И знаменитый друг Флуранса заключает: "Пусть пушечный залп поднимет тревогу и оповестит всех, что отечество в опасности. Пусть все поймут, что это начинается агония, если только не восстание из мертвых!*

С воскресенья идут разговоры о ранении маршала Мак-Магона. Супруга маршала в сопровождении двух врачей-хирургов отправилась в Седан. Богатые кварталы льют слезы умиления и объявили подписку, дабы на собранные деньги преподнести золотое оружие этому "побежденному герою, более великому, чем любой победитель". Ho то, что до слез трогает Елисейские Поля, вызывает ухмылкуу Бельвиля. Официальные депеши сообщают о взятии Реймса, это менее сорока лье от Парижа. Пруссаки вступили туда, предшествуемые сорока кавалерийскими эскадронами.