Текст книги "Соборная площадь (СИ)"

Автор книги: Юрий Иванов-Милюхин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 33 страниц)

Так вот, парламентарий из Тюмени не стал мелочиться, а сразу предложил нашим купцам двадцать тысяч за чек. Тогда мы их сливали даже москвичам максимум по четыре тысячи. А чеки волокли на базар мешками, особенно с периферии. Деревня снаряжала одного гонца, тот в выходные или в будние дни спешил в Ростов. Целую неделю купцы как с ума посходили, они рвали ваучеры из рук. В конце концов, цена на них поднялась аж до девяти тысяч. И это практически в самом начале приватизации. Мы тоже как цыгане мотались за каждым потенциальным клиентом, догоняя платежку до шести – семи тысяч. Заметив, что мы толстеем от распиханных по карманам денег, как Карлсоны, которые живут на крышах, народ начал придерживать ценные бумаги. Люди, отдававшие чеки за бутылку вина, вдруг поверили в проводимый правительством экономический эксперимент. Приток ваучеров на рынок практически иссяк. Этот бум, когда все перевернулось с ног на голову, продолжался дней восемь. Потом еще примерно неделю мы не могли купить ни одного чека. Народ затаился. А после все снова покатилось по накатанной колее. Но дело в том, что когда мы узнали, по сколько купцы сливали ваучеры тюменскому парламентарию, мы как один сели на задницу. Вот это они нас пограбили. Покупали сто чеков за пятьсот – шестьсот тысяч деревянных, а продавали за два миллиона. За один день полтора – три лимона навара минимум. Неплохие «Жигули» тогда можно было купить за два лимона. С того момента, кто из купцов был при деньгах, с чеками завязал навсегда. Изредка из подкатывавшего «Мерседеса» или «БМВ» вылезает вроде бы знакомый господин в черных очках и в белых носках, поздоровается, поговорит о том, о сем на привычном базарном жаргоне, и укатит. Да еще по телеку вдруг увидишь передачу про круиз по Средиземному морю и среди бриллиантово-развязного общества на верхней палубе снова вроде бы знакомого господина. И все.

Я постукал сапогами друг о друга. Сквознячок, едри его в корень, низовочка с близкого Дона. Сбегать бы хлебнуть горячего супчику в кафе на Буденновском, но еще ничего не заработал. Цены после Нового года, скорее всего, тоже подпрыгнули вдвое. Так что после «Амаретто», «Кэмела» и копченой колбаски пора переходить на пакетный суп с чайком и на вонючую «Астру». Ладно, еще не вечер. Геля сказала, чтобы держался. Тьфу, ладняй горбатого к стенке.

Из толпы отделился квадратный кривоногий мужик в брезентовом плаще поверх овчинного тулупа. Вылитый лубочный пастух, или скотник с советской молочно-товарной фермы. С полчаса он сочно шлепал лошадиными губами, напряженно всматриваясь в табличку на отвороте моего пальто. Чтобы не мешать отыскивать знакомые буквы, я торчал на месте деревянным истуканом. За это время пальцы на ногах успели прирасти к носкам, а носки в свою очередь к стелькам. Но я продолжал терпеливо делать стойку. Бывало, невзрачный клиент прятал под замусоленной телогрейкой предметы из до сих пор не найденного официальными властями клада разбойника Стеньки Разина, а господин под бобровой шубой – литровую банку медно-никелевой мелочи шестьдесят первого года выпуска, которой у запасливого русского народа было чуть ли не по ведру почти в каждой квартире.

– Та-ак, тут не написано, – наконец промычал мужик.

– Что вас интересует? – быстро наклонился я к нему.

– Там не написано.

– Я беру все.

– Все?! – пастух недоверчиво приподнял тяжелые брови.

– Показывайте, я помогу вам сориентироваться.

– Как? Со…?

– Разобраться. Если что-то интересное – куплю, если нет, подскажу, что делать дальше.

Мужик потоптался на месте, подозрительно осмотрелся вокруг. Затем поднял вверх маленькие остренькие глазки. В пору учебы на курсах экстрасенсов, с нами проводили специальные занятия по защите самих себя от ограниченных людей, потому что именно они оказывали на психику наибольшее давление. Я втянул воздух в себя, мысленно произнес коротенькое, врастяжку: «а-а-а-у-у-у-м-м-м».

– Коробку железную на базу откопал, – придвигая лицо ко мне, доверительно сообщил мужик. – Ямку для столба рыл, чтобы корову привязать. Летом еще. А там коробка.

– Ого! Ну, ты даешь, – принял я свойский вид, естественный в таких случаях прием, могущий дать положительные результаты. Только бы не спугнуть неосторожным «ученым» словом, либо резким движением. Передо мной – живое доисторическое ископаемое. Спроси сейчас, мол, полную золота! И он замкнется, уйдет. – Пустую?

– Какую пустую. Полная, – бегая глазами по мне, зачастил пастух. Он сразу перестал видеть окружающий мир, доверился только мне. – Кресты, эти… беленькие медальки, деньги бумажные, колечки, ножик. Ножик я себе оставил, порося заколол. Удобный, ручка тяжелая, с орлами.

– А кресты?

– Кресты со мной, все четыре. Один желтый, у другого кружок посередине желтый с мужиком на коне. А два белых. Медальки с колечком тоже прихватил.

– Брешешь.

– Вот те крест, – пастух, озираясь, перекрестился. – Чего мне брехать. В кармане в тряпочку завернуты.

– Покажи.

– Прямо тут?

– Давай в магазин зайдем, а то увидит кто.

– Давай. От греха подальше. В уголок где, – он засеменил за мной в раскрытые двери продовольственного магазина, продолжая сыпать словами. – Дед мой еще до войны купил дом, пятистенок, на высоком фундаменте. Не саманный, из дубовья, тесом обшитый. Тыщу лет простоит. Сказывают, богатый казак жил, раскулаченный. Сами-то мы с севера, вологодские. В голодные года перебрались на Дон. Я ничего не помню, маленький был. После войны вовсе на отшибе остались. Хутор разъехался кто в город, кто на Маныч. Ни электричества, ни радива. Школа за десять верст, какая учеба. Подрос, в пастухи подался. Да…

Мы вошли в магазин. Краем уха я слушал ясную с первого взгляда биографию мужика, на ходу придумывая программу последующих действий. Именно такие ограниченные люди оказываются самыми несговорчивыми. Не видя дальше собственного носа, они полагаются больше на развитую, как у зверей, интуицию. Она редко подводит, хотя не приносит дохода. Я знаю многие семьи, которые владеют дореволюционными изданиями Достоевского, Толстого, Александра Дюма. Даже прижизненными фолиантами Пушкина, Лермонтова. Так и хранят десятилетиями абсолютно не нужные им сокровища. Как собаки на сене…

Народу в магазине, как всегда, было мало. Я провел мужика в угол, к зарешеченному окну, под подоконником которого стоял хромоногий стол. Мужик торопливо вынул из-за пазухи чистую холстину, раскатал на столешнице и уставился на меня. Четыре скрепленных одной колодкой георгиевских креста, казалось, только что отчеканили на царском монетном дворе. Сохранность каждого ордена стопроцентная. Ни спилов, ни вмятин, ни даже царапин. Сидя верхом на вздыбившемся коне, Георгий Победоносец вонзал копье в тело трехголового Змия. Знак «N» перед цифрами тоже отсутствовал. Это могло означать только одно, что полного «Георгия» воин получил до русско-японской кампании. Маленькие номера на конусообразных поперечных крестовинах подтверждали это. Я приподнял край холстины, с благоговением потрогал издавшее мелодичный звон сокровище. Орден первой степени был золотым, у второй степени золотом отливала лишь середина. И вдруг понял, что совершил ошибку. Выражение лица следившего за мной мужика изменилось не в мою пользу. На нем отразилась алчность. Я поспешно опустил холстину на столешницу, одновременно натягивая маску безразличия. Поковырял пальцами серебреные медали «За храбрость», «За усердие». Затем взял золотой ободок. Но он оказался не простым кольцом, а мужским именным, тонкой работы, перстнем с вензелями, с необычайной чистоты бриллиантами по ноль-два, ноль-три карата в тех местах, где переплетались золотые толстенькие проволочки. Перстень вспыхнул, засверкал всеми цветами радуги на проникающем в окно скудном зимнем солнечном свете. Под этим сиянием я с трудом разобрал наложение друг на друга буквы «Е» и «В», почти, как Екатерина Великая, а может, какой-нибудь Евлампий Воронцов. Изделие оказалось большеватым даже для моих не столь тонких пальцев.

– Во, видал чудеса! – мужик жадно облизал губы. – Дома еще такие припрятаны, на полпальца. Но там не эти… как их…. Тут зерниночки, а там по одной крупной. Я на заходе солнца, когда лучик угасает, поднесу к окну, горница прямо светом наливается. Бывает, когда в утреннем тумане коров пасешь, и вдруг над рекой свет горбом. Вспыхнет, задрожит. А потом и солнышко покажется. Роса опять же на траве, на цветках, вот как на кольце, зернышками рассыпана.

– Сколько ты просишь за все? – сдерживая внутреннюю дрожь, как можно спокойнее спросил я.

– А нисколько, прицениться принес, – как обухом огрел меня отказом мужик. – Деньги мне платят немалые, молочко свое, мясцо тоже. Все есть. Люди, смотрю, голодают, последнее на базар тащат, а у нас достаток. Дочке токмо помогаем, в Москве она, на фершала учится. Старуха – мать с печки не слазает, валенки есть. У меня сапоги сыромятные, резиновые, у хозяйки то ж. Лектричество лет пять, как провел, телевизер колхоз подарил. Вот дочка замуж выйдет, пусть сама и решает.

– Что ж она, с тобой будет жить? В захолустье, – я едва унимал окрасившую скулы в красный цвет, вспыхнувшую в груди злобу. Хам, быдло, ни себе, ни людям. Отдал бы в музей, коли невмоготу порадовать солидного коллекционера, умного мужчину из общества. Имя героя воскресил бы, славу отечества. Телевизер…. Какая польза от примитивного мужлана обществу, какой след он оставит, сидя Кащеем на сокровищах, ведрами выдаивая молоко из колхозных коров! Именно такие разграбили наше родовое поместье, превратив меня, потомка старинного дворянства рода в Ивана, не помнящего родства. Дорвались до власти, раздербанили. Дальше что? Ни-че-го. Мозгов не хватило. – Она уедет в город. А чтобы жить в городе, нужно иметь квартиру.

– Купим, – нетерпеливо отмахнулся мужик.

– Ты знаешь, сколько она стоит? Несколько миллионов рублей.

– Сколько бы ни стоила. И машину ей купим, и дачу. Хоть в Москве, хоть у турков. Денег накопили. Я получаю, да жена. А при Горбачеве по восемьсот рубликов отваливали. Все в товар вложены: в скотинку, в парники, в пасеку. Успел, не остался с голым задом, как другие, которые в бочках держали. Чуть цены подпрыгнули, сразу и вложил. Было такое. На ваших заводах, поди, по двести рублей платили.

– Значит, продавать ничего не будешь?

– Не-а. Медальки, если хочешь, купи.

– И сколько ты за них просишь? – повернул я к хитрому пастуху красное лицо.

– А ты цену назови, я и скажу, подходит или нет. Тут, мил человек, полюбовно надо.

– Две тысячи цена твоим медалькам, – назвал я самый низкий предел.

– И то ладно. Забирай, они мне ни к чему. Кресты домой отвезу.

– За кольцо сколько просишь?

– Сколько дашь, а я прикину.

– Тридцать тысяч.

– Не-е, не годится. Я ж видал, как у тебя глаза разгорелись. Пускай полежит еще, не помешает.

– А сколько ты хочешь, миллион? – наконец вышел я из себя. Пастух бесил своими интуитивными подсчетами.

– Миллиона не прошу, а тридцать пять тысяч рубликов как раз, – неожиданно ляпнул тот. Видимо, интуиция тоже имела предел. А может, мой нервный вид спутал ему все карты.

Я полез за деньгами. И эта покладистость оказалась новой ошибкой. Надо было поторговаться, потянуть время, дать понять, что вещь таких денег не стоит. В конце концов, придраться к чему-нибудь, найти царапинку, указать на нечетко проставленную пробу, хоть она и выделялась, словно отчеканенная минуту назад. Но проба была пятьдесят шестая, а на современных изделиях ставили пятьсот восемьдесят третью. Да и не брюлики это, не то, что он понафантазировал, а простые фианиты, цирконы, обыкновенные стекляшки. Мол, если взять любое стекло, ограничить его со всех сторон, оно тоже будет играть всеми цветами радуги. И пусть ломает голову, один хрен тупой, как пробка. Никогда не поймет, что царская пятьдесят шестая проба выше советской пятьсот восемьдесят третьей на целый порядок, хоть цифра, определяющая количество золота в серебре, ниже. Дореволюционные ювелирные изделия можно было смело пускать на зубные коронки, никогда не потускнеют, не проедятся, пролетарский же ширпотреб годился лишь на уродливые цепи и перстни цвета хаки. Но это наши тайны, дающие возможность заработать на кусок хлеба с маслом. Лохам сколько ни объясняй, толку не будет. Получил дармовые бабки за найденную, доставшуюся по наследству, купленную за бесценок на заре Советской власти вещь – отваливай. Дальше мои проблемы, я начну думать, какую, куда и за сколько пристроить.

– Погоди-ка с деньгами, – сглотнул слюну мужик. – Я передумал.

– Держи две штуки за медальки, сто лет не сдалось твое кольцо, – попытался вывернуться я, неторопливо отцепляя награды от холстины.

– Как не сдалось? – оторопел пастух. – Ты ж только что хотел его купить.

– Ничего я не хотел. За тридцать пять штук приволокут печатку самого Николая. Второго.

– Какую перчатку?

– Не перчатку, а печатку, царский перстень, понял? Граммов на десять. А в твоем вшивом ширпотребе максимум семь. Да на стекляшки надо сбросить не меньше грамма, – я презрительно ткнул пальцем в брюлики. – Это стекло, а не золото. Итого шесть. По пять штук за грамм, получается тридцать тысяч. Такую цену я давал тебе сразу. Дураков, что ли ищешь!

– Погоди, погоди… – растерянно заморгал голыми ресницами пастух.

– И годить нечего, – резко оборвал я. – Короче, завязываем базар. За медали ты получил, больше я ничего не брал.

Кинув серебренные кружки в сумку на плече, я неторопливо пересчитал деньги перед носом пастуха, тем самым, вызвав обильные потоки слюны по углам лягушачьего рта. Уже намеревался сунуть пачку в карман, когда тот наконец-то клюнул на приманку.

– Давай, – хрипло выдавил мужик.

– Что давай? – будто не понял я.

– Тридцать тысяч, за кольцо.

– Это окончательное решение? Или ты намерен снова компостировать мозги?

– Мозги чего?

Я не стал пускаться в объяснения. Взял перстень с холстины, натянул его на средний палец левой руки, минут пять рассматривал со всех сторон под нетерпеливым поросячьим взглядом мужика. Сердце готово было выпрыгнуть из груди, но я жестко контролировал выражения окаменевшего лица, не давая мускулам расслабиться. Затем как бы нехотя отсчитал тридцать тысяч, бросил на стол.

– Стекляшки… Звезды на небе тускнели. За кресты сколько даешь? – жадно сгребая купюры, попытался завести новую волынку мужик.

– Если начистить твою морду пастой ГОИ, она тоже засияет пятиалтынным, – равнодушно пробурчал я. – За кресты пойду спрошу у ребят, у меня деньги кончились.

– Не ограбят?

– Среди нас грабителей нет. Постой здесь, я сейчас.

Выскользнув за дверь, я метнулся к углу ларька. Но Данко на месте не оказалось, Аркаши тоже не было. Круто развернувшись, помчался вглубь базара, к известному коллекционеру монет наград и других значков Жану Папену. На мое счастье мы лоб в лоб столкнулись где-то на середине главного прохода. Он как раз шел навстречу. Папен встревожено зажестикулировал руками:

– Сворачивай, быстрее дергаем отсюда.

– Что случилось? – поспешно спросил я.

– Облава. Ребят повязали омоновцы. Заталкивают в машину и увозят в Ленинский райотдел. Прямо к Мамику в кабинет. А там шмон до трусов, чуть ли не в жопу заглядывают, – Папен перевел бурное дыхание. – Я только в кафе поел, иду, вдруг вижу, омоновцы ведут Чипа с Дэйлом. Я нырь в толпу и следом, они мимо базарной ментовки прошли. О-о, думаю, здесь дело серьезное. Выглянул за ворота, а там «собачатник» битком набит нашими.

– Слушай, здесь один мужик кресты принес, – зачастил я. Предупреждение Папена о грозящей опасности словно пролетело мимо ушей. Перед глазами продолжали покачиваться, вызванивая малиновыми звонами, ордена. – Может, посмотришь?

– Какие кресты? – выпучился Папен.

– Георгиевские, все четыре степени. Сохранность стопроцентная. Первой степени золотой, второй…

– Да на хер мне твои кресты, – досадливо оборвал на полуслове Папен. – Приловят – миллионом не откупишься. Слыхал про указ?

– Слыхал. Но жалко упускать, такая редкость.

– Ты что, тронулся? Тут жопу спасать надо, менты всех как облупленных знают, а он про кресты. Дергай, говорю, пока ворота не закрыли.

– Я бы и сам купил, но денег нет, – не слушая его доводов, продолжал канючить я. – Кавалерский набор, и состояние…

Некоторое время Папен всматривался в мое лицо. Затем сплюнул под ноги, ткнул пальцем в грудь:

– Твоя дурь когда-нибудь сожрет тебя. Чего ты прешься на рожон. Менты, говорю, кругом, менты и омоновцы…

Махнув рукой, он влился в толпу и словно провалился сквозь землю. Постояв немного, я встряхнул головой, поплелся к выходу с рынка. У ограниченного человека национальное богатство и нет возможности выкупить. Любой коллекционер русской символики считал бы за счастье обладать георгиевским «бантом» всех четырех степеней. Ну, падла, не везет. За одну сделку с мужиком мог перекрыть все расходы и потери. Минимум двести тонн навара качнули на прощание журавлиными крыльями. Да и награды не ушли бы в «чужие» руки или вообще за границу.

Только когда увидел группу омоновцев, ведущих под руки ваучериста Виталика, в башке прояснилось. А чуть позже, на автобусной остановке, к горлу подкатил страх. Значит, пока я торговался с мужиком, уголовка с омоновцами забрала Данко с Аркашей. Если бы заглянули в магазин, мне бы никогда не отвертеться, потому что выход был один – им навстречу. Настоящая мышеловка. Прежде, чем нырнуть с клиентом за двери, ребята обязательно предупреждали стоящих снаружи ваучеристов, чтобы в случае чего они подали маяк. Я же шел на сделку, как на встречу с бабой, никому не сказав ни слова. Жадность. После пьянки и потери денег, у нее словно удесятерялись силы. А надо бы раскручиваться маховиком кузнечного молота. Своей мощью жадность раздавливает другие чувства, даже казалось бы непобедимый инстинкт самосохранения, властвуя над телом безраздельно. Жадность, зависть принудили возненавидеть ни в чем неповинного пастуха. Сколько раз я размышлял над доставшимися нам по наследству от татаро-монгольского ига отрицательными качествами, гнал от себя, презирал завистливых людей. И, в конце концов, оказался в их числе. Вот где в полную силу раскрылся истинно русский характер, недаром овладели одной шестой частью мира. В пору выступлений перед рабочими и колхозниками – мы тогда подрабатывали, выезжая с лекциями от Союза писателей, получая за выступление по пятнадцать рублей – я неоднократно приводил два примера, своеобразно объясняя нашу бедность при огромных природных богатствах и богатство западных стран при скудности их недр. Говорил примерно так. Допустим, в Швеции по ухоженной шведской дороге между добросовестно возделанными полями идут мать и отец. Между ними ребенок, которого они держат за руки. Вдруг мальчик видит высокий со шпилями замок. Папа, мама, говорит он, посмотрите, какой красивый замок. А родители отвечают: вот будешь прилежно учиться, хорошо работать, у тебя тоже будет точно такой замок. Перенесемся в Россию. Идут по ухабистой дороге между заброшенными нивами родители с маленьким Ванечкой посередине. Ваня заметил резной дворец и закричал: папа, мама, взгляните, какой прекрасный дворец. Наверное, он из сказки о «Золотой рыбке». А родители ему отвечают: да сжечь его надо, пепел по ветру пустить. Награбился, собака, выпятился. Тьфу, чтоб его…

Вот и весь русский, вернее, татаро-монгольский характер. Когда я оставался без денег, радости соседа не было границ, «друг» Андрей едва сдерживал злорадные ухмылки. Они готовы были пить ящиками в ущерб своему здоровью, бегать ночи напролет за «Амаретто» и другими экзотическими винами, лишь бы выкачать из меня последние копейки. Только бы не вырывался вперед, а остался, как они, нищим. И в то же время по самую макушку загружали лестью, чтобы щедрее раскошеливался, не спрашивая сдачи. Мол, я и писатель, и баб красивых полно, и деньги умею делать. А потом наступало горькое похмелье, образовывалась эдакая пустота, когда не у кого было попросить куска хлеба. Вот так-то, господа-товарищи. Никогда России не стать богатой, пока она не победит злейших своих врагов – жадность и зависть. Это не флегматичные шведы, не французы в шелковых чулках, даже не закованные в железо немцы. Это качества, ставшие после ига природными. А природу не победит никто и никогда, она наказывает за отступления от правил жестоко. Пустились в распутство? Вот вам сифилис. Не одумались? Получайте СПИД. Вырубаете леса? Получайте в подарок энцефалитного клеща. Загрязняете реки? Пусть в ваши тела впивается невидимый невооруженным глазом «конский волос», а животы сводит от желудочно-кишечных расстройств. Все в мире взаимосвязано. Что посеешь, то и пожнешь. Может быть, после затеянной умными людьми революции – не оглянемся – лишь чуть повернем головы назад, на собственные развалины. Кто знает…

Выйдя из автобуса на своей остановке, я зашел в магазин. А вышел из него лишь через три дня, когда вновь навестил отходняк. Через десять дней, как полагается по «пьяному» закону, я еще раз испытал всю прелесть выхода из долгосрочного запоя – гнетущее состояние, липкий противный пот, бессонницу. Леденели руки и ноги, тошнило. Но я стойко боролся с омерзительными ощущениями, с презрением отворачиваясь от винных и пивных ларьков во множестве расплодившихся в людных местах. Это было нелегко, потому что прошлые опыты показывали – после пропуска одной или двух кружек пива, стакана вина становилась намного легче. Удачно, как фристайлист, миновав Рождество и старый Новый год, я задышал свободнее. Накат отходняка теперь ожидался лишь через месяц, потом через три месяца. А дальше его можно просто не заметить – хреновое настроение и все. Затем волны сглаживались вовсе. Вот такими особенностями обладал послезапойный период и надо обладать железной волей, чтобы справиться с действительно болезнью.

Я выгодно пристроил перстень. Не клюнул на уговоры базарных перекупщиков, а сам отвез знакомому коммерсанту из бывших литераторов, заработав на нем почти сотню тысяч рублей. Дела пошли в гору. И вдруг, как гром среди ясного неба, в клане ваучеристов прошел слух, что вскоре ожидается внезапный обмен денег. По телевизору члены правительства совместно с финансовыми воротилами в один голос отнекивались от надвигающейся грандиозной кампании в масштабах бывшего Советского Союза. Говорили о запущенных газетами очередных утках, о том, что деньги, конечно, будут меняться, но нескоро и последовательно, что указ пока не выносился на обсуждение ни верхней, ни нижней палатами, что новые купюры печатать даже не приступали. Они еще в проекте. Клялись, приводили убедительные доводы. Но мы не раз на собственной шкуре испытывали цену слову родных руководителей. И все-таки они сумели усыпить бдительность. После долгих, поднадоевших заверений, как раз под выходные, мало того, чуть ли не в двенадцать часов ночи, диктор центрального телевидения прочитал, что с завтрашнего дня начнется компания по обмену старых купюр на новые. Время предельно ограничено – два дня. Сумма обмена до ста тысяч.

С утра к сберкассам стеклись огромные толпы народа. Люди давили друг друга в узких проемах железных дверей, кулаками разбивали лица, в буквальном смысле слова затаптывали ногами немощных стариков с десятком-другим сотен в скрюченных пальцах. Визжали дети, кричали женщины, орали матом мужики. Это зрелище было пострашнее брежневских очередей за колбасой. Там не ощущалось паники, лишь превалировало желание урвать любой ценой свой килограмм. Здесь же словно объявили о начале войны.

Некоторое время понаблюдав за конвульсиями живого месива из человеческих тел, я развернулся и помчался по знакомым продавцам. Уж для своих-то они наверняка оставили лазейку. Размышления оказались правильными отчасти. Обменять сразу около четырехсот тысяч рублей торгаши отказались наотрез, но в мебельном павильоне предложили купить товар, предупредив, что старые деньги принимаются только до обеда. И я вложил свое состояние в диван с двумя креслами, стиральную машину, хрустальную люстру, в китайскую швейную машину, в спортивный костюм. Еще во что-то. Когда подвез богатство к дому, заволок с помощью друзей в комнату, фанфары протрубили о начале грандиозной попойки на оставшиеся деньги. Мне было не жалко скомканных рублей, душу согревала мысль о том, что я успел. Кореша-ваучеристы с миллионами, наверное, сели в лужу, нескоро поднимут они буйны головы. А я успел. Восемьдесят тысяч, которые лежали на книжке, обменяются без моего участия. Безденежье, пусть на первое время, не грозит, на раскрутку хватит…

Попойка продолжалась три дня, – на столько хватило мелочевки, которая еще имела право хождения в виде разменной монеты. Надо сказать, что я не слишком нажимал на спиртное, больше подливал «друзьям» и соседям, удовлетворяясь видом их пьяных рож. Поэтому выход из недолгого запоя оказался более-менее сносным. Сняв с книжки восемьдесят тысяч, я поехал на базар, разведать обстановку. Каково же было удивление и разочарование, когда узнал, что за короткое время ребята чуть ли не удвоили свои капиталы. Оказывается, пока я обезумевшей под прицельным «кремлевским» огнем антилопой метался по магазинам с единственной мыслью любой ценой пристроить свое состояние, они продолжали спокойно покупать старые деньги у населения по коэффициенту ноль восемь. То есть, за старую тысячу давали восемьсот рублей. Набрав несколько миллионов, они неторопливо направлялись к ближайшей сберкассе, отзывали из очереди пенсионеров, домохозяек или просто алкашей с паспортами, но с паршивой сотней рублей в кармане, раздавали каждому по сто тысяч и после сдачи ими и простановке в их паспортах печати о приеме денег, заплатив по тысяче рублей за услуги, снова шли на рынок. Клиентов, желающих продать старые купюры и клиентов, готовых за штуку измарать свой паспорт, было навалом как с одной, так и с другой стороны. Мало того, любая кассирша из любого сбербанка меняла бабки, не требуя никакого паспорта. Брось на лапу по две штуки с сотни тысяч и волоки хоть сто миллионов. Вся эта карусель вертелась потому, что наши государственные мужи, отцы-радетели, «… решили пойти навстречу горячо любимому народу и продлить сроки обмена денег еще на месяц». Вот уж клоуны так клоуны. Дети Карандаша. Ни одно государство в мире не решится продлевать жизнь растоптанному им же, униженному, умирающему народу, хотя бы потому, чтобы не видеть предсмертных судорог. Садисты мы, дикие звери, что ли?..

– Вот так-то, писатель, с лимона сто восемьдесят тысяч навара. Чистыми, – пошлепал меня по щеке Аркаша. – А в начале бума коэффициент был вообще ноль пять, пополам. Одного не пойму, зачем ты сюда ходишь? Сидел бы за письменным столом и марал бы бумагу. Глядишь, когда-нибудь стал бы знаменитым. Впрочем, горбатого могила исправит, продолжай бухать дальше.

С сожалением, почмокав губами, Аркаша отвалил от меня ленивой походкой уверенного в себе джентльмена удачи. Я забыл сказать, что в ленинском райотделе, не найдя при шмоне ни золота, ни долларов, ребят отпустили по домам, оштрафовав каждого на десять тысяч за противозаконные таблички на груди, предупредив, что в следующий раз «червонцем» они не отделаются. Но как такового закона, запрещающего скупать у населения ценности, не было. Это понимали и сами менты. Так что угрозы больше походили на шлепок по заднице в домашних условиях.

– Рожденный пить – летать не может, – угрюмо бросил я вслед Аркаше, имея в виду себя.

Данко не оказалось на месте. Я закурил. После услышанного работать не было ни малейшего желания. На чем, собственно, крутиться, на восьмидесяти тысячах? Если ребята узнают, какая сумма оттопыривает карман, они просто засмеют. Сколько можно поддерживать, сочувствовать нерадивому человеку. Я потерянно прошелся от главного прохода до угла на базарной площади. Постояв немного, повернул назад. И вдруг заметил, что возле дверей рыбного магазина торчит Жан Луи Папен с табличкой на груди. Ваучеристы никогда не нарушали неписаный закон. Этот участок застолблен нами. Папену здесь делать нечего. Пусть идет вглубь базарной площади и промышляет там. С такими мыслями я направился к нему, но он опередил, тронувшись навстречу:

– Тебя не было, у Данко тетка заболела в Краснодарском крае. Думаю, дай постою, глядишь, что поймаю. Аркаша, вроде, не против, – зачастил Папен. Одному стоять опасно. Вчера двое пьяных громил едва ему в челюсть не заехали. Но раз ты пришел…

– Работай, – сменил я гнев на милость. Доводы Папен привел убедительные. – Только цену не завышай, у нас здесь свой микроклимат.

– Да что ты! Я наоборот стараюсь уломать подешевле.

– Ну-ну, – усмехнулся я.

– О, ты слышал о приколе в сбербанке на Нариманова?

– Нет.

– Представляешь, один цыган привез целый мешок сотенных. Это было в первый день обмена. Толпа как на Ходынском поле во время авиаспортивного праздника, – до прихода на базар, Папен работал начальником цеха на одном из военных заводов. По роду деятельности приходилось часто летать в Москву, поэтому я принял сравнение без недоверия. – Да, цыган попытался пробиться вне очереди. Естественно, ему свернули нос. Тогда он привязал мешок к заднему бамперу, как дал мимо сбербанка на своих «жигулях». Сзади хвост из стольников выше высоковольтных проводов. Говорят, до сих пор крыши обклеены.

Подошел Аркаша.

– В городе, слышал, старика задавили. А сколько их в больнице с инфарктами. Последние копейки люди несли, – дополнил он рассказ Папена. – Разве нельзя было сразу объявить, что обмен продляется еще на месяц? Страна идиотов.

– Они хотели отсечь кавказские и азиатские мафии. Читал про фальшивые «авизо»? – повернулся к нему Папен.

– Кому нужно, тот давно обменял, – сердито отрезал Аркаша. – И обменяет. Из Армении, из Грузии до сих пор чемоданы волокут, багажники не закрываются. Пока мы только их да хохлов обслуживаем. Еще цветочки, скоро Казахстан с Узбекистаном подключатся, Молдавия. Все страны, которые ввели национальную валюту.

– Да, братцы, работы нам по горло, – поддержал Папен. – Я своей намекнул, чтобы она не отирала задом стены в квартире, а шла сюда на помощь.

– Ты скоро всю семью пригонишь, – беззлобно ощерился Аркаша. – Я бы тоже пригнал свою бабу, но ее и пряником не заманишь. Стесняется.

Я натянуто улыбнулся. Хотел подколоть, мол, колбасу с колбасного таскать не стесняется, но промолчал. Вспомнил некстати, что первым нарушил базарный закон, приведя соседа. Слава Богу, что избавился от него. Больше двух месяцев ощущал себя почти трезвым человеком, иначе бы вообще не просыхал. Папену хорошо, у него семья. Мне помогать некому. Людмиле до лампочки, старшая дочь Юля по телефону обрадовала тем, что ходит беременная. Значит, скоро стану дедушкой. Остальных детей не видел сто лет. Как там Наташка с Сережкой, какими стали! Наташке уже шестнадцать, Сережке скоро пятнадцать. Но я дал слово никогда не появляться на пороге их дома, потому что бывшая супруга вновь вышла замуж. Дай им Бог здоровья и удачи. Аленка далеко, с бабушкой в Ставропольском крае. Тоже одиннадцатый год…