Текст книги "Соборная площадь (СИ)"

Автор книги: Юрий Иванов-Милюхин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 33 страниц)

В семь часов утра я был уже на базаре. Несмотря на непривычно раннее время прихода, показалось, что пришел к шапочному разбору. Вся наша бригада равномерно растянулась по участку от главного входа в рынок до дверей хозяйственного филиала. От основных ворот до рыбного магазина занимали русские, дальше банковали цыгане во главе со старым дядей Данко и его родным братом. Впрочем, все они состояли в родстве друг с другом. Сам Данко работал вместе с нами. В руках у ребят уже были приличные пакеты ваучеров. Влившись в плотные ряды, я не мог понять, откуда они их взяли. И только позже дошло, что напуганные падением курса ваучера, последним днем приватизации, ростовчане захватывали чеки с собой, чтобы успеть сдать до начала рабочего дня на производстве. Итак, ребята уже затарились, им оставалось ждать купцов, а мне необходимо было поднапрячься. Чеки, все до одного, я слил еще вчера.

– По сколько набирали? – задал я Скрипке привычный вопрос, с которого начинают рабочий день подошедшие позже ваучеристы.

– По десять, – развел руками армянин. – По пять никто не отдавал. Да тут разве цену собьешь. Я было заикнулся по пятерке, а Сникерс уже согласен брать по восемь, Серж – по десять. В центре базара и все пятнадцать, видно, лупят, потому что обратно ни один клиент еще не вернулся.

– Наверное, снова Пиджак с бригадой банкуют. Вчера вечером они попытались показать нам зубы. Надо разогнать.

– Да ты что! Никогда такого не было, – воззрился на меня Скрипка. – Нет, они приходят не раньше девяти.

– Тогда предупредил базарных, что будет брать по вчерашней вечерней цене. Вот они и ломят.

В это время подошел первый клиент и я переключил внимание на него. Сначала рослый, грязновато одетый парень предложил старинные фолианты: Библию в кожаном переплете, «Царя Соломона» о гаданиях, предсказаниях судьбы, колдовстве и прочем. Это была стоящая книга, редкая, ценная. Но на титульном и других листах стояли библиотечные печати. Та же история повторилась с «Жизнью животных» Альфреда Брэма 1915 года выпуска. В Библии не хватало листов. Получив отказ, парень вытащил два кляссера с марками. Наборы начинались со Сталина, Гитлера, Мао Цзедуна, затем шли коллекции паровозов, автомобилей, красочные цветов, бабочек, одежды.

– Двадцать тысяч, – определил я цену.

– За один? – поднял глаза парень.

– За оба. Марки серийные, у любого коллекционера вагон и маленькая тележка.

– А Гитлер?

– Тем более. При том, гашеный. Во время войны немцы бросали письма мешками. А бабочки они и есть бабочки. В каждом ларьке.

– Я думал…

– Думать никогда не вредно, – резко перебил я, заметив красивую девушку, остановившуюся чуть в сторонке. – Больше ничего?

– Два ваучера.

– По десять тысяч. Итого сорок, согласен?

Парень махнул рукой. Рассчитавшись, я поманил пальцем девушку. На ней были джинсы, подчеркивающие стройность фигурки, на ногах красные туфельки на высоком каблуке, с белой кофточки на уровне сосков стоящих торчком грудей свисали вниз два завязанных бантиками черных шнурочка. Когда она подошла, в голове промелькнула мысль, что такую порно-модель неприлично подзывать пальцем. Попытался исправить ошибку:

– У вас что, сударыня? – с легким поклоном спросил я.

– Я думала, что предложение поступит от вас, – с вызовом ответила она, покривив полные капризные губки.

– Простите, не понял, – смешался я.

– Тогда зачем подзываете?

Развернувшись на каблуках, девушка взмахнула длинными пышными волосами, и отошла на прежнее место.

– Ну и как? – подмигнул Аркаша. – А хороша, паскудка, так бы клубничный сок и выдавил.

– Из своей дави, сок дикой груши, – недовольно проворчал я.

Через несколько минут к девушке подошел вальяжный красивый мужчина, и они вместе удалились в сторону стоянки автомашин. Черт возьми, а ведь когда-то у меня были точно такие любовницы. Им не надо было подниматься на цыпочки или повисать на груди, обхватив руками шею, а мне приседать, чтобы совершить половой акт стоя. Да, годы летят как осенние листья в ветреную погоду. Занятый своими мыслями, я сначала не почувствовал, что Аркаша дергает за рукав рубашки.

– Слышишь, Пиджак объявил, что будет скупать по десять тысяч. До двенадцати дня.

Только тут я заметил, что ребята разом снялись и побежали в центр базара. За ними засеменил Скрипка, потом пронеслась шумная толпа цыган. Перемявшись с ноги на ногу, Аркаша тоже заспешил следом за всеми. Я представил себе плотное кольцо ваучеристов вокруг Пиджака и его компании. Совсем недавно сам бегал со ста шестьюдесятью восемью чеками, пытаясь добраться до забронированных крепкими телами парней купцов, жадно пожирая глазами тающие снежками пачки денег в их руках. Поняв, что налички на меня не хватит, остервенело сплевывал и гнал дальше. Да, поволновался здорово. Мысленно перекрестившись, я поблагодарил Бога за то, что дал выспаться. Очень хотелось завершить приватизацию достойно, коли из-за пьянок не сумел воспользоваться ее плодами в полную меру. Когда подвалил первый клиент, самостоятельно объявил цену, сбив ее до трех тысяч рублей. Мужик ошалело покрутил головой, сплюнул, как я два дня назад, и сунул в руки сразу три ваучера. Отстегивая девять тысяч, я подумал, что если даже не пристрою чеки, потеря составит гроши. Не миллионы, в конце концов. За время отсутствия ребят успел собрать десяток чеков, кроме двух первых, всего по три тысячи. Если клиент сразу не сдавал, а гнал сначала на базар, то вскоре возвращался обратно. Наверное, ребята прекратили ваучеризацию страны раньше положенного, как в годы застоя рабочие предприятий перед праздниками. Наконец вернулись возбужденные коллеги.

– Какие новости? – спросил я у Сникерса.

– Никаких, – отмахнулся тот. – Червонец – потолок. Хорошо еще до пятнадцати, как базарные, не додумались поднять.

– За это нужно благодарить Данко, – усмехнулся я. – Он всегда умел держать цену ниже рыночной.

– Твой Данко цыган, а я русский.

Прошло три часа, в течении которых паническое состояние ваучеристов и клиентов достигло апогея. Народу катастрофически прибавилось. Примчались затаренные под завязку чеками гонцы с периферии. С осатаневшим выражением на вмиг осунувшихся лицах они бросались от одного ваучериста к другому.

– Почем, братцы? Двести пятьдесят ваучеров. Все бабки вложил.

– Не надо было вкладывать, – огрызались ребята. – У самих положение не лучше. С утра по червонцу еле спихнули. И то, многим денег не хватило. Влеты капитальные.

– О, это крах всем надеждам, – хватались за голову гонцы. – Мы набирали по двадцать пять. Неделю назад в Ростове по тридцать пять тысяч принимали, и чек продолжал расти.

– Неделю назад мы сами брали у населения по сорок тысяч рублей, а сливали по сорок две пятьсот.

– Но почему он грохнулся? Вроде, все было нормально, – продолжали мучиться периферийщики. – Вам в Ростове легче, биржа под боком, «грачи» прилетают, местные купцы сами в Москву мотаются. А у нас в шахтерских городах да в колхозах никакой информации. Думали, под конец приватизации до полтинника дотянет.

– Баба тоже надеялась, что беленький, а родила – негритенок.

Гонцы заламывали руки, бежали дальше, по замкнутому кругу. Их было как собак, не один десяток. Многие шустрые крестьяне вдруг почувствовали, что за короткое время можно неплохо нажиться. Поначалу челночные рейсы действительно приносили внушительные барыши. Они поверили, вложили в выгодное дело все капиталы. Но забыли, что Россия вступает в безжалостный свободный рынок, в котором реальной властью обладает тот, кто богат с рождения. Кто может позволить повысить или понизить цену на товар на территории всего государства, не оглянувшись на непредвиденные потери, но заранее просчитав возможные доходы. И какое им дело, что множество бедных с пеленок разорились окончательно. Волчий закон – побеждает сильнейший – обретал звериный оскал.

– Осталось два часа и можно смело сматывать удочки, – оглядывая текущую мимо толпу, нервно подергал плечами Аркаша. – Ни копейки не заработал. Еще, дурак, сорок штук нахапал.

– У меня двадцать восемь, – откликнулся я. – У ребят по сотне, а то и больше. На что-то ж они рассчитывают. Жан Луи Папен с семейством продолжает банковать в полный рост.

– Я тоже заметил, что он куда-то периодически ныряет. Проследить бы.

– Не мешало. Пиджак с Гришей и Достоевским на нашем краю не объявились ни разу, затариваются на рынке. К ним вряд ли пробьешься. Неужели Папен надыбал подпольного купчишку!

– Спокойно, – Аркаша вдруг принял стойку охотничьей собаки. Скрипка мгновенно вытянул и без того длинную шею, напряженно всматриваясь в крутой людской водоворот перед базарной площадью. Аркаша снял с груди табличку. – Кажется, что-то стоящее.

– Не поделишься? – с надеждой в голосе спросил я.

– Если получится, – на ходу отмахнулся тот, ныряя в гущу народа. – Потом…

Выдернув из-под Скрипки селедочный ящик, я взгромоздился на него. Седая шевелюра высокого Аркаши выписывала замысловатые кренделя над головами граждан до тех пор, пока подкативший трамвай не загородил обзор. Но я успел заметить возле ларьков на другой стороне трамвайных путей небольшую кучку ребят во главе с Папеном. Они окружили плотного мужчину с толстой золотой цепочкой на жирной шее.

– Что там? – забегал взад– вперед Скрипка. – Ничего не видно?

Спрыгнув с ящика, я прямо с табличкой сунулся в толпу. Повиляв между пирамидами из коробок с сигаретами, оглянулся назад. Скрипка безнадежно затерялся на первом повороте. Нормально, в таких ситуациях даже задушевные товарищи помеха, потому что у каждого из них есть еще более близкий человек. На всех может не хватить.

– По пятнадцать, – не удивился моему появлению Аркаша. – Но бабок мало. Никого с собой не привел?

– От Скрипки избавился после ящиков с сигаретами, – прикидывая солидный навар, отрешенно ответил я. Зря, все-таки, не набрал чеков больше. Возможностей море. Но кто мог знать о существовании подпольного купца. Мужчина оказался абсолютно незнакомым. Заметив, что Папен хмуро и недовольно покосился в мою сторону, добавил. – Вряд ли семейный подряд даст нам развернуться. На всю наличку лапу наложили.

– Этому купцу все равно, кто сливается, – отрицательно качнул головой Аркаша. – Он москвич, набьет пакет и на самолет. Представляешь, сколько накрутит Пиджак?

– Мы тоже не в накладе.

– Но у него не сорок чеков, а четыре тысячи, по самым скромным предположениям. За один день двадцать лимонов даже на местной перекидке. А в Москве! Вот что значит иметь добрый запас свободный денег.

– Загнул, брат, – не согласился я. – Во-первых, купцов кроме него достаточно. Во-вторых, риск превышает наш в десятки раз. С таким же успехом он может влететь на те же двадцать лимонов. За один день. В-третьих, не говоря о деньгах, он играет с жизнью в поддавки, попался – слопали. И пушка не поможет.

Мы разговаривали негромко, но мужчина вдруг полуразвернулся в нашу сторону, внимательно оглядел с ног до макушки. Ничего не сказав, снова наклонился над калькулятором. Папен слился, затем Оля, симпатичная дальняя родственница его незаконной жены – они были не расписаны, хотя имели совместного ребенка. Потом Коля с нависшими надбровными дугами и квадратной челюстью вперед. За вечно угрюмый вид его особенно «любили» менты. Еще два человека, Аркаша и, наконец, я.

– Больше не беру, – предупредил мужчина, когда мы рассовали деньги по сумкам. – Ну и уголовщины здесь у вас, на каждом шагу.

– В Москве стреляют чаще, – отрицательно отреагировал на его замечания Коля. – Ростов – папа, вроде, разобрался со своими непослушными детьми.

– Да, черномазых у нас половина Кавказа. Никакие облавы не помогают, – повертев шеей в разные стороны, мужчина поднял руку. – Ну все, казачки, желаю удачи.

– Тебе тоже, кацапчик. Привет столице.

Я сразу заторопился на базар выяснять обстановку. Пиджака с другими купцами нигде не было. Наверное, они уже затоварились и покинули поле боя раньше назначенного вчера времени. Свое слово – принимать чеки по двадцать тысяч – они тоже не сдержали, хотя между ваучеристами и купцами когда-то действовал принцип договоренности. То есть, несмотря на падение или взлет курса ваучера брать его по заранее оговоренной цене. Да что теперь об этом вспоминать.

– Все, брат, закончилась лафа, – похлопал меня по плечу Виталик, успевший пропустить стаканчик вина.

– Но ребята продолжают скупать, – заметил я.

– По тысяче, на всякий случай. Вдруг представится возможность после завершения всех дел сдать чек в сберкассу по номиналу. Правительство как-то намекало.

– О, надежды вьюношей еще питают, – воскликнул я, подумав, что это неплохой способ вложения денег на короткий срок с тысячепроцентным их приростом. – В таком случае, почему теряешься ты?

– Ошибаешься, братское сердце. Два чека уже в заначке, по штуке за каждый. Ребята, которые еще не раскрутили своего дела, тоже вкладывают бабки в них.

Прекрасно, значит, банк продолжается, господа ваучеристы. Я шустро засновал между встречными потоками людей к выходу с рынка. Возле Коли какой-то коренастый мужик яростно рвал на клочки несколько ваучеров. Швырнув обрывки бумаги на асфальт, принялся топтать их ногами.

– Всю Россию продали – поделили, сволочи, – брызгая слюной, матерился он. – По тысяче?! Ах вы ельцины-черномырдины, демократы, алкоголики, спекулянты… Да я их лучше в грязь втопчу, подачку вашу нищенскую, чем вы на ней будете наживаться. Аферисты, слуги иудовы… Ничего, вы еще узнаете силу русского народа, отольются вам наши слезоньки…

Мужика никто не удерживал, молча стояли вокруг и смотрели как на очередной спектакль по телевизору. На экране часто мелькали сборища стариков и старух на Красной площади с портретами Ленина – Сталина в руках, с красными, с серпом и молотом, флагами. В Москве тоже что-то жгли, рушили, ломали. Это стало привычным. Ростов от столицы отличался лишь тем, что в экстремальных ситуациях как бы затаивался, напрягался. Он походил на отделившегося от матери взрослого сына, готового поддержать ее, но и сказать слово против. Сунув руки в карманы, Коля дожидался, пока мужик отпляшет камаринскую на кусочках своего счастья. Кажется, сейчас им овладели раздвоенные чувства. Ему хотелось и послать сорвавшегося с цепи гражданина на три буквы, и в то же время он осознавал правоту последнего. До нынешнего мгновения люди связывали с ценной бумагой какие-то надежды, а они лопнули мыльным пузырем. Молодая женщина лет тридцати аккуратно наклеивала ваучер на кирпичную стену магазина. Покончив с этим делом, окинула презрительным взглядом оказавшихся поблизости ваучеристов и, гордо вздернув голову, пошла в сторону собора.

– Не забудь вернуться и содрать, когда Чубайс продлит приватизацию, – крикнул ей вдогонку Сникерс.

Женщина не оглянулась. Ушел и мужик, разбрасывая искры гнева как паровоз. Остальной народ терпеливо принялся уговаривать ребят взять чеки хотя бы по пять тысяч рублей. Затем цену сбили до трех тысяч. Я не торопился, решив, что если брать, то по штуке максимум, чтобы наверняка. А пока, не цепляя табличку, промышлял купонами, серебряными монетами, ложками и прочим. К золотым изделиям относился с осторожностью, даже с подозрением. Особенно к сережкам с бубенчиками – кругленькими шариками на коротких цепочках. Они сплошь были фальшивыми, но отлично сработанными, с четно выдавленной пятьсот восемьдесят третьей пробой, звездочкой, меткой ювелирного предприятия. Такие же попадались и новенькие, горящие жарким огнем, обручальные кольца. Видимо, штампующая изделия в каком-нибудь ростовском подвале подпольная фирма раздобыла штампы с государственного ювелирного завода. Фальшивые сережки с кольцами приносили чуть не ежедневно, в больших количествах. Ваучеристы попадались на эту удочку редко, потому что у них под рукой всегда имелись надфиль с ляписным карандашом. Торговцы же мелочью, простые граждане, хохлы, приезжие, – влетали постоянно.

После двенадцати часов дня на базаре вновь началось вавилонское столпотворение. Ваучеристы то брали чеки, то не брали. Теперь все зависело от их настроения. Чековые аукционы один за другим громко захлопывали двери, коммерческие банки еще раньше дали от ворот поворот, купцы улетели в Москву. Последний оплот – ростовская чековая биржа – с концом приватизации, казалось, вообще прекратила существование. Народ бился бабочками о написанные крупными буквами таблички на груди ваучеристов. Он видел выход в этих картонках, но его вдруг не оказывалось. Разрисованные картонные прямоугольники превратились в стеклянные, отрезая мечты добыть за ними свой кусок хлеба. Цены скакали как зайцы в мультфильмах. Кого-то уговорили взять по пять тысяч рублей, кто-то смилостивился принять по три тысячи, а кому-то отдали и по тысяче деревянных за чек. Как ни отмахивался я от ваучеров, в конце концов, в сумке их оказалось больше десятка, в среднем по три тысячи.

– Кому бы слиться, – мучился Аркаша. – Опять сорок пять чеков.

– Ты разве не думаешь оставлять? – повернулся я к нему. – Говорят, после приватизации сбербанки будут принимать по номиналу.

– Говорят в Москве кур доят, а я пошел и сисек не нашел, – раздраженно схохмил тот. – Знаю, буквально через несколько дней что-нибудь придумают. Но что! Какие гарантии! У нас же всё через жопу. Предложат, например, пожертвовать на детские дома, или отдать в помощь голодающему Кавказу. Как поступили с облигациями, не помнишь? В сундуке у предков их больше сотни, до сих пор не оплачены. А с обменом денег? Набили мошну за счет бывших союзных республик да припрятанных чулков. А с обесцениванием вкладов граждан! Кто-то всю жизнь копил – на бобах остался.

Я задумался. Информация, полученная от Виталика, показалась неубедительной. Действительно, создадут общероссийский благотворительный фонд для поддержки бомжей, и привет скупленным за собственные деньги чекам. Вместо того, чтобы пощипать директоров солидных фирм, снова переложат проблемы на плечи малоимущих слоев населения. Я, ладно, выкручусь, Аркаша со Скрипкой тоже. Семейный подряд и Пиджак тем более, хотя постоянно отдавать государству лично заработанное надоело хуже горькой редьки. Всю сознательную жизнь откупались за право на существование. А работяга, крестьянин, для которого ваучер вроде надежды на светлое будущее? Впрочем, как раз эти люди расстанутся с ним безропотно. Они так и не поняли, для чего их выдали.

К четырем часам дня чек стойко завис на отметке в тысячу рублей, но никто им практически не интересовался. Обложившись батареями шампанского и марочного коньяка, подогретые ребята разбрасывали над беснующейся толпой потенциальных владельцев ценных бумаг гудящих «шмелей», подкидывали под ноги оглушающие оружейными выстрелами чудеса современной пиротехники, в виде толстеньких коротких, похожих на предохранители для пробок, палочек, концы которых поджигались обыкновенной спичкой. Гром, треск, снопы искр, крики, испуганные взвизгивания – все смешалось в дикую какофонию. Вместе с нами похороны ваучера праздновали сотрудники городских и районных отделений уголовных розысков, сексоты областного управления, базарные менты, кидалы, мошенники, валютчики и просто подвалившие на дурняка малознакомые лица. Дернув пару стаканов шампанского, я неожиданно для себя начал скупать чеки у каждого предлагавшего, правда, не дороже трех тысяч рублей. Буквально за полчаса интенсивной деятельности собралось пятьдесят четыре ваучера.

– Все, граждане, – с трудом вырвался я из обступившей меня толпы. – Больше денег нет.

– У тебя их мешок, – сдувая с губ мокрые волосы, попыталась возразить женщина с раскрасневшимся лицом.

– Чужие, – уперся я. – Неприкосновенный запас.

– Бери, дурак, пока дают, найдешь, куда приткнуть. Хоть вы поживите, если мы не умеем.

– Не уговаривайте, – отступил я за спины ребят. – Пройдите в базар, там еще принимают.

Толпа быстро рассосалась. Коля поднес мне стакан с шампанским, Серж – приличный кусок сухой колбасы.

– За конец приватизации, – провозгласили они тост, подняв свои кружки. – За нас, писатель, за то, что устояли в этом аду, дошли до финиша.

Мы чокнулись, опрокинули содержимое тары в рот. Крякнув, я вцепился зубами в колбасу. Жрать хотелось как собаке.

– Зачем ты набрал столько ваучеров? – спросил Коля.

– Понятия не имею, – промямлил я. – Когда выпью, свои действия уже не контролирую.

– Сдай срочно, иначе заторчишь.

– Кому?

– На базаре Фофа по четыре тысячи скупает. У своих.

– Пусть лежат, деньги небольшие.

Подошли Аркаша со Скрипкой, пригубили по полстакана тоже. Где-то с час мы балдели, отдыхая душой и телом.

– Снова за книжки возьмешься? – поинтересовался Скрипка.

– Каждый день думаю, – кивнул я. – Роман давно уже начал, листов десять написал. Надо бы закончить.

– Десять листов всего? Мало.

– Книжных, – пояснил Аркаша. – Двести двадцать страниц на печатной машинке. А если взять книгу, то дели почти на два. Примерно сто десять, значит.

– А-а, тогда нормально. – согласился Скрипка. – А я снова на базар, буду скрипки покупать, монеты, доллары.

– А говорили, что разгонят, – пожал я плечами.

– Кто разгонит? Не выдумывай. У меня справка на скупку монет и музыкальных инструментов.

– Старый волк, – ласково потрепал его по плечу Аркаша. – Так, ладно, с вами хорошо, а без вас лучше. Пора по домам, а то заведемся – все можем потерять. Вон, опять гонцов посылают.

Бригада Сержа сбрасывалась на очередную порцию спиртного. Нестерпимо захотелось выпить, но я взял себя в руки. Нужно было заехать к Людмиле, сообщить ей о конце приватизации. Может, разрешит в честь праздника выпить с дедом бутылочку коньяка. Дочери позвонить тоже надо, а потом дело будет видно.

– Ты идешь? – повернулся ко мне Аркаша.

– Естественно, иначе здесь до утра проторчишь.

– Наконец-то слышу разумную речь, – усмехнулся тот. – Чеки не слил?

– Нет. А ты?

– Избавился, по пять тысяч. Меченый забрал.

– Постой, тогда я тоже сгоняю.

– Пять минут даю. Если он уже не ушел.

– Хорошо, не жди меня. Все равно к Людмиле еще нужно заехать.

– Тогда пока. Встретимся, надеюсь.

Пожав друг другу руки, мы разошлись. К ребятам я подходить не стал, чтобы не возбуждать желания, сразу направился в центр базара. Меченого на месте не оказалось, но двадцать четыре чека согласился взять его напарник. Получив деньги, я заспешил на троллейбус. По груди разлилось теплое чувство умиротворенности, которого на протяжении последних лет не испытывал ни разу. Заскочив в магазин на углу Буденновского проспекта и улицы Текучева, купил гостинцев, банку зернистой икры, бутылку болгарского коньяка «Слънчев бряг». Пока добирался до дому Людмилы, несколько раз представил себе ее радость. Она не хотела, чтобы я работал на базаре, считая, что именно это обстоятельство является причиной многодневных неконтролируемых загулов и всех связанных с ними неприятностей. Теперь все позади. Людмила действительно встретила меня приветливо. Отступив в сторону, пропустила в вечно темный, заваленный старым барахлом, коридор. Жильцы постоянно экономили на электролампочках, даже в туалете свет горел не всегда. Пройдя в крохотную комнатку с убогой обстановкой, я наклонился над детской кроваткой. Данилка выплюнул соску, уставился долгим взглядом. Затем, поагукав в ответ на глупое мое мычание, снова занялся свисавшими с протянутого поперек кровати шнурка игрушками.

– Закончили? – убирая с постели детские вещи, спросила Людмила.

– Да.

Я устало опустился на край матраца, больше сесть пока было не на что. Старенький, едва дышащий стул, притащенный Антоном со свалки, пластмассовый стол, дореволюционный холодильник с дверцей, державшейся на одной петле, сервант чуть не на подпорках. Стекла в него, как и в окно, вставлял я, мебель чинил, полки прибивал тоже. Слава Богу, телевизор пока работает, кровать новая, не развалится. Сам на Военведе выбирал. А входную дверь в комнату, обитую прессованными картонными, закрашенными белой краской, листами, ремонтировать бесполезно. Ее нужно просто менять. Убогость обалденная. Как люди прожили всю жизнь, на что тратили деньги. У матери с отцом по сорок лет трудового стажа, у самой Людмилы больше десятка лет. Один ребенок – сын, он же внук – Антон. Теперь, вот, Данилка. Но его в беспросветную нищету, в обиду давать нельзя.

– Ты уже выпил?

– Да, с ребятами, – я разложил на столе гостинцы. – Может, к деду зайти? Я прихватил бутылочку в честь ударного завершения офигенной государственной аферы.

– Отец сдал совсем, – вздохнула Людмила. – Который день не выходит из своей комнаты.

– Почему не обратился в госпиталь для фронтовиков? Он воевал, ветеран войны и труда.

– Его госпитализировали по скорой. Сбежал. Не хочет, не верит.

– Дела… Тогда давай отметим с тобой.

– Я уже говорила, что пьянок здесь не будет. Сам отмечай, у себя дома.

В данный момент это предложение меня устраивало. Больше торопиться было некуда. Чтобы снять напряжение от последних неласковых слов Людмилы, я переменил тему разговора:

– Представляешь, еле проскочил. Только позавчера удалось слить все чеки на сотню тысяч рублей выше покупной. Едва не влип на сто шестьдесят восемь ваучеров. Многие ребята влетели на десятки миллионов.

– Тебе это не грозило, свои миллионы ты давно пропил, – равнодушно пожала плечами Людмила.

– Почему ты так считаешь? Я тоже мог вляпаться лимона на полтора, если бы не подсуетился, – возмутился я. – А на всем пакете на пять с половиной.

Хмыкнув, Людмила полезла в холодильник за детским питанием. Пришла пора кормить ребенка. Этот процесс у нее был расписан буквально по минутам. Привычно поддев ногой дверцу, закрыла ее, выставила на стол многочисленные баночки и коробочки. Ни радости от моего удачного выхода из двухгодичной авантюры, ни интереса к дальнейшим планам. Как всегда в таких случаях, я ощутил некоторое неудобство, странную неуверенность перед зависящей именно от меня женщиной. Это обстоятельство раздражало, словно сидящая на куске хлеба Людмила не нуждалась во мне вообще. Покашляв в кулак, я вытащил из сумки деньги. Отсчитав несколько сотен тысяч, положил их на стол:

– Хорошо, я вижу, ты сейчас не в настроении. Пойду. Сегодня интересная программа по телевидению.

– Я просто готовлюсь кормить ребенка, – выливая содержимое одной из баночек в кружку, не оборачиваясь, сказала Людмила. – Когда придешь?

– Не знаю. Надо просмотреть кучу рукописей, восстановить старые связи в редакциях газет и книжных издательств.

– Литературой хочешь заняться? Это было бы то, что надо. Зачем оставляешь столько денег? Самому понадобятся.

– Купишь что-нибудь Данилке, себе, Антону. Пока.

Поцеловав сына в пухленькую щеку, я шагнул к двери.

– Не пей.

Возле магазина кучковались друзья – приятели. Не ответив на приветственные возгласы, я поспешил домой. В квартире, пересчитав бабки, сунул их в одно место, ваучеры в шифоньер и откупорил бутылку с коньяком. Не успел проглотить вторую рюмку, как зазвенел звонок. Но теперь мне было все равно. Привычное ощущение освобождения от рабских оков распирало грудь. Уже после пропуска первой рюмки я был готов посетить «пьяный пятачок» на площади перед магазином. Но коли пришли сами – добро пожаловать, двери собутыльникам открыты всегда…

Опомнился я аж через две недели. Сердце работало с перебоями, руки и ноги противно дрожали, волны беспричинного страха перекатывались одна за другой, заставляя обливаться липким противным потом. Не в силах больше находиться в засыпанной осколками от пустых бутылок и хрустальных рюмок комнате, я вышел на улицу. Возле доминошного столика разговаривали друг с другом Сэм, казак со второго этажа, и дядька Лешка, тоже каменнобродский казак с третьего этажа нашего подъезда. Больше погутарить было практически не с кем. Во многих квартирах давно кишели армяне, грузины, азербайджанцы и прочие беженцы с охваченного раздорами маленького, но, временами казалось, необъятного Кавказа. Странно, русских людей оттуда выживали, убивали, а беженцами считались коренные жители горных аулов.

– Трясет? – сочувственно поцокал языком Сэм.

Дядька Лешка с интересом присмотрелся ко мне. Он пил в течении всей жизни каждодневно, не ведая ни о похмельных синдромах, ни, тем более, белых горячках.

– Ну, как собаку, – отстучал я зубами» танец с шашками». – Надо побегать по поселку, чтобы с потом выгнать эту дурь.

– Не поможет, – авторитетно заявил дядька Лешка. – Вмажь стакан вина или сто пятьдесят граммов водки. И в постель.

– Это новая пьянка.

– Тогда трясись до посинения.

– Вертолетчик уж натрясся, – насупился Сэм. – На том свете опохмеляется.

– Как! – ахнул я.

– А так. С утра опохмелиться было не на что, пошел подзаработать. В обед ребята налили ему стакан водки, он глушанул ее сразу. Плохо, плохо. Повезли домой. Пока скорая приехала, он уже дуба дал. Кровоизлияние в голову.

– Когда?

– Да ты в умате был. Мы к тебе приходили звать на похороны. Несколько дней уже прошло.

– Так что сбегай, купи бутылку и потихоньку отходи, – сумрачно посоветовал дядька Лешка. – Иначе труба. Полмесяца, считай, бухал. Соседи уж бояться начали, что и тебя кондрат хватит. Писатель, жалко. Юрка Возовик на день по два раза заглядывал.

– Царь?

– Он самый, – подтвердил Сэм.

Я поднял голову к небу и только сейчас заметил, что уже поздний вечер. В безоблачном густо-синем бесконечном пространстве проявились первые бледные звезды. Вот почему во дворе пусто. Собутыльники тоже испарились. Новая волна страха оттого, что в таком состоянии придется провести ночь одному в пустой комнате, хлестнула по ногам, животу, груди. Сердце заныло, зашлось неровным кашлем. С семнадцати лет меня мучила гипертрофия левого желудочка, мешая не только спокойно засыпать от частых срывов нормальных сердечных сокращений, но ни на минуту не забывать о смерти. Развернувшись, я помчался на остановку транспорта. Скорее к Людмиле, там Данилка, там тихо и спокойно как в монастыре.

– Отходняк? – открыв дверь, сразу определила Людмила. – Снова все простыни будут мокрыми, хоть выжимай.

– У тебя валерьянки не найдется? – проходя в комнату, попросил я. – Не могу, колотит всего.

Она пошарила по полкам в серванте. Сын уже спал, раскидавшись на пеленках маленьким лягушонком. Влив в поданный стакан пол-пузырька, я запил горькую настойку водой и откинулся на подушку. Людмила присела на край кровати, погладила по волосам, по груди. Сколько раз под этими неназойливыми движениями отступали тревоги, сомнения, по телу разливалось приятное ощущение спокойствия. Сидящая рядом женщина просто делала чудеса, редко доступные другой из ее племени. Вот и сейчас дрожь в руках и ногах потихоньку исчезла. Но сердце продолжало колотиться громко, напряженно, не давая бесконечным мыслям покинуть голову. От этого кошмара было единственное, не раз испробованное средство. Обхватив Людмилу за талию, я завалил ее рядом с собой, сорвал узенькие трусики, которые она надевала всегда, прежде чем лечь со мной в кровать. Я старался долго, обливая липкими ручьями и Людмилу, и простыни, и подушки. Временами казалось, что пришел конец бытия на грешной земле. Грудь разрывалась пополам, сознание уплывало в сторону. Только мышцы автоматически сокращались и расслаблялись. Наконец Людмила развела обхватившие меня за плечи руки, разбросала их в разные стороны: