Текст книги "Дневник путешествия Ибрахим-бека"

Автор книги: Зайн Марагаи

Вижу, при этих словах лицо хаджи помрачнело. Он проворчал:

– Значит, следует, по-вашему, выбросить календарь. Хорошо, а если его не будет, то как вы узнаете, который у нас месяц?

– Дорогой хаджи, – перебил я его, – да разве я вам внушаю, что календари не нужны? Нет, конечно! Они нужны всякому народу и всегда, однако не такие, как в Иране, где на любой странице написана всякая чепуха: «В данном месяце все приметы означают, что сыр будет соленый, сахар – сладкий, хлопок – мягкий, а камень – твердый».

Тут я заметил, что хаджи кипит от гнева. Поэтому я свернул клубок этого разговора и, попрощавшись, вышел.

Мы переночевали в гостинице; проснулись, когда солнце стояло уже высоко. После обычной молитвы и чашки чаю Юсиф Аму по указанию служащего гостиницы понес наши паспорта на визирование в иранское и турецкое консульства.

Иранское консульство взимает за каждую визу два рубля, а турецкое один рубль восемьдесят копеек. При этом в турецком консульстве на паспорта наклеивают марки стоимостью в двадцать пиастров. Как мы узнали, то, что платится турецкому консулу, все идет в казну упомянутой страны, а то, что мы даем иранскому консулу, он просто кладет в свой карман.

К тому времени, когда окончились все церемонии визирования паспортов, было уже четыре часа пополудни. Мы отправились на пристань и увидели, что пароход уже производит погрузку.

Отход парохода запаздывал, и я поднялся на мостки. При этом я был настолько расстроен и растерян, что как будто потерял рассудок. Вдруг до моих ушей донесся встревоженный возглас Юсифа Аму:

– Господин бек, очнись, упадешь в море!

Придя в себя, я заметил, что стою у самого края, еще шаг, и я был бы в воде. Я отпрянул назад и оглянулся на Юсифа Аму: бедняга в ужасе схватился за голову.

Наконец, мы дождались времени отправления парохода и направились к нему. Тут мы заметили, что это тот же русский пароход «Азов», на котором мы начали свое путешествие. Пароходная прислуга узнала меня, и начались взаимные приветствия и расспросы. Это благоприятное совпадение привело меня в хорошее расположение духа.

Но вот наш пароход отчалил. Погода была прекрасная, море спокойное. Мимо нас замелькали пристани портов Трабзон, Гиресун, Самсун, Синоп... Наконец, на пятый день мы вошли в Босфорский пролив, и там в таможне под названием Гават, что находится у входа в пролив, я подсчитал, что минуло ровно восемь месяцев и двадцать один день с того часа, как мы отправились из этого самого места на поклонение в святой Мешхед и в путешествие по Ирану.

* * *

Когда я кончил читать описание этого возбуждающего тоску путешествия, я был погружен в пучину изумления. Взглянув на часы, я заметил, что время уже перевалило за полночь – было десять минут первого. Тогда изумление мое возросло еще больше, ибо я понял, что читал этот дневник, не отрываясь, много часов подряд, и за все это время я не курил, не ел и даже не вставал с места, словом, забыл обо всем совершенно, в том числе и о себе, и о своих бедных гостях. Как я уже говорил, они ушли в баню и еще не вернулись. Солнце давно зашло, а о них не было ни слуху ни духу.

Я встревожился: где они, не случилось ли с ними чего и где они обедали? Позвав слугу, я заметил, что он выказывает все признаки удивления.

– Ага, разве вы дома?! – растерянно спросил он. – Мы думали, что Вы ушли вместе со своими гостями. Госпожа еще спрашивала меня, отчего это вы не возвращаетесь.

– Не болтай глупости! – прервал я его. – Ты же видишь, что я здесь, так что за смысл в этих вопросах? Ступай сейчас же к хану Валаду, поднимись на второй этаж и загляни в комнату номер такой-то. Если гости там, то проводи их сюда. Если же их нет, то спроси у хозяина комнаты, приходили они к нему или нет. И возвращайся быстрее!

Слуга ушел, а я не переставал думать о своих гостях и чувствовал сильнейшее смущение при мысли, что по небрежности не пошел вместе с ними.

Однако прошло еще немного времени, и мои гости вернулись. Я вскочил им навстречу и, когда они сели, сказал, обращаясь к Ибрахим-беку:

– Брат, вы повергли меня в состояние крайнего потрясения, вручив мне эту печальную повесть – дневник вашего путешествия. Чтение книги настолько захватило меня, что я забыл и о вас, и обо всем на свете, до сих пор ничего не ел, более того, не курил и не вставал с места. Мои домашние были уверены, что я ушел с вами вместе. Как только я опомнился, первой моей мыслью было, где вы и что с вами.

– Мы вышли из бани и встретили одного знакомого, нашего соотечественника, он повел нас к себе, и там мы обедали и пили чай, – объяснил Ибрахим-бек. – Он очень настаивал, чтобы мы остались у него переночевать, но мы все же не сдались на долгие уговоры и отказались, а выйдя от него, столкнулись с вашим слугой, посланным за нами.

Обменявшись с гостем еще несколькими словами, я приказал подавать ужин. И тут я вдруг вспомнил, что из Египта на имя Ибрахим-бека пришло письмо.

– Ах, брат, совсем позабыл! – воскликнул я. – Из Египта получено письмо для вас.

Я вынул письмо из шкатулки, и Ибрахим-бек в сильном волнении, раскрыв его, прочел вслух.

Вот содержание этого письма:

«Дорогой брат! Слава аллаху и его милостям, все ваши родственники и знакомые пребывают в благополучии и здравии. Надеюсь, что сейчас вы с помощью творца уже вернулись в Стамбул. Невозможно и описать, как все ваши друзья беспокоятся о вас и как опечалены длительностью вашего путешествия. Нам представляется, как вам, выросшему на воле в Египте, трудно приспособиться к жизни в Иране. И, конечно, с вашей привычкой говорить всегда и всюду правду, в Иране вам, надо думать, не поздоровится.

«Ваша старая матушка особенно тоскует и день и ночь пребывает в слезах и вздохах. О жестокий человек! Боюсь, что память о друзьях начисто ушла из вашей души. Но где ваша сыновняя любовь?! Ведь за весь этот долгий срок от вас не пришло ни одной телеграммы, которая успокоила бы ваших друзей и явилась бы целительным бальзамом для страдающего сердца вашей бедной, беспомощной матери.

«Я хорошо сознаю, что, увидев прелести своей возлюбленной “госпожи Персии”, вы забыли весь мир со всем сущим, не говоря уже о нас. Слава богу, несколько дней назад пришла, наконец, из Тебриза телеграфом весть о том, что вы прибыли туда. Узнав эту новость, все ваши друзья возликовали, а родительнице вашей она даровала новую жизнь. Два дня она не осушала радостных слез, без конца целовала телеграмму и прикладывала ее к глазам.

«Телеграмма счастливым случаем пришла так быстро, что это стало предметом всеобщего изумления и удивления. Можно было подумать, что вы почувствовали всю силу печали ваших друзей и вашей матери и прибыли самолично за три часа и тридцать четыре минуты, чтоб рассказать нам о себе и своем путешествии.

«Поистине, да будет превознесен поэт Мирза Рази,[221]221
  Мирза Рази – автор «Украшения историй» («Зинат ат-таварих»), большого исторического труда, предпринятого им по приказанию Фатх-Али шаха в начале XIX в. Был известен также своими стихотворными панегириками. Составителям не удалось установить, из какого сборника взято стихотворение, цитируемое автором романа.


[Закрыть] сказавший о гонце, что летит быстрее молнии:

 
О ты, достойный, чей султан и то – надежный щит,
О положенье бедняка ты шаху сообщи.
О ты, кому столетний путь – всего лишь краткий миг,
Кто быстроног и легкокрыл, как вешние лучи,
Кому пройти один фарсанг, как мне – достать рукой
От глаз до уст, о великан, молю я, не молчи!..
 

«У нас нет ничего нового. Все друзья находятся в здравии, и у всех с языка не сходит ваше имя. Некоторые говорят: “Как жаль, что нам не пришлось побывать в Иране вместе с Ибрахимом! То-то интересно было бы посмотреть, как он выходит из себя, глядя на тамошнюю жизнь, как сыплет страшными проклятиями и попрекает каждого встречного в неверии, безнравственности и отсутствии патриотизма”. При этом они посмеиваются.

«Да хранит вас аллах, возвращайтесь скорее – сами увидетесь с ними! Если хотите выйти из положения, то предупреждайте их слова, говорите наперед их то, что они хотели бы сказать, и посмеивайтесь вместе с ними. Иначе ваше дело плохо, уж они отыщут все средства, чтобы насмеяться над вами и позлить вас.

 
На долгую тему я кратко с тобой говорил,
А ты, если хочешь, развей это в длинный рассказ.
 

«Печальным событием, которое случилось уже после вашего отъезда, была для нас всех кончина хаджи Али Бабаи Салмаси – да успокоит господь его душу! Все друзья его – и здесь на родине, и те, что были на чужбине, – очень горевали по поводу его смерти. Сразу после завершения траурной церемонии прибыли чиновники из иранского консульства и конфисковали его поместья и все имущество. Всего после него осталось тридцать четыре тысячи лир наличными и недвижимым имуществом, хотя некоторые лица утверждали, что богатства умершего были еще больше. То, что причиталось на долю некоего Али Риза Сагира и Мухаммада Али Мухтал аш-Шуура, передали в банк с обязательством выплачивать Али Риза на нужды его школы двадцать пять лир ежемесячно, а Мухаммаду Али – восемь лир. Доля более крупных наследников тоже ушла в руки этих чиновников.

«Целую неделю чиновники консульства делили имущество умершего. Консульство прибрало к рукам всего лишь пять с половиной лир, и то в качестве консульского сбора или “платы за присуждение”, взяв их из доли более крупных наследников. Из доли же мелких наследников не взяли ни динара.

«Таково было одно событие, но случилось и другое, на редкость странное. Один из ваших друзей, владевший магазином в Суэцком порту, выехал по торговым делам в Судан. Мне помнится, это случилось, когда вы еще были в Каире. Через некоторое время вдруг распространился слух о его смерти. Тогда некий хан, иранский консул, послал из Каира в Суэц своего человека. Магазин этого купца опечатали, служащих прогнали, а все деньги и товары забрали. Не знаю уж, каким путем несчастный владелец магазина узнал в Судане об этом происшествии. Лишь через полтора месяца смог он сам приехать в Суэц и увидел, что магазин его опечатан. Он вернулся в Каир и сколько там ни взывал: “Я жив, верните мне мой магазин, отдайте имущество!”, ничто не помогло, а господин консул всячески увиливал от ответа. Несчастный был вынужден прибегнуть к защите властей, но и тогда на него не обратили никакого внимания. Вот какой скандал! Вчера ага Мирза Аббас и хаджи Халил ага пошутили над ним: “Эх, раб божий, в консульстве уже подтверждено, что ты мертв. Теперь тебе надо снова съездить в Судан и привезти оттуда достоверное свидетельство, что ты жив. Вот тогда дело твое примут к расследованию!”. Бедняга от этих слов словно обезумел, мечется туда и сюда и все надеется что-нибудь выхлопотать. Каирские горожане говорят: “Жаль, нет Ибрахим-бека: он или уж прозрел бы наконец, или снова начал бы упрекать нас в отсутствии патриотизма и чувства чести...”».

Вижу, у Ибрахим-бека задрожали руки. Он изменился в лице, пришел в полное смятение духа, тут же разорвал письмо в мелкие клочки и, швырнув их на пол, воскликнул:

– Сам не знаю, что за проклятье я ношу на себе! Неприятности так и преследуют меня! Можно подумать, что все эти известия специально собрали, чтобы прижечь каленым железом мое сердце. И не ведают того, что мое бедное сердце и без того просто кровоточащий кусок мяса. О жестокий человек! Будто специально для встречи со мной он приготовил мне этот гостинец! Клянусь творцом, после всего этого я скорее соглашусь, чтобы иранский консул разграбил все мое имущество и самого меня подверг любым напастям, лишь бы после моей смерти не врывались в мой дом для раздела имущества эти бритые христиане, одетые в шляпы, подобные мискам. Несведущие люди полагают, будто в России нет произвола и чиновники там не берут взяток. Клянусь богом, дать им волю, так они, подобно теленку Хаджи Насреддина, будут резвиться, пожалуй, попрытче иранских чиновников! Но вся беда в том, что у нас загрязнен сам источник. Если уж какого-нибудь русского чиновника поймают на взятках, то ему не отвертеться, там сразу доберутся до сути дела и даже обращение к заступничеству царской фамилии не поможет. Что вынесет суд возмездием за его проступок, то и будет исполнено – на этом стоит правосудие. Если уж дело дошло до суда, то, согласно действующим законам, все будет доведено до конца так, как говорили великие люди: «Разумная жестокость – основа справедливости». А в нашем несчастном Иране ежели кто-нибудь растратит сто тысяч туманов государственных средств или же позарится на чужое добро, то хоть и обнаружится растрата или хищение, он всегда сможет выйти сухим из воды. Даст взятку в двадцать тысяч туманов тому, кто расследует дело, а остальное преспокойно заберет себе.

Я давно знал силу патриотических чувств Ибрахим-бека, и все же полагал, что после путешествия, во время которого он вдоволь насмотрелся на всякие мерзости, огонь его патриотизма несколько поугас. Однако теперь, узнав о его приключениях и выслушав подробный рассказ, я увидел, что ошибался. Его любовь к родине только возросла. Тогда я решил про себя, что эти его чувства не случайные и не наносные, а присущи ему от природы, «вошли с него с молоком матери и отлетят вместе с душой».

Поистине, его непрестанные тяжкие вздохи как огнем опалили мое сердце. Я дал волю своему порыву, вне себя вскочил с места, плача, заключил его в объятия и, расцеловав его лицо, воскликнул:

– Благословен будь тот отец, что вырастил тебя, благословенна будь та мать, что родила тебя! Действительно, ты правильно понял и выразил мысль: загрязнен самый источник. Не все мусульманские правители – тираны и не все правители-иноверцы – праведники. У нас здесь тоже есть консул-армянин, так он в тысячу раз более жесток и коварен, чем его мусульманские предшественники. Не знаю, каким образом он попал в консульство, но он творит там такие дела, что это не поддается никакому описанию. Уже давно бразды правления людьми всех сословий вручены этому тирану. Он безраздельно распоряжается жизнью и имуществом людей и настолько обнаглел, нападая на бедных и лишая чести богатых, что все как один благословляют в молитвах прежних консулов. Один из моих друзей рассказывал следующее: «Несколько дней тому назад я шел по какому-то делу в консульство и увидел там двух простолюдинов. Один из них, истец, подал на другого жалобу с требованием уплаты долга. Должник заявил: “У меня нет денег, чтобы выплатить этот долг”. Тогда истец закричал: “Хан, да буду я твоей жертвой, ты спроси у этого бессовестного, у меня армянские даровые деньги, что ли?!”. Все присутствующие рассмеялись, и хотя хан сам чуть-чуть усмехнулся этим словам, я заметил, что он изменился в лице. И что удивительно: этот самый консул-армянин считает, будто в его официальные обязанности входит рассмотрение исков, связанных с браками и разводами! Невозможно, пожалуй, найти более явное доказательство испорченности всей системы.

Всякому, кто насилием вымогает деньги у подчиненных и отдает их как взятку вышестоящим чиновникам, делается доступным получение любой должности. И чем больше взятка, которую он дает, тем он становится ближе к правящим кругам, так что и «христианин сможет стать мусульманским судьей».

– Дорогой ага, почему вы изволите говорить, что загрязнен сам источник? – вмешался тут в разговор Юсиф Аму. – Ведь зловредный человек, какой нации он ни будь, все равно остается зловредным, и наоборот. Да благословит господь Мирзу Ахмад-хана, генерального консула в Каире – он ведь тоже пил воду из того же источника, т. е. являлся одним из иранских чиновников, а вот был же для иранских подданных в Египте и для всех своих подчиненных отцом родным. Пока он стоял у власти, иранцы пользовались уважением. А те, которые из-за притеснений, чинимых прежними консулами, вышли из иранского подданства, мучались сожалением и раскаянием. Ни один крестьянин не потерпел обид от покойного и его подчиненных. Бедняга постоянно был в долгу, а все деньги, которые попадали к нему в руки, жертвовал сеидам и дервишам. Помнится, однажды ночью он написал расписку и послал ее покойному хаджи Абавибеку, прося его срочно одолжить пятьдесят лир. Хаджи знал о его щедрости, и поэтому, дав мне поручение отнести эти деньги, просил посмотреть, что он будет с ними делать глубокой ночью. Я принес деньги и увидел, что в кабинете консула сидят три сеида. Я спросил управляющего финансами, зачем понадобились деньги среди ночи. Он ответил: «Да вот, для этих сеидов! Хан им пообещал дать денег, как только у них появится нужда». Не успел я и опомниться, как хан подозвал сеидов к себе и разделил между ними все деньги. После его смерти в Каире сменилось еще несколько консулов и, наконец, дошел черед до хаджи Мирзы Наджафали-хана: вместо стеариновой свечи, как говорят, зажглась керосиновая лампа. Он попрал все основы добрых дел и благородства, которые с таким рвением заложил для своего народа в Египте покойный консул, и учинил такой произвол, что люди с благословениями поминали эпоху Чингиза. По жестокости он на целые фарсанги обогнал своего предшественника Хасан-хана Хойского – да ниспошлет господь мучения его душе до самого дня воскресения! Из этого, по-моему, ясно, что только прирожденное злодейство толкает человека на жестокости, а самый источник здесь не причем.

В этот момент слуга доложил, что ужин подан.

Ибрахим-бек спросил:

– Вы всегда так рано ужинаете или только сегодня ради меня меняете свой распорядок?

– Дорогой брат, – отвечал я, – сегодня я вообще насытился, прочтя ваш дневник, но, увы, я даже забыл из-за этого прочесть намаз.

Мы оба улыбнулись этому. И действительно, я совершенно забыл о намазе.

Мы пошли ужинать. Во время застольной беседы я заметил, что состояние у Ибрахим-бека до крайности удрученное. Он действовал словно бессознательно: переспрашивал по несколько раз одно и то же, как будто бы он только что вошел и не слышал начала разговора, повторял одни и те же слова и фразы.

Так прошел ужин, и когда мы поднялись, Ибрахим-бек сказал:

– Пойду помолюсь, – и добавил шутливо: – Если желаете, я за вас совершу пропущенные утренний и вечерний намазы.

Он ушел в молельню, а я, оставшись наедине с Юсифом Аму, обратился к нему:

– Дорогой Аму, расскажи-ка, как ты поживаешь?

– И не спрашивайте, ага, – отвечал “он. – Тоска моя дошла до предела. Если бы вы знали, какие муки я вытерпел за это путешествие, вы почувствовали бы ко мне сострадание. Да что я! Вы взгляните на этого юношу, до чего он дошел! Вот уже несколько дней он ходит сам не свой, тяжело вздыхает, как безумный кусает себе губы, а иногда без всякой видимой причины бьет себя по коленям с бесконечным сокрушением. Рот его кривится как у припадочного, глаза закатываются и он, весь дрожа, падает и засыпает. Но и во сне нет для него покоя: он говорит сам с собой, с уст его постоянно срывается слово «родина». Иногда он обращается к кому-то, кого-то упрекает, взывает к справедливости, вопрошает, не знает ли кто-нибудь истинной причины страданий его родины. Он так стонет, что мне приходится будить его и спрашивать, о чем это он кричит во сне, с кем ссорится. Отвечает он одно: «Нет, ничего», а как засыпает, то снова выходит «та же чаша и та же каша». Я уж и не знаю, как мне высказать вам свою скорбь. Одного лишь прошу у господа: не дать мне помереть, пока я не доставлю его в здравии в Каир к его матушке, а больше никаких желаний в жизни у меня нет! Да, этот юноша в крайне смятенном состоянии духа. Побеседуйте вы с ним, прошу вас, может быть, он сделает над собой усилие и хоть немного выйдет из горького оцепенения.

– С самого начала, как только услышал о его намерении отправиться в путешествие, я уже догадывался, что может произойти с вами, – сказал я на это Юсифу Аму. – Скажи спасибо, что дешево отделались!

В это мгновение вернулся окончивший молитвы Ибрахим-бек. Он приветствовал нас и сел.

– Скажите, – спросил он меня, – нельзя ли послать телеграмму в Египет? Может ее отнести на телеграф ваш слуга?

– Разумеется, – отвечал я. – Дело это нетрудное.

После того, как он написал телеграмму и мы отправили ее со слугой, я обратился к нему со словами:

– Ну, друг мой, давайте теперь побеседуем немного к нашему общему удовольствию. Только прошу вас ничего не говорить о беспорядках в Иране. Я много об этом читал у вас в дневнике и хорошо себе все представляю. Расскажите-ка лучше о тех хороших вещах, что вы наблюдали у себя на родине.

– Но в моем дневнике записаны и те приятные явления, которые мне удалось увидеть, так что и это вы уже сами читали.

– Право, я что-то запамятовал, – схитрил я. – Хотелось из ваших собственных уст услышать описание вашей возлюбленной.

– Я наблюдал в Иране четыре отрадных явления, которые придали мне бодрости и которыми может гордиться любой патриот. Первое – священная гробница имама Ризы, да будет над ним мир! Второе – караван– сарай и шоссейные дороги величайшего падишаха, шаха Аббаса Сефевидского – да будет земля ему пухом! Третье – то, что в Тегеране есть великие и прозорливые люди, вроде одного уважаемого мужа, с которым я имел честь познакомиться. И четвертое – Дар ал-Фунун в Тегеране. Вот и все.

– Разве это все? – возразил я. – Вы объездили столько прекрасных городов! Неужели вашему взгляду представились достойными похвалы всего лишь четыре вещи? Разве вы не видели город Урмию с его пышными зелеными садами и цветниками, которым могли бы позавидовать сады Ирема, этот город, где воздух насыщен ароматом мускуса, а легкий ветерок несет благоухание амбры? Все путешественики, которые видели его, говорят, что этот чудесный город – уголок небесного рая. Его сады, наполненные плодами и цветами, заставляют краснеть от зависти китайские картинные галереи, а почва его пропитана амброй. Боже мой, разве это справедливо, что вы проехали мимо и не осмотрели этот город, который можно назвать райским садом?

– Я нашел сады и цветники поблекшими, а садовников спящими, – произнес Ибрахим-бек. – Розы все увяли и высохли, деревья потемнели от пыли и грязи. Не было в этих садах ни свежести, ни очарования. Все они были вытоптаны копытами табунов осени. И я не думаю, что при таком положении после осени когда-нибудь наступит весна – весь год там царит осень и только!

– По тому, что вы говорите и как говорите, мне кажется, что вы в большой обиде на Иран, – заметил я.

– Увы, разве я могу обижаться на мою возлюбленную? – возразил Ибрахим. – Я очень горжусь моей любовью к ней, мне ли думать об обидах? «Я пою мою любовь – способен ли я на это?».

Я жизнь свою готов заложить за горсть этой святой земли! Вся обида моего истерзанного, исстрадавшегося сердца на небрежение садовников, а сад – разве он в чем-нибудь виноват? Вы справедливо сказали, что город Урмия и прочие города Ирана заслуживают самых восторженных похвал и бесконечных воспеваний, мазандеранские леса – это рай на земле. На всем земном шаре не найти места с более прозрачным воздухом и плодородной землей! И как горько сознавать, что вместо того чтобы холить эту землю, нерадивые наши садовники вот уже много лет позволяют иностранным хищникам сеять там горе и ужас, а удары топоров этих нечестивцев наносят раны сердцам всех истинных патриотов, и ранам этим не исцелиться до самого дня воскресения мертвых! Так как же мне не горевать, не посыпать пеплом главу? О каких достоинствах этого благословенного государства могу я сказать? Разве в нем есть хоть что-нибудь необходимое современному государству? Почему ни в одном из портов нашей святой земли не увидишь ни одного государственного корабля с флагами, несущими герб Льва и Солнца, корабля, который свидетельствовал бы о силе и мощи страны и нации?! Если бы наши правители во время своих путешествий по Европе не проматывали напропалую государственные деньги, то казна нашего государства была бы теперь полна и страна преуспевала. И не было бы нужды притеснять и грабить народ ради изыскания необходимых государству средств. Повсюду земля родины взывает на своем языке: «О иранцы, о неблагодарные мои дети, порадейте обо мне, ведь недра мои хранят для вас несметные сокровища! Проявите старание и терпение – и будет над вами мое благословение!». Но вопли ее не доходят до людей. Как говорится в Коране: «... у них очи, не видящие того; у них уши, не слышащие того...».[222]222
  «... у них очи, не видящие того; у них уши, не слышащие того ...» – цитата из Корана (сура 7, стих 178, начало). Перевод дается по книге: Коран, законодательная книга мохаммеданского вероучения. Перевод ... Гордия Саблукова. Казань, 1894, стр. 146.


[Закрыть]

– Ну, тогда, мне сдается, насколько я понял из ваших слов и вашего дневника, – продолжал я мою мысль, – вы обижены на жителей этой страны, на своих соотечественников. Так вот я вам дам хороший совет: выбросьте из сердца все эти бредни! Что пользы от печали юноши по имени Ибрахим-бек, который тратит все силы своего ума, чтобы изыскать средства для улучшения положения родины? Что пользы из того, что по причине расстройства всех дел страны он полон безысходной тоски? Чему быть, того не миновать, а печаль остается при вас. Как изволил говорить повелитель правоверных Али ибн Абуталиб – да будет над ним мир: «Ты исполнен горем, о, скорбящий в печали!».

 
В несчастье никогда не предавайся скорби —
Скорбящая душа истлеет без следа...
Хотя немудрено: нет тяжелее горя,
Чем милостей творца лишиться навсегда.
 

И я боюсь, не дай бог, что вы навлечете на себя беду этими грустными мыслями! Ведь пребывать в таком состоянии – все равно, что покушаться на собственную жизнь, а это величайший грех, за который в том мире на вас обрушится гнев господа. Если уж себя не щадить, то сжальтесь над старой женщиной – вашей матерью, у которой на белом свете нет никого, кроме вас, и жизнь которой привязана к вашей жизни! Все несправедливости и беспорядки, описанные в вашем дневнике и ставшие причиной вашего расстроенного состояния, ведь в конце концов ни для кого не составляют секрета – все ежедневно их наблюдают и уже к ним притерпелись, они теперь столь же привычны, как вид солнца. Никто и не придает этому большого значения, хотя, увы, такое положение достойно бесконечных сожалений. Но что поделаешь?! Разве можно устранить все это зло даже ценою нашей смерти?! Предположим, что вы и я убьем себя, – что дальше? Нет, раз уж мы не можем найти средства от сих болезней, то надо смириться и терпеть! Может быть, господь дарует нам радость и заставит пробудиться предводителей страны и народа. Ибрахим сказал на это:

– Дорогой брат, я записывал далеко не все беспорядки, которые мне пришлось наблюдать, боясь, что, не дай бог, эти записки попадут в руки знающих свое дело критиков. Тогда своим злорадством они добьются того, что для меня ясный день станет темнее мрачной ночи.

 
Мне любовь не позволит сказать, кто меня погубил,
Чтобы люди вовек не услышали имя любимой.
 

Так мы беседовали, как вдруг кто-то ударил дверным кольцом. Слуга открыл дверь, вошел иранец в чалме; по виду он принадлежал к сословию улемов. После обычных церемонных приветствий он сказал:

– Господин, я прослышал, что к вам изволил пожаловать дорогой гость. Я хотел было прийти представиться завтра утром, да потом подумал, что день долог, и сказал себе: «Пойду лучше вечером и поговорю с ним всласть».

– Прекрасно, добро пожаловать! Нижайше вас приветствую, – произнес я на это.

Наступило неловкое молчание. Заметив это, мулла сказал:

– Я вижу, что беседа наша что-то не клеится. Если вы желаете поговорить с глазу на глаз, то, ради бога, не стесняйтесь, я выпью кофе и удалюсь.

– Да нет, – отвечал я, – дело в том, что наш уважаемый гость только что прибыл из Ирана. Путешествуя в тех краях, он насмотрелся разных безобразий и нелепостей и потому сейчас до крайности подавлен. Так что это молчание не зависит от нас с вами.

Тогда мулла, обратившись к Ибрахим-беку, попросил:

– Уважаемый гость, каково сейчас в Иране, и что стало причиной вашего уныния? Расскажите нам, пожалуйста.

– Да ничего особенного, – нехотя отозвался Ибрахим. Но мулла не унимался и не отставал от него с расспросами. Тогда Ибрахим вдруг сказал:

– Вот вы-то и есть главная причина скорби!

– То есть, как это я? – заморгал глазами мулла.

– Ну, вы или ваши собратья – это уже не имеет большого значения.

– Что сделали вам я и мои братья? – недоумевал мулла.

– Мне-то вы ничего не сделали, но вот права прочих моих братьев вы похитили.

– Какие права?! Каких ваших братьев?!

– Права моих братьев по родине.

– Поистине, я ничего не понимаю, – развел руками мулла.

– Сейчас я все объясню по порядку, и тогда вы все поймете, – сказал Ибрахим. – Уважаемый господин! Однажды, будучи в Шахруде, я и Юсиф Аму, ваши нижайшие слуги, отправились к некому мулле, содержащему школу. Юсиф Аму прикинулся продавцом, а я покупателем. И мулла по нашей просьбе написал купчую на продажу некоего дома за большую сумму. За вознаграждение в один кран мулла поставил печать на этом бессмысленном и фальшивом документе и скрепил его своей подписью, нисколько не интересуясь расследованием вопроса и не спрашивая нас ни о чем. Могло ведь случиться, что Юсиф Аму смошенничал и продал мне чужое имущество. Как же мог упомянутый мулла, не зная ни его, ни меня, поставить печать на вексель? По какой статье шариата он имел право засвидетельствовать эту купчую?

– Эх, дорогой господин, что это вы, право, говорите? – заметил насмешливо мулла. – Да в чем вина писца? Вы пришли, уверили его, а он взял да и написал что требовалось!

– А если дом этот – чужое имущество и подлинный владелец, естественно, не пожелает отдать его, тогда что?

– Ничего. Не отдаст и все тут! И ничего ему не будет.

– Но если он не отдаст, я пойду к губернатору и подам на него жалобу.

– Ну, раз ты все хорошо знаешь, тогда иди и поступай, как хочешь, – рассердился мулла.

– Если бы я пожаловался губернатору, – продолжал Ибрахим, – то, разумеется, он отдал бы начальнику полиции приказание отобрать имущество и отдать его мне. И тогда, о боже мой, сколько взяток и подношений он смог бы урвать с обеих спорящих сторон, пока мы наконец оба не разорились бы. Да что там говорить о каком-то школьном мулле, оставим его! А что вы скажете о муфтиях, видных шариатских судьях, когда в одной только тяжбе какого-нибудь Зайда и Амра один лишь улем настрочит вам невероятное количество всяких действующих и отменных законов! Мне довелось перевидать много судейских дел по поводу имущества, и я знаю, сколько самых противоречивых документов, написанных одним улемом, находится в руках судящихся. Бывает и так: дело еще не закончилось, а судьи уже несколько раз сменились или были сняты, и при каждой замене дело возобновляется с самого начала. В конце концов судящиеся семьи становятся друг другу кровными врагами, и разгорается такой пожар, что в нем сгорает все, что у них есть. Так разве такие дела свидетельствуют о высоком достоинстве улемов? Какая необходимость без конца отменять и заменять указания творца и приказы лучезарного шариата в отношении прав рабов божьих? Почему имущественные тяжбы не разрешаются долгие годы?

– Я не видел своими глазами ни одного улема, который брал бы взятки, и поэтому не могу болтать о нем, – произнес мулла строго.