Текст книги "Соборная площадь (СИ)"

Автор книги: Юрий Иванов-Милюхин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 33 страниц)

– Танцую, это моя слабость, – у девушки вновь вспыхнули звезды в зрачках. – И перед тобой хочется станцевать. Зуфра есть?

– Арабская певица?

– По-моему, она египтянка еврейского происхождения, но точно утверждать не могу. Слышала у друзей, голос такой…

– Завораживающий, – помог я найти определение, прекрасно осознавая, что она решила довести эксперимент до конца.

За те мгновенья, когда в голове пронеслись воспоминания, я успел немного раскрепоститься. Теперь можно было без особого опасения оценить ее способности.

– Сейчас глянем, что у нас на этот счет.

Пока перебирал кассеты, девушка опрокинула в рот еще один фужер с «Амаретто». Я спиной чувствовал ее достигшее пика возбуждение. Она не сидела на месте, ерзала, громко вдыхая сигаретный дым. А когда нажал клавишу «воспроизведение» и оглянулся, на ней оказались только тонкие телесного цвета колготки, узенькие трусики под ними и весь в кружевах бюстгальтер. О, каким прекрасным предстало длинноногое смугловатое тело, как рассыпались по немного худеньким плечам черные волосы. Я понял, что устоять будет трудно. Но такой спектакль мне ведь был уже знаком, и намерения девушки тоже. Значит, надо удобно расслабиться в кресле, насладиться всего лишь представлением.

Сначала из динамиков полились плотные горячие струи спаянных в одно целое звуков. Дохнуло обжигающим пеклом бескрайней пустыни. Музыка захватывала сразу, расслабляла, одновременно возбуждая воображение. Вот уже из марева, из-за барханов, возник медленно бредущий караван верблюдов. Девушка застыла, руки бессильно повисли вдоль бедер. Она входила в транс. И когда откуда-то, как незаметное поначалу туманное взвихрение на вершине бархана, донесся глубокий грудной голос певицы, она чуть вздрогнула, качнулась в одну сторону, затем в другую. Густые ресницы медленно поползли вверх, гибкие пальцы рук мягко обхватывали собственное тело. Сладостная истома тронула лицо едва заметной тенью, полные губы приоткрылись. Голос певицы неумолимо приближался, он превращался в засасывающую воронку. Хотелось сцепить зубы, чтобы удержать готовый выплеснуться из груди стон. И я сжал их, не давая выхода эмоциям. Никогда бесовское творение не производило столь глубокого впечатления как сейчас. Я держался из последних сил, мысленно повторял: пиранья……. Это пиранья и ничего более. А девушка между тем прижала палец к подбородку, покивала головой на индийский лад. Бросив на меня призывно печальный взгляд, закружилась по комнате, неуловимо прикасаясь пальцами ног к полу. Движения были так легки, так плавны, а голос певицы так тревожно сладостен, что воображение невольно продолжало дорисовывать картину. Караван подходил все ближе и ближе. Вот уже видна поджарая фигура караван – баши. Белая чалма, обожженное солнцем узкое лицо, красные шелковые шаровары. В дрожащих струях горячего воздуха девушка словно зависла над длинной цепью горбатых верблюдов, навьюченных огромными тюками. И теперь парила, купалась в беспокойных струях желтого воздуха, насквозь пронизанных глубоким грудным голосом Зуфры. Она то сжималась в комок, будто под ударами плетей, то превращалась в вырвавшуюся из клетки птицу. То становилась рабыней, то пленительной наложницей. Поджарый живот ни секунды не оставался в покое, темная кожа покрылась прозрачными каплями пота. И этот прилипший к гибкому телу бисер дрожал, переливался разноцветными огнями, струился алмазными ручейками по незнающим устали бедрам. Круглая попка то ходила ходуном, трясясь как в лихорадке, то качалась маятником взад-вперед как при начале полового сношения, чтобы через секунду-другую снова забиться в экстазе, вызывая непреодолимое сексуальное влечение. Так продолжалось целую вечность. Время остановилось. Оно даже повернуло вспять. Караван – баши упрямо вел головного верблюда вперед. Казалось, он тоже впал в транс – таким отрешенным было его лицо. Вот уже за горизонтом воткнулись в белесое небо острые шпили минаретов, показался округлый между ними разноцветный купол мечети, белокаменные дворцы. От близкого оазиса пахнуло свежестью. Я физически ощутил прохладные потоки воздуха на разгоряченном лице. И с трудом перевел дыхание, наконец-то почувствовав приближение развязки. Словно не просидел несколько минут в ростовской квартире, развалившись в удобном кресле, а прошел вместе с караваном безбрежную пустыню. Голос Зуфры начал угасать, движения девушки заметно замедлились. Но она еще продолжала извиваться змеей, еще то притягивал ее пламенный, зовущий, умоляющий взор, заставляющий сжиматься сердце, то уходил куда-то в сторону, становился пронзительным, пронизывающим глубины веков, отталкивая отрешенностью. И я невольно переключал внимание на движения тела, его женственные линии. Разнообразие приемов как бы принуждало рассмотреть девушку всю, с головы до ног, оценить по достоинству. Может быть, холодный рассудок восточного владыки, каждодневно зрящего подобное волшебство, был способен отделить зерна от плевел, чтобы приказать лечь у ног самой-самой, но я, увидевший это впервые, наяву, танцем был просто околдован. Заворожен, захвачен врасплох. Я вдруг понял, что, несмотря на гигантские усилия, влюбился в девушку, что не способен справиться с чувствами. И когда с последним звуком мелодии, тяжело дыша, она с негромким вскриком упала на мои колени, накрыв блестящей шалью густых волос почти все кресло, я вздрогнул. Не рабыня лежала у моих ног, – я стал ее рабом. И я застонал, задергал скулами. Снова впереди замаячили дни беспощадной нераздельной любви, когда не видишь ничего вокруг, когда как слепой натыкаешься на прохожих, когда веками вымаливаешь еще одну встречу в надежде усмотреть пощаду в ледяном взоре. Я больше не хотел этого. Да и можно ли выдержать подобные испытания вновь. Но я уже ревновал ее к незнакомому мужу, соперникам. Эти узенькие под прозрачными колготками белые трусики кто-то снимал до меня. Она раскидывалась на постели, отдаваясь как в танце без остатка. Ловила вспухшими губами губы другого мужчины, стонала, извивалась, зарывалась в волосы и горячо шептала: «Я люблю тебя. Люблю…. люблю…» Проклятье. Она так и делала, потому что – я уже знал – она такая.

Рука сама потянулась к бутылке с водкой. В груди вызревал тугой комок злости. На себя, на нее. Опрокинув фужер в рот, я приготовился оттолкнуть ее, выгнать вон, чтобы не дать трясине затянуть глубже, когда вдруг услышал тихую, почти шепотом произнесенную просьбу:

– Налей и мне. Все равно чего – вина или водки.

На миг я замер. Потом почувствовал, как злорадный оскал покривил губы. Ах, вон оно что! Ты, оказывается, тоже слабая, тебе тоже необходимо забыться, уйти от реальности в иллюзии. Ну что же, я к твоим услугам. Я накачаю тебя до бесчувствия, а после рассмотрю пьяное безобразное лицо поближе. Может быть, это зрелище остудит раскаленное жало не любви, нет – ревности. Светлая незапятнанная любовь вспыхивает только в молодости. В зрелом возрасте все предельно ясно. Представляешь шлейфы любовников, понимаешь похотливые взгляды. Как орехи щелкаешь огромные коробы вранья, в которых правде совсем не остается места. Ну что же, дай Бог, чтобы на этот раз мне повезло. Я налил полный фужер водки и всунул в руку девушки. Она подняла голову, откинула волосы с лица, привычно выпила дна. Затем встала, села на колени, обняла за плечи:

– Не возражаешь, если останусь у тебя до утра? Домой в таком виде появляться нельзя. Муж еще поймет, а свекруха со свекором… Туземкой обзывают, иноверкой.

– Прими православную веру.

– Думала об этом. Детей покрестила, а сама… Мусульманская вера очень крепка. Но я решусь. В Узбекистан дорога заказана. Там никого, ни родителей, ни родственников. А Россия велика и великодушна. Здесь мой добрый дом.

– Да, в Узбекистане сейчас неспокойно.

– Не то слово. Впрочем, хватит, это мои проблемы, – она вскинула голову, озорно подмигнула. – Что там упирается в бедро, а?

Смущенно хмыкнув, я сунул руку под резинку на ее трусиках. Попка была гладкой и упругой. Злость почти мгновенно уступила место страсти. Девушка негромко застонала. Гибкие пальцы пробежались по ширинке на моих штанах, плотно обхватили головку члена:

– О-о, какой… Я хочу на него сесть.

– Я тоже… хочу…

Пока расстегивал ремень на брюках, она одним движением сняла с себя последнюю одежду. Обхватив ее за тонкую влажную талию и подражая ее далеким предкам, сажавшим врагов на кол, я с силой вонзил член во влагалище. Она изогнула спину, попыталась встать, но я еще резче вошел в нее, головкой загоняя твердую шейку матки вглубь закостеневшего тела. Это движение проделывал до тех пор, пока не уперся в рыхлую, податливую преграду. Девушка исходила горячим соком, липкими ручейками потекшим по моим половым органам. Она извивалась, стонала, охала, стараясь оторвать от моего лобка моментально вспотевший зад. Но я цепко держал ее за талию. Разумом завладело единственное желание – утвердить себя, доказать мужское преимущество, данную природой высоту положения. Да, я мужчина, я выше тебя, женщина. Разве ты не чувствуешь? А потом отпихнуть от себя, как ненужную вещь, разрешив лишь одно – облизать своими чистенькими трусами мой медленно сникающий член.

Я долго не мог кончить, а когда яйца наконец-то разрядились похожим на артиллерийский, сперматозоидным залпом, девушка была близка к истерике. С растрепанных губ на пол падали капли слюны, волосы спутались, превратились в разметанную вихрем бесформенную копну. Она обмякла. Откинувшись назад, последним усилием воли обняла за мокрую от пота шею и поцеловала:

– Спасибо, милый. Никогда не было так хорошо…

Господи, сколько же нужно терзать женщину, чтобы отобрать у нее все силы, чтобы она сползла к моим ногам, вялыми движениями длинных пальцев подцепила свои трусики и облизала ими мой поседевший от половых извержений, превратившийся в тряпичную куколку, фаллос. Положив голову на колени, надолго замерла. Позже я довел ее до постели, разделся сам и провалился в глубокий без сновидений полуобморок.

Утром она ушла. Я сгреб со столика остатки пиршества, отнес на кухню. Тело было необыкновенно легким, будто вчера вечером долго парился в бане. Но я знал, что отходняк все равно накроет. Поэтому торопился прибрать в комнате, установить елку и принять душ.

Вечером пришла Людмила. Три дня я трясся как в лихорадке, обливаясь липким потом, кроя матом пьянку, друзей и проклятое одиночество. Тысячу раз напоминал Людмиле, чтобы она переходила ко мне жить. Но ей удобнее посещать меня два раза в неделю, нежели каждодневно мыть, стирать, зашивать и готовить. Может быть, понимала, что вряд ли долго бы выдержал молчаливое упрямство, несусветную лень, что все равно когда-нибудь выгнал бы. Может быть. Но я так устал от раскладов, что, кажется, уже все равно, кто оказался бы рядом. Лишь бы живая душа…

Через три дня я поднялся с постели как после тяжелой болезни, похлебал жиденький навар от пакетного супчика и поплелся на базар. Денег оставалось едва на раскрутку. Людмила поехала к себе домой, как всегда молчаливая, ушедшая в свои мысли. Мебель в ее комнате состояла из старого полу развалившегося серванта, такого же письменного стола, кривоногого стула и гремящего танком дореволюционного холодильника с дверцей, закрывающейся пинком ботинка. Кровать купил я. До этого она спала чуть ли не на поставленных друг на друга древних чемоданах. Позже приволок старенький черно-белый телевизор, купил кое-что из вещей, потому что одежды у нее тоже не было. Впрочем, для нее это не было главным. Однажды не выдержал и закричал:

– Но что же тогда главное! Объясни, что ты считаешь главным? С обувной фабрики гонят, потому что тормозишь работу всей бригады, дома стирает, варит, убирает старуха – мать. В магазин за хлебом не ходишь. Годами носишь одни и те же вещи, которые любой нормальный человек давно бы выбросил на свалку. В комнате беспорядок, мебели никакой. На что ты тратишь пусть мизерную, но зарплату? Ты получаешь деньги и вместо того, чтобы что-то приобрести, бежишь с сыном за пирожными с морожеными. А потом снова садишься на материнскую шею. И это в тридцать шесть лет! Твои ровесницы имеют пусть не машины, но достаток в доме. На одинаковую с твоей зарплату. Где у тебя совесть и что для тебя главное?

Людмила долго кусала губы, упрямо угиная шею. Длинные, крупными кольцами, черные волосы закрывали половину правильного, кукольного лица. Наконец, подняв яркие серо-голубые глаза, тихо сказала:

– Я родилась и выросла в коммуналке. Отец пьет всю жизнь. Когда мы – брат, я и сестра – были маленькими, он еще как-то кормил, обувал и одевал нас. Сейчас вообще не дает ни копейки. Все пропивает. В коммунальной квартире, старайся, – не старайся, порядка и чистоты никогда не будет. Зачем же тратить последние силы. Здоровье у меня и без того слабое. А сын одет, накормлен.

– Он не учится, в дневнике полно двоек.

– Я женщина, одной трудно справиться.

– Как же другие матери – одиночки справляются? В квартирах чисто, уютно.

– Лучше быть бедной, но свободной от всего. В конце концов, у них свои проблемы. Для меня это не главное…

– Но что тогда главное? Что!!!

Автобус выплюнул меня на площади перед собором, золотые луковки которого были укрыты строительными лесами. Кран высоко задрал сверкающий на зимнем солнце православный крест, намереваясь опустить его на макушку центрального купола. Народ с любопытством следил за работой монтажников-высотников, забывая о кошельках, сумочках, разложенном на ящиках товаре. Это обстоятельство было на руку алкашам, бродягам и прочей, одетой в отрепья, публике. Но Ростов – город богатый. Подумаешь, украли чебака или курицу. Криков о помощи слышно не было. Изредка, какая бабка, мужик, всплеснут руками, пробормочут что-то под нос, и снова уставятся на крест. Не каждый день подобное узреешь.

Проскочив толпу увешанных колбасой хохлов, я занял свое законное место. Данко с Аркашей раскручивали первых клиентов. Наконец, цыган рассчитался, направился ко мне:

– Ну, как, писатель, отошел от пьянки?

– Отхожу, – буркнул я. – Ноги вроде уже не трясутся.

– А руки? Ноги – это херня, главное, чтобы руки не дрожали, понимаешь?

– Понимаю, буду стараться.

– Тебя тут один поэт спрашивал. Тоже весь синий. Наверное, похмелиться хотел. Я сказал, что тебя уже дней десять нет. Он занял сто рублей и подался сдавать бутылки.

Я полез в карман за деньгами, но Данко жестом остановил:

– Не надо, это мелочи. Ты лучше скажи, надолго завязал?

– Не знаю, – честно признался я. – В голове пронеслась мысль о том, что впереди Рождество, а там старый Новый год. Сколько праздников понапридумывали, работать совершенно некогда. – Буду держаться до последнего.

– Ну, давай, держись. Ушами только не хлопай. Толстопуза кинули за тысячу долларов. Пошел с купцами, дурак, в машину, они пушку наставили, отобрали баксы и смайнали. Теперь Толстопузу надо раскручиваться по новой. Бегал по базару, бабки занимал. А так все спокойно. Менты, правда, наглеть начинают, деньгу вышибают. Мух не лови, гляди в оба.

– Спасибо за информацию. Надеюсь, если что, подскажешь, а то я вроде отвык. Они все переодетые.

– На меня рассчитывай смело, на Аркашу тоже. Но и ты; если подвалит богатый клиент с «рыжим», гони ко мне. Не обижу.

– Понял.

– Крутых клиентов тебе, писатель.

– Дай бог. Тебе тоже.

Данко отвалил на угол коммерческого ларька. Аркаша, пробегая мимо по своим делам, укоризненно покачал головой, но не произнес ни слова. Эх, Аркаша, может ты и прав, что женился на женщине старше тебя на пять лет, зато работающей на колбасном заводе. Выглядишь сыто, обихожено, тебя любят, ждут дома. Приходят взрослые сыновья, правда, редко, в основном за деньгами. И все-таки ты не одинок. Из-за отворота длинной меховой куртки выглядывает воротник чистой рубашки, мягкие теплые сапоги начищены до блеска. Вид живущего в относительном достатке мелкого буржуа. А у меня – побитой собаки… Ну, не могу я, понимаешь, не в силах изменить строптивый характер. Подавай женщину красивую, на десяток лет моложе, умную, озорную, чтоб квартира полнилась этаким злым весельем, чтоб крутилось и вертелось все вокруг, кипело, как вода в котелке. И чтобы я был главой, хозяином, а мне бы только помогали дельными советами, да уважали как мужчину. И тогда я горы сверну. Ты веришь мне, Аркаша? В одиночку трудно, очень трудно.

Я нашарил в сумке деньги, подумал, что смогу купить едва ли пятнадцать ваучеров, и переложил их в боковой карман пальто. Так надежнее. Показалось, что после Нового года из плывущей мимо толпы вороватых взглядов прибавилось. Наконец объявился и первый клиент. Это был высокий худой мужчина с небритыми скулами, так называемый городской алкаш, еще сохранивший квартиру, а в квартире старенький черно-белый телевизор. Скорее всего, в прошлом интеллигент. Инженер или даже научный работник.

– Серебро берете? – спросил он густым сипловатым баритоном.

– Да. А что у вас?

– Подстаканник, дореволюционной работы. Фабрика Милюкова.

– Мы берем по пятьдесят рублей за грамм.

– Но это же старинная вещь. Посмотрите, какая ажурная вязь.

Я взял тяжеленький позолоченный подстаканник, через лупу нашел пробу и фирменное клеймо, оглядел не помятые временем хитросплетения тонких серебряных пластин с искусной гравировкой на них. Умели на Руси порадовать глаз человеческий. И в то же время, кому нужен подстаканник в единственном экземпляре.

– У вас еще есть такие?

– Последний остался. Остальные… ушли.

– Здесь граммов тридцать. Полторы тысячи. Если устраивает, я возьму.

– Дайте хоть две тысячи. Трясет со вчерашнего, а завтра уж как Бог даст.

Мужчина еще не унижался, но рука его уже непроизвольно просяще повернулась ладонью ко мне. Скоро это положение станет для нее привычным. Я молча вытащил четыре пятисотенные бумажки. Мужчина кивнул, бросил на серебро прощальный взгляд и зашагал прочь. Я вздохнул. Вряд ли когда-нибудь привыкнешь к подобным сценам, но мне очень хочется жрать. С удовольствием ушел бы отсюда на формовку или слесарем, да на правой руке «родные» кости на указательном пальце заменены на пластмассовую пластину. Киста, профессиональная болезнь формовщиков. Мизинец вообще скрючился от перенесенного остеомиелита. Но врачи сказали – никаких пенсий, можно работать. А церебральный арахноэдит? Тоже в цеху подхватил. Не в курсе? От рабского труда мокрый как мышь, рядом льют в формы расплавленный металл. Температура под восемьдесят, от жара и пыли нечем дышать, а полу развалившийся цех вдоль и поперек протыкают ледяные жала сквозняков. До сих пор голова раскалывается от боли. С ним как? Залечим. В Советском Союзе самая лучшая медицина в мире…

Я сунул подстаканник в сумку, огляделся вокруг. Народ густой нескончаемой рекой медленно тек мимо. При коммунистах лица выглядели веселее, да и толпа была пожиже, потому что люди работали. Заметив, что Данко призывно поднял руку, я направился к нему.

– Будешь брать? – протянул он мне два серебряных кружка. – Я в них как в женских юбках. Знаю, что надевают для прикрытия жопы, а какого они фасона – плиссированные или вареные – ни бум-бум.

Кружки оказались немецким пятимарочником и двухмарочником тысяча девятьсот одиннадцатого года, когда объединившимися германскими землями правили кайзеры. Но иностранное серебро, как и золото, ценилось дешевле русского, потому что проба была ниже. Мельком взглянув на продававших монеты парней, я назвал цену, которую давал за обычные полтинники двадцать четвертого года. Ребята равнодушно переглянулись. Получив тысячу рублей, тут же направились в магазин. И вскоре вышли из него с бутылками вина в руках.

– А сколько они стоят на самом деле?

– Максимум тысяча восемьсот рублей, – ответил я.

– Я вообще давал за них стольник, а ты штуку отвалил. Набираешь барахла.

– Сейчас для меня каждая копейка дорога.

– Бухать меньше надо, – отмахнулся цыган от моих проблем. – Тогда и копейку эту можно будет тратить не оглядываясь.

Я кивнул и вернулся на свое место. Молодцы цыгане, пьяницу среди них едва ли отыщешь. А тут… великая пьяная нация: «Жизнь надо прожить так, чтобы, оглянувшись назад, увидеть горы пустых бутылок и толпы женщин с поднятыми подолами. И чтобы каждый проходящий мимо ребенок говорил тебе – здравствуй, папа». Обалденное кредо. А ведь так получается и на самом деле: горы пустых бутылок, человек триста любовниц, сожительниц, просто случайных собутыльниц, четверо детей от трех жен. Еще Людмила родит и будет пятеро от четырех жен. Вернее, от двух жен и двух сожительниц. Классно. Кому-то этот расклад, может, и согрел бы душу, я же зябко повел плечами. Разве об этом мечтал? О, эти розовые мечты и розовые сны.«…Где же ты теперь, Галинка, мед невинных детских снов, не растаявшая льдинка, безответная любовь. Где ты, детство босоного, яснокрылые мечты. Не ведут к тебе дороги, не вернешься больше ты…».

Да, мы были счастливее нынешних, кидающихся на перекрестках под колеса автомашин с тряпками в руках, призывающих прохожих покупать газеты, пацанов, потому что у нас хватало времени и на мечты. Вот так-то, новоявленные господа, не обладающие лишней минутой. Я успел отпробовать кусочек безоблачного счастья. Вам этого не удастся уже никогда, ни за какие миллионы и даже миллиарды. Хоть в марках, хоть в долларах.

– Привет. А ты что здесь делаешь? Вот так встреча, ни фига себе.

Я резко обернулся и увидел удивленно-радостное лицо бывшей моей подопечной Гели Лежаковой, талантливой ростовской поэтессы. В пору интенсивной деятельности литобъединения «Дон» при Союзе писателей, я входил в правление молодежного органа и как мог, помогал одаренным ребятам опубликовать их произведения в областных газетах и журналах. В числе наиболее способных была и Геля, впоследствии ставшая любовницей на добровольных началах. Просто мы выпили в Союзе по какому-то поводу, и она увязалась за мной. Тогда я имел вес, силу, публиковался, чуть ли не еженедельно, работал как вол за письменным столом и абсолютно не думал о женщинах. Но вот получилось, чего уж теперь скрывать.

– Работаю, Гелька. Обманываю православный народ.

– Ни фига себе. Так ты ваучерист, что ли? – приподняла тонкие брови девушка.

Все-таки прав был Лев Ошанин, красивее ростовских девушек не сыскать по всей России. Юная красота особенная, смуглая, щемяще-сладостная. Не то, что простенькие, курносо-круглые лики русачек из центральных областей.

– Ну, выкручиваюсь из инфляции, как могу.

– Никогда бы не подумала. Да и вид у тебя… не бандитский.

– Странно, ты считаешь, что на ваучерах работают одни бандиты?

– Нет, конечно, – смутилась Геля. – Но я думала, что здесь ворочают крутые ребята.

– Ты ошибаешься, – засмеялся я. – Среди нас есть инженеры, художники, музыканты. Даже писатели.

– Теперь и сама вижу. Ты меня прямо успокоил, а то ходить мимо боялась.

– А чем занимаешься ты? – спросил я в свою очередь.

– Газетами на вокзале торгую. «Спид-инфо», «Совершенно секретно» и другими.

– Получается?

– Так себе. На кусок хлеба хватает.

– Пишешь что-нибудь, Геля?

– Изредка, – карие глаза девушки подернулись дымкой тумана. – Для души. Кому сейчас нужны бабксие стихи про любовь.

– Нужны, Геля, нужны, – вздохнул я. – Хотя бы для себя, чтобы не затеряться в захлестнувшем нас хаосе.

– А ты? – с женской участливостью спросила она. – Тебе нельзя бросать. «Приемный пункт» признали все, а «Туманы» вообще класс.

– Спасибо на добром слове, но я, кажется, начал бухать. Неприятности, понимаешь, одна за другой.

– Раньше тоже бухал. Правда, редко, но метко, – засмеялась девушка.

– Раньше день-два и два-три месяца передышки, а то и полгода. Теперь же по неделе через полмесяца.

– Тогда пора задуматься.

Девушку кто-то окликнул. Она обернулась, махнула рукавичкой. Оторвала от земли тяжелую, сразу не замеченную мною, набитую газетами и журналами сумку.

– Я приду к тебе, и мы поговорим. Можно?

– За бутылкой шампанского? – улыбнулся я.

– Я принесу. У меня иногда водятся лишние деньги, – подмигнула она. – Да, Гарик торгует рядом со мной. Вообще все ребята из «лито» бросились в коммерцию.

– Как многие члены Союза писателей в столяры и плотники. Знаю.

– Я позвоню. Ну, пока. Вид у тебя какой-то усталый. Держись.

– Держусь.

– Удачи.

– Спасибо. Взаимно.

Разноцветная курточка и туго обтягивающие длинные ноги синие джинсы еще немного помаячили на другой стороне трамвайных путей. Затем фигурку девушки загородил подкативший «собачатник» с решетками на окнах. Милиционеры принялись вылавливать закоченелых от холода алкашей. Задумчиво погремев в кармане монетками, я вытащил пачку сигарет, закурил. В голову лезли разные, не имеющие общего стержня, мысли. О Зуфре, как неожиданно для себя окрестил я новую любовницу. Надо же, забыл спросить имя. О Людмиле, о будущем, таком холодном и зыбком.

– Эй, дед, «кардинала» возьмешь?

– Что? – встряхнул я головой, пытаясь сосредоточить внимание на заросших щетиной лицах молодых армян.

– «Кардинала», – повторил один из них. – На двадцать восемь граммов.

– Показывай.

До меня дошло, что речь идет о мужской золотой цепочке. Парень снял ее с толстой шеи, протянул мне. Проба на замке стояла, на другом конце цепи тоже. Сам замок работал четко, без «закусов», к плетению из золотых пластин претензий вообще не было. Безукоризненное, ни пайки, погнутостей. Ничего не скажешь, работа большого мастера. Но что-то настораживало. То ли цвет металла казался бледнее обычного, то ли вес не соответствовал величине изделия. Помочив слюной середину цепи, я вынул ляпис, крепко потер им одну из пластин. Реакции никакой. Значит, золото. Снова взглянул на армян. Молодые зверьки с резкими взглядами исподлобья. Скорее всего, боевики из Нагорного Карабаха. Драгоценный металл оттуда прут телегами. Снимают с убитых, скупают за бесценок у беженцев. Впрочем, сейчас везде война, по всему периметру бывшего Советского Союза. Какая разница, откуда вещь, предложили, – решай сам.

– По восемь тысяч за грамм. Идет? – подлил масла в огонь армянин.

– Идет, но денег у меня маловато, – с сожалением причмокнул я губами. Сделка могла бы быть весьма выгодной, вещь купили бы даже свои по двенадцать тысяч за грамм. – Погнали к цыгану.

– К какому цыгану? – настороженно спросил парень.

– На углу возле палатки стоит, видишь?

Отдав цепь, я направился к Данко. Тот давно уловил, что сделка с армянами крупная. Но виду не подавал, только напустил на себя излишнего безразличия.

– Данко, взгляни, – подойдя, негромко сказал я ему на ухо. – Мне показалось, цвет бледноватый. И вес.

– Разберемся, – едва слышно откликнулся тот.

Армяне окружили нас плотным кольцом, покалывая колючими взглядами. Руки в карманах длинных пальто. Почти все кавказцы преимущественно одевались в длинные черные одежды. Головных уборов, как правило, не носили. Разве что поколение постарше напяливало на уши здоровенные фуражки – «аэродромы». Данко долго вертел цепь в руках. Он никогда не пользовался ни ляписом – карандашом от мозолей, дающим реакцию на недрагоценных металлах в виде черных полос – ни надфилем, ни лупой. Все руками, глазами, иногда зубами.

– Еще что-нибудь есть? – подкидывая изделие на ладони, наконец, поднял он глаза.

– Есть, но сначала «кардинал» – стрельнул черными зрачками парень.

– «Кардинал» не пойдет.

– Почему?

– Потому что золота здесь всего несколько граммов. В покрытии. Остальное серебро.

– Ты что, пьяный? – заартачился армянин. – Это чистое золото пятьсот восемьсот третьей пробы.

– Тебе доказать? – жестко спросил Данко. Я еще ни разу не видел, чтобы он перед кем-то пасовал.

– Докажи. Если не докажешь – заплатишь сполна.

– Заплачу. И еще прибавлю, – цыган обернулся ко мне. – Дай-ка надфиль.

Я шустро вытащил из бокового кармана в сумке миниатюрный напильничек. Покрутив цепь, Данко перевернул ее тыльной стороной, спилил угол на одном из звеньев.

– Ты что вещь портишь, ты? – взъярился армянин. Остальные придвинулись ближе.

– Если она золотая, я беру ее. И не твоя забота, что с ней буду делать, – отдавая мне надфиль, спокойно ответил цыган. – Могу купить и бросить хоть в урну. Но она не золотая, видишь, побелела? Под покрытием чистое серебро.

– Какое серебро?

– Обыкновенное, восемьсот семьдесят пятой пробы. Ребята, лапшу на уши будете вешать другим.

Делано сосредоточившись, парень долго вглядывался в спил на цепи. Затем сплюнул, покосился на цыгана и молча пошел в сторону главного входа в базар. За ним плотной стаей тронулись его друзья. Данко похлопал меня по плечу.

– Радуйся, писатель, что у тебя не хватило денег, а то бы влип в козлиное гавно по самые яйца.

– Да вроде тоже догадался, – начал было я.

– Ничего ты не догадался, – перебил цыган. – Отслюнявил бы двести двадцать четыре тонны, как миленький. Они бы тебя раскрутили, можешь поверить.

– Раскрутили, – неохотно согласился я, – припоминая мелькнувшую мысль о том, что цепь взяли бы и ваучеристы по двенадцать тысяч за грамм. Как всегда подвела бы жадность. Тьфу… твою мать. Пропьешься, а потом кидаешься голодной собакой на любую дребедень.

– Вот-вот, – словно угадал ход мыслей Данко. – Меня тоже после сабантуя или крутой траты денег тянет побыстрее восстановить капитал. Но знаю наперед, чем может обернуться, поэтому первые дни раскручиваюсь, как маховик на кузнечном молоте – не спеша. А потом бомби со всей дури, лишь бы копилка не пустела.

Я молча отошел в сторону. Попытался подсчитать навар от продажи купленного серебра, досадливо сплюнул. До собственной копилки было, как до Мангышлака. Из-за угла выскочил знакомый купец.

– На комиссию, на комиссию, – забормотал он, притормаживая.

– По сколько? – откликнулся я.

– По четыре тонны. Есть?

– Еще не брал.

– А чего тогда спрашиваешь? – возмутился купец и, не дожидаясь ответа, побежал дальше, к цыгану с Аркашей.

Купцы часто брали у нас ваучеры на комиссию, то есть, мы отдавали чеки без предоплаты. Они набивали пакеты из сотни-другой штук, отчаливали в известном одним им направлении. Это мог быть остановившийся в гостинице богатый купец со стороны, или один из коммерческих банков втихаря заключал выгодную сделку с приватизированным предприятием, в то время как остальные конкуренты балдели от безделья, сидя на голодном пайке в закрытых офисах. Через два-три часа, а то и на другой день, купцы разносили бабки за взятые на прокат ваучеры. Не было ни одного случая, чтобы кто-то кого-то обманул или кинул. Абсолютное доверие, гарантированное «словом базара», полный расчет. Однажды доморощенные купцы разнюхали, что в гостиницу «Московская», что на Большой Садовой прибыл парламентарий из Тюменских нефтяных «русских эмиратов». Мы уже были наслышаны о том, что за ваучер в тех далеких краях дают новые «Жигули» – так много зарабатывали нефтяники после перехода промыслов из государственных в частную собственность и такие высокие обещали им дивиденды. Двое самых отчаянных, богатых ваучеристов с базара рискнули испытать судьбу. Но вскоре вернулись разочарованные. Во-первых, самолет туда и обратно обошелся в крутую копеечку, во-вторых «жигуль» этот можно было выволочь из дремучей лесотундры только вертолетом, что делало его золотым в полном смысле слова. Единственным утешением послужило то, что брех оказался не напрасным. Значит, цена на чеки все-таки поднимется до должного уровня. Мы об этом знали давно по комментариям по телевизору приближенных к высшим сферам власти известных экономистов, хотя верили мало. Резкого подъема цены на чеки в обозримом будущем не предвиделось. То август девяносто первого, то октябрь девяносто второго, то арест спикера Госдумы, то изгнание генерального прокурора или главы правительства. В то время Чубайс больше походил на рыжего «мальчика для битья». И все-таки надежда не покидала нас. Ведь, с подъемом цены на ваучер резко увеличивался разрыв между куплей и продажей, что принесло бы ощутимые доходы.