Текст книги "Голоса Америки. Из народного творчества США. Баллады, легенды, сказки, притчи, песни, стихи"

Автор книги: Юрий Хазанов

 
Зимний мальчик.
Он родился в снежный день,
Он пришел ко мне в дождливый полдень,
Он стал моей летней любовью.
А прежняя моя любовь ушла:
Разбито сердце, я совсем одна.
Была потеря очень тяжела,
И я ищу теперь тот дом,
Где отдохнуть оно могло бы хоть немного,
Усталое сердце.
И я нашла тот дом в улыбке мальчика,
Маленького мальчика,
В волосах которого полночь,
А в глазах – дни и ночи,
Которые должны еще быть,
Дни и ночи его детских игр.
Ведь я зимняя женщина,
Ведь он зимнее дитя.
Нет, пускай придет лето,
Пускай запах сосен
Проникнет в мое плачущее сердце,
А моя радость и мой покой
Будут рядом с благословенной чистотой ребенка,
Маленького мальчика,
В волосах которого полночь,
А в глазах алмазы.
Алмазы доверия и любви ко мне,
Алмазы, сверкающие круглый день.
 

Переводы Ю. Хазанова

Подъем борьбы за гражданские права, активные выступления молодежи и движение американских женщин за подлинное равенство с мужчинами требовали новых форм эмоционального выражения в искусстве. Эти формы были различны.

В музыке такая форма была найдена готовой – ею оказался ритм–энд–блюз. Этот вокально–инструментальный жанр городской негритянской музыки представлял собой эволюцию традиционного блюза, который исполнялся теперь в сопровождении небольшого ансамбля, где главными инструментами были электрогитара и саксофон. К середине 50–х годов ритм–энд–блюз начали исполнять многие белые певцы и ансамбли. Тогда же белый вариант ритм–энд–блюза стали именовать «биг–бит» (буквально «большой удар» [12]12
  Название происходит от переиначенного «BACK BEAT» – обратный (или задний) удар, когда акцент падает на 2–ю и 4–ю доли такта, что характерно для раннего ритм–энд–блюза.


[Закрыть]) или «рок-н-ролл».

Первые триумфы рок–музыки отличались исключительно бурным, даже скандальным характером. С художественной точки зрения ранний рок–н–ролл был крайне примитивен. Его ошеломляющий успех объяснялся не столько эстетическими, сколько социально–психологическими причинами. Соучастие в своеобразном музыкальном ритуале явилось разрядкой того невыносимого напряжения, которое скопилось в миллионах мальчишек и девчонок, выраставших в тени атомной бомбы, «холодной войны» и всеобщей подозрительности. Для многих из них рок–н–ролл стал первым выражением смутного, еще не осознаваемого по–настоящему недовольства лицемерной моралью, плоским здравым смыслом и самодовольной сытостью «общества благополучия». Рок был ответом на непреодолимую и детски наивную потребность подростков «тинэйджеров» иметь свое искусство, позволяющее заявлять о своем отношении к миру.

Ведущим мотивом этого отношения было разочарование в идеалах, ценностях и всем образе жизни, утверждаемом буржуазной Америкой. Нередко в своем протесте они занимали крайние позиции, отвергая не только художественные вкусы своих родителей, но и все искусство взрослых вообще.

Первые «короли» рок–н–ролла середины 50–х годов приводили свою аудиторию в восторг бесконечным повторением двух–трех простейших фраз, в которых лишь с большим трудом удавалось разобрать подобие примитивных куплетов, не заслуживающих даже того, чтобы называться текстом. «Похоже на то, что наша молодежь вообще разучилась общаться при помощи слов», – жаловался в ту пору один из музыковедов.

Слова, однако, играли важную роль в песнях Боба Дилана. В детстве Боб (его настоящее имя и фамилия Роберт Циммерман) жил со своими родителями, среднеобеспеченными людьми без особых запросов, в захолустном шахтерском городке Хиббинг, штат Миннесота. Больше всего он любил поэзию; случайная встреча со старым негром, уличным певцом, дала ему первые уроки игры на гитаре и во многом предопределила его будущую судьбу. С этого момента он стал не только декламировать, но и распевать свои стихи, написанные в подражание валлийскому поэту Дилану Томасу, чье имя он впоследствии избрал своим артистическим псевдонимом.

Имя Боба Дилана в 60–е годы было неотделимо от студенческих митингов и дискуссий о социальных реформах, от маршей свободы в защиту прав меньшинства, от массовых демонстраций с требованием мира в Юго–Восточной Азии. В 1963 году всеобщую известность получает песня Дилана «На крыльях ветра», призывающая не закрывать глаза на то, что творится вокруг. Не ограничиваясь обращением к одному только чувству сострадания, он прямо указывал на источник бедствия миллионов в песне «Мастера войны», а в песне «Времена‑то меняются» Боб Дилан бросал открытый вызов благополучной Америке.

Вместе с тем в долгоиграющей пластинке «Другая сторона Боба Дилана» он предстает тонким мастером психологического анализа, исследующим сокровенные тайники души. В середине 60–х годов своими выступлениями в составе инструментального ансамбля он закладывает новое направление в американской молодежной музыке – так называемый фолк–рок.

Это направление было продолжено в Англии группой «Битлз». На первых порах она ориентировалась преимущественно на негритянских народных исполнителей стиля ритм–энд–блюз.

На рубеже 60–х и 70–х годов этому примеру последовало множество авто ров–исполнителей в США. Круг тем в творчестве этих певцов исключительно широк: от нарочито–простых, почти примитивных баллад и детских песен, выражающих грусть по невозвратно ушедшей Америке времен первых переселенцев и до страшных видений ядерной катастрофы и экологическою кризиса.

Эмоциональный порыв, наивная чистота и возвышенность ранних гимнов воскрешается в песне Билли Тэйлора и Лика Далласа «Хотел бы я знать, каково это —быть свободным!».

Идущую ют Вуди Гатри традицию «разговорного блюза», полупечального, полунасмешливого, сотканного из реалистически достоверных деталей, неуловимо переходящих в гротескный вымысел, продолжает сын знаменитого певца – Арло Гатри.

Одно из самых известных его произведений, которое не столько поется, сколько декламируется под ритмический аккомпанемент гитары, – «Ресторан Алисы» – представляет собой едкую сатиру на полицию, правосудие и военную машину времен вьетнамской авантюры США, поданную в виде прозаически–доку ментального рассказа от лица простоватого парня, непосредственного участника событий.

Джони Митчелл, принадлежащая к числу наиболее глубоких и тонких авто ров–исполнителей 70–х годов, тяготеет к лирико–философским размышлениям, напоминающим тихий разговор наедине с собой. Обращаясь как бы в пространство, но в то же время и к каждому из своих слушателей, она пытается понять: почему в прессе говорят об обществе изобилия в то время, как вокруг столько людей живет в нищете.

 
Сколько дорог должен каждый пройти,
чтоб стать человеком он смог?
Сколько морей облетит на пути
к родным берегам голубок?
Сколько снарядов на воздух взлетит,
пока войнам кончится срок?
Ответ на вопрос
мне ветер принес,
мне ветер на крыльях принес.
Сколько веков могут скалы стоять,
пока не обрушатся вдруг?
Сколько мы в силах терпеть и молчать,
пока несвободны мы, друг?
Сколько мы можем глаза закрывать на то,
что творится вокруг?
Ответ на вопрос
мне ветер принес,
мне ветер на крыльях принес.
Сколько раз мы, обратясь к небесам,
не видели звездных путей?
Сколько раз, мимо спеша по делам,
не слышали плача детей?
Сколько смертей увидать надо нам,
чтоб крикнуть: «Довольно смертей!»
Ответ на вопрос
мне ветер принес,
мне ветер на крыльях принес.
 

Перевод Т. Сикорской

 
1. Люди, сходитесь, куда б ни брели!
Вы видите: воды растут из земли.
Промокнуть до нитки нам всем суждено —
вода надвигается!
Так лучше – поплыли, чем камнем на дно.
Времена‑то меняются!
 
 
2. Сходитесь, писатели,
те, кто пером
«завтра» цепляет,
как будто багром.
Следите серьезно
за нынешним днем,
ведь не повторится
такое потом.
Вращается быстро
Судьбы Колесо,
все время вращается…
А кто победитель? Неясно лицо.
Времена‑то меняются!
 
 
3. Сенатор–политик,
смотри не забудь:
кто сбился с ноги,
преграждая нам путь,
тот будет раздавлен
в пути где‑нибудь —
ведь бой продолжается!
И скоро дома задрожат, словно ртуть.
Времена‑то меняются!
 
 
4. Отцы, приводите
с собой матерей,
но лишь не ругайте
своих сыновей,
коль вам непонятна
дорога детей.
Ведь ваша тропа обрывается…
А с новой дороги сверните скорей.
Времена‑то меняются!
 
 
5. Мы сделали выбор,
никто не тужит.
А тот, кто плетется,
потом побежит.
И в прошлое канет
теперешний год.
Весь строй расползается!
Кто первый сегодня, последним пойдет.
Времена‑то меняются!
 

Перевод А. Буравского

Я назвал эту песню «Ресторан Алисы». В ней говорится об Алисе и ресторане, но «Ресторан Алисы» – это не название ресторана; это только название песни. Потому эта песня так и называется: «Ресторан Алисы».

Все началось с позапрошлого Дня Благодарения – два года тому назад в День Благодарения, когда мы с приятелем решили навестить Алису в ресторане.

Но Алиса не жила в самом ресторане, они жили в старой церкви рядом с рестораном, на колокольне – она, ее муж Рэй и Фача, их пес.

Жили на колокольне, и, поскольку у них была масса места внизу, где раньше скамьи стояли (скамьи эти они выкинули), они решили, что им можно туда мусор сбрасывать. чтоб не так часто его выносить.

Когда мы туда вошли и обнаружили огромную кучу мусора, мы подумали: поможем по–дружески, вывезем все это на свалку.

Упаковали с полтонны мусора, впихнули в наш красный «фольксваген»-микробус, взяли заступы, грабли и другие орудия и двинулись к городской свалке.

Подъезжаем туда и видим, цепь поперек и надпись: «В День Благодарения свалка закрыта». В жизни еще не видели, чтоб закрывали свалку на Благодарение, чуть не плача поехали уже на закате искать другое место, где бы выбросить мусор.

Свернули на боковую дорогу, там был овраг футов пятнадцати, а на дне его куча мусора. Мы решили: зачем в разных местах лежать двум маленьким кучам, пусть будет одна большая, не станем ту подбирать, лучше туда нашу сбросим. Так мы и сделали.

А потом вернулись обратно в церковь, съели традиционный праздничный обед, ночь мирно проспали, и разбудил нас наутро лишь телефонный звонок от полисмена Оби. Он сказал: «Парень, мы нашли конверт с твоим именем среди тонны мусора, и я вот хочу спросить, как ты все это объясняешь?»

Я отвечаю: «Да, сэр, офицер Оби, врать вам не буду. Я сунул этот конверт в мусор». Проговорив с ним минут тридцать пять, дошли мы до сути дела, и он сказал, что нам нужно приехать, забрать мусор, но прежде заехать к нему в полицейский участок для небольшого разговора.

В полицейском участке нас обоих тут же арестовали и надели наручники. Я сказал: «Оби, ведь в наручниках‑то мне мусор не собрать».

Он сказал: «Заткнись, парень, и давай садись к нам в машину». Что мы и сделали – сели на заднее место в патрульной машине, и повезли нас на, как они говорили, «место преступления».

Они взяли с собой три заградительных знака, двух полицейских и одну машину, на месте же преступления оказалось уже пять полицейских и три машины, словно то было крупнейшее преступление века, и все хотели прочесть отчет об этом в газетах.

И они применили там все, что можно: брали у нас отпечатки пальцев и пробу запахов для собак, сделали двадцать семь цветных фото 8×10 с кружками и стрелками и с пояснительным текстом, где было сказано, что к чему. Сделали снимки подъезда, отъезда, вид с юго–запада, вид с северо–запада, не считая больших аэрофотографий!

После допроса нас отвезли в тюрьму и заперли в камеру.

А часа через четыре явилась Алиса (Алису помните? Это ведь о ней песня), произнесла пару слов по адресу Оби, внесла за нас деньги в залог, и мы возвратились в церковь, съели еще один праздничный обед (что за обед!) и опять не вставали вплоть до утра, когда всем нам нужно было явиться в суд. Мы вошли, сели, прибыл Оби, имея с собой двадцать семь глянцевых цветных фото 8×10 с кружками и стрелками и пояснительным текстом на обороте каждой, и уселся.

Вошел человек, сказал: «Встать, суд идет!» Мы встали все, и Оби стоял со своими цветными фото 8×10, и тут входит судья с собакой–поводырем, сел в кресло. Собака тоже уселась. Сели и мы.

Оби взглянул на собаку–поводыря и горько заплакал.

Потому что понял, что это типичный случай слепого американского правосудия, и тут уж он ничего поделать не может, и судья не увидит всех двадцати семи его глянцевых цветных фото 8×10 с кружками и стрелками с по–яснительным текстом на обороте – этих главных улик против нас.

С нас взыскали 50 долларов и обязали убрать тот мусор.

Но рассказать‑то вам я хочу совсем не об этом. А о том, как я поступал на военную службу.

Есть в Нью–Йорке такое здание, называется Уайтхолл–стрит, войдете в него – и вам тут же инъекцию, инспекцию, инфекцию и селекцию – годен!

Однажды я туда заглянул, прошел медицинское освидетельствование (хорош я был прошлой ночью, надрался черт знает как и выглядел соответственно, когда пришел туда утром, потому что хотел быть таким, каким должен быть стопроцентный американский парень из славного Нью–Йорк–Сити). Вхожу и сажусь, дают мне листок: направление к психиатру, комната 604. Поднимаюсь туда, говорю: «Ну, сморчки, я хочу убивать! Убивать я хочу! Хочу видеть кровь и кишки и жилы хочу рвать зубами! Грызть мертвецов, трупы жечь, убивать, убивать, и все тут».

Прыгаю и ору: «Убивать, всех убивать!», и доктор тоже со мной запрыгал. Вместе прыгаем и орем: «Убивать! убивать!»

Тут приходит сержант, вешает мне медаль, говорит: «Иди в зал, наш парень!» Особой радости я, впрочем, не чувствовал.

Спускаюсь в зал, еще инъекции, инспекции, инфекции – опять все те процедуры, которые уже проделывали, и так два часа, три, четыре. Пробыл там уйму времени, прошел через все эти штуки, тяжеловато пришлось, проинспектировали всего с головы до ног, прощупали все до жилочки, не пропустили ни косточки и говорят потом:

«Парень, поди‑ка ты вон туда и сядь на скамейку – ту, где написано «группа Б». Давай поскорее».

Пошел я туда, сел на эту скамью с надписью «группа Б»; оказывается, туда попадают те, кто морально недостаточно чист для армии – узнали, значит, про историю с мусором.

Сидели там на этой скамье какие‑то страшные, дикие, мерзкие, грязные рыла, кого только не было: кто мать избил, кто отца придушил, а кто еще похуже.

И этот‑то самый, который еще похуже, встает и подходит ко мне. И весь такой грязный, злобный, ужасный и пакостный, рядом садится и спрашивает: «А ты что сделал?»

Я говорю: «Ничего. Должен был заплатить пятьдесят монет и мусор убрать». Он говорит: «За что взяли‑то?» Я говорю: «Загрязнение местности, нарушение общественного порядка».

Тогда все пододвигаются ближе, жмут руку, и мы в полное удовольствие беседуем на этой скамье о всяческих там преступлениях, не пропустили ни одного, обсудили все–все до тонкости, словом, хорошо посидели.

Сидим, покуриваем, и все такое, потом приходит сержант с бумагой и говорит:

«ПАРЕНЬЭТАБУМАГАСОДЕРЖИТСОРОКСЕМЬСЛОВТРИДЦАТЬПЯТЬПРЕДЛОЖЕНИЙМЬIXОТИМЗНАТЬПОДРОБНОСТИПРЕСТУПЛЕНИЯВРЕМЯПРЕСТУПЛЕНИЯИВСЕДРУГИЕСВЕДЕНИЯОТНОСИТЕЛЬНОПРЕСТУПЛЕНИЯКОТОРЫМИТЫРАСПОЛАГАЕШЬНАМНУЖНОЗНАТЬИМЯПОЛИЦЕЙСКОГОКОТОРЬIЙТЕБЯАРЕСТОВАЛИВООБЩЕЧТОТЬIМОЖЕШЬНАМДОПОЛНИТЕЛЬНОСООБЩИТЬ».

Сорок пять минут он так барабанил, и никто ни слова, конечно, не понял.

Изложил я все, как было, и выглядело это отлично. А потом переворачиваю бумагу и вижу на обороте – прямо на середине большими буквами написано:

«ПАРЕНЬ, А ТЫ СЕБЯ РЕАБИЛИТИРОВАЛ?»

Иду к сержанту, говорю: «Черт возьми, сержант, у вас хватает нахальства спрашивать, реабилитировал ли я себя! Так значит… значит… меня послали сюда, сидеть на этой скамье группы Б, чтоб проверить, достаточно ли я морально чист для того, чтобы служить в вашей армии, жечь женщин, детей, дома и деревни после всего, что было?»

Он на меня посмотрел и сказал: «Знаешь, таких нам не надо. Твои отпечатки пальцев мы пошлем в Вашингтон». Так что, друзья, где‑то там, в Вашингтоне, в какой-то папке хранятся мои отпечатки.

Пою я вам эту песню единственно потому, что, если вы сами попадете в такое же положение, нужно сделать только одно: идите на призывной пункт, просто войдите туда и скажите им: «Эй, вы получите все, что душа пожелает, в «Ресторане Алисы». Понимаете, если хоть один-единственный человек так сделает, они решат, что он и вправду больной, и его уж не призовут.

А сделают то же самое двое, они решат, что оба тронутые, и ни одного из них не возьмут. А если трое сделают это! Представьте себе, три человека входят, поют один такт из «Ресторана Алисы» и тут же уходят? Они же решат, что это организация!

А если по пятьдесят человек в день входят, поют один такт из «Ресторана Алисы» и тут же выходят? Друзья, они же решат, что это ДВИЖЕНИЕ, и вот для него название ДВИЖЕНИЕ «РЕСТОРАНА АЛИСЫ» ПРОТИВ НАСИЛИЯ И УБИЙСТВА. Чтобы к нему примкнуть, надо пропеть следующие строчки (с чувством):

 
Вы получите все, что душа
пожелает, в ресторане Алисы,
Вы получите все, что душа
пожелает, в ресторане Алисы,
Отправляйтесь немедленно, это
здесь недалеко, около полумили от железной
дороги.
 

Перевод Л. Переверзева

 
Хотел бы я знать, что почувствую я.
Как станет свободною доля моя.
Сказать бы я мог, что хотел бы сказать,
И громко, чтоб каждый сумел услыхать.
 
 
Любовь я со всеми б хотел разделить,
И все между нами преграды свалить.
И ты бы узнала: каков он, твой друг.
Мы всем бы свободы желали вокруг!
 
 
Хотел бы дарить все, что я захочу,
И делать работу, что мне по плечу.
Хоть поздно, а все ж я решил поспешить:
Жизнь снова начать и получше прожить!
 
 
Я птицею в небе лететь бы хотел.
Летел бы себе и на море глядел,
И к солнцу бы взмыл, и пропел, не тая,
О том, как свободу почувствовал я!
 
 
Хотел бы я знать, что почувствую я,
Как станет свободною доля моя.
Сказать бы я мог, что хотел бы сказать,
И громко, чтоб каждый сумел услыхать!
 

 
Если тяжко стало вдруг,
Слеза пришла волной —
Утри слезу.
Я здесь, с тобой.
 
 
Если страх вокруг и не сыскать друзей,
Словно мост через пропасть лягу под ногой твоей,
Словно мост через пропасть страха под ногой твоей.
 
 
Если жизнь страшна, и бездомна жизнь,
Если горек мрак ночной,
Уйми печаль.
Я здесь, с тобой.
 
 
Если боль вокруг – изо всех щелей,
Словно мост через пропасть лягу под ногой твоей,
Словно мост через пропасть боли под ногой твоей.
 
 
Иди, золотая, скорей.
Твой час настал – иди!
Все надежды – там, впереди,
Там, погляди!
Друга ищешь ты?
Я друг твой, всех верней,
Словно мост через пропасть лягу
Под ногой твоей,
Словно мост через пропасть горя
Под ногой твоей.
 

Переводы А. Буравского

 
Обеденный гонг созывает всех,
Стол ломится от яств,
Жирные животы и тощие голодные,
Повязывайте салфетки,
Берите каждый свою долю.
Кому‑то достается подливка, а кому‑то – хрящи,
Кто‑то получает кость мозговую,
А кто‑то остается ни с чем,
Хотя запасов довольно, чтобы насытить всех.
Я принесла свою долю на берег моря —
Бумажные тарелки и пластиковые бутылки в прибое.
Чайки падают сверху и кричат рассерженно на меня,
А вдали скользят водяные лыжники.
Кто обращается к религии,
А кто – к героину,
Некоторые уходят в бродяжничество
В поисках чистого неба и потока забвенья.
Кто созерцает бег времени,
Кто смотрит, как подрастают их дети,
Кто следит за курсом акций и облигаций
В ожидании крупной удачи,
Американской мечты.
Я принесла свою мечту к берегу моря,
Изящные яхты, крабы и слепящее солнце,
Канаты и паруса
И радужные пятна пролитой нефти,
Собаки, буксиры и летний зной.
Позади банкетных столов
Плачут гневные молодые люди.
Кто позволяет жадным войти,
Кто не пускает тех, кто в нужде,
Кто так пересолил этот суп?
Скажите ему – мы голодны,
Нам бы чего послаще.
В книге поваренной я прочла:
Кому‑то достается подливка,
А кому‑то – хрящи,
Кому‑то – кость мозговая,
А кто‑то остается ни с чем,
Хотя запасов довольно, чтобы насытить всех.
 

Перевод Л. Переверзева

«Новую волну» американского фольклора образуют сотни и тысячи голосов и лиц, спорящих, соглашающихся, иногда непримиримо противоречащих друг другу.

Но рядом со всем этим новым продолжают звучать и произведения, созданные уже много лет назад (в их числе те, что вошли в предыдущие разделы нашего сборника), выдержавшие проверку временем и ставшие неувядающими образцами народной поэзии и музыки США. Более того, к середине 70–х годов молодежь Америки все чаще отдает свои симпатии песням, проникнутым вполне современным, подчас острозлободневным содержанием, но написанным в одном из традиционных жав ров, именуемом «кант ри–мьюзик» (дословно «сельская» музыка).

«Песня в стиле кантри, – указывал американский исследователь Нелсон Кинг, – обычно проста по структуре, обладает ясной и плавной мелодией и всегда о чем‑то рассказывает. Ее настроение чаще всего меланхолично, что присуще большинству традиционных народных песен; у простых людей, как известно, всегда достаточно трудностей в жизни. Аккомпанемент, чаще всего гитарный, создает четкий ритмический бит. У настоящих песен кантри не бывает изысканных оркестровок, впечатляющих звуковых эффектов и «симфонических» пассажей с большим количеством скрипок».

«Песни кантри… – подчеркивал композитор Рой Харрис, – могут быть «обыкновенными», как земля под ногами, но земля, соленая от трудового пота и тяжелого опыта. Эти песни есть не что иное, как нескончаемое эхо любви, рождения и смерти, работы и игры, надежды и отчаяния, успеха и поражения».

Характеризуя жанр и причины его популярности, автор–исполнитель кантри Хэнк Уильямс говорил: «Секрет нашего успеха очень прост – его можно объяснить одним словом, и слово это – искренность Когда певец кантри начинает, скажем, какую‑нибудь отчаянную песню, он и сам чувствует такую же отчаянность. Когда он поет «Похороны матери», он видит перед собою собственную мать, лежащую в гробу. Он поет куда более искренне, чем большинство эстрадных певцов, потому что он вырос в куда более тяжелых условиях. Нужно знать, что такое работа в поле от зари до зари Нужно как следует надышаться запахом скотного двора, прежде чем вы сможете петь так, как поет настоящий исполнитель кантри Люди, которые выросли в подобной же обстановке, знают, о чем он поет, и они благодарны ему за это. Ведь' то, что он поет, – это надежды, и мольбы, и ожидания, и мечты, и переживания тех, кого называют «рядовыми людьми». А я называю их «лучшими людьми», потому что именно на них и держится в основном мир Это ведь их трудом строится жизнь в нашей стране, да во всех других странах тоже Потому‑то наши песни и понимают всюду» И о чем бы в них ни пелось: о неразделенной любви или о бескрайних прериях, – их сразу же можно отличить от коммерческого суррогата. Вот что сказал американский литературовед Мэл Эттингер: «В мире музыки кантри мужчины остаются мужчинами, а женщины – женщинами. Здесь нет и следа двуполой неясности, которая характерна для рок–музыки. В песнях прославляется мужественность мужчин и женственность женщин. И в людях этих чувствуется большая жизненная сила, можно быть уверенными, что в трудностях они сумеют постоять за себя».

Именно это качество и отличает подлинно народное творчество от любых подделок «под фольклор», которые в изобилии фабрикует коммерческая эстрада.

Лучших представителей как «новой», так и «старой» волны при всем их различии роднит одно: каждый из них отчетливо сознает, что сегодня никто не имеет права укрываться от бурь, потрясений и кризисов мира.

Искреннее выражение своей гражданской, человеческой позиции по отношению к тому, что происходит в этом мире, – первый шаг на пути к единению с другими людьми. И каждый из них подтверждает своим творчеством правоту слов, произнесенных некогда Вуди Гатри:

«Песням есть что сказать, и говорятся они так, что понять их легко; а если вдруг ты возьмешь да изменишь их слегка, то невелика беда. Быть может, у тебя родится новая песня. Даже наверняка родится, если ты сказал о том, каким ты видишь наш мир, или о том, как привести его в порядок…

Мы когда‑нибудь узнаем, что все наши песни были маленькими нотами одной Великой Песни, и, когда мы это узнаем, богачи исчезнут, как утренний туман, и бедняки исчезнут, как бред алкоголика… и мы станем одной счастливой семьей».