Текст книги "Война. Krieg. 1941—1945. Произведения русских и немецких писателей"

Автор книги: Юрий Бондарев

Соавторы: Даниил Гранин,Генрих Бёлль,Виктор Некрасов,Вячеслав Кондратьев,Франц Фюман,Герт Ледиг,Вольфганг Борхерт,Григорий Бакланов,Зигфрид Ленц,Константин Воробьёв
сообщить о нарушении

Текущая страница: 39 (всего у книги 42 страниц)

Зигфрид Ленц
Конец войны
(Рассказ)

Перевод П. Снегиревой

Наш тральщик на малой скорости скользил по Зунду, а они делали вид, что нас не замечают. Они следили за нами со своих катеров, паромов и расшатанных мостков, небрежно и равнодушно, вроде как равнодушно, а стоило им нас высмотреть, как они отворачивались к своим ящикам с треской и сельдью, скребли палубы, растягивали сети или с отрешенными лицами закуривали трубки с остатками табака. Точно так же они смотрели сквозь нас в кривых переулках портового городка, фиксировали каждый выход в море МХ-12 без всякого интереса, не подавая друг другу знаков, не оценивая, не вглядываясь; иногда, если мы шли с расчехленным орудием на носу, они даже поворачивались к нам спиной и только работали еще старательнее, почти ожесточенно. Казалось, они привыкли к МХ-12, к этому серому тральщику, научились терпеть его властный силуэт перед оштукатуренным, похожим на ящик зданием комендатуры порта. Они просто смотрели мимо, не видели нас в упор – не все, но большинство, в этом тихом датском порту, где мы квартировали в последние месяцы войны.

Мы шли вдоль берега, перед нами открывался Зунд, при слабом ветре над кормой зависали чайки, как бы на всякий случай. За кормой оставался мол, сияющая на солнце белая башня маяка, разрушенная крепость, в которой некогда провел остаток своих дней какой-то спятивший король. Слабая струя от нашего бушприта лизала камни, приподнимала и раскачивала на воде маленькие пришвартованные лодки. Ни одно из наших орудий не имело расчета.

Вдали, под защитой островов, под их мнимой защитой, стояла на якоре бездомная армада: старые грузовые суда, ремонтники, буксиры и баржи. Они бежали из портов на востоке, теперь уже потерянных, они могли бы спастись, уйти западнее на своем последнем бензине, на последнем угле, они сумели бы порознь или черепашьими конвоями пересечь ненадежное Балтийское море, усеянное дрейфующими обломками. Они ждали уже несколько недель, но не получали разрешения на вход в немногие оставшиеся гавани, чьи пирсы были заняты военными судами.

Было душно, над морем висела тонкая дымка. Мы миновали мощный остов бывшего военного транспортного судна. Корабль, слегка накренившись, лежал на дне, на краю фарватера. Легкая волна плескалась над ржавыми платформами зениток, хлюпала о такелаж, скатывалась и отбегала языками пены. На рангоутах, как сигнальные флажки, сидели морские чайки. Время от времени одна из них взмывала вверх, совершала короткий облет и возвращалась на место. Мы все еще шли на малой скорости. Капитан вызвал на мостик несколько человек. Отдавая приказ, он с отсутствующим видом глядел на море, голос у него срывался, иногда он переходил на диалект. Итак, Курляндия. Мы получили задание идти на Курляндию, где еще вела бои зажатая в котел армия. Они там окопались и продолжали сопротивляться, спиной к Балтике, хотя все было потеряно. Идем на Либау, сказал капитан, в порту возьмем на борт раненых и доставим их в Киль; приказ командования флотилией. Он застегнул пиджак мундира, надетый поверх свитера, поймал взгляд штурмана и некоторое время стоял неподвижно, словно ожидая чего-то, то ли вопроса, то ли возражения, но ни штурман и никто другой не проронил ни слова, все упорно молчали, как будто эта новость требовала разъяснения. Командир приказал поставить расчет у спаренной орудийной установки.

Стоя за штурвалом, я слышал, как они выбирали курс. С тех пор как были потеряны порты в Померании и Восточной Пруссии, ни один конвой, к которому можно было бы присоединиться, больше не ходил на восток. Мы должны были добираться туда в одиночку, подальше от побережья, чтобы нас не засекли их самолеты. Капитан предлагал северо-восточный курс, мимо шведского Готланда; он предлагал пройти вдоль шведских территориальных вод, чтобы потом взять на юго-восток и пересечь Балтийское море ночью. Мы не пройдем, Тим, сказал штурман. А капитан, с этим его немного отсутствующим видом, задумчиво ответил: я еще никогда не бывал в Либау, может, это последний шанс. Они были земляки с Фрисланда, до войны оба работали на сейнерах, оба капитанами.

* * *

Мы шли на крейсерской скорости по курсу, проложенному лично капитаном; поднималась легкая волна. Мимо нас проскочил какой-то миноносец. Сквозь стекло иллюминаторов было видно, что все отсеки переполнены солдатами в бинтах. В конце концов, сказал капитан, все суда ходят теперь как лазареты. Небо было ясным, высоко над нами рассеивались инверсионные следы. На морской зыби неприкаянно болтались две пустые надувные лодки. Радист принес на мостик сигнал бедствия с блокшива «Cap Beliza», который подорвался на мине. Склонившись над картой, капитан определил место крушения; мы находились слишком далеко, не могли им помочь. Это безумие, Тим, сказал штурман, нам никогда не пройти до Либау. Они молча вытряхнули прогоревший табак, затем одновременно набили трубки и закурили. Самолеты, сказал штурман, их самолеты и субмарины: к востоку от Борнхольма они сбивают всё. У нас задание, сказал капитан, в Курляндии нас ждут.

* * *

После того как мы остановились, спасательный плот прошел вдоль нашего борта, вниз полетел конец, один из двух босоногих солдат поймал его и закрепил на поперечине. Оружия у них не было, их вещи лежали в свернутой плащ-палатке, которую они, прежде чем покинуть плот, попросили поднять на борт. Они были так истощены, что пришлось помочь им взобраться по забортному трапу и довести до каюты. И только мы легли на курс, как с запада появились несколько самолетов на бреющем; их будто вышвырнуло из-за горизонта, сверкающие пропеллеры с жужжаньем надвигались и удалялись, как в кино. Наша сирена еще ревела и квакала, когда они начали обстрел; взметнулись жесткие фонтаны воды, волны прокатились через палубу, через мостик и нос, одного из наших смыло и размозжило об нок-рею; сдвоенная пушка вибрировала и палила трассирующими снарядами, но трассеры проходили над самолетами. Это был единственный налет. Мертвого сигнальщика завернули в парусину – не зашили, а только завернули и обмотали шнуром – и, привязав две гири, через корму предали воде.

Штурман говорил с босоногими солдатами; они служили в одном из портов Померании на вооруженном буксире при каком-то штабе. Штаб был взорван, а их ночью протаранил танкер. Они не хотели верить, что мы идем в Курляндию. Страх был написан у них на физиономиях. Тот, который говорил от имени обоих, просил высадить их на берег где-нибудь по пути. Они крепко держались друг за друга. Им было сказано, что мы не будем заходить ни в какой порт, так что придется им всю дорогу оставаться на борту. Тот, который говорил от имени обоих, ответил на это тихо и как бы про себя: но ведь все идет к концу, может быть, все уже кончилось.

Усиленное наблюдение тоже ничего не дало. Мы шли северо-восточным курсом, попадая в легкие полосы тумана, слабо просвеченные солнцем; море оставалось спокойным, почти безветренным. Блуждающие колонии медуз, продвигавшиеся вперед размеренными толчками, придавали воде молочное мерцание; когда мы пропахивали эту массу, она сверкала у борта тысячью искр. Один раз мы засекли на горизонте неизвестно откуда взявшийся плоский столб дыма. Тишина, простор, свобода вызывали чувство безопасности, безмятежной дали. Оно длилось по крайней мере несколько мгновений. Мы шли под наблюдением. Военные посты были повсюду, и на боевых позициях они вели нескончаемые дискуссии.

Радист сам принес этот слух на капитанский мостик; он не вывалил его с порога, а сначала рассказал о спасении «Cap Belize»: к ним подошли четыре корабля, в том числе два эсминца. Потом он изучил развернутые карты и проследил наш курс. Потом закурил и немного постоял на крыле мостика. И только уходя, обернулся и сказал: там что-то происходит, висит в воздухе. Что ты имеешь в виду? – спросил штурман. Капитуляция, сказал радист, если я еще что-то соображаю, скоро нас ждет капитуляция.

Я старался смотреть прямо вперед поверх штурвала и не оборачиваться, когда они у меня за спиной возобновили разговор и штурман сказал: и что потом, Тим, что потом, когда это случится; и капитан, помолчав, ответил: не бери в голову, они там, в дивизионе, не забудут о нас.

* * *

«А если вдруг забудут?»

«У нас задание».

«И не одно».

«Что ты имеешь в виду?»

«Судно. Команду. Все кончилось, Тим. Они в Берлине… Мы никогда не пройдем в Курляндию. Почему ты хочешь поставить все на кон?»

«Что ты предлагаешь?»

«Мы идем в Киль. Или во Фленсбург. Вернуться целыми и невредимыми – вот наше задание. Последнее».

«Я думаю об этих беднягах… На Куршской косе. Их там полно. Раненые, в плену. Ты представь. Ты ранен и попал в плен. К ивану».

«Будь у нас хоть один шанс… Ты меня знаешь, Тим. Но говорю тебе, мы не вытащим никого, ни единого человека. Мы все пойдем на дно, прежде чем увидим берег. И так думают многие…»

«Кого ты имеешь в виду?»

«Команду. Все говорят, что скоро конец».

«Мы должны рискнуть».

«Люди другого мнения».

«А ты, Бертрам?»

«Доставь их домой. Я могу сказать тебе только одно: доставь их домой».

* * *

Те, кто был свободен от вахты, торчали на полубаке. Кто-то резался в кости, кто-то спал, уронив голову на стол, одни, возбуждаясь от безделья, потихоньку вели серьезный разговор за жизнь, другие жевали у буфета свои нескладные бутерброды с салом и пили кофе из алюминиевых кружек. Пахло нефтью и краской. Салага, совсем еще юный парнишка в кожаном комбинезоне, сидел особняком и читал, читал и закрывал глаза и откидывался назад, прикрывая обеими ладонями замызганную книжку.

Судно вибрировало; теперь, в минуты покоя, вибрация чувствовалась везде. Неожиданно переборка открылась, медленно вошел радист и застыл на месте, глядя поверх наших голов и словно прислушиваясь – не к нам, не к нашим приглушенным голосам, а к далеким сигналам, потрескиванию в эфире, которое поставило его в тупик. Он казался не то чтобы несчастным или отчаявшимся, просто растерянным. Он стоял как вкопанный, и, само собой, все обратили на него внимание. Что стряслось? – крикнул кто-то. Под Люнебургом, тихо сказал радист, Фридебург подписал, генерал-адмирал фон Фридебург подписал капитуляцию. И в тишине четко повторил: мы капитулировали по всему британскому фронту, и в Голландии, и в Дании. Он попросил сигарету и добавил: в штаб-квартире Монтгомери, под Люнебургом. И обвел нас взглядом, одного за другим, настойчиво, вызывающе требуя подтверждения, но никто не осмелился сказать хотя бы слово. Никто не шевельнулся, не шелохнулся, мы просто сидели и молчали, довольно долго. Первым среагировал пиротехник Еллинек, самый старший из нас. Поговаривали, что за долгое время службы его дважды понижали в должности. Он спокойно встал с места, подошел к своему рундуку, вытащил из-под шерстяного белья бутылку рома и откупорил, сделав приглашающий жест. Никто его не поддержал, не потянулся к его бутылке, все взгляды снова устремились на радиста, как будто тот сказал еще не все и держит за пазухой что-то, что прямо касается нас и нашего корабля. Вряд ли кто-то заметил, что в глазах салаги стояли слезы.

Балтийское море в красных отблесках заката словно оцепенело, блекнущие краски сливались в произвольные фигуры, местами – там, где сельдь сбивалась в косяки – вода пенилась, закипала, бурлила. Капитан приказал принести чай на мостик; он закурил, привычно зажав в руке головку трубки, чтобы прикрыть слабый отсвет огня. Впередсмотрящий решил, что пора менять дневной бинокль на тяжелый ночной; что-то механическое появилось в его вращательных движениях, когда он осматривал горизонт. Сообщать было нечего; MX-12 шел на крейсерской скорости сквозь надвигавшуюся тьму, казалось, невозможно обнаружить такую цель в бескрайнем море.

Никто не спал, не хотел спать; корабль был затемнен; наши сидели на полубаке в тусклом свете аварийной лампы и слушали старого пиротехника, который вроде бы знал, что означает капитуляция для MX-12. Ясное дело, говорил он, так оно всегда и бывает: сидеть на мели до сдачи; никаких повреждений, никакого самозатопления, тем более никаких операций. Он поднял голову, указал на мостик и пожал плечами, отрешенно, недоуменно, словно хотел сказать: они там, наверху, видно, не соображают или не знают, что надо идти обратным курсом, назад к нашему причалу. Кто-то сказал: вот будет штука, если мы влипнем теперь, после капитуляции; на что салага, угрюмо над чем-то размышлявший, сдавленным голосом заметил: валяйте, садитесь в шлюпки, драпайте, слышали бы вы себя – с души воротит.

* * *

Нас нагоняло какое-то судно с низкой осадкой, танкер, идущий на запад под прикрытием светлой ночи. Но прежде, чем проявиться за кормой, он дал сигнал подводной тревоги для MX-12 и сразу изменил курс, рванув, что было сил, в обратном направлении, а мы подошли к тому месту, где впередсмотрящий обнаружил перископ, его светящуюся траекторию. При этом на мостике никто не понял, какую цель преследовал капитан, потому что у нас на борту не было глубинных бомб. Может, он думал, что сможет протаранить субмарину, а может, хотел этим атакующим маневром дать танкеру шанс уйти. Во всяком случае, мы несколько раз прочесали это место, выставив расчеты к орудиям, и только после долгих поисков легли на прежний курс. Вытащить, сказал капитан, теперь мы можем сделать только одно: вытащить тех, кого сможем.

* * *

«Мы капитулировали, Тим», – сказал штурман.

«Это частичная капитуляция».

«Ты знаешь, к чему она нас обязывает».

«Ну, сдадимся завтра или послезавтра… Доставить бы на запад хоть горстку раненых… У командования только одна цель: доставить наших людей на запад… вытащить их с востока».

«Где ты хочешь сдать корабль?»

«Где? Может, в Киле. Или во Фленсбурге».

«Значит, ты решился?»

«Да. Идем в Курляндию, забираем на борт людей – и домой».

«Ты знаешь, что все операции должны быть прекращены».

«Это наша последняя операция».

«Нас могут привлечь к ответу. Тебя. Команда может».

«Что с тобой, Бертрам?»

«Послушай, Тим. Люди ждут внизу. Они не хотят рисковать. После капитуляции».

«А чего вы хотите?»

«Возьми обратный курс».

«Ты говоришь за них?»

«Ради них. И во имя здравого смысла. Поговори с ними сам. После всего, что мы…. У них только одно желание: доставь их домой».

«Ты понимаешь, что это значит?»

«Они пойдут на все».

«Скажи мне только одно: вы знаете, что это значит?»

«У них есть на это право. Теперь, когда все кончилось».

«То, что вы задумали… может скверно кончиться. Бертрам, я отвечаю за судно. И приказы здесь отдаю я».

* * *

Еще не сменилась средняя вахта, когда они заняли мостик; нетерпеливо и решительно топая, они поднялись наверх: шесть или восемь человек, явно настроенные на бунт, по меньшей мере на отказ подчиняться приказам. Теперь, когда карабины были взяты наперевес, они не могли отступить, на этом и строился весь расчет. Они окружили капитана, который выдержал их молчание, спокойно продолжая курить. В какой-то момент показалось, будто они спасовали или что все одновременно оценили риск первого сказанного слова. Я стоял у штурвала и ощущал их подавленность, их нерешительность и – чем дольше длилось молчание – странную неловкость, возникшую оттого, что на них все еще действовала личность капитана, который всегда вызывал у них заслуженное уважение. Но потом на мостик поднялись пиротехник и штурман, видимо, они сговорились, распределили роли. Они протиснулись сквозь плотную стенку широких спин, и старый пиротехник, глядя капитану в глаза, без особой жесткости изложил требование команды. В его первых фразах еще теплилась надежда, что капитан признает правоту людей и, пусть против воли, уступит им. Он сказал: господин капитан, вы знаете, как мы к вам относимся; большинство из нас участвовали с вами во всех операциях; и многие знают, чем они вам обязаны, даже лично; но теперь все кончилось; и у нас к вам одна только просьба: дайте приказ повернуть назад.

Капитан медленно обвел взглядом полукруг темных лиц. Казалось, он не чувствовал угрозы. Он сказал: ступайте по местам, живо. И когда никто не шевельнулся, повторил: по местам, я кому сказал? Его голос звучал спокойно, сдержанно, как обычно и не изменился, когда, немного подождав, он констатировал: это неповиновение приказу.

Пиротехник сказал: мы просто хотим вернуться домой целыми и невредимыми, идемте с нами, господин Калой.

После предостережения, показавшегося некоторым почти фамильярным – не доводите до греха, парни, – капитан напомнил матросам, что у MX-12 есть задание, и заявил, что он намерен это задание выполнить, разве что командование флотом изменит свой приказ.

Каждый понял, что он давал взбунтовавшимся последний шанс, и, словно проверяя, чего он достиг своим призывом, капитан отступил к рубке, явно собираясь забрать оттуда старпома. По знаку пиротехника двое обошли его со спины и пресекли это намерение. Ладно, глухо сказал капитан, ладно; общее неповиновение приказу на море – это бунт. Идите в свою каюту, сказал пиротехник, и вы, и старпом; вы под арестом до возвращения. Слушайте, сказал капитан, слушайте меня внимательно: пока еще на борту командую я; то, что вы делаете, называется мятежом. И вдруг, рассекая это напряжение, эту неопределенность, раздался голос штурмана: я отстраняю вас от командования; в целях обеспечения безопасности судна и людей на борту я принимаю командование на себя; со всеми вытекающими отсюда последствиями; я за это отвечу.

Это прозвучало так хладнокровно и формально, что я даже обернулся: хотел удостовериться, что эти фразы на самом деле произнес штурман. Они с капитаном стояли рядом, их плечи почти соприкасались. Они не обращали внимания, что дула карабинов уставились на них.

* * *

Необнаруженный MX-12 при полном штиле, в слизистом свете луны взял обратный курс, пенистая дуга кормовой волны быстро угасла. Далекий наблюдатель при виде нашего внезапного маневра мог бы подумать, что на борту выполнили какой-то неожиданный приказ или каприз или поддались панике, потому что мы шли обратным курсом на полной скорости. Кто мог, слонялся на палубе, на палубе или на мостике, где было тесно, как никогда; все они толкались, отпихивали один другого, приставали с вопросами и уточнениями, и кто-нибудь снова и снова пытался выведать у меня, каким курсом мы идем. Так, значит, на Киль? Да, на Киль. Но, осаждая штурмана, отрешенно сидевшего на парусиновом стуле с опущенными плечами, они возбуждались не от радости, нет, не от радости.

Штурман проверил содержимое своей пачки табака, вытащил из нее для себя длинную, волокнистую щепоть, закрыл пачку и передал ее пиротехнику. Отнесите это капитану, сказал он. Пиротехник ухмыльнулся и весело спросил: ты что, не узнаешь меня, Бертрам? Штурман молчал, казалось, он не слышал вопроса; не поднимая глаз, он набил свою носогрейку и, не зажигая, зажал ее в зубах.

* * *

«Тебе не в чем себя упрекать, – сказал пиротехник. – Ты должен был это сделать».

«Пусть команда разойдется по местам, – сказал штурман. – Все. Мы несем боевую вахту до Киля. Через пару часов рассвет».

«Хорошо, Бертрам. Можешь на нас положиться».

«Двое с плота останутся в трюме».

«Они знают, что мы идем домой. Они просились наверх – поблагодарить тебя».

«Обойдусь без их благодарности».

«Принести тебе что-нибудь? Чаю? Хлеба?»

«Не нужно. Ничего мне не нужно».

«Скажу тебе еще одну вещь, Бертрам. Ты знаешь мои бумаги. Знаешь, что меня понизили… Оба раза за неповиновение. А я бы опять это сделал… да, опять…»

«И прекрасно».

«Ты знаешь, что я хочу сказать. Я могу исполнить приказ, только если его понимаю. Если он ответственный. Нужно иметь право задавать вопросы…»

«Что еще?»

«Ты думаешь о старике, так? Не всякий может прыгнуть выше головы. Может, он думает так же, как мы… То есть про себя… в душе…»

«Отнеси ему табак».

* * *

Сначала впередсмотрящий просто доложил, что по правому борту показалось транспортное средство; в поле зрения медленно проявился такелаж, обозначился силуэт, и через минуту мы узнали MX-18, тральщик из нашей эскадры. Он шел курсом вест-норд-вест, вероятно, к островам; казалось, что мы встретили сами себя. Все мы глядели в ту сторону, все ждали, подавленно или напряженно. И тут сверкнул свет: их прожектор просигналил «К – К». Капитан вызывал капитана. Наш второй сигнальщик поднял хлопушку, готовый отвечать. Он произносил вслух вызов, который они упорно, требовательно повторяли: «К – К», только это, больше ничего, но мы не давали ответа.

Сигнальщик несколько раз обернулся на штурмана, боясь пропустить указание; штурман стоял неподвижно, внимательно глядя в ту сторону, но не поднося к глазам бинокля.

Он оставил вызов без ответа, а так как по его приказу наш радиомаяк был временно отключен, мы уклонились от всяких объяснений. Наверное, команда на MX-18 решила, что мы дрыхнем, и обругала нас, не стесняясь в выражениях.

* * *

Рано утром они принесли на мостик хлеб и горячий кофе и пили и ели молча и смотрели на серое море, ожидая рассвета. Но полного штиля не было, стоило приглядеться, и можно было увидеть в глубине какое-то движение, мягкие волны – они некоторое время держали направление, а потом исчезали. Облака на горизонте изменяли форму, то стягивались, то расходились. Пиротехник принес штурману табак, от которого отказался капитан.

В дивизионе нас не забыли. Прислали радиограмму, которая на какой-то момент поставила радиста в тупик; хоть сам я ее не читал, но по обрывкам разговоров понял, что дивизион считал нас на задании. Дивизион не только подтвердил задание, но еще приказал слегка изменить курс, чтобы встретить однотипное судно из нашей эскадры, MX-21, и вместе с ним продолжить курс на Курляндию. Они требовали сообщить точные координаты. Наши еще советовались, придумывали ответы, а уже пришла вторая радиограмма, которая рекомендовала продолжать операцию самостоятельно; после воздушного налета MX-21 дрейфовал с повреждением в двигателе. Штурман сидел как истукан, обдумывая предложения, которые подкидывали ему радист и пиротехник. Может, он вообще их не слышал и только время от времени растерянно кивал головой, изображая внимание; во всяком случае, текст, который он велел радировать в дивизион, был его собственный. В целях безопасности судна и команды, докладывал он, имело смысл изменить приказ; MX-12 идет на Киль и будет ждать там дальнейших указаний.

* * *

Нам бы следовало уменьшить скорость. Рыболовецкие катера, маленькие, сизые катера расставили свои сети и теперь все сразу тралили их в сумеречном свете утра. Казалось, тяжелые стальные тросы удерживают их на месте. Мы быстро шли прямо на них, никто не думал обходить неуклюжую армаду, где не было видно ни одного человека. Все катера шли под датским флагом. Мы на полной скорости проходили между ними, достаточно далеко, чтобы не порвать какую-нибудь сеть, но все-таки настолько близко, что их посудины и поплавки зеленого бутылочного стекла шарахались у нас из-под носа. И тут один из рыбаков вышел из своей самодельной рубки, вышел из рубки и открыто погрозил нам кулаком. Теперь им лафа, сказал пиротехник, теперь им лафа и они могут грозить нам.

В виду показались острова, мы хотели оставить их по правому борту, чтобы потом взять курс на юг, но тут от блеклой синевы отделился плоский силуэт одного из новых скоростных кораблей, который быстро шел мимо стоявших на якоре судов. Он пёр прямо на нас: нос гордо торчит над водой, корма скрыта пеной и белым клубом дыма. Когда мы слегка изменили курс, его широкий пузыристый след, тянувшийся по спокойному морю, изогнулся в нашем направлении. Выглядело это так, словно он искал столкновения. Они по нашу душу, сказал штурман и дал сигнальщику знак быть наготове. Мы снизили скорость, судно обошло нас кругом, и тут мы невооруженным глазом увидели, как открываются заслонки обоих торпедных орудий. Людей у орудий не было, но оба аппарата целились в нас, в наш израненный, залатанный широкий борт, то есть под нужным углом упреждения… нам не помог бы никакой маневр. Как они на нас смотрели! Они не спешили отдавать приказ, ждали с приглушенными моторами, уверенные в своем превосходстве. А может, нам это только так казалось. Наконец они отдали приказ: вернуться в Зунд, на старый причал. И MX-12 снова лег на курс, и был теперь эскортируем скоростным судном, которое держалось за кормой по левому борту и, при всей сдержанности, демонстрировало силу. Глядя со стороны, можно было подумать, что мы идем под охраной с каким-то драгоценным грузом на борту. Пиротехник опустил бинокль и подошел к штурману.

* * *

«Надо бы увеличить скорость, Бертрам. Не думаю, что у них на борту есть торпеды».

«Это ты не думаешь».

«А если даже… Они никогда не потопили бы MX-12. Ты только посмотри на них».

«Ты не знаешь, какие у них указания. Я не хочу ничем рисковать».

«И кроме того… они не имеют права. Капитуляция-то подписана. Законы для всех одни. С точки зрения права, они должны стоять у пирса и ждать сдачи… как мы… мы все».

«Скажи это им».

«Ты и впрямь думаешь, что они бы с нами покончили?»

«Да. Это же местные. Не забывай».

«Думаешь, нас ждут еще сюрпризы?»

«Они нам устроят встречу; мало не покажется».

«Команда на твоей стороне».

«Посмотрим».

«Может, стоит спросить?»

«Что?»

«Эти на скоростном… может, они еще не знают, что все кончено. Может же быть».

«Они исполняют свой долг. Или то, что считают своим долгом».

* * *

Над разрушенной крепостью висел мятый датский флаг, и над больницей, и над рыбным рынком, и даже раздолбанный экскаватор, подорвавшийся неизвестно на чем и потерявший ковш, тоже был украшен вымпелом. Они смотрели с берега, как мы пересекаем Зунд и входим в порт; никто из них явно не допускал, что MX-12 еще раз вернется и, развернувшись, как всегда, на середине акватории, причалит перед зданием комендатуры. Теперь, в порту, капитан скоростного эскорта приказал поставить расчет к орудию; они подождали, пока мы причалим, а потом это плоское с боков стройное судно развернулось и вслед за нами подошло к пирсу.

Нас здесь ожидали. Как только мы отдали швартовы, из тени здания выступила вооруженная процессия – морские сапоги, портупеи, карабины наперевес – во главе с офицером, который держался так уверенно, словно заранее отрепетировал все артикулы. Перед трапом он скомандовал своим людям «стой!» и быстро поднялся на борт. Не глядя и не колеблясь, он прошел мимо нас в каюту капитана, где, не закрывая дверь и не вдаваясь в объяснения, представился капитану, после чего проводил его и старпома к трапу.

Капитан не попрощался ни с кем из нас, не посмотрел на мостик, ни разу не обернулся; сосредоточенно углубившись в себя, он зашагал к оштукатуренному зданию комендатуры, даже не поблагодарив старпома, который придержал перед ним дверь. Когда он исчез из виду, офицер сделал знак двум морским пехотинцам, и втроем, серьезные и мрачные, они появились на мостике.

Вы арестованы, сказал офицер; и больше ничего, ни поясняющего слова, ни жеста, – только эта фраза, адресованная всем, кто стоял на мостике. Сходя с мостика, я едва держался на ногах; нам всем пришлось хвататься за поручни, даже штурману. На палубе, перед трапом, собралась команда, матросы неохотно расступились, давая нам проход, некоторые ободряюще кивали, хлопали по спине. До скорого! – говорили они, или: не дрейфь! или: держись! Офицер приказал им быть наготове.

Перед входом в комендатуру я успел обернуться и глянуть на наш корабль и на другой берег бухты, на катера и паромы, команды которых в этот момент не занимались своим делом, а только упорно пялились на нас, как будто мы свалились с луны.

* * *

Должно быть, они привели нас в помещение архива. На полках из мореного дуба стояли толстые папки, справочники, лежали свернутые плакаты и связанные шнуром пачки формуляров и отчетов – часть официальной истории малого порта. За молочного цвета стеклами дверей и окон можно было различить нечеткий двойной силуэт часовых. Один из нас подошел к раковине, открыл воду и напился из струи, еще четыре человека последовали его примеру.

Потом мы расселись, кто на стол, кто на пол, голова у меня раскалывалась от боли, я прислонился спиной к батарее и закрыл глаза. Несмотря на усталость, заснуть я не мог, потому что пиротехник говорил не умолкая, для каждого у него находилось доброе слово, похоже, он считал, будто обязан уверить каждого, что произошло недоразумение и все скоро выяснится и уладится; час призраков пробил. Он говорил: вот будет умора, когда дверь откроется и английский капитан пригласит нас на чашку чая. Он прямо обалдел, когда измученный сигнальщик сначала попросил его помолчать, а поскольку он не унимался, заорал: заткни пасть, а то хуже будет! Пиротехник подошел к двери, прислушался, осторожно подергал ручку и страшно удивился, когда дверь открылась, но при виде двух часовых пришел в себя и спросил их, что здесь «намечается». Один из часовых сказал: не болтай чепухи, приятель, и марш на свое место, живо. Пиротехник хотел выяснить, прибыли ли уже англичане и на какое время назначена сдача судов, на что у часового нашелся только один ответ: заткнись и закрой дверь.

Через некоторое время они притащили алюминиевый чан и котелки, бледный верзила в робе раздал харч – стекловидную лапшу, жаренную на сале. А как он при этом злился и торопился, аж вспотел от натуги! И даже ни разу не передал никому в руки наполненный котелок, просто плюхал в него порцию жратвы и оставлял на столе. И по всему было видно, с каким облегчением он нас покинул. Пока мы ели, прошла смена часовых, мы слышали из-за двери и за окнами пароль и отзыв. Штурман съел очень мало, усталым жестом он разрешил нам разделить остаток его порции. Похоже, его интересовало только одно: который теперь час, – он несколько раз вставал и подолгу смотрел на небо.

В сумерках разговоры оживились, каждый что-то знал, о чем-то догадывался, в каждом углу делились соображениями и предположениями, все нервничали и перебивали друг друга. Один говорил: о команде ни слуху ни духу; другой: капитуляция она и есть капитуляция, тут уж никакие приказы не действуют. Только и слышалось:

интересно, что они собираются с нами сделать?

не могут же они всю команду…

нет чтобы выложить нам всё начистоту

старик небось диктует свой протокол

бунт они не могут на нас повесить

может, они там, наверху все подали в отставку?

я вырубаюсь, разбудите меня, если что…

Внезапно наступила тишина; мы напряглись, прислушиваясь к шуршанию шин тяжелых грузовиков, остановившихся под окнами, к торопливым шагам и четкому приветствию у входа.

Все смотрели на штурмана, который встал, подошел к полкам и, пользуясь последним светом сумерек, стал торопливо рыться в папках и формулярах, пока не нашел какой-то листок с короткой записью. Он выдрал его из папки, поднес к подоконнику и стоя начал писать – писал не отрываясь, казалось, он все продумал заранее; мы не знали, что он там писал, но у каждого было чувство, что это касалось прямо его, и, может, поэтому никто не решался заговорить с ним. Рядом с полотенцами лежали большие конверты; штурман взял один, вытряхнул содержимое, перечеркнул адрес и печатными буквами написал фамилию и звание капитана. Потом он сложил конверт, подошел ко мне и устало сел рядом. Вот, сказал он, передайте это капитану, когда-нибудь.