Текст книги "Дневник путешествия Ибрахим-бека"
Автор книги: Зайн Марагаи
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 21 страниц)
Благоденствие в единении,
Раскол – причина всех бедствий.
Руководствуясь справедливостью и равенством, можно победить все затруднения! За время моего путешествия, хотя я увидел лишь небольшую часть иранского государства, сердце мое изошло кровью. Повсюду одно – страна разорена, народ нищ, торговля в загоне, мечты развеяны, убеждения растоптаны, правители нерадивы. Бог мой, какая разруха! Не могу надивиться одному: на что нужна куча министров при этом полнейшем запустении! Вот я и хочу узнать у вас, в чем же причина такого разорения? Если посланник божий с вас спросит: «О министры Ирана, о предводители народа, где ваш закон, где ваша борьба за веру и где борцы за нее, где самая вера, сопутником которой я утвердил любовь к родине?». Что вы тогда ответите, какие принесете извинения? Какой вы дадите ответ, если друг ваш или недруг спросит у вас, почему за пятьдесят-шестьдесят лет, когда вы правили еще страной без иностранного вмешательства, в полной независимости и покое, вы не удосужились из двадцати пяти миллионов иранцев дать образование хотя бы двадцати пяти, чтобы они смогли надлежащим образом взять в руки бразды правления? Чтобы не было необходимости нанимать за огромные деньги в Европе иностранцев и сажать их на работу даже в таможни? Если какой-нибудь иностранец захочет узнать, почему за эти шестьдесят лет вы не сумели увеличить государственный бюджет столь обширной и богатой страны хотя бы на миллион туманов, чтобы потратить его на укрепление обороны родины, какой довод приведете вы в свое оправдание? А ведь за этот срок другие ближние и дальние страны увеличили бюджет в несколько раз и во столько же раз приумножили свою мощь и способность к процветанию. Если ваша собственная совесть спросит у вас, какая польза видеть доходы государства лишь во взимании взяток и штрафов и пренебрегать такими возможностями, как разумное использование налогов, расширение сферы торговли и увеличение площади посевов, что вы ответите на это, чтобы не сгореть со стыда? Или вы боитесь, что от разработки лесов, от пуска в ход бесхозных заброшенных копей, от объединения перевозочных средств вам будет меньше выгоды, чем от грабежа народа? Разве вам не ведомо, что народ – это руки и ноги государства и что следует поощрять их к работе, а не обрубать их. Народ – орган защиты для тела государства, и если сегодня он в жалком состоянии, то через каких-нибудь пять дней это станет причиной вашего собственного упадка и унижения. Тут министр не выдержал:
– Кончил ты свою болтовню или нет? – закричал он. – Нет у меня терпения слушать дальше твой бред! Безмозглый человечишко! Какой это негодяй научил тебя подобным дерзостям? Да разве я пророк, чтобы пробудить мусульманство? Каждый имеет тысячи своих забот и огорчений, а ты, идиот, попусту мелешь языком два часа. А я-то еще слушаю, не скажешь ли чего дельного! Глупое ничтожество! Встань, убирайся! Вот дуралей! А ну, вставай да выметайся!
Волей-неволей мне пришлось встать и уйти с чем пришел. Выйдя, я увидел Мешеди Хасана, одиноко дремавшего в саду под деревом. Я сказал:
– Вставай-ка, братец, пойдем, не время спать.
– Ты уже кончил свои дела у министра? – спросил он.
Я лишь горько усмехнулся. В это время я был в раздумье, стоит ли идти к министру обороны и министру иностранных дел или нет. Но я сказал себе: человек должен быть хозяином своего слова. Хотя от них вряд ли добьешься лекарства для излечения недугов родины, все же лучше пойти: ведь, высказав все, что хочу, я хоть немного облегчу свою измученную Душу.
– Теперь пойдем в министерство иностранных дел, – предложил я Мешеди Хасану.
– Что ж, пойдем!
И вот мы достигли дома министра иностранных дел. У дверей я увидел несколько фаррашей и одного русского казака. Я спросил у них о Мирзе Казим-беке, и мне его показали. Я увидел человека с приятным лицом и, поздоровавшись с ним, протянул ему записку хаджи-хана. Он прочел ее и весьма любезно осведомился, изволю ли я говорить по-арабски. Я ответил, что говорю.
Тогда он указал мне на стул и сказал по-арабски:
– Присядьте, сделайте милость.
Он велел подать чаю, после чего встал и вышел из комнаты. Вернувшись через несколько минут, он сказал:
– Подождите немного. У министра сейчас первый секретарь русского посольства, они совещаются.
Мне пришло на ум, что русское посольство, наверное, сейчас в смятении от того, что Англии уступили какую-то концессию и что все эти разговоры-переговоры касаются одного: или расторгнуть эту концессию, или же получить для себя такую же. Через некоторое время я совершенно случайно узнал, что так оно в действительности и было.
Между тем через час Мирза Казим-бек снова появился, на этот раз в сопровождении одного из приближенных министра, и, препоручив меня ему, попросил представить министру.
Мы вышли из комнаты, и мой спутник, подняв какую-то занавеску, пропустил меня вперед. Я очутился в комнате и увидел министра, который быстро шагал из угла в угол.
Я почтительно поздоровался.
– Ну, в чем дело? – спросил он.
Начав с того же вступления, что и при посещении министра внутренних дел, я попросил разрешения присесть. Прежде чем ответить на мою просьбу, он спросил:
– Ты из Каира?
Я ответил утвердительно, поняв, что Мирза Казим-бек осведомил его об этом.
– А какой страны ты подданный?
– Ирана, – сказал я.
– Я слышал, – заметил министр, – что в Каире все состоятельные иранцы оставляют свое подданство и стремятся принять подданство другой страны.
– Все, кроме меня, – почтительно ответил я.
Он слегка усмехнулся, но ничего не сказал и, сев, приказал мне также садиться.
Я опять начал умолять его, чтобы он выслушал мои слова до конца.
– Никто и не собирается гневаться, главное, чтобы слова не были вздорны и бессмысленны, – возразил он.
Я снова почтительно доложил ему, что все, что я говорю, проистекает от моей страстной преданности родине и посему не прошу ни о чем другом, как только выслушать меня.
Министр сказал:
– Говори, послушаем.
– Господин министр, – начал я, – к вам обращается с вопросами человек, приехавший издалека, но всеми силами души любящий иранский народ. Знаете ли вы о тех позорных деяниях, что творят за границей ваши консулы? До каких пор государственные паспорта, которые в глазах иностранцев являются почетным знаком принадлежности к иранской нации, не будут ставиться ни во что, как какие-нибудь жалкие мятые бумажонки для обертки лекарств? До каких пор нашими почтенными национальными документами будут торговать, как простой бумагой, везде и повсюду по самым сходным ценам, например: в Тегеране – пять кранов, в Тебризе – один туман, на берегах Арса – полтора тумана, на Кавказе – четыре рубля с полтиной, в Турции – восемьдесят пять пиастров? Доколе ваши чиновники будут повсеместно продавать эти паспорта за жалкие гроши любому вору, мошеннику и бродяге иностранного подданства, чтобы эти негодяи и преступники под видом иранцев позорили бы нас в семидесяти двух странах? И только когда эти воры и карманники попадают в руки властей, при расследовании выясняется, что они из армян или из грузин, а то и турецкие грабители и мародеры, которых наши консулы снабдили иранскими паспортами. Какой может быть при этом авторитет у наших консулов, какое может быть уважение к нашим паспортам, как бы они ни были разукрашены внешними знаками принадлежности к нашему государству? Разве допустимо, что некоторые ваши консулы забыли о своем высоком назначении и пошли на это тяжкое преступление? До каких пор огромные взятки, которыми откупаются ваши чиновники, будут защищать их от наказаний и снимать с них всякую ответственность? Чудеса, право, да и только! Разве еще не настало время пресечь этот позор и снять с государства и народа сие постыдное бремя! Доколе иностранные консулы, пользуясь неразберихой, творящейся у нас, будут пользоваться неограниченной свободой действий? И в полную противоположность им наши консулы в таких странах, как Италия или же Россия, будут угодничать и пресмыкаться, словно лакеи перед своими хозяевами и повелителями? <...> Нет, только по отношению к той стране, которая не имеет определенных и записанных законов, можно делать все, что угодно, и никаких не будет к этому препятствий. Другое дело Болгария; хоть там и молодое правительство, а в государстве всего-навсего три миллиона населения, но попробуй генеральные консулы Англии, Франции или России вмешаться во внутренние дела государства да начать командовать болгарским подданным: здесь встань, там сядь – этих консулов быстренько собьют с копыт, так бывало! А посланники и консулы иностранных государств всем бесчинствам, которые они творят в Иране, учатся у иранских посланников и чиновников. Да и то правда: что можно требовать от иностранцев, ежели наши чины вместо того, чтобы защищать права народа, обирают своих же собратьев среди бела дня? Если нам самим не ведомы ни законы, ни правосудие, можем ли мы требовать от них справедливого и законного обращения с нами? Клянусь прибежищем бога, именно от этих ужасов, творящихся на каждом шагу, горемычные иранцы, дым стонов которых заволакивает небо тьмой, бегут из разных мест и, спасаясь от притеснений у себя на родине, подвергаются еще большим жестокостям за границей. Повсюду, в каждой деревне в России или Турции вы можете увидеть, как группа бессовестных бездельников под названием фаррашей, собравшись вокруг одного из них, торжественно нареченного консулом, грабит этих несчастных скитальцев, о которых не говорится ни слова ни в одной официальной книге записей. Во-первых, почему не покончить в стране с притеснениями, чтобы люди не покидали свою родину? Во-вторых, ради чего консулы набивают свой кошелек, взимая ежедневно по пяти рублей с каждого из этих несчастных под видом денег за паспорт? Если вы соизволите на это заметить, что консулы зато не получают положенного им жалованья, клянусь богом, вы и тут ошибетесь; ведь если деньги, которые вымогаются ими у народа, поступали бы в распоряжение государства, последнее могло бы и им выплатить жалованье, и само остаться в выгоде, да в придачу к этому положило бы конец сим позорным делишкам. Если нынче в России или Турции, случится, умирает иранец, то какого бы он ни был сословия, первыми его наследниками бывают посольства и консульства. Если наследники и кредиторы сильны, то и они урвут себе долю, а чаще все идет в карманы послов и консулов. То же самое и с паспортами. Точно высчитано, что каждый иранец за время пути на поклонение в святую Мекку платит за оба конца при переходе границ сорок пять туманов паспортных денег. В году отправляются в Мекку по крайней мере четыре тысячи иранцев, так что их паспортные деньги составляют более ста шестидесяти тысяч туманов. Ведь на эти деньги можно было бы назначить везде, где полагается, в России и Турции, образованных консулов с установленным жалованием, которым было бы под силу разобраться в любой жалобе и наказать нарушителя. Почему у врат, ведущих к нашей святыне, в порту Джедда,[111]111
Джедда – город в Саудовской Аравии.
[Закрыть] куда стекаются мусульмане со всего мира, нельзя поставить дело умело, грамотно и честно? Почему на протяжении последних лет все дела паломников здесь отдаются на откуп за тысячу-две лир любому безродному бродяге и невежде? Какого-то негодяя делают полновластным хозяином жизни и имущества паломников, в то время как их безопасность и защита их прав должны гарантироваться государством. Этот прохвост без зазрения совести дерет с них за каждый паспорт по пол-лиры, т. е. два с половиной тумана, между тем государство взимает не более одного тумана. Но и этим он не удовольствуется: он буквально грабит людей вкупе с носильщиками и погонщиками верблюдов. Если прочие мусульмане, т. е. мусульмане из Турции, Египта, Испании, Индии и Кавказа, платят за наем верблюдов и мулов от Джедды до Мекки тридцать пиастров, то с иранцев он требует двести, т. е. в шесть с лишним раз больше. Хотя обо всем этом из года в год подробно пишут в газетах, а стоны притесняемых паломников возносятся до самых небес, однако никому до этого нет дела, и бессовестные плуты не несут никакого наказания. А ведь только той суммы, что насобирает в Джедде консул за три месяца от паломников-иранцев, достанет на жалованье посланнику. Если все, что я здесь изложил вам, вы знаете и просто не принимаете во внимание, – это верх бесчестия. Если же все это вам неведомо – тогда каждый имеет право счесть вас нерадивым и потерять к вам всякое уважение. Я кончил.
Министр зевнул, потянулся и сказал:
– Что ж, от Аравии лучшего нельзя было и ожидать! Но поражаюсь тебе – наглый, безмозглый и глупый человечишко! Услышал где-то такое слово «закон», нацепил его себе на язык и туда же, пустился в рассуждения! Да знаешь ли ты, что в других странах есть один единственный закон, и то всех его предписаний не выполнишь за целый год. А в нашей стране у каждого министерства свои собственные законы, и каждый из них может быть приведен в исполнение в полчаса. Благослови судьбу, что ты не оставил своего подданства, а то бы я поступил с тобой иначе. Вставай и катись ко всем чертям! Проваливай!
Я понял, что мне больше ждать нечего, поднялся и вышел, заливаясь от стыда потом.
Мирза Казим-бек, увидев меня, с оживлением спросил:
– Жаловались на египетского консула?
– Нет, мы говорили о другом. До свидания!
Вместе с Мешеди Хасаном мы вышли из министерства, и я сказал:
– Хоть времени осталось и очень мало, но уж сегодня надо довести это дело до конца.
Итак, мы направились в военное министерство.
Подойдя к нему, мы увидели, что караульные, поставив ружья в козлы, сидят по углам и курят. Я хотел войти, но меня задержали:
– Куда?
Мешеди Хасан сказал:
– Есть дельце!
Не знаю, что они ответили, но видел, как Мешеди Хасан закивал головой: хорошо, мол, хорошо, на обратном пути.
Мы вошли, и я спросил, где находится Асад-бек, начальник полиции. Мне указали его комнату; там важно восседал красивый юноша лет восемнадцати, одетый в богатый сюртук. Я поздоровался и с поклоном подал ему записку хаджи-хана. Он прочел ее и спросил:
– От кого это?
– Там стоит подпись и печать, – заметил я.
– Печать и подпись Мухаммада Али, но я не знаю, кто это.
– Да это же хаджи-хан, – пояснил я.
Юноша небрежно бросил мне записку обратно и, сказав: «Сегодня ничего не выйдет», стал смотреть в другую сторону.
Придвинувшись к столу словно для того, чтобы взять записку, я тихонько сунул ему в руку империал и проговорил:
– Господин фаррашбаши, я – чужестранец и путешественник, у меня к вам большая просьба.
Я еще не кончил своих слов, как он, заметив империал, обратился к одному человеку, стоявшему поодаль:
– Мирза-ага, скажите адъютанту, пусть придет сюда. Вошел юноша еще красивее этого, лицо его сияло как солнце. Асад-бек спросил:
– Министр один?
– Нет, там генерал-майор Гаруси сдает деньги и там же управляющий.
Обратясь ко мне и сказав: «Посидите немного», Асад-бек поручил Мирза-аге уведомить его, как только министр останется один.
Через полчаса Мирза-ага снова вошел и сообщил, что посетители ушли. Фаррашбаши вышел и, вернувшись через мгновение, подал мне знак идти за ним. Когда я встал, он шепнул мне на ухо:
– Этому Мирза-аге тоже дай что-нибудь.
– Слушаюсь, – ответил я и, достав три пятикрановые монеты, отдал их Мирзе.
Когда передо мной приподняли занавеску, я заметил, как управляющий передает двум фаррашам десяток мешочков с деньгами. Потом фарраши удалились.
Небольшая кучка золотых монет еще оставалась на столе. Министр брал их одну за другой и взвешивал на небольших весах.
Я почтительно приблизился и застыл, сложив руки на груди. Прошло более десяти минут, а министр все взвешивал деньги и складывал их в кашемировый мешочек.
Наконец он повернулся в мою сторону и спросил:
– Что тебе надо?
– Я желаю кое-что доложить вам.
– Говори!
Начав с тех же объяснений, что и в министерствах внутренних и иностранных дел, я попросил разрешения сесть.
Министр в полном удивлении окинул меня с головы до ног негодующим взглядом и воскликнул:
– Ах, дерзкий, разве ты не можешь стоя доложить свои дела? Ведь ты как будто не хворый?
Я пояснил, что дело мое весьма продолжительное.
– Ничего, говори как есть.
Я понял, что он никак не хочет позволить мне сесть и уже начинает впадать в гнев. Если настаивать и дальше, он выйдет из себя. Все же я осмелился заговорить:
– Заклинаю вас, господин министр, гербом падишаха, соблаговолите дозволить этому рабу присесть.
Как бы то ни было, он разрешил мне сесть.
– Я – путешественник, мусульманин, по религиозному толку принадлежу к джафаритам,[112]112
Джафариты – приверженцы одного из течений мусульманства, распространенного среди сирийских шиитов; особо почитают шестого имама – Джафара.
[Закрыть] – начал я. – Я объехал всю Европу и видел армии всех стран, я хорошо знаю порядки в этих армиях и обязанности военных министерств. Но вот в этой стране, проехав от святого Мешхеда до самой столицы, я нигде не заметил ни малейшего признака ни солдат пограничных гарнизонов, этих защитников страны, ни орудий и боеприпасов, не видел я также крепостей, рвов и валов. Только в Мешхеде мне довелось увидеть несколько солдат, больше похожих по одежде на батраков и носильщиков глины, и, увы, лучше бы мне их не видеть! А теперь я обращаюсь к вам, военному министру этой древней страны. Для Ирана возможны два положения. Возьмем первое: если вы живете в мире с соседями и твердо уверены, что война не наступит неожиданно, – к чему в таком случае все эти бригадные генералы, дивизионные генералы и адмиралы, все эти сардар-акрамы, сардар-азамы, сардар-афхамы[113]113
Сардар-акрам, сардар-азам, сардар-афхам – титулы высших воинских чинов иранской армии в XIX в.
[Закрыть] да и самое военное министерство и двухсоттысячное якобы войско, существующее, впрочем, только на бумаге? Ведь для защиты святой цитадели – нашей столицы достаточно двух-трех полков, и охрану каждого города вы можете возложить на градоначальника с его тридцатью-сорока тюркскими или арабскими фаррашами, которые даже не требуют жалования. Ибо народ Ирана считает своим долгом полное повиновение падишаху. Теперь перейдем ко второму: если есть угроза, что Иран может подвергнуться вражескому нападению, то где же ваше обученное на случай войны войско, натренированное и снаряженное согласно современным требованиям? Где ваши военные припасы и продовольствие, где такие орудия защиты, как пушки и ружья? Где арсеналы с оружием и склады с обмундированием для войск? Ведь ваши пограничные войска должны состоять из нескольких полков, а где, в каких важных пограничных пунктах они расположены? Где ваши военные госпитали, где врачи и военные хирурги? Где вы собираетесь расположить склады с медикаментами и со всем необходимым для лечения солдат? Как, какими перевозочными средствами вы собираетесь вывозить с поля боя раненых, этих мучеников за родину и народ? Где у вас выстроены казармы для борцов за веру – защитников отечества? Где сооружены неприступные крепости и сильные бастионы, которые могли бы принять на себя первый внезапный натиск врага? Можно ли дать отпор врагам, со всех четырех сторон вперившим жадный взор на нашу родину, выставив против них двадцатилетних генералов и солдат, которым перевалило за шестьдесят? Какие услуги отечеству и народу успели оказать эти двадцатилетние юнцы, что удостоились чести носить шпагу и генеральскую портупею?
Когда я дошел до этого места, я вдруг увидел, что вся кровь отлила от лица министра, и он закричал не своим голосом:
– Асад! Асад!
Вбежал Асад-бек, фаррашбаши.
– Какая гнусная собака ввела сюда этого негодяя, этого нахального сукиного сына, этого болтливого идиота?!
– Да стану я вашей жертвой! Хаджи-хан написал мне записку.
– Да подавится отец его своим дерьмом! Проучите хорошенько этого собачьего сына, обомните ему бока и выставьте вон!
Дальнейшее я уже помню плохо – кулачные удары и пощечины посыпались на меня, как дождь с неба. Я лишь успел заметить, что с меня сорвали аба, что на голове моей уже нет шапки и что пять или шесть парней, вцепившись в мои руки и ноги, волокут меня по лестнице вниз. Надавав мне пинков в поясницу, они столкнули меня так, что я растянулся на земле. Несколько человек тут же бросились ко мне, чтобы потащить меня в тюрьму.
Я взмолился:
– Баба, ради бога, оставьте меня! Министр велел меня выгнать, это правда, но сажать в тюрьму не приказывал.
Однако они продолжали твердить, что отпустить меня не имеют права. Тут подбежал Мешеди Хасан и воскликнул по-английски:
– Господи, братец, да что это приключилось с вами?
– Что должно было случиться, то и случилось. Однако приказа об аресте не было. Устройте, прошу вас, так, чтобы нам поскорее выбраться отсюда.
– А деньги у тебя есть? – спросил он.
– Нет, ничего не осталось.
– Вынимай тогда часы.
Но руки мои так дрожали, что я, как ни старался, не смог вытащить часы. Тогда Мешеди Хасан разорвал мой карман, вынул часы и передал их вместе с цепочкой фаррашам.
Тут только они отпустили меня, занявшись определением стоимости часов и их дележкой.
Мы тем самым получили возможность уйти. Но когда мы уже вышли из дома, я вдруг заметил, что голова моя не покрыта и на мне нет аба.
– Брат, – сказал я, – сдается мне, что без аба еще можно идти, но уж с непокрытой головой вроде не пристало.
Мешеди Хасан пообещал одному фаррашу кран. Тот пошел и принес мою шапку. Теперь наступила очередь за караульными. Они, разумеется, тоже потребовали денег. Не знаю уж, что им дал Мешеди Хасан, но они нас выпустили.
Итак, с избитым телом и глазами полными слез, шатаясь и попросту валясь с ног, я направился к своему жилищу. По дороге я умолял Мешеди Хасана, чтобы он и словом не обмолвился Юсифу Аму о моих злоключениях.
Наконец, мы добрались до дома. Юсиф Аму, увидев меня, в страшном испуге, с громкими причитаниями бросился мне навстречу.
– Ох, что с тобой стряслось, господин бек? Скажи скорей, отчего ты так бледен и весь дрожишь?
– Нет у меня сил отвечать тебе, – сказал я, – принеси-ка постель и подушку.
Он принес, и я без чувств рухнул на постель.
Очнувшись, я увидел в свете зажженной лампы, что вокруг меня стоят несколько человек. Один из них положил мне левую руку на лоб, а правой держит меня за руку, считая пульс. Я понял, что это врач. Он спросил:
– Как вы себя чувствуете, где болит?
– Нигде не болит.
Затем, обратясь к Юсифу Аму, доктор сказал:
– Не пугайся. Слава аллаху, страшного ничего нет. Но Юсиф Аму все плакал и твердил:
– Помоги, ради бога, господин доктор! Ведь я не смогу и на глаза показаться его матери. Остается только и мне убить себя!
– Клянусь тебе, раб божий, ничего особенного, – повторил врач, – просто сердце его немного взволновано и расстроено. Все это, видно, от какой-то неприятности, которая внезапно с ним случилась. Ничего, пройдет. Если он привычен, то дайте ему выпить немного коньяку или старого вина, и он успокоится.
Юсиф Аму вздохнул:
– До сих пор не пил. Но если нужно, что же делать, надо дать.
– Да не примет господь твою клятву! – воскликнул я. – Если даже умирать буду, и то не выпью! Я ведь не болен, дорогой Аму, не бойся, – и при этих словах я чуть-чуть приподнялся.
Врач тихо шепнул ему:
– Развлеките его чем-нибудь, что он любит. Почитайте стихи, а то пригласите певца или музыканта, это его успокоит.
– Больше всего он любит книгу «История Надира», – ответил Юсиф Аму.
Врач засмеялся, отнеся это к простодушию Юсифа Аму, и сказал:
– Возьмите немного эссенции мяты, потом заварите чай и, налив в чай две-три капли, дайте ему выпить.
Затем он написал, чтобы из аптеки принесли два пузырька с лекарством, и велел каждые два часа поить меня крепким кофе, по полкружки за раз.
– Остальное, – добавил он, – на воле божьей, никакие врачи больше не нужны. Но, если понадобится, известите меня, я приду. До свидания.
Мешеди Хасан дал врачу пять кранов, затем пошел и принес лекарство.
Во время всей этой суеты я то и дело разными знаками старался дать понять Мешеди Хасану, что от Юсифа Аму надо скрыть все происшедшее.
Внезапно мне пришло в голову, что бедняга Мешеди Хасан еще не обедал. Я попросил у него извинения за это.
– Не беда, – отозвался он. – Главное, чтобы твое здоровье было в безопасности.
Юсиф Аму спросил меня:
– А ты-то сам где обедал?
– В одном месте, – нехотя ответил я, и увидел, что Мешеди Хасан незаметно улыбнулся.
Итак, следующие три дня после этого прискорбного случая я не мог выйти из дома. На четвертый день я вдруг увидел, что навестить меня идет хаджи-хан, а за ним шествует наш старый знакомый, повар Гулам Али, разодетый во все новое, – в суконном длинном сюртуке, на голове новая шапка яйцевидной формы, на поясе длинный кинжал.
Когда хаджи-хан увидел, как я бледен и слаб, он воскликнул:
– Не захворали ли вы? Что случилось? Сегодня Мешеди Хасан подробно мне рассказал обо всем...
Я не позволил хаджи-хану кончить, до смерти боясь, как бы обо всем не узнал Юсиф Аму.
– Дорогой Аму, – ласково попросил я, – разведи-ка поскорее самовар. Он вышел.
– Ах вы, такой-сякой, – продолжал хаджи-хан, – что это за напасть свалилась на вашу голову?
– Теперь уж прошло. А случилось лишь то, что не могло не случиться.
– Что же вы натворили, если вас поколотили?
Я рассказал все с подробностями. Хаджи-хан был вне себя от удивления:
– Да ты сошел с ума! – заорал он. – Разве можно в этой стране, пред самим военным министром, который по величию и значению мнит себя выше любого фараона и шаддада,[114]114
Шаддад – мифический царь, персонаж многих преданий, образ, олицетворяющий шаха-деспота.
[Закрыть] вести подобные речи??! Ведь он и ему подобные ничего и знать не хотят, кроме того как попроворнее ограбить свою страну да повыгоднее продать родину и народ. Я сгораю от стыда, что ношу титул «хан». Что толку, что его носят подобные мне, а часто и хуже меня? Все они живут одним и тем же, мирок их донельзя узок, а стремления направлены в одну жалкую цель. Если бы я с самого начала понял, с какими намерениями ты ищешь свидания с этими негодяями, я бы воспрепятствовал тебе идти к ним. Но зато теперь я укажу тебе путь к наипочтеннейшему человеку, главное человеческое качество которого заключается в его страстной и безраздельной любви к родине. Вся его чистая сущность замешана на любви к своему народу, а на страницах его сердца нет иных писмен, кроме имени родины и любви к ней. Этот кумир всех патриотов безусловно глубоко посочувствует тебе. В награду за все страдания, кои причинил тебе твой патриотизм, я сведу тебя в его обитель, и там ты позабудешь все свои невзгоды. Сейчас я пойду к этому великому человеку и постараюсь устроить все так, чтобы он принял тебя и утолил твою жажду, наполнив чаши святой водой из райского источника патриотизма.
– Ничего страшного, – отвечал я, – все это пройдет! Это только первый шаг на пути служения родине.
Тем временем подали самовар, мы выпили чаю. Хаджи-хан еще немного пошутил с Юсифом Аму, затем простился и ушел.
На другой день около полудня я услышал, что один из служащих караван-сарая называет мое имя и просит указать мою комнату.
Ему показали и он, войдя, со всею учтивостью поклонился и сказал:
– Вас желают видеть в одном доме. Просят, если можете, соблаговолить пожаловать. Это то самое лицо, насчет которого вам что-то обещал хаджи-хан.
Я сразу сообразил, о ком идет речь.
– Подождите, пожалуйста, немного, я сейчас приду, – сказал я.
Я тут же поспешил на базар и купил себе аба за сорок туманов. Вернувшись, я сказал: «Идемте», и мы пустились в дорогу. Пройдя несколько шагов, мой спутник спросил:
– Может быть, желаете сесть на конку?
– Нет, прогулка пешком куда приятнее.
Вскоре мы подошли к большому зданию, весь внешний облик которого свидетельствовал о величии его хозяина. Пройдя ворота, мы очутились в прекрасном саду, засаженном цветами самых разнообразных сортов и окрасок. Группа слуг спокойно занималась какими-то делами по хозяйству, никто не суетился и не шумел.
Мы поднялись по лестнице на второй этаж, миновали зал и приблизились к двери, у которой стоял слуга. Он поднял передо мной занавес, и я увидел человека, сидящего в кресле. От его открытого и чистого лица веяло таким благородством и величием духа, словно это был небожитель в одежде человека. Лицезрение этого благородного и достойного человека заставило меня забыть все мои прошлые невзгоды. Из самой глубины сердца я приветствовал его. Он ответил мне чрезвычайно любезно и ласково:
– Пожалуйте, во имя аллаха, садитесь.
Я присел было на ковер, но он заставил меня подойти ближе и настоял, чтобы я сел на стул, стоявший подле него. После взаимных приветствий и обязательных расспросов он спросил:
– Вас зовут Ибрахим-бек?
– Да, – отвечал я.
– В Египте очень жаркий климат. Там, верно, трудно жить в летнее время? А я слышал, что вы долгие годы жили там.
– Любые трудности переносятся легче, когда они становятся привычными. Мы уже притерпелись к климату тамошних мест.
– Да, конечно, все дело в привычке.
– Я слышал, – сказал он затем, – что несколько дней тому назад один из вельмож отнесся к вам с большой грубостью и неуважением. По– истине я скорблю об этом и весьма этим опечален. Но что делать? Надо уметь переносить страдания. Увы, тысячу раз увы! Да будет мир вашей душе и да простит ему бог! Я попросил вас прийти, потому что захотел поговорить с вами и узнать цель ваших бесед с этими лицами. Что вы желаете и с какой целью прибыли в Иран? И почему вам не нравится наш Иран? Может быть, вы просто в чем-то заблуждаетесь?
– У меня не было в этом путешествии иной цели, – начал я, – как повидать святую землю моей родины и поклониться ей. Но прежде я должен сказать вам, что неистовая любовь нашей семьи к своей родине, любовь, доходящая до фанатизма, давно уже сделалась притчей во языцех по всему Египту. Да, мы любим иранскую землю больше самой жизни, ибо она – наша святая отчизна, земля, которая вскормила наших родителей и упокоила наших предков. Живя в Каире, вдали от родины, я нередко слышал о непорядках во всех делах Ирана, о неправедности его сыновей, о нерадении его правителей, о тирании и жестокости сильных по отношению к слабым и зависимым. Но страстная любовь к родине не позволяла мне верить этому. В глубине души у меня зародилось твердое намерение – поехать сюда и все увидеть своими глазами. Молодая кровь ударила мне в голову, и внезапно, пренебрегши всем, я собрался в путешествие. Увы! С первого момента после переезда границы до прибытия в столицу, на всем пути я к великой своей печали все больше и больше убеждался, что все слова поношения – чистая правда и что всё, действительно, из рук вон плохо. Тогда я принял решение узнать от самих министров этой страны о причинах такой разрухи, нерадивости и беззакония. Результаты были самые убедительные. Когда я всякими уловками пробился на аудиенцию к ним, в ответ на все свои вопросы я не получил ничего, кроме пинков и затрещин, и не услышал ничего, кроме брани и оскорблений, да таких, что не доведись мусульманину слышать и неверному получать.
