Текст книги "Соборная площадь (СИ)"

Автор книги: Юрий Иванов-Милюхин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 33 страниц)

Возле кровати присела мать, посмотрела любящими глазами. Я вздохнул.

– Тяжело тебе, сынок, – тихо сказала она. Я по прежнему почти не раскрывал рта, лишь чуть шевелил губами. Душа сама разговаривала с ней, отчего в груди возникало некоторое напряжение.

– Не то слово. Сам пропил немало, украли. Кто вор, до сих пор не знаю. Друзья клянутся, что не они. Может, сосед с третьего этажа?

– Нет, сынок, он не брал.

– Он был здесь всю ночь. Открыл дверь, вошел его сын с кем-то из пацанов и выгребли деньги из сумки.

– Его сын тоже не брал, но оба знают, кто взял. Это друзья сына.

– Друзья сына? Я их знаю?

– Нет. Сам сын никто, пешка в их руках. После смерти матери они с отцом потеряли почву под ногами. Безвольные.

– Я хочу найти воров и отомстить.

– Прошу тебя, не делай этого. Ты не справишься, их много.

– Но меня обокрали, – запротестовал я. – В конце концов, ты знаешь, что среди ребят я последним не был.

– Знаю, но не трогай их.

– Что же ты предлагаешь, простить?

– Да, сынок. Все вернется.

– Они вернут, – подтвердила старуха, которая показалась главной. Она изредка появлялась в темной комнате. И твердо добавила. – Вернут все.

– Ненавижу, – промычал я, по прежнему считая виновниками ограбления друзей. – Что ждет сына соседа? Не работает, от армии отвертелся.

– Он сопьется, – ответила мать. – Он уже спился.

– А его отец? Я не могу снять с него вины. Он и прежде старался хлебать за мой счет, брал деньги без отдачи.

– Он скоро умрет. Недолго осталось.

– Сколько?

– Минуты, – резко сказала старуха.

– А мой так называемый друг Андрей, который много лет сидит на моей шее? Он тоже был здесь.

– Андрей не брал, – сказала мать. – Он уважает тебя, тянется. Он за тебя.

Странно было слышать эти слова. Я всегда считал Андрея с соседом нечистыми на руку, вообще все семейство не внушало доверия. Единственной связующей нитью были совместные загулы. После развала Союза писателей и прекращения деятельности областного литобъединения при нем, этих сдерживающих Факторов, культурно выпивать оказалось не с кем. «Друзья» же постоянно вертелись под рукой. Они открывали двери, выражая радость, готовность в ночь – полночь сбегать за спиртным, постоянно.

– Выходит, виноват я сам, – подвел я итог. – И спрашивать не с кого.

– Уехать тебе надо, – посоветовала мать.

– Да, уехать, – подтвердила и старуха.

– А эти, что топчутся в подъезде? Квартира открыта, замки поломаны.

– Они больше не придут, – сказала мать. – Они ушли.

– Доеду ли? Сил никаких, подняться не могу. И куда ехать посреди зимы. Ни денег, ни приличной одежды.

– Уехать надо, – повторила мать, покачиваясь. – Не пей, сынок. Уехать… уехать…уехать…

Я заметил такую особенность, когда души со мной разговаривали, то повторяли одно и то же по нескольку раз. Видимо, там, на небе, их чему-то учили, чтобы они лучше усваивали, заставляли зубрить урок. А что они накапливали знания, я почувствовал сразу.

– Может, к матери? – спросил я совета. – Доеду ли, сердце постоянно срывается. А тут еще боязнь замкнутого пространства. Как только поезд трогается, даже трамвай, не только поезд, сразу накатывает страх. Чувство такое, что случись неприятность, никто не поможет. По незнакомым улицам ходить боюсь. Откуда эта гадость. Может, оттого, что родился в лагере? С молоком матери впитал заборы с колючей проволокой.

– Пройдет, сынок, только не пей. Не пей, – сказала мать и снова закачалась. – Не знаю…не знаю… не знаю…

– Доедешь, – твердо произнесла старуха.

– Ничего не случится?

– Доедешь, – повторила она.

– Не знаю… не знаю…, – едва различимым голосом продолжала плакать мать.

– Мать говорит, что не знает, – растерялся я.

– Она тебя любит, – спокойно пояснила старуха. – Любит, поэтому не хочет, чтобы ты ехал к родной матери. Ревнует.

– Люблю… люблю…, – еще пронзительнее застонала мать. – Ревную… ревную…ревную…

– Что же делать, ехать или нет?

– Ехать… ехать… Я боюсь за тебя… Не пей…, – плакала мать. – Ехать… ехать… ехать…

За окном посерело, неспешно надвигалось утро. Закрыв глаза, я долго лежал молча. Голос матери иссякал, уходил в пространство. Когда очнулся вновь, на улице занимался день, яркий, солнечный. В комнате никого не было. С трудом поднявшись, прошел на кухню, попил воды. Затем сунул руку в заначку. Сверток с золотом оказался на своем месте. Вытащив его, положил в карман брюк. Теперь нужно хоть немного прибраться, побриться, погладиться и ехать к ребятам на базар, если их еще не разогнали. Потом собрать чемодан, заскочить к Людмиле – должна, в конце концов, открыть – и сесть на поезд. Ребята стояли на прежних местах, веселые, деловые, с табличками на груди. Они не узнали меня. Долго с сочувствием осматривали со всех сторон. Я постоянно одергивал старое измятое пальто, благо, оно было длинным, скрывающим потертые брюки. На выуженных из рухляди зимних сапогах не было замков, их заменили проволочные скрепки. Бесформенная шапка топорщилась в разные стороны клоками шерсти.

– Телевизор тоже украли? – скорбно поджал губы Аркаша, поеживаясь под добротным пуховиком.

– Плавки прихватили, не говоря о пододеяльнике, в который, видимо, заворачивали мой новенький «Филипп», – попытался я жалко улыбнуться. – Ничего не оставили, даже книги пошерстили.

– Знаешь кто? – сверкнул черными глазами Данко. Стоящий рядом его брат и другие цыгане сочувственно поцокали языками.

– Не помню, пьяный был в умат, – соврал я, чтобы не возбуждать ребят. – Виноват только сам.

– Говорили тебе, не бери бутылку, – укоризненно качнул головой Скрипка. – Не выпил бы и продолжал работать как люди. Парни и машины купили, и семьи перевезли в трехкомнатные в центре.

– Полбокала шампанского, – поддернул я сопли. – Э-э, братцы, на воротах Бухенвальда не зря было написано: «каждому свое». Значит, такова судьба.

– Дурак ты, а не писатель, – махнул рукой Скрипка. – Лучше бы детям помог да внучке, чем отдал заработанное трудом подзаборной алкашне. Пропили и спасибо не сказали.

– Скажи еще спасибо, что живой, – сплюнул в сторону Аркаша.

Мне повезло, я сдал золото подвалившему купцу по самой высокой цене. В кармане пальто было около пятиста тысяч рублей. Да еще до ссоры забытая у Людмилы коллекция монет с медалями тысяч на двести, если, конечно, ее не оприходовал Антон. Живем. Даже то обстоятельство, что на дворе уже середина февраля, а не начало, как я думал, и через два дня тридцать лет после смерти матери, не могла повлиять на и без того неважное состояние. Я держался на ногах, несмотря на красные круги перед глазами. Вспомнив, что дверь в квартиру закручена на проволоку, потащился к остановке транспорта. Теперь можно было заплатить и за билет, хотя никто в автобусе так и не спросил – ни билетерша, ни контролер на выходе. Наверное, их шокировал мой внешний вид. Что поддерживало в худющем теле жизнь, оставалось загадкой. Но я доехал. Сварил купленный по пути пакетный суп, с трудом похлебал, заедая куском вареной колбасы. Сухой хлеб в горло не лез. Затем собрал чемодан, покидав в него остатки белья. Кое-как прикрутив шурупами валявшийся на полу замок, присобачив на старое место задвижку от него, попробовал закрыть дверь. Получилось. Конечно, стоит просто навалиться плечом и шурупы повылетают снова, да брать больше нечего. Присел на скрипучую кровать, руки противно дрожали, тело ходило ходуном от неровно бьющегося сердца. Немного отдохнув, вышел на середину комнаты, обратился лицом к темной иконе в углу, ощущая, что души матери и старухи пока еще не улетели.

– Господи, помоги добраться до далекого Козельска. Может быть, в кругу родных я оклемаюсь от вертепа, встану на ноги, – начал креститься я. – Господи, не дай помереть безродной собакой, помоги мне. Прости, грешен я, грешен. Прости и ты, мать, непутевого сына. Не было мне помощи, ни от кого. Всю жизнь сам, ахал, обеспечивал, стремился к лучшему, к светлому. А меня предавали, обворовывали. Заставляли поступать так-же. Но я шел своим путем, более трудным. Нахлебником никогда ни у кого не был. Прости, Господи, за то, что часто был неправ на этом пути. Прости, мать. Помогите.

Поклонившись, я взял чемодан и закрыл за собой дверь. На улице встретил завязавшего бухать Сэма, казака со второго этажа нашего подъезда. Пока ждал трамвая, вкратце пересказал о видениях, о душах. Я доверял ему. Среди казаков редко попадались позорные крысятники, способные обворовать того, за чей счет пьют. На них можно было положиться что в драке, что в других жизненных ситуациях. Не предадут, не оставят в беде. С одним условием, что увидели в тебе своего.

– Белка, – уверенно констатировал потолстевший Сэм. – Это накрыла натуральная белка. Ты поосторожнее, а то загремишь в Ковалевку. Один раз со мной тоже приключилось. После очередного запоя глянул в окно, а на балконе мужик. Думаю, как же он забрался туда, с земли высоко, лестницу же он с собой не притащил! Крикнул, эй, ты, мудила, дергай отсюда, пока по башке не схлопотал. Молчит, улыбается. Я пошел за молотком, когда вернулся, его уже нет. Страшно стало, думаю, пора завязывать.

– Но я не пил дней десять, – запротестовал я. – Картины яркие, краски сочные. И не разговаривал, душа сама говорила с душами, понимаешь? Тем более, о таких вещах, о которых люди только догадываются.

– Не знаю, – засомневался Сэм. – Может быть, особенно про седьмое небо. Но ты все равно завязывай. Так недолго и чокнуться.

– Само собой, – согласился я. – Заскочу к Людмиле и умотаю к матери. Буду там над рукописью работать.

– Правильно. Давай, желаю удачи.

В этот раз Людмила открыла. Не задавая лишних вопросов, пропустила в комнату. Данилка возился в кроватке. Заметив меня, ухватился ручками за высокие края, поднялся, с любопытством оглядел с ног до головы. Однажды, когда ему было всего полгодика, Людмила приехала с ним ко мне, привезла литровую банку супа. Я как раз отходил от запоя. Схватив ложку. С жадностью начал хлебать прямо из банки. И поразился, с каким интересом, удивлением, одновременно со взрослым любопытством сын наблюдает за моими действиями. Мол, ничего себе, папка уминает за обе щеки. Сейчас в глазах Данилки появился тот-же недетский интерес, говорящий о том, что сын понимает больше его годовалых сверстников. Конечно, родители не молодые, какой-никакой опыт передать сумели. Я наклонился, поцеловал пацаненка в щеку.

– Сегодня отдохни, а завтра пойдешь за билетами, – услышав о моих приключениях, посоветовала Людмила. – Лучше уехать, чем терзать себя здесь. Украденных денег и вещей не вернешь. В тот раз не вернул, когда друг ограбил, в этот и подавно. А у родных хоть успокоишься. Глядишь, и пить бросишь. Правда, Данилка привык спать со мной, не знаю, как он будет вести себя ночью в кроватке. Еще замерзнет.

– Постели на полу, – чувствуя, что по телу разливается бесподобное состояние покоя, подсказал я. О, это приятнейшее расслабление после пьяного ада, этот бальзам на душу. Несколько дней, и я бы встал на ноги. Всего несколько дней, чтобы как сейчас, приносили покушать, погладили по плечам, по спине. Тогда поднимусь, напрочь отвергнув прошлое, начав все заново. Я заплачу, деньги есть, я не выскажу ни одной претензии. Пусть на полу, пусть под порогом. Зато в спокойной обстановке, в тишине. Не в ледяной разгромленной комнате с мерзкой возней садистов за дверью, а в крохотном теплом уголке со старой мебелью, с кроваткой сына посередине, с его непонятным лепетом и голосом, по-прежнему признающей меня, Людмилы.

На следующее утро на вокзал я так и не поехал, не в силах пошевелить ни рукой, ни ногой. То же самое повторилось и на другой день. Поднялась температура, я где-то подхватил простуду. На третьи сутки Антон с друзьями всю ночь хлопал дверью в комнату умершего деда. Громко и нервно. Он затеял там ремонт. Пацаны курили. Визгливо смеялись. Я вышел, сделал замечание, напомнив, что матери с бабушкой необходимо отдохнуть, ребенок тоже может проснуться. Антон молча криво усмехнулся, он чувствовал себя уже хозяином. Вечером Людмила спросила, когда я собираюсь уезжать. Данилке в кроватке холодно, и вообще, я же попросился только на одну ночь. Мечты о приходе долгожданного душевного равновесия испарились, о пополнении физических сил тоже. Намеки о том, что мне нужно еще немного времени, Людмила отвергла. Я перебрался на пол, прекрасно осознавая – пора уходить домой. Но там по прежнему страшно, значит, уезжать. На четвертый день с утра, положив на стол сто тысяч рублей, я взял чемодан и по обледенелой дороге поплелся на вокзал. Перед глазами по прежнему плясали красные круги, правда, они уменьшились в размерах. Температура не спадала. Подташнивало, пошатывало, колени дрожали. Слава Богу. Что коллекция монет в целости и сохранности, акции АО, о которых как-то забыл ввиду неплатежей по ним, тоже. Как принес их в пьяном угаре, так больше и не вспоминал. Купив билет на ближайший поезд до Москвы, разжевал несколько таблеток тазепама, закусил валидолом и влез в вагон. Не помню, как добрался до столицы, потом на автобусе двести с лишним километров до Козельска. Когда дотащился до военного городка и позвонил в дверь квартиры матери, наступил поздний вечер. Старуха в спортивном трико выглянула в щель. Она меня не узнавала. Изменился даже голос.

– Я это, мать, я, – поправляя старую шапку, сообщил я.

– Господи, на кого ты похож, – залопотала старуха. – В роду у нас бродяг не было.

– Обокрали, мать. Все вынесли.

– Ничего, сынок, обойдется, – сразу сообразила она, отходя в сторону. – Проходи, согреешься, чайку с вареньем попьем.

За чаем рассказал все, не приукрашивая и не выгораживая себя. Сорвался, запил, ограбили. Над рукописью новой книги давно не работал, занимался коммерцией. Приехал сюда в надежде подняться на ноги.

– Бог с ними, с деньгами и вещами. Ничего, наживешь, – внимательно выслушав меня, вздохнула мать. – Я тоже, сынок, спекулирую. Семьдесят три года в марте, а наберу водки в магазине и торгую по ночам. Всю жизнь как проклятая крутилась, а пенсия с ноготь на мизинце. За квартиру заплати, за свет, за телефон, за мусор тоже, не считая других плат неизвестно за что. За воздух разве осталось. Ельцину такую бы пенсию, пусть бы повертел толстой задницей. Таким как он, сынок, простого труженика не понять, потому что не хуже Горбачева из колхозников. Грязью, навозом, нищетой его не удивишь. Это при царе барин ахал, наезжая в деревни, потому что вырос на пуховых перинах. А этим такая жизнь знакома, сами со свиньями да с телятами росли в одной люльке. Никогда не докажешь, что в подобных условиях человеку жить невозможно. Начнешь говорить, мигом приведут пример из своего детства, мол, сам в говне копался. Не понимают они, и не поймут. Вот у нас из Чечни ребята пришли. До войны были парни как парни, добрые, ласковые. Здравствуйте, говорили, сумку тяжелую помогали донести. А пришли – зверями сделались, потому что кровь им уже не в диковинку. Грабят, режут, насилуют, убивают. Так то, сынок. Слава Богу, что приехал живой. Остальное приложится, была бы не пустая голова на плечах.

– А как братья, сестры? Давно не видел.

– Людочка с Томочкой по прежнему в армии, в ракетных войсках радистами служат. Мужья – старшие офицеры. Нормально живут. Слава бедный сидит. Как связался тогда с политикой, получил срок, теперь перешел в разряд уголовников. А бывшие товарищи, которые из-за его спины побрехивали на Советскую власть, все начальники – демократы. Володя коммерсант, палаток настроил, домики садовые возводит. Тоже, сынок, недавно шлея под хвост попала. Восемнадцать миллионов за неделю ухлопал.

– Влетел на чем?

– Если бы. Запил, не хуже тебя. С друзьями на машины и в деревню, там у него тоже магазин. Весь и пропили. В таком деле друзья и доводят до хорошего. Поит, кормит, работу предоставляет, платит бешеные деньги, а они его подталкивают. То к жене подмажутся, он нервничает, то еще какую пакость подкинут. Завидки берут. На Руси зависть со времен татаро-монгольского ига впереди отваги бежала.

Мы проговорили допоздна, пока усталость не взяла свое. Квартира у матери была двухкомнатная, в одной из них я и устроился. Несколько дней прошли нормально. Заскакивал вечно занятый младший брат Владимир, подковырнул насчет моей уж больно «модной» одежды. Снова умотал по нескончаемым делам. Старшая дочка за доллары училась в престижном институте на экономическом факультете, младшая пока держалась за материну юбку. От сытой еды у меня открылся понос. Надо бы на время прекратить жрать все подряд, но истощенный организм требовал свое, и я с утра до позднего вечера метал за обе щеки, не обращая внимания на звонивших в дверь после закрытия магазина алкоголиков, преимущественно солдат, офицеров с женами из расположенной в городке войсковой части. Однажды постучали совершенно другие люди. Я как раз читал книгу, когда услышал тревожный голос матери:

– Это от Славочки, сынок, из лагеря, где он сидит, – пояснила она. – Привезли от него сообщение.

За порогом ухмылялись два приблатненных типа. Я пожал плечами, отступил в сторону, не зная, что делать.

– Приглашай, мать, весточку от сына привезли, – развязным голосом сказал один из них, широкоплечий красномордый увалень с неспокойными глазками. Несмотря на природное здоровье, видно было, что лагерные горки его изрядно укатали. – Неужели у тебя не найдется бутылки водки?

– Не знаю, ребятки, что делать. Сын написал, чтобы в дом никого не запускала, – растерянно забормотала мать. – Ладно, что с вами делать, проходите. Только давайте договоримся, выпьете и сразу за дверь.

– Об чем базар – вокзал, мать, мы все понимаем.

Оба быстренько проскочили на кухню. Я укоризненно покосился на мать, но та уже выставляла на стол закуску и бутылку водки. Один из вызывающих неприязнь уголовников щелкнул выкидным ножом, порезал колбасу на кружки, второй сорвал зубами пробку с пузырька. С первого взгляда можно было понять, что это отбросы общества, ни на что неспособные, алчные, со звериными инстинктами. На ростовском базаре этот тип людей иногда появлялся тоже, но вели себя они смирно, вежливо, инстинктивно чувствуя, что вмиг могут заработать неприятность в виде ответного пера в бочину. Но здесь был не Ростов, а маленький захудалый городишко Козельск с тихими домашними жителями, в котором каждый скот мог чувствовать себя королем, были бы здоровье и желание. Резкий контраст между ростовскими уголовниками и здешними сразу бросался в глаза. Козельские действительно имели первобытное обличье, повадки. Как-то один казак в форме утверждал, что с черножопыми договориться о чем-то невозможно, потому что они просто не понимают. Их нужно только мочить. Если утверждение человека, с пеленок соприкасавшегося с лицами кавказской национальности, было правильным, то его стоило смело применить по отношению к сидящим за столом русакам. Я занервничал. Во первых, слабость от пережитого еще не прошла, в мускулах не чувствовалось достаточной силы, во вторых, боль в животе не проходила, сковывая движения. В третьих, если что начнется, а я понимал, что задраться они могут в любой момент по любому поводу, то размахивать ножами в доме престарелой матери просто неприлично. На улицу привыкшую к закоулкам темную мразь, не вытащить. Зачем она запустила их в дом, неужели неясно, что это не люди, а обыкновенное быдло без чести и без правил. Если брату приходится вращаться в подобном обществе, то нетрудно представить, в кого он превратился.

Выпив по полстакана водки, поддатые еще до прихода гости завели между собой неспешный блатной разговор. Лагерный язык, как всем бывшим «совкам», оказался мне более-менее понятным. Над кем-то установить контроль, кого-то срочно «пощипать», а кому пора «подвинуться». Проскользнуло имя местного авторитета, слышанное мною от брата Владимира. В коротком, на ходу, диалоге о ситуации на современном рынке, он пояснил, что к милиции за помощью давно не обращается. Сегодня менты не только бессильны, но и сами не прочь урвать изрядный кусок без конкретной подмоги. На халяву. Козельских бизнесменов контролирует одна из подмосковных группировок. Делается все очень просто, в месяц раз наведывается небольшая кодла рэкетиров на иномарках. Держатели ларьков и магазинчиков отстегивают положенную сумму. Во время контакта фирмачи выкладывают обиды, претензии друг к другу, к местной шпане. Крутые ребята быстренько наводят порядок и сваливают. Все предельно просто. Никаких договоров, актов и прочих бумажек. Жесткие законы держатся на одном железном слове, если возникает необходимость, подкрепленном решительными действиями. Кто попал в упряжь, имеет право выскочить из нее лишь без собственной шкуры – чистеньким до внутренних органов.

Заметив, что я невольно прислушиваюсь к беседе, красномордый бугай плеснул водки в стакан:

– Выпей, чего ты на корточках затих, – протягивая стакан, сказал он. – Ждешь, когда распахнут ворота в зону?

– Он не пьет, сынки, – как-то неуверенно посмотрела на меня мать. – Нельзя ему, живот расстроился.

– Или правда вмазать с солью, – поморщился я. – Говорят, что помогает.

– Еще как, – подтвердил второй гость, смуглый худощавый парень лет тридцати. – Получше сырых яиц.

Приняв стакан, я бросил в него соли, размешал и выпил. Пойло показалось противным до отвращения. Красномордый сунул в руку маринованный огурец, внимательно всмотрелся в лицо:

– Торчал на зоне?

– Сто лет бы она… – попытался перевести я дыхание.

– Ты что это, мужик? За такие слова и в рог недолго заехать, – сузил поросячьи глазки бугай.

– Он писатель, сынок, – торопливо сказала мать. – Откуда он знает про зоны, про лагеря. Это Славочка наш, дай Бог ему терпения, не вылезает. Как попал, еще восемнадцати не было, так до сих пор мучается.

Красномордый хмыкнул, медленно отвел колючий взгляд. Гости молча выпили, затем разлили остатки. Буквально на глазах они крепко захмелели.

– Ставь еще бутылку, мать, – потребовал красномордый. – Мы с твоим сыном не просто знакомы, а вместе тянули срок. Знаешь, что такое особняк? О, это тебе не строгач – шаг влево, шаг вправо… На месте стоять будешь – пришьют. У полосатиков одна дорога – в крытку, из нее на кладбище. И никто-о не узна-ает, где могилка – а… Ставь бутылку, не крутись перед носом.

– Больше нету, ребятки, – принялась уговаривать мать. – Хватит вам, сынки, Мы же договорились, что выпьете и уйдете.

– Да? Не припомню, – красномордый начал расстегивать пуговицы на пальто. – Не заставляй искать, мать, жадность фраера губит.

– Да вы что, ребятки…

Худощавый встал из-за стола, обнял мать за плечи, потерся небритой щекой о ее морщинистое лицо:

– Мать… Ты наша дорогая мать, мы все тебя уважаем, – пьяным голосом затянул он. – На зоне слово мать – святое. Никто не имеет права попрекнуть, какая бы она ни была…

– Понимаю, сынок. Только убери руки, задушишь, – мать боком потащилась к выходу из квартиры, утаскивая за собой повисшего на ней худощавого. – Не обнимай, пожалуйста, я уже старая. Тебе молодую надо…

Я пошарил глазами по кухне в поисках тяжелого предмета. Заметил вдруг, что красномордый не сводит глаз.

– А ведь ты обманул меня, – наконец отвалил он тяжелую челюсть. – Тянул срок, тяну-ул. Писатель… И Славка говорил.

– Мне плевать, что рассказывал вам брат, – стараясь сдержать волнение, как можно спокойнее произнес я. – Вам действительно пора убираться. За то, что исполнили его просьбу, спасибо. Но наглеть не стоит.

– Не стоит или не стоит? – поиграл желваками гость, несколько раз подряд щелкнув выкидным ножом. – Не слышу ответа?

– Слушай, корешок, – начал заводиться я, забыв, что в руках по прежнему ничего нет. – Ты вообще-то моего брата уважаешь? Или он на зоне в дураках ходит? Если у него среди вас нет никакого авторитета, то чего бы тащиться сюда с его весточкой. Мог бы и в письме отписать.

– Кроме привета он передал еще кое-что. Для матери, – немного умерил наступательный порыв красномордый. – Но это уже не твоего ума дело. Старушка сама знает, как поступать дальше.

Каким-то чудом мать все-таки дотянулась до замка, открыла дверь. Дом заселяли семьи офицеров, в любой момент один из них мог прийти на помощь. Оружие как раньше они, кажется, уже не сдавали. Впрочем, в городке хватало незарегистрированного. Это знали и гости, натиск обеих ослаб. Бросив на меня косой взгляд, красномордый криво усмехнулся, направился к выходу. Только сейчас на глаза попался лежащий на подоконнике железный топорик для рубки мяса. Переложив его на табуретку, я подошел к двери. Стоя на лестничной площадке, мать продолжала уговаривать гостей. Она специально увела их, не дав разгореться конфликту в квартире. На душе было противно, ужасно хотелось выпить. Улучшив момент, когда голоса немного стихли, нашарил на кухне под столом оставленную одним из алкашей недопитую бутылку водки, глотнул прямо из горлышка. Затем приложился еще несколько раз. Наконец мать вошла в прихожую, защелкнула замок.

– Слава тебе, Господи, пронесло, – привалилась она к стене. – Думала конец, едва не задушил. Цепляется, сволочь, за шею, дай водку и все.

– Не надо было запускать, – буркнул я. – Славка писал, чтобы в дом не приглашала.

– Не надо было тебе пить, – с раздражением отрезала старуха. – Ты в доме, кого мне бояться. Живот разболелся, с солью, видите ли, поможет. Не выпил бы, хватило и ушли бы по человечески. Они ж блатные, лагерники. Удавят и не обернутся.

– Выходит, я во всем виноват, – растерялся я. – Думал, приеду, курить брошу, но с такими приколами вряд ли. Водка на глазах в ящиках, всякая мразь, алкашня позорная, уголовники в ночь – полночь в двери ломятся. Ты не боишься, что дебилу взбредет в голову и он за бутылку пристукнет? Одна живешь, пока соседи услышат…

– За меня не переживай, если что, топорик под рукой, – перевела дыхание мать. – Каждая собака знает моего Володю, боятся его. А ты, вот, в штаны, небось, наклал, ростовчанин долбанный. Примотал, ограбили его. Дал бы в рыло как следует, чтобы дорогу к твоему дому забыли. Нет, сынок, отец был жестокий, братья в него пошли, тоже за себя постоять могут. А ты какой-то рыхлый.

– По твоему, я на каждую скотину с ножами бросаться должен? Убивать? – совсем опешил я. – Разве быдлу что-то докажешь? Хоть убивай, хоть не убивай, отряхнется, пойдет потрошить следующего, потому что животное.

– Убивать не надо, а сдачи дать нужно, – отмахнулась старуха. – Володя со Славочкой показали бы, как надо поступать. Ладно, смотрю, уже выпил. Нашел повод.

– Конечно, нашел. Надеялся здесь успокоиться, отдохнуть в тишине, сил набраться. Да, смотрю, везде одинаково.

– Ты надолго приехал? – неожиданно спросила мать.

– Не знаю, – растерянно развел я руками. – Как скажешь.

– Тогда пей, все-таки дома. Буду знать, что не валяешься под забором.

Она зашаркала в свою комнату, негромко скрипнула кровать. Пройдя на кухню, я достал спрятанную бутылку, плеснул в стакан. К горлу подкатывала обида. Не пришли бы уголовники, разве потянулся бы к спиртному. Наоборот, бежал от бесовского соблазна без оглядки. Все бросил, лишь бы не видеть этой гадости, не открывать вечно пьяным друзьям. Метался, стремился найти непьющую, некурящую женщину. Но даже хохлушка из-за проблем в семье, из-за нервотрепок с перевозкой колбасы, имела в кармане пачку сигарет. А наливал бы при каждой встрече, вряд ли отказалась бы. Тогда я держал себя в руках. Она это понимала, выходила курить на кухню. А тут, в жизни не сделавшая глотка вина, не переносящая дыма табака, мать сама взялась спаивать народ, продавать ему сигареты. В комнате полные ящики, забитые короба, куда ни сунься, везде бутылки, пачки. Даже початая «Столичная» рядом с початым же «Портвейном», не осиленные закадычными друзьями старухи. Обалденное везение.

Над входной дверью зазвенел звонок. Подождав немного и поняв, что мать не собирается подниматься, я пошел открывать. За порогом улыбалась подружка сестер, бывшая моя любовница Светлана. Много лет назад я спал с ней в ее квартире в двухэтажном бараке через дорогу. На другой стороне комнаты беспокойно ворочались в кровати дети – сын и дочь. Выглядела она прекрасно. Хорошая шубка, высокие сапоги, на голове меховая шапка.

– Сколько лет, сколько зим, – засмеялась Светлана. – Услышала, что прикатил, и решила проведать. В прошлый приезд, как поняла, шел с женой даже не поздоровался при встрече на улице.

– Проходи, – замялся я. – Наверное, был занят своими мыслями. Не жена, а сожительница.

– Какая разница. Сейчас один?

– Да. Ты потише, мать, кажется, не в настроении.

– Старуха рада мне всегда, – спокойно улыбнулась Светлана. – Где она, в своей комнате?

– В своей.

– Я чувствую запах вина. Там ничего не осталось?

– Выпьем, если мать не будет ругаться.

– Не будет.

Сняв шубку, Светлана прошла в комнату матери. Послышались оживленные голоса, сказавшие о том, что женщины действительно уважали друг друга. Вытащив из-под стола початую бутылку портвейна, я поставил ее на стол посреди тарелок. Собрав объедки, выбросил их в мусорное ведро, нарезал колбасы, сыра. На душе было противно, даже встреча с когда-то нравившейся Светланой не принесла особой радости. Сорвался. Скрипнула дверь. Светлана прошла на кухню, поставила рядом с портвейном бутылку водки.

– А ты говоришь, не в настроении, – улыбнулась она. – Старуха меня всегда уважит. Чего растерялся, наливай, за встречу.

Она запьянела быстро. Стало ясно, что несмотря на цветущий вид, женщина давно превратилась в алкоголичку. Как ни старалась поддержать веселое выражение лица, глаза выдавали внутреннюю усталость. В приятном тембре появились жалобные ноты. А когда-то вместе с сестрой Людмилой они исполняли на два голоса песню: «За окном сентябрь провода качает, за окном с утра серый дождь стеной. Этим летом я встретилась с печалью, а любовь прошла стороной…». И печаль обеих казалась надуманной, потому что вокруг было полно молодых красивых офицеров, табунами бегавших за их длинными ногами и модными юбками, готовых на все, даже на немедленную роспись в ЗАГСе. Девочки симпатичные, стройные, длинноволосые, постоянно следящие за собой. Вина в военном городке днем с огнем не найдешь. Чистота, благородство в отношениях, на улицах идеальный порядок – окурка не валялось. Все ушло. Теперь самогонкой, дерьмовым пойлом хоть залейся. Грязь, мат, нищета, поломанные скамейки, осколки от бутылок. Даже возле штаба дивизии.

– Расформировали часть, сократили наших ясных соколов. Кто на гражданку подался, кого в горячие точки отправили. От прежней дивизии и полка не осталось, – как-то сгорбилась Светлана. – Потихоньку спиваемся. Работы нет, держимся за старые места как за соломинку. Зарплата мизерная. Не успела я обрести свое счастье, заторчала в ранге офицерской шлюхи. Надо было с Людмилой уехать, пока еще переводы оформляли. А теперь ракетные шахты почти все законсервированы. Третий пояс обороны Москвы, как таковой, перестал существовать. Помнишь, на пропусках разных животных штамповали? Кругом патрули, охрана. Сейчас ворота города открыты настежь, поперли скотники из ближних деревень, которых до этого в грязных резиновых сапогах к забору не подпускали. А мы привыкли к веселой светской жизни с глотком шампанского, сухого «Старый замок», гитарным переборам в офицерских салонах. Подкладываешься иногда под колхозника, куда деваться. Детей кормить как-то надо. Единственное, что урвала, квартиру большей площади. Хоть с бараком рассталась.