Текст книги "Война. Krieg. 1941—1945. Произведения русских и немецких писателей"

Автор книги: Юрий Бондарев

Соавторы: Даниил Гранин,Генрих Бёлль,Виктор Некрасов,Вячеслав Кондратьев,Франц Фюман,Герт Ледиг,Вольфганг Борхерт,Григорий Бакланов,Зигфрид Ленц,Константин Воробьёв
сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 42 страниц)

У Казанского собора Рязанцев сошел, долго примиренно прощался, просил не забывать его. Он обещал комбату сообщить про обои, утешающе похлопал его по плечу, потом отвел меня в сторону:

– Ты как считаешь, на вечере встречи он тоже… все что…

Я посмотрел на комбата. Он распрямился, мне показалось, он стал выше, и лицо у него было другое, каждая черточка прорисована четко, со значением, как на старинных портретах, и костюм его перестал выглядеть старомодным, просто это был костюм из другой эпохи, так же привлекательный, как доспехи, ментики, камзолы. И осанка чем-то напоминала фигуру Барклая де Толли, памятник на фоне колоннады, твердое темное лицо его и плащ, – и русских офицеров, их нелегкие законы чести, безгласный суд, которым они сами судили себя, приговаривая себя… Я позавидовал его одиночеству. Давно я не оставался в таком одиночестве. Отвык я от его неуютных правил – делать свое дело по совести, не объясняя своей правоты, не ища сочувствия.

– Да, он, конечно, может… – сказал я Рязанцеву.

– Как же быть тогда? – озабоченно спросил Рязанцев.

* * *

… Машина шла по Невскому, где-то позади остался встревоженный Рязанцев, скоро и мне надо было выходить. Я не знал, что сказать комбату на прощанье. Он тоже сидел озабоченный, ему тоже предстояло что-то решать и делать. И в себе я чувствовал эту озабоченность. Если бы мы служили в армии, тогда все было бы проще. На предстоящих учениях учтем. Научим курсантов. Или если бы мы писали военную историю. Комбату, пожалуй, легче, он учитель, а кроме того, он остается комбатом, вот в чем штука…

У Владимирского я увидел свою жену вместе с Инной, они возвращались с рынка. Мы остановились и вышли из машины.

– Как вы съездили? – спросила жена.

– Отлично, – сказал Володя. – Все было о'кей!

– Бедняжки, вы же промокли, – сказала Инна.

– Не считается, – Володя засмеялся, щурясь на ее золотые волосы, и она тоже засмеялась.

– А это наш комбат, – сказал я.

Он неловко и безразлично улыбался, держа свою авоську с плащом, голубенький галстук топорщился, грязные широкие брюки мокро обвисли, вид у него был истерзанный, как после схватки, и никто не знал, что он победитель.

– Я представляла вас совсем другим, – разочарование прорвалось в голосе моей жены, но она ловко вышла из положения. – Знаменитых людей всегда представляешь иначе. – Она поискала, что бы еще добавить приятное, и, не найдя, обратилась к Володе, заговорила про его песни – она давно хотела его послушать.

Комбат посмотрел на меня.

– Обиделся?

Я кивнул и понял, как глупо было обижаться. Пока женщины и Володя разговаривали, мы с комбатом смотрели друг на друга. Забытая, явно не медицинская боль сдавила мне сердце. Откуда-то возник жаркий августовский день, лесная заросшая узкоколейка, отец, еще крепкий, шагающий рядом по шпалам, желтый складной метр в кармане его холщовой куртки. Дорога свернула, и мы вошли в березовую рощу. Огромные белые березы обступили нас. Воздух сквозил, легкий и пятнистый. Я замер, пораженный этой доверчивой, нетронутой белизной. Сколько мне тогда было? – лет четырнадцать. Я никак не мог понять, почему красота способна причинять такую боль, сладкую неразбериху, мучительную до стыдных слез.

– Обязательно приду, – сказал Володя. – Готовьте коньяк.

Комбат протянул мне руку. Левой рукой он снял шляпу, густые волосы его поднялись, серебристый отсвет упал на лицо. Рука его была сильной и твердой. Он сжал мои пальцы, и я ответно пожал ему руку, так, чтобы он знал, что я все понял… Губы его дрогнули, но усмешка не получилась, и он чуть заметно поклонился мне.

Они сели в машину. Володя помахал женщинам, отдельно Инне, и они уехали.

– Ты жалеешь, что съездил? – спросила жена. – Но ты ведь был готов. Ты и не ждал ничего хорошего.

– Зато твой Володя прелесть, – сказала Инна. – А этот, представляю, наверно, все о своих заслугах. Хотя видно, что был красивый мужчина.

– Не огорчайся, – сказала жена. – Мало ли как люди меняются с годами. Что тебе, впервой?

– Господи, да если б я мог стать таким, как комбат, – сказал я. – Если б мне хватило сил…

Я взял у жены сумку, и мы пошли домой. На Владимирском и на Невском – всюду стояли высокие белые березы, прохладные березовые рощи. Звуки города исчезали, было тихо, только наверху, в кронах, тревожно посвистывали пули.

Krieg

Герберт Айзенрайх
Звери с их естественной жестокостью
(Рассказ)

Перевод Ю. Архипова

Голод забывается, стоит поесть досыта, и подлянки твои забываются, если остались в прошлом, и любые проблемы – едва их разрешишь. Но есть вещи, которых не забыть, как ни старайся: только подумаешь о них – и сразу в памяти оживет все, что с ними связано, – и голод, и подлость.

Голод в те дни был действительно страшный. Мы и припомнить не могли, когда в последний раз что-либо жевали, а марш-броску все не было предела, и с каждым шагом мы все дальше отрывались от баз снабжения, затерявшихся где-то позади. Далеко вперед ушли танки с пехотой на броне, за ними двигался наш полк, то сбиваясь гуртом, то растягиваясь на километры. Шагали мы по левому краю дороги гуськом друг за другом, стаптывая каблуки. Там и сям валялись по обочинам останки раций, телег, ящиков от снарядов. Однажды попались на глаза коровы – задрав ноги, словно силясь повернуться на спину, они лежали на боку, и было видно, что подохли они уже давно, несколько дней назад, и в пищу, стало быть, не годятся. По другой стороне дороги навстречу нам двигались небольшие группки пленных, а между ними и нами – посередке – сновали автомашины. Те, что следовали в тыл, были полны раненых, или трофейного оружия, или всякой техники, а те, что направлялись вперед, чаще всего везли боеприпасы и горючее для танков. Но провизии в них не было, как не было ее и в хуторах, и в деревеньках, встречавшихся на пути, – то есть там вообще шаром покати насчет съестного. Даже когда мы останавливались покемарить хотя бы полночи, приходилось лишь потуже затягивать пояса – русские всё дочиста забирали с собой, а чего не могли унести, то сжигали. Не встречалось здесь и подсолнухов, которыми раньше мы кое-где спасались от голода. Одно набивалось в наши рты – пыль, что тучами взбивали колеса автомашин да облачками – наши, числом немалые, сапоги. Воды и той не найти: большинство колодцев разрушено или забито нечистотами. «Тут не в Сталине дело, а в Толстом», – разглагольствовал Герцог цу-Райт, подкрепляя нашу догадку о том, как непонятна и как необъятна эта Россия.

Еще недавно мы войну представляли себе иначе: больше боев, меньше маршировки. Впереди, правда, время от времени раздавалась стрельба, но пока мы туда добирались, выяснялось, что наши танки уже выполнили всю работу: на остывающем поле боя виднелись лишь остовы обгоревших танков противника – взорванные башни, искореженные стволы, – да выгоревшие скелеты автомашин, да перевернутые орудия, да трупы между ними, а над трупами – тучи очумелых мух. Отойдя немного и оглянувшись, мы видели, как над полем ровной вертикальной стеной встает дым, но стоило отойти подальше – и казалось, что столп дыма не к небу поднимается, а на землю сходит с небес.

С голодухи повелись у нас дрязги да перебранки, возникавшие по пустякам. Заводилой чаще всего выступал Хартлебен. Возьмет и ляпнет что-нибудь вроде: «Я уделал уже пятерых». «И двух не наберется», – сразу взовьется Ян. Утром русские внезапно пошли в атаку, но, укрывшись за придорожной насыпью, мы атаку отбили и потом насчитали среди нападавших сотни две трупов. Ничего не было глупее, как спорить теперь о том, кто убил русских больше, но Ян с Хартлебеном не унимались.

– Русские, конечно, вояки что надо, – встрял в разговор Мольтерер. – В поле им нет равных – здесь не потягаться с ними ни нам, ни французам. Французы вообще одно сплошное дерьмо.

– О господи, – тут же отреагировал Хартлебен, – у тебя и впрямь молоко на губах не обсохло. – Он всегда так сыпал – сплошными штампами. – Не-е, правда, у него молоко на губах не обсохло, – поворотился он к нам.

– Мольтерер, не связывайся ты с ним, – сказал Ян, но Мольтерера разве удержишь:

– А что, хочешь сказать, что французы на что-то годятся?

– Бог мой, да кто с этим станет спорить, – снисходительно усмехнулся Хартлебен. – Но только и русские ничуть не лучше, можешь мне поверить, черт возьми!

– Русские будут получше французов, – не соглашался Ян.

– Да такое же дерьмо! – Хартлебен чуть не рычал. – Ты только посмотри, как они драпают, посмотри!

– Драпают, потому что не хотят драться, – вставил свое слово малыш Эдхофер.

Но ему возразил Кубалек:

– Еще как хотят! Мы могли это заметить сегодня утром. Прак и Хубер уж точно заметили.

Оба утром – и Прак, и Хубер – погибли.

– Они не хотят, но вынуждены, – сказал Герцог цу-Райт. Он и впрямь был герцог и ефрейтор нашего отделения, парень с отменным образованием и отменными манерами; мы с ним вместе учили русский.

Герцог вроде бы поставил в разговоре точку, и все же Ян не пожелал заткнуться и обругал всех нас. Унтер-офицер Пеликан собрался было вмешаться, но он с ног валился от голода и усталости и потому лишь примирительно пробормотал:

– Хватит пороть чушь.

Потом мы не раз еще заводились насчет еды, пока Пеликан нас снова не оборвал:

– Сами виноваты. Нечего было жрать неприкосновенный запас. Так что пеняйте на себя.

Впрочем, он и сам слопал свой НЗ – никому ведь неохота таскать лишний груз. И противогазы мы выбросили по той же причине, и все, что к ним прилагается и никогда не используется, – тоже.

– Не в том дело, – огрызнулся я, – полкило галет нас не спасли бы.

– Да прекратите наконец! – возопил Пеликан.

Но теперь уже я не унимался:

– В следующей войне предпочту быть интендантом.

– Интендантов бы – на передовую! – рявкнул кто-то сзади, а Мольтерер подхватил:

– Эти там, в тылах, нажираются до отвала! Нет бы нам подкинуть чего пожевать!

– Подкинут, как же! – ухмыльнулся Бадер. – Скорее околеешь тут с голодухи!

* * *

Растянувшись на насыпи в ожидании приказа к выступлению, мы наблюдали, как по деревенской улице тянутся бесконечные шеренги пленных, и, глядя на них, Бёгеляйн сплюнул в сердцах:

– Хоть бы этим русским подохнуть с голодухи!

– Всё в руках божьих! – обронил лицемерно Хартлебен.

– В чьих, чьих? – переспросил с издевкой Бадер. – В божьих? Да что ты в этом понимаешь!

Было заметно: он разозлился. Все знали, что Бадер избегает заглядывать в церковь, даже когда ему предоставляется такая возможность. К религии он равнодушен. А на передовой и вовсе стал заводиться с полоборота, стоило кому-то бога помянуть – всерьез или, как Хартлебен, к слову.

– Хоть бога не приплетай, – продолжал он сердито. – Не с твоим грязным рылом да на паперть.

Хартлебен хотел возразить, но его опередил Ян:

– Да закрой ты свою вонючую пасть! Пятерых ты укококал, да? А может, пять сотен?! Языком ты горазд молоть, черт тебя побери!

– О боже, боже, – Хартлебен скривил ханжескую физиономию. – И ведут же себя – как дикари.

– Сдохнуть бы им с голодухи! – упрямо повторил Бёгеляйн.

А Ян все цеплялся к Хартлебену:

– Не думай, что раз ты тут с самой Польши, мы будем терпеть твое хвастовство! А что ты там делал, в Польше своей, и во Франции, и где ты там еще побывал? Сидел в тыловых частях, разъезжал на машине, как какой-нибудь разожравшийся генерал! Вот и вся твоя война. Сочувствую, но не придумали еще óрдена вашему брату – какой-нибудь шины в дубовых листьях на шею или еще чего в этаком роде!

Хартлебен хоть и служил с самой Польши, но первые два года шоферил, так что даже за выслугу лет не получил никакой награды и явно переживал по этому поводу. К нам его прислали пару недель назад; и у нас у всех награды были – у всех, кроме него.

Хартлебен умолк. И даже рта не раскрыл, когда Тиле насмешливо объявил:

– Что и говорить – портит бензин характер. – Но было видно, как с угрозой дрогнули его черные, сросшиеся у переносицы брови.

Бёгеляйн все не мог отвести глаз от колонны пленных. И опять затянул свое:

– Хоть бы им всем подохнуть с голодухи!

Тут Хартлебен приободрился и поддакнул:

– Только на это они теперь и годны. И сделают это, можешь не сомневаться.

– Хватит чушь молоть, – устало сказал Бадер.

– Скорее мы тут околеем! – добавил Мольтерер.

Но на сей раз Хартлебен решил не сдаваться:

– Да подохнут, подохнут они от голода – все как один, уж поверь!

Всем нам надоело с ним препираться, только Бадер, подойдя к Хартлебену вплотную, молча уставился ему прямо в глаза.

– А пялиться на меня нечего, – огрызнулся Хартлебен, – понял! Что, не видел я их, что ли, под Киевом? В лагерях, где они складывали своих покойников, как дрова, штабелями, а те лежали ну прям обглоданные селедки!

Бадер продолжал смотреть Хартлебену в глаза – молча и тупо, а Ян опять съязвил:

– Если думаешь, что нам по нраву твое хвастовство, то заблуждаешься!

С дороги нас позвал лейтенант. Мы поднялись, я перекинул через плечо ленту с патронами, на Кубалеково плечо взгромоздил ручной пулемет, и вразвалку мы выдвинулись на дорогу – строиться. На ходу Хартлебен успел бросить Яну:

– А про Киев можешь мне не рассказывать. Знаю, сам все видел. И все там было как надо, не сомневайся!

Словом, мы накопили друг на друга немало зла, но ведь и от ругани легче не становилось. Просто мы уже усвоили, что война – дело самое что ни на есть дрянное.

Построившись на дороге, обнаружили: не хватает Больза. Оглянулись: Больз все еще на насыпи. Лежит. Мольтерер с Герцогом – бегом за ним. Оказалось: он без сознания. Усадив Больза, как на носилки, на карабин, они притащили его к нам. Крикнули санитара, клич покатился по рядам, но прежде, чем санитар явился, откуда-то с переднего края подкатил танк-разведчик, и танкисты забрали нашего бедолагу с собой. Это был уже второй случай коллапса за сутки.

Полк двинулся дальше. Маршировали до самых сумерек, не зная толком, куда двигаемся и зачем. Я спросил Кубалека, не испробовал ли он мою технику. А техника моя заключалась в том, что на марше на полную катушку надо загружать одну ногу, вторую словно бы приволакивать, а через пару километров ноги менять. Кубалек даже не обернулся и ответил так тихо, что я едва разобрал:

– Не до того… Сил нет…

Наконец в каком-то местечке привал. Третья рота встала на караул, а наша разбрелась по домам в поисках постоя. Вдвоем с Герцогом мы отыскали на отшибе довольно чистую избу. В горнице сидело несколько женщин с детьми, один совсем еще младенец. Я уже достаточно знал по-русски, чтобы объясниться, – впрочем, мои потребности никогда не превышали моего же словарного запаса; но тут я был так измотан, что все русские слова напрочь вылетели из головы. Я только и сумел показать жестами: мол, мы поспим тут, и хорошо бы чего-нибудь пожевать. Но едва я потыкал правой рукой себе в рот, как со стула поднялась старуха и отрицательно замотала головой. В этих краях люди действительно бедствовали, а кроме того, мы знали: если у них и припрятаны где-нибудь запасы, никакими силами не заставишь выдать их нам. Пока я вел переговоры, Герцог побежал к речушке – мы как раз пересекли ее по дороге – помыться, а у меня и на это сил не осталось. Я опустился на лавку напротив печи, вокруг которой собрались русские, и едва сел, как потянуло на зевоту, сразу же перешедшую в душераздирающий кашель. Старуха молча и внимательно наблюдала за мной – как я стягиваю с ног сапоги: носком правого подцепив пятку левого, я избавился от одних тисков, но когда попробовал проделать то же со второй ногой, ничего не вышло – без сапога пальцам было больно служить упором, пришлось прибегнуть к помощи рук. Наконец я снял и носки и, оглядывая свои грязные, опухшие ноги, вновь перехватил старухин взгляд. Два дня назад во время ночной тревоги я потерял портянки и с тех пор ходил в носках; стоило встряхнуть ими – поднималась туча пыли. На ногах, словно присыпанных угольным порошком, отпечатался от носков сероватый узор – смесь пыли и пота. Старуха, увидев это, вышла из горницы и вскоре вернулась с лоханью, наполовину наполненной водой. Согнувшись в коленях, прикрытых длинной юбкой, она молча поставила лохань передо мной. Я окунул ноги в воду. Ее холод так обжег, что зашлось сердце. Но с этой неприятностью легко можно было мириться. Я стал тереть икры, смывая с них грязь. Вымыв ноги, смазал их оленьим жиром – этому научился еще в детстве, когда целыми днями бродил по долинам Эннса и богемским горам вокруг Млтавы. Но здесь, в России, и олений жир не спасал, да и не всегда он был под рукой. Поблагодарив старуху и снова натянув носки, я вышел во двор. Колодец. Какая-то пристройка – для кур или коз. Что ж, все не так уж плохо. Я снял с себя робу, спустил до пояса нательное белье, превратив его в подобие фартука, и не спеша вымыл лицо, шею, руки, подмышки, грудь, спину, а под конец и голову. Краем глаза я видел, как старуха возится в сарае с какой-то рухлядью, но это меня не беспокоило – оружие и патроны всегда при мне, близко она все равно не подойдет. Я долго еще плескался у колодца, напоследок прополоскал рот и прочистил забитые пылью ноздри и уши. Наконец оделся, вернулся в избу. В печи горел огонь, на огне стоял горшок, а в горшке варилась пшенная каша. От той каши мне и достался почти целый половник, как и ребенку, сидевшему за столом рядом со мной. Поначалу я старался есть как можно медленнее, чтобы по-настоящему насладиться нежданным подарком и не навредить отвыкшему от пищи желудку. И все же укротить свой голод не смог – быстро-быстро до самого донышка опустошил миску.

Да, нынешний голод и впрямь был невыносимым и совсем не похожим на тот, что приходилось знавать прежде. Одна только мысль и сверлила мозг: как с такой голодухи маршировать дальше. Правда, в последнее время жжение и потягивание внизу живота прекратились, по телу разлилась обморочная вялость, а в голове, наоборот, появилась небывалая легкость, но такое было чувство, что кожа на животе вот-вот прорвется. Все время хотелось пить, но, напившись, мы испытывали каждый раз тошноту, а есть после воды хотелось еще сильнее. Слюна во рту набухала, склеивалась, все мысли были только о еде. Казалось, ни на что другое мы уже не способны. И вот теперь я опорожнил целую миску пшенки, вылизал ее до самого донышка, чего не захватилось ложкой, выскреб пальцами, а пальцы облизал. Конечно, я не наелся и все же испытал величайшее удовлетворение оттого, что поел; я пытался припомнить, сколько все-таки дней провели мы без еды: именно это было в нашем походе самое трудное. И еще я подумал, что и Кубалек, и Бадер, и Мольтерер так же мучаются, как недавно мучился я. Но старуха, накормившая меня, просила никому о том не рассказывать, потому что каша предназначалась для малыша – без нее он точно помрет, а больше в доме ничего нет, да и пшенки осталось совсем немного. А у меня из головы не выход ил Кубалек, что совсем недавно маршировал передо мной; когда строй останавливался и все валились друг на друга, то есть задние на передних – как домино, всегда получалось, что Кубалек раньше других вываливался из ряда; лицо его багровело, вокруг глаз набухали темные круги, он падал, и колени его – это было хорошо видно – долго стучали друг о дружку. Когда нас снова поднимал приказ строиться, я помогал Кубалеку встать на ноги и накинуть на плечо ремень автомата, так что Хартлебен, случившись как-то поблизости, даже съязвил: «Неси заодно и его автомат, а я понесу за вас ответственность». Вообще-то это старая хохма, но Кубалек так озлился, что хватил Хартлебена по башке; у того на голове была каска, и от слабосильного удара Хартлебен лишь пошатнулся и тут же схватился за пистолет – хорошо Герцог успел броситься между ними. «А то и до пальбы дошло бы, – рассказывал потом Эдхофер. – Прикончил бы его на месте, и все дела». Я, правда, считал, что со стороны Хартлебена все кончилось бы пустыми угрозами – после истории с ручной гранатой его можно было считать мастером по части пустых угроз. Он тогда ворвался с двумя парнями в чью-то избу и потребовал себе тотчас яиц и масла, а ничего не получив, стал размахивать у русских под носом пистолетом; те стояли молча, ничего ему не давали, и тогда Хартлебен выхватил ручную гранату – он всегда носил ее в сапоге – и пригрозил, что сунет гранату в печку и взорвет к чертям собачьим всю лавочку. Но русские по-прежнему молчали, даже не шевельнулись, а главное, ничего ему не да дали, и тогда Хартлебен, почти свинтив с гранаты предохранитель, подскочил к печке. Грозно глядя русским в глаза, он снова потребовал яиц и масла, но они опять на него даже не взглянули, и парни, что были с Хартлебеном, поняли: положение серьезно, даже слишком – и прежде всех это понял сам Хартлебен; и поскольку ему не удалось добиться от русских хоть чего-либо – ни запугать их, ни просто привлечь их внимание, ни установить с ними хоть какой-то контакт, – то ему не осталось ничего другого, как закрутить предохранитель обратно, и, сунув гранату за голенище, ретироваться к двери; в дверях он еще раз погрозил русским пистолетом, но теперь с таким же успехом он мог грозить им и соломинкой. Пришлось покинуть избу не солоно хлебавши, а те двое, что были с Хартлебеном, потом потешались, и с ними вместе смеялись над Хартлебеном все остальные, втайне восхищаясь этими русскими, которые и с места не сошли. С тех пор Хартлебен все искал повод доказать нам, какой он крутой на самом деле. И о Хартлебене я тоже сейчас думал. И еще о том, а не умрет ли теперь от голода младенец, оставшийся без пшенки. И что старухе я обещал никому о каше не говорить. И что слишком уж легко обещал ей это, пока был голоден.

Помню, именно так я и думал – и никак иначе. И все же, подойдя к Кубалеку, залегшему в тенечке, я сказал, что в моей избе есть пшенка. Потом по дороге мне встретились Ян и Бадер, и им я сказал то же самое и еще сказал, что если в доме ничего не найдут, то стоит поискать под старьем в сарае. Бадер позвал с собой Тиле, а за Тиле в избу, где я поел, потянулись другие.

Я пошел побродить по деревне, чтобы не возвращаться сразу вместе со всеми, и увидел, как на другом краю села вспыхнули две избушки, а за ними третья. Подойдя поближе и встретив Мольтерера, услышал от него: это Хартлебен. Заходя в дома, он требовал еду и, ничего не получив, стал их поджигать. Тут его арестовали и увезли – потому что, получалось, он товарищей оставил без ночлега. Той же ночью ему влепили штрафбат. И после о нем не было ни слуху, ни духу. А много позже совершенно случайно довелось узнать, что был он пойман при попытке перебежать к противнику и расстрелян.

Больше никому из встречных я о пшенке не говорил, но ведь Мольтерер уже все знал – стало быть, знали и другие. Под конец мне встретился унтер-офицер Пеликан. И от него я узнал, что во время купания утонул Герцог. Должно быть, сердце отказало. «Только прыгнул в воду – и был таков». Вместе с Пеликаном я отправился назад к своей избушке, стараясь не думать, что и со мной, как с Герцогом, могло такое случиться, не будь я дьявольски усталым и отправься на речку с ним. На какой-то миг я даже испытал благодарность к своей усталости и, главное, к голоду – и без колебаний вошел вместе с Пеликаном в избу.

Там в горнице вокруг печи собрались уже все наши, кроме, разумеется, Хартлебена и Герцога. На жарко пылающем огне стоял большой котелок. Старуха сидела в углу и отрешенно смотрела прямо перед собой. Около нее сидела женщина с младенцем. Время от времени старуха поднимала голову, но глядела не на нас, а сквозь нас, в пространство, и взгляд ее был жуток. Она не то чтобы игнорировала нас – перенести это при нашей голодухе было бы легче. Нет, она смотрела вдаль, на что-то, чего не увидать, и словно пришпиливала нас взглядом к невидимому. Мне вдруг припомнилось, о чем не раз вещал Герцог: «Тут не в Сталине дело – в Толстом». И, подойдя к старухе, пожав плечами, я сказал ей по-русски: «Ни-че-во». И кроме этого жалкого слова, не мог больше ничего из себя выдавить: казалось, я напрочь забыл все, что учил еще недавно, и только это слово и осталось, чтобы выразить и мою вину, и мое желание извиниться и, может, даже самооправдаться. Старуха подняла голову, но и не был уверен, что смотрит она на меня, а не на что-то, что позади меня, – на что-то, с чем я был теперь неразрывно связан, причем до конца моих дней.

За окном стемнело. Другая русская зажгла лампу и молча села на прежнее место. Тиле, довольный, подмигнул мне:

– Котелок-то полный. Недолго пришлось искать во дворе. Куча старья сразу привлекла внимание. А под ней – пара плоских камней. Вот и всё.

– А я что говорил, – шепнул я ему и подошедшему как раз Мольтереру. И тело опять стало ватным, и запах пшенки из котелка показался противным до тошноты.

Я старался думать о чем-нибудь другом – о том, похоронили ли Герцога, да и вообще, вытащили из воды? Но – не помогало. Только когда по полу пробежала кошка, удалось немного отвлечься.

– Вот ее и зажарим! – воскликнул Ян.

– А каша пойдет на гарнир! – подхватил Эдхофер.

Но Пеликан, тоже заметивший кошку, высказался, как всегда, неспешно и основательно:

– Да нет в ней ничего. От нее толку, как от лягушачьей лапки.

Включив карманный фонарик, я поймал кошку его лучом, и все увидели, что это изможденный, тощий, облезлый котенок.

– Черт возьми, разделки правда не стоит! – воскликнул Мольтерер.

К тому же мы с отвращением увидели в зубах у кошки мышонка, еще живого, как выяснилось, когда она выронила его на пол. Все склонились посмотреть, только Бадер остался у печи. Мышь застыла на полу, она почти не шевелилась, а кошка потихоньку зашла ей за спину и замерла на расстоянии прыжка. Поверив, что осталась одна, мышь пустилась бежать – неуклюже, вперевалку, ей, видимо, трудно было держаться на ногах. Убежала она недалеко – кошка одним прыжком настигла ее и крепко прижала лапой к полу.

– Ну, теперь ей некуда деться! – сказал Тиле.

А Мольтерер добавил:

– Черт, да она ж ее задавила!

Теперь кошка, выгнув зад и растопырив лапы, застыла над мышью. Мышь лежала неподвижно, словно маленький грязный теннисный мячик. Не спуская с нее глаз, кошка ударила ее лапой, но не сверху, а сбоку, точно мячик, и тут же подскочила и ударила снова, и еще, еще – то справа, то слева, то справа, то слева.

– Черт, да она же играет с ней в хоккей! – раздался опять голос Мольтерера.

– А той вроде как нравится! – удивился Тиле.

– Да она уж не дышит, – возразил Эдхофер, – ты что, не видишь?

Тиле промолчал, а Мольтерер сказал:

– Будь она немного покрепче, я бы поставил на нее, на мышку. Но она уже того – проигрыш слишком явный.

Кошка опять отскочила вроде бы подальше, но потом снова прыгнула к застывшему комочку и так наподдала его лапой, что тот сильно ударился о ножку стола да так и остался лежать. И еще раз ударила кошка, прижав мышку лапой к выступу стены.

– Ну всё, теперь не отпустит, – сказал Мольтерер.

А Тиле добавил:

– Ну, раз та больше не хочет играть, остается ее только прикончить.

Мышь не подавала признаков жизни. Кошка двумя лапами подбросила ее вверх, снова поймала на полу, снова подбросила.

– Да уж, пощады тут не дождешься! – вздохнул Мольтерер.

Наконец кошка совсем отвернулась от еле заметно подрагивавшей мышки, словно ей наскучила игра. Какое-то время ничего не происходило. Вдруг мышь вскочила на лапки, и у нас даже мелькнула надежда, что теперь-то ей удастся спастись. Но бежать по-настоящему она уже не могла, еле-еле переваливалась с боку на бок – выглядело это так, будто кто-то непомерно толстый старается бежать по пересеченной местности.

– Да она теперь как заводная! – воскликнул я.

– Тише! – цыкнул от печки Бадер, но было поздно: кошка встрепенулась и одним прыжком и одним ударом прекратили этот побег.

Бадер сердито посмотрел в мою сторону, да я и сам был недоволен: может, это я привлек внимание кошки – и мышку предал.

Ян сказал:

– Теперь ей не удрать.

– Да, шансов у нее не осталось, – согласился Мольтерер. И, немного подумав, добавил: – Разве что если мы ей поможем.

Но Бадер от печи возразил:

– Нет уж, не наше это дело. Сами промеж собой разберутся. Нас это не касается, мы тут вообще случайно. Значит, не нам вмешиваться.

Ян присоединился к нему, и Мольтерер не стал настаивать. А кошка меж тем, выгнув спину, продолжала кружить над своей жертвой. И стало ясно: мышка смирилась с участью. Больше она уж и не дрыгалась, что было бы естественно в ее положении. Правда, Эдхофер предположил, что мышка просто собирается с силами для решающего броска. Но Мольтерер был убежден: силы ее истощились, и она осознала всю бессмысленность сопротивления судьбе, безмолвно, но непререкаемо предначертанной ей кошкой, поняла, что неразумно тратить последние силы на бунт, который был бы только изматывающим самообманом. Кошка то поглаживала мышку лапой, то слегка, будто случайно постукивала по ней мягкими подушечками. Мышка легко переворачивалась под ее ударами и признаков жизни не подавала. Тогда кошка снова прибегла к старому трюку: зайдя сзади, она замерла, вперившись в мышку посверкивающими глазами. И опять попалась мышка на эту уловку; правда, сил, чтобы бежать, у нее совсем уже не было, и она только дернулась слегка. И опять подскочила кошка, и поймала ее лапами, и вцепилась в нее зубами, и стала ловко волтузить мышку по полу, вонзившись когтями в ее жалкую шкурку, да так быстро, что мой фонарик за ней не поспевал. Наконец кошка снова отпрянула, и Мольтерер сказал:

– Ну всё, наигралась досыта.

Мышка лежала – теперь уже не на животе, а на боку, лежала долго – и вдруг перевернулась на все четыре лапки и опять попыталась двинуться прочь. Тогда кошка, уже и вовсе не торопясь и не сомневаясь в своей победе, лениво приблизилась к ней и лениво сбила ее на бок. Теперь с мышкой и вправду было покончено, и это поняли все; поняла и кошка: взяв свою добычу в зубы, она исчезла с ней в темноте.

– И все же она не сдавалась, до конца не сдавалась, – сказал я.

И только тут до меня дошло, что мышка не пищала, не пискнула ни разу, но молча вела свою безнадежную борьбу.

Тем временем поспела каша, и мы с жадностью на нее набросились, не дав ей хоть немного остыть. Взглянув на женщину с ребенком, я постарался сесть так, чтобы не встречаться с ними взглядом.

Когда поели, Мольтерер сказал, облизываясь:

– А все-таки надо было мышке немного помочь, а?

Но никому не хотелось обсуждать эту тему, и все отправились по избам, где расквартировались, только Кубалек, Бадер и Мольтерер остались со мной.

Распределились по караулу. Мольтерер притащил в избу сена, поверх которого мы расстелили плащ-палатки, а в изголовье пристроили ранцы. Все русские покинули избу, одна старуха осталась у печи. Она и свет потушила. А мы, отщелкнув от автоматов рожки и рассовав их по карманам, улеглись.