Текст книги "Пятая версия (Исчезнувшие сокровища. Поиск. Факты и предположения)"

Автор книги: Юрий Иванов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 28 страниц)

…Белые стены. Огненное отражение закатного солнца в огромных окнах. Широкая белокаменная лестница с гербом древнего рода Дёнхоффов над входом. И молодая владелица поместья, графиня, возвращающаяся с обычной вечерней поездки верхом по окрестностям, по этим зеленым полям и холмам. Домой. В обширнейший таинственный кабинет отца, в котором она разбирала старинные документы, обнаруженные в огромных сундуках на чердаке и одной из забытых угловых комнат замка. Легко соскакивает с лошади, поправляя тяжелые волосы, поднимается по лестнице. Останавливается. Смотрит в вечереющий сад. На золотистые дорожки, темную зелень газона, купы подстриженных кустарников, массивные фигуры памятников, которые она видела всегда, которые будто выросли тут вместе с этими вековыми дубами. Какая красота. Спокойствие. Величие. Непоколебимое никем и никогда вечное величие, слияние творчества рук человеческих, труда и Природы. Все это ей будет сниться спустя многие годы вдали от этих прибалтийских краев.

Она родилась вот тут, в замке (он же дворец) «Фридрихштайн» в 1909 году, тут прошло детство Марион, тут она готовилась к поступлению в университет во Франкфурте-на-Майне и вскоре стала студенткой, но когда Гитлер пришел к власти, покинула Германию, отправилась в Швейцарию, в Базель, где и училась. Там даже намеревалась защитить свою докторскую диссертацию, посвятив ее работам Карла Маркса. Юная графиня, как и все ее именитые родственники, не приняла фашизм, учение и политику национал-социализма, опасные устремления «фюрера» расширить границы третьего рейха за счет восточных, славянских земель. Научный руководитель уговорил Марион Дёнхофф не делать этого. «Вам же возвращаться назад. В фашистскую Пруссию, – сказал он ей. – Изучите-ка документы, что хранятся в вашем замке. Это и станет вашей диссертацией».

Она вернулась сюда в тридцать пятом году, двадцатишестилетняя владелица этого и другого обширнейшего поместья – «Квитайнен», находившегося в нескольких десятках километров западнее «Фридрихштайна». Открыла старинные сундуки. Извлекла из них тяжелые рукописные книги, повествующие о роде Дёнхоффов, засела за систематизацию, изучение древних бумаг. Занялась ремонтом запущенного поместья.

А в мире уже полыхало пламя войны. Абиссиния. Испания. В Берлине и Кенигсберге маршировали молодые розоволицые парни в коричневой форме, яростно орали: «Зиг хайль! Зиг хайль!!» А здесь, в огромном отцовском кабинете, шуршали бумаги. Акты, письма, постановления. Свадебные контракты, сведения об имуществе… Бабушка польского короля Станислава Лещинского жила тут, была урожденной Дёнхофф. А вот бумаги одного из ее предков: запись лекций Иммануила Канта. Судебные бумаги. До конца XVIII века эта комната была «судебной», владелец имения сам вершил тут суд. Убийства. Насилия. Некая юная Алиса родила ребенка и утопила его в озере…

Диссертация «Род графов Дёнхофф» была вскоре завершена, а ремонт затянулся. Она полностью завершила его лишь летом сорок первого года. Вечером прошлась по многочисленным залам дворца-замка. Осматривала отреставрированный «гобеленный зал», в огромных проемах которого между окон красовались старинные, изготовленные в Голландии триста лет назад гобелены: озера, леса и поля. Мирный труд. И сражения, сражения, сражения… Матово сияло вечернее солнце в бронзе массивных подсвечников. Тоненько позвякивал хрусталь старинных саксонских люстр. Суровые рыцари, сжимая руками мечи, глядели сквозь прорези забрал на молодую, легкую женщину. Картины. Лица, лица. Сражения, битвы, кровь. Все было так таинственно и мрачно в этот освещенный вечерним солнцем час. Тревожно было. И какой-то напряженный, все разрастающийся гул, доносящийся в раскрытые окна. Марион подошла к окну, выглянула: над лесами и покойными, мирными лугами, над черепичной крышей замка летели на восток тяжелые, с крестами на крыльях, самолеты. «Учения? – подумала Марион, провожая взглядом бомбардировщики. – Но почему их так много? – Сердце сжалось. – Это война! Зря я занималась ремонтом. Если война с русскими, то все пойдет прахом». Она не ошиблась. Самолеты летели бомбить Россию. Началась война. И все пошло прахом.

«…Было три часа ночи. Точную дату я не помню, так как в те дни ужасающего хаоса, который трудно себе представить, я порой и не следила за календарем, но то, что было именно три часа, запомнила точно, так как прежде чем покинуть имение навсегда, я поглядела на часы… – пишет Марион Дёнхофф в своей книге „Имена, которые больше никто не назовет“. – Я собралась в дальний, опасный путь. Села на лошадь и поехала. Я ехала в большой, молчаливой колонне беженцев… Это был ужасающий, невообразимый исход десятков тысяч людей из родных краев, милых сердцу мест. Гигантский исход людей, коров, телят, лыжников, саней, пешеходов, толкающих по шоссе детские, груженные какими-то вещами коляски, волокущих сани, тележки, чудовищный поток уходящих на запад людей, заполнивших всю ширину бесконечного шоссе. Этот поток медленно, но неостановимо, как лава, изверженная вулканом, тек по заснеженной долине, перебрасываясь через мосты, эстакады, железнодорожные линии…»

Исход, а проще – массовое бегство из Восточной Пруссии, застал графиню в ее втором поместье, в «Квитайнене». Все, что было во «Фридрихштайне», все осталось там. Ценнейшие старинные бумаги родового архива, бронза, серебро, фамильные сокровища, коллекции древнего оружия, картины, гобелены, напольные, ручной работы часы, бой которых так красиво и таинственно звучал в обширных покоях. Все осталось в замке.

Разрезав сзади шубу, чтобы удобнее сидеть, графиня ехала в общем потоке. Был январь. В Прейсиш-Эйлау (Багратионовск) на вокзале она спросила, нельзя ли получить билет до Кенигсберга? На нее посмотрели как на сумасшедшую – железнодорожная линия уже была перерезана русскими. И графиня отправилась дальше. Мимо опустевших деревень. Мимо расстрелянных военнопленных. Французы, итальянцы, бельгийцы лежали рядами вдоль шоссе. Рядами же, чуть в сторонке, стояли их чемоданы, к которым были приделаны дощечки вместо полозьев.

«Когда я пустилась в путь, была полная луна, потом – новая и снова полная луна… – пишет в своей книге Марион Дёнхофф. – В конце концов я оказалась в Гамбурге. Что позади? Позади – все… Позади – „тысячелетний рейх“, фашисты. Ни один из „коричневых“ не перешагнул порог „Фридрихштайна“, хотя там побывали все германские короли, кроме Фридриха Второго; но мы проспали, проморгали: „коричневых“ нельзя было пускать в правительство…» «Коричневые» знали ее отношение к себе, однако не тронули, но расстреляли двоюродного брата, за его причастность к покушению на Гитлера в июле 1944 года. Заметив, что к имению подъехала машина с эсэсовцами, Генрих фон Лендорф, двоюродный брат графини, бежал через запасной ход. И вернулся, узнав, что фашисты увезли его жену и детей.

«Дёнхоффы девятнадцатого поколения родились в начале войны в своем родовом имении во „Фридрихштайне“, – заканчивает свою книгу Марион. – Иоганн, Христиан, Герман и Кристина. Но вырасти им тут не удалось. В конце января сорок пятого года замок „Фридрихштайн“ со всем своим ценнейшим собранием картин, гобеленов, коврами и древним архивом стал добычей войны, все погибло в ревущем дымном пламени пожарища…»

– Нашли! Е-есть!

Прыгая через завалы камней, бегу на зов. Ребята склонились над обширной ямой. Сам Володя – в яме. Присев на корточки, он руками сгребает землю с массивной фигуры. Неужели действительно нашли?! Авенир Петрович просит парней принести веревки. Ольга Феодосьевна спешит, подходит Рудольф. Володя сгребает землю в ведро, подает его нам и снова, опустившись на колени, сгребает землю. Авенир Петрович включает мощный фонарь. Из земли уже отчетливо проступают контуры огромной фигуры. Мы переглядываемся с Ольгой, та отрицательно качает головой: нет, это не Кант. Огромная рыбья голова как бы выпрастывается из земли. Рыба прижимается к чьим-то мускулистым ногам. Володя роет все торопливее, все чаще подает нам ведро с землей. Вот уже виден мощный обнаженный торс, рука, широкая, мускулистая грудь, плечи, шея… Кто же это?

– Головы нет! – удивленно и несколько испуганно говорит Володя и саперной лопаткой торопливо роется в том месте, где должна быть голова. – Ребята, башки нет!

– Держи веревки, – говорит Авенир Петрович. – Крепи под мышки и за ноги… Вылезай, потом голову поищем.

С уханьем, подбадривая друг друга, тянем веревки. И над урезом ямы, встав на ноги, вырастает массивная, будто литая из тяжелого бурого камня фигура. Вечернее солнце освещает это каменное чудище. Головы нет, но мне кажется, что фигура внимательно осматривает нас, людей, извлекших ее из сырой могилы. Это бог рек и озер – Прегель, древнее, как эта земля, языческое божество пруссов. Кто же тебе голову-то срубил? Увы, найти ее не удалось…

Плотно сидим вокруг костерка. Пьем крепкий чай из графского фарфора. Где-то на лугу кричит коростель. С тонким посвистом крыльев пролетают утки. Время от времени, вытянув губы трубочкой и дуя в чашку, Рудольф читает стихи о прекрасной царевне моря Юрате, которая полюбила рыбака Каститиса, чем вызвала гнев жестокого царя моря Перкунаса, брата вот этого безголового бога реки – Прегеля…

– «Как? Посмел какой-то смертный вдруг притронуться к богине, а она, презрев заветы, позабыв о страшной мести, отдалась ему с восторгом?»… Оля, плесни еще чуть-чуть. Спасибо. «…Кулаки воздел он в гневе, и из чрева туч косматых пламя стал швырять и громы, и безжалостно разрушил, раздробил дворец янтарный. Рыбака убил он сразу, а несчастную богиню приковал к разбитым стенам – вспоминать о кратком счастье»…

Замолкает, глядит в огонь, размышляет о чем-то, улыбается. Господи, что за судьба! Какая сила, какие цепи приковали его, немца, к России? Сиротское детство, холодные, гулкие помещения католического приюта в монастыре Святой Винченцы в Киле. Могильщик, шахтер, моряк, антифашист. В тридцать втором году голландский лесовоз, на котором Рудольф плавал кочегаром, оказался в северном российском порту Архангельске. И тут, на танцах в Интерклубе, он, молодой, «нордического» типа немец, знакомится с русской девушкой Галей. И влюбляется в нее так, что во время второго посещения Архангельска решает остаться в России навсегда. Что может быть сильнее любви? Эта Галя – его Юрате? Может, именно ради этой встречи он и выбрал свою соленую, опасную дорогу моряка? Романтическая история. Но и трагическая. Участник финской кампании и второй мировой войны, «радиосолдат», журналист «красной» немецкой газеты «Роте-цайтунг», Рудольф, как и многие тысячи «русских немцев», был в сорок втором году этапирован с фронта в Сибирь, за колючую проволоку. И Галя, худенькая, белокурая северянка, как жена декабриста, отправляется следом. Все перенесли молодые люди, выстояли, не сломились, а лишь укрепились в сознании необходимости друг другу, закалили свои чувства. Было ему уже за пятьдесят, когда на смену прозе пришли стихи. Было Рудольфу уже за шестьдесят, когда на одном из собраний писательской организации мы вручили ему билет члена Союза писателей СССР. Когда я ему звоню домой, то звоню очень долго, увы, слух у него уже не тот, да и Галя не та, какой была когда-то на танцах в Интерклубе, ноги подводят, пока поднимется с дивана, пока добредет до телефона, должно прозвучать не менее пятнадцати телефонных «ту-ту-туу-у»…

– «Много лет ушло бесследно с той поры, когда в народе родилась легенда эта, – продолжает Рудольф. – Но когда во вспышках света, растрепав седые гривы, волны на берег взбегают – на песке светло сверкают брызги горьких слез Юрате…»

Как все сложно в жизни, как странно переплетаются человеческие судьбы. Эти графские развалины, утки, пролетающие над нашими головами, невесомый фарфор в руке, графиня Марион Дёнхофф, Иммануил Кант, Рудольф, бог прусских рек – безглавый Прегель, черной чешуйчатой глыбой возвышающийся за нашими спинами. И эти симпатичные, уставшие ребята, раскрасневшаяся от огня и крепкого чая Ольга Феодосьевна, то и дело заглядывающая в свою разбухшую сумку, где уже лежат серебряные монеты с тяжелой головой Гинденбурга, знак за двадцать пять рукопашных схваток и еще что-то, что она пока скрывает от нас. Вот, решилась похвастаться.

– Какой-то кувшинчик я нашла. Тяжелый! Может, в нем спрятаны фамильные драгоценности рода Дёнхофф? – говорит она и, поправив прядку волос, вытаскивает из сумки нечто тяжелое, действительно похожее на кувшинчик. – Вот горлышко. Чем-то запечатано. У кого есть нож?

– Оля, дайте-ка мне это, – говорит Авенир Петрович, и я вижу, как лицо его становится совершенно белым. – Это, Оля, не кувшинчик. Это головка от фаустпатрона. Если рванет…

Авенир Петрович принимает из ее рук «кувшинчик» и, поднимаясь, глядит на него с нежностью, как глядят на дитя, лежащее в ваших руках. Плавной походкой он уходит по дороге в луга, где все так же кричит и кричит дергач.

Мы ждем. Молчим, напряженно прислушиваемся, но вот доносится скрип гальки. Полковник садится к костру, Ольга Феодосьевна подает ему чашку с чаем, полковник делает глоток-другой, говорит, что уложил этот взрывоопасный «кувшинчик» в кустах, в глубокой яме, что завтра утром привезет сюда саперов, чтобы подорвать его. Чай вдруг выплескивается из чашки в его вздрогнувшей руке. Полковник смеется. И мы смеемся. «Дерг! Дерг!» – возобновляет свою незамысловатую песенку коростель. Луна выкатывается из-за черных куп деревьев. Чьи-то неясные зыбкие тени вихрятся над графскими развалинами, безголовый бог шевелит каменными, прижатыми к каменному туловищу руками.

– Оля, нам надо срочно отправиться в домик Канта, – вдруг говорит молчавший весь вечер профессор Калинников и поднимается. – Едем! Ведь мы не осмотрели весь дом до конца. Почему мы все же не слазали на чердак?

Едем. Серебряная лента шоссе опять бросается под колеса. По окружной дороге выкатываемся на бывшую Юдиттер Аллее, останавливаемся у домика лесничего Вобзера, в окнах которого еще горит свет. Женщина в черном открывает, кланяется, не выказывая какого-либо удивления нашему столь позднему визиту. Крепко пахнет щами, сохнущими у печек портянками и носками, луком и мужским потом. Из комнат доносится мощный храп. Чья-то русая голова виднеется на подушке в синей наволочке. Леонард Александрович подставляет лестницу к мизерному лазу, поднимается по ней, вздымает крышку лаза и скрывается в темноте чердака. Выглядывает, просит дать спички или свечу. Женщина в черном подает свечу и спички. На чердаке зажигается свет. Слышится смех. Я лезу по лестнице, заглядываю на чердак – профессор стоит на коленях перед огромным, черного дерева, с железными полосами, сундуком. Характерный, тот же, что на фотографии, рисунок! Правда, кожи нет, лишь кое-где виднеются черные клочки, ее срезали, но сундук уцелел! Но как же так? Как он очутился тут? Профессор показывает на другой, обширный лаз, через который поднимались на чердак по винтовой лестнице, но когда к балкам подшивали новый потолок, забили и лаз. И сделали маленький. А сундук уже был поднят на чердак, так он тут и остался. Конечно, он пуст, ни единой бумажки, но какая находка: сундук Иммануила Канта!

…«Графиня скакала на белом коне, оранжевый шарф развевался…»

Из горбатой старенькой машины марки «Ситроен» выходит худенькая, вся будто высушенная временем седая старушка. Простенькая кофточка, брючки, на шее розовый шарфик – тут Ольга Феодосьевна совершенно не ошиблась – доброе, усталое лицо, добрая, приветливая улыбка, маленькая, но крепкая рука. Ее племянник Герман, широкоплечий, могучий, баскетбольного роста красивый молодой мужчина, сидит за рулем. Машина такая маленькая, что он, раз в нее втиснувшись, старается подольше не вылезать. Помните индуса, который впихивался в стеклянный ящик, – его показывали по телевидению? Из ящика тот индус вылезал через пять минут, а вот в этой железной коробке графиня и Герман 1600 километров проехали! Втроем. Они – на передних сиденьях, Иммануил Кант – на заднем. Замечательный, бронзовый, со шляпой в руке, уменьшенная копия памятника, изваянного Христианом Даниелем Раухом и установленного в Кенигсберге 18 октября 1864 года. Эту великолепную копию графиня отлила на свои деньги, премию имени Гейне, которую она получила в Дюссельдорфе за свою журналистскую деятельность.

– Вот аллея. Ее посадили ваши предки, – говорю я и вглядываюсь в ее лицо. – Дальше вы пойдете сами. Тут до вашего поместья, вернее, до того места, где был дворец, всего минут двадцать. – Чувствую, как ее рука вздрагивает в моей. Вижу, как напряжено ее лицо. Другой рукой она все время поправляет свой розовый шарфик. Господи, выдержит ли ее сердце, когда она увидит руины и мерзостный разор там, где когда-то над озером возвышались белые стены дворца, где среди вековых деревьев вились чистые, золотистого песка, дорожки, на газонах цвели розы, на фигурных постаментах стояли каменные изваяния? – Как вы себя чувствуете? Хорошо? Вот там, видите: каменный крест. Помните, вы писали о нем? Это ваш дедушка поставил его тут в память о местных жителях, погибших в первую мировую войну. Вечером я за вами заеду, да?

Генрих все же выбирается из своей машины; отчего мне казалось, что все западные немцы ездят только на «мерседесах»? Взяв графиню под руку, он ведет ее к огромному, шестиметровой высоты кресту, на котором, если счистить губчатый мох, можно прочитать: «Спите спокойно, наши герои». Теперь под этим готическим крестом спят спокойно приехавшие сюда и умершие тут русские крестьяне. Я иду к своей машине. Оглядываюсь, пытаюсь представить себе, что сейчас творится в душе этой женщины, но разве такое можно представить? Только бы ее не хватил удар, только бы выдержало ее старое восточнопрусское сердце.

Сердце выдержало. Вечером мы сидим на веранде нашего с Мюллером дома за длинным богато накрытым столом. В связи с приездом такого уважаемого гостя я позвонил председателю райисполкома, попросил помочь, и под вечер услышал резкие сигналы его автомашины. Не вылезая из кабинки, валяя сигарету в зубах, хамоватый шофер передал мне сверток, буркнул: «Тут на пятьдесят рэ», принял деньги и захлопнул дверку перед моим носом прежде, чем я успел сказать «спасибо». Да и черт с ним, зато глядите, «все как в лучших», как говорят моряки, «домах Лондона»! Коньяк, сыр, отличная, какую я уже давным-давно и не нюхивал, твердая, как водопроводная труба, колбаса; однако, как вы себя чувствуете, графиня? Как она себя чувствовала там, на аллее вековых лип, Марион Дёнхофф рассказала потом в своей газете «Ди Цайт»: «Путешествие в закрытую область, или Поездка во имя Канта и с Кантом». Прежде чем быть отданным в руки мэра нашего города, а это произойдет завтра, Иммануил Кант составил нам компанию, стоит на столе, шляпа в руке, другая рука чуть откинута, жест, как бы приглашающий к разговору, да, мы вас слушаем, графиня!

– В то время когда всякие демагоги жонглировали ценностью представлений о родине и патриотизме и когда эти понятия узаконивали ненависть и презрение ко всему чужому; в то время когда гуманизм подменялся гуманистической сонливостью, а терпимость объявлялась заблуждением «чуждых интеллектуалов», изменилось и мое чувство родины по отношению к Восточной Пруссии. Точнее сказать, теперь это чувство сузилось и сконцентрировалось на моем родном «Фридрихштайне»…

За окном осыпались первые желтые листья. Стайка синичек, мама со своим выводком, перелетела с Большой груши на яблоню «Старая Анна». «Зойка, с-сука, куда мою треху подевала?» – доносился голос из распахнутого окна соседнего дома. Графиня то и дело поправляла на шее свой оранжевый шелковый шарфик.

– Теперь я побывала возле него… Пойти ли мне туда или лучше сберечь в сердце это место, ставшее для меня синонимом слова «Родина»? Я колебалась. И все же сила притяжения одержала верх над раздумьями. Жива ли еще аллея? Да, она на месте… Справа – заросший бурьяном пруд, в котором больше не видно воды. Исчезла купальня, сровнены с землей и фамильные захоронения… А где же дворец? Уму не постижимо: огромный дворец словно провалился под землю!.. Исчезли старая мельница, большая конюшня. Все заросло кустарником и крапивой, но сохранился столб с деревянным кожухом: там висел колокол, которым камергер извещал об обеде. О боже, какой абсурд! Дворец исчез бесследно, но остался этот бесполезный деревянный ящик!..

Всё осыпались листья. Синичка-мама озабоченно перекликалась со своими несмышленышами. «Тебе, пьяная рожа, пиво надо, а на что я детям молоко куплю?!» – визгливо огрызалась соседка. Вежливо улыбался Иммануил Кант, нежно глядел в разрозовевшееся от райисполкомовского коньяка лицо графини, которая то улыбалась, то легким движением руки смахивала слезинку.

– Что? «Графиня скакала на белом коне»? Да-да, так было, это как будто сон, который я очень часто вижу, но, знаете, я чувствую, что очень устала, наверно, нам пора. Да, вот что еще, маленькая просьба: если можно, попросите ваше начальство, чтобы я вернулась домой не через Брест, а через вашу границу, через Прейсиш-Эйлау, ведь это на тысячу километров ближе, хорошо?

На другой день были пресс-конференции, речи многих близких к местной власти людей, вспышки блицев, кино, телевидение, бронзовый Иммануил Кант, переданный в руки мэра города, заверения в любви и самых добрых отношениях, цветы, банкет и обещание областных властей, что да, конечно, зачем этот ужасный, в тысячу километров, крюк, да еще в такой неудобной для дальних поездок машине, да к тому же женщине, которой уже под восемьдесят лет?..

Слушая графиню, вглядываясь в ее лицо, я очень хотел узнать, что она думает о нас всех, в силу сложных обстоятельств оказавшихся здесь, на этих землях, но так и не решился, но графиня наверняка догадывалась, о чем мы тут, в Калининграде, хотели услышать от нее, и вот что она сообщила в своем очерке:

«Достойны восхищения достижения в восстановлении города: в 1945 году все тут было разрушено, лежало в развалинах, не было канализации, воды, света… Сегодня – это огромный город, может быть, не очень хороший по нашим понятиям, усеянный теми типичными памятниками, напоминающими о войне и мире, которые так любят русские. Над всем доминирует здание – там, где когда-то был Королевский замок, – здание самое уродливое, которое я когда-либо видела: Дом Советов…» И вот что еще она написала: «Наряду со сложившимися у меня впечатлениями, что русские чрезвычайно человечны и достойны любви, я поняла, что изменился и мой душевный мир. Если раньше „Фридрихштайн“ был недосягаемой, но все же реальностью, то теперь он переместился в мир мечтаний, и в этом мире он вечен…»

Ранним туманным утром я проводил ее в дальний путь. Герман, согнувшись пополам, втиснулся в машину, его колени уперлись в руль. Графиня бодрилась. Мне было стыдно смотреть ей в глаза. Оказалось, что никак невозможно пропустить графиню через наш контрольно-пропускной пункт – ну, нет у наших властей совершенно никаких на это прав…