Текст книги "Пятая версия (Исчезнувшие сокровища. Поиск. Факты и предположения)"

Автор книги: Юрий Иванов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 28 страниц)

Таких соборов, как вот этот наш, Кафедральный, построенный в XIII–XV веках в стиле северо-германской готики, всего несколько. И все – в охранных списках ЮНЕСКО как архитектурные памятники огромной ценности. В тех из них, что сохранились, что были восстановлены и отреставрированы, идут службы. Туристы. Молящиеся. Надгробья. Тяжкие, волнующие вздохи органа… В этом, нашем, – гулкая, пугающая пустота и вместо чешуйчатой, крутой и огромной, как Монблан, крыши – небо, а звуки органа заменяют крики воронья, крепко, кажется, навсегда поселившегося в круглой башне, на которой застыли стрелки часов…

Площадь собора – со стадион, длина почти 90 метров! В 1933 году собору исполнилось 600 лет. О том, что это именно так, я узнал летом сорок шестого года, когда мой приятель Толик Пеликанов вытащил во-он оттуда – видите, вроде бы как в стене дверь заштукатуренная, тайник там был, железная дверь в стене, которую мы нашли, – так вот, Толик вытащил массивную серебряную шкатулку, на крышке которой было выгравировано: «1333–1933 г. 600 лет. От Кенигсбергской организации НСДАП». Где-то я позже читал, что эту памятную юбилейную коробку преподнес собору сам Эрих Кох, только что ставший гауляйтером Восточной Пруссии. Толпы тут были народа, крестный ход, тяжкое колыхание хоругвей, свечи, фонари, красные, с белым кругом и черной свастикой, полотнища, вывешенные из окон старинных домов Кнайпхофа; зеленые, из еловой хвои, украшенные белыми и красными лентами гирлянды на мостах, соединявших когда-то островной Кнайпхоф с городом. Кстати, великий математик Леонард Эйлер, часто бывавший в Кенигсберге, заинтересовавшись этими мостами, предложил задачу: можно ли, выйдя из любой точки Кенигсберга, пройти по семи его мостам и вернуться в исходную точку, не побывав дважды на одном мосту? Тысячи людей то и дело отправлялись в путь, пытаясь разрешить эту задачу, но, увы, не получалось!

Пустынно. Тихо. Каменная громада собора. Серый гранит в виде огромного кремневого наконечника копья, воткнутого основанием в землю. Барельеф. Надпись по-немецки и по-русски: «Кто не живет согласно истине, которую он признает, сам опасный враг истины». Юлиус Рупп, философ, ученый, религиозный деятель, отошедший от официальной церкви, лежит под камнем, поставленным тут его внучкой, крупным европейским художником Кете Кольвиц. До сих пор поражают ее литографические листы «Восстание ткачей», «Голод», «Война». Ее плакат «Поможем России!», появившийся на улицах многих столиц Европы, помог собрать немало средств в помощь страдающей от неурожаев в конце 20-х годов России. Она жила напротив собора, вон там, на возвышенности, часто бывала тут, в доме своего деда Юлиуса, а потом откупила участок земли и поставила этот памятник.

А чуть дальше – мавзолей Иммануила Канта… Подходит автобус, туристы кладут цветы на гранитный саркофаг. Экскурсовод говорит о том, что когда-то в одно и то же время вот тут, возле собора, появлялся Иммануил Кант. Он шел в «Альбертину», Кенигсбергский университет, который находился как раз напротив собора, на берегу Прегеля.

Прислушиваюсь к словам. Да, все так. Этот небольшой островок в центре города с появлением университета стал центром духовной, культурной и научной жизни не только Кенигсберга, но и Европы, ибо Кенигсбергский университет дал мировой науке столько блестящих имен! Основание его произошло 17 августа 1544 года по велению Альбрехта Гогенцоллерна в восточной части Доминзеле (так назывался остров), «Альбертус» – было вырублено в камне над входом. И появились студенты, вкушающие плоды просвещения в холодных, гулких аудиториях – «максимумах», мерзли они и в тесных, душных средневековых «общагах», а те, кто был рассеян, не внимал своим учителям или спорил с ними, – о, спорить тут было никак нельзя! – те еще более мерзли, зуб на зуб не попадал в двух темных, сырых карцерах, расположенных в подвалах. В них было так страшно провести хоть одну ночь! Какие-то жуткие и странные вздохи доносились откуда-то снизу, из сырых земных глубин. То ли роптали строптивые кнайпхофские обитатели, убитые во время восстания Кнайпхофа против владык ордена, то ли река подавала свой голос?.. Ректор Георг Сабинус и десять ординарных профессоров своей волей, эрудицией и тростями вбивали в головы 318 студентов те или иные науки…

Несколько позже, в 1569 году герцог Альбрехт Фридрих повелел построить новый «Альбертум» как раз напротив собора. И вот: лекции, занятия, радостный вопль студентов, вырвавшихся после лекций на «свободу», на Соборную площадь. Профессора со всей Европы! С 1619 года в университете, получившем наименование «Альбертина», уже читался курс «практической философии, анатомии и техники», а с появлением среди профессоров-преподавателей Симона Даха – курс «Практической поэзии». «Анке фон Тарау! Ист дие мир гемеелт!» – орали лохматые разновозрастные студиозусы, как только Симон Дах входил в аудиторию. Его песню уже пели по всей Пруссии: «Сердце мое! Честь и богатство, еда и питье!!» «Аве-е, Мари-ия-я-аа-а», – доносилось из собора. И рокочущие звуки органа. Воркование голубей. И натужные крики пришлых, то ли из Литвы, то ли из русских земель, рабочих, вздымавших канатами деревянную, обитую железом «бабу»: «О-оох-х!» И: «бах!» Отпущенная с каната «баба» гулко ударяла в деревянную сваю. Река подмывала остров. Шло укрепление его берегов.

Ректором университета были и Симон Дах, и Иммануил Кант. До 1734 года в одном из залов происходили бурные, с криками, швырянием посудой и опрокидыванием тяжелых скамей профессорские «диспуты» с едой и вином, и ровно через каждые сто лет торжественно отмечались вековые юбилеи «Альбертины». С артиллерийской пальбой, иллюминациями, фейерверками, речами и танцами, катанием с фонарями по Прегелю, с гостями – выдающимися учеными Европы и королями, с памятными медалями и монетами. В 1854 году университет оценивался в 79 075 таллеров, он был независим, но все более нищал: не хватало денег на ремонт, на оплату труда профессоров, содержание студентов, бумагу и типографию. В 1875 году «Альбертина» и богатейшая библиотека были куплены городом «для всеобщего пользования, без ограничительной от ректората зависимости»…

Вот тут был университет, где мы сейчас стоим с Ольгой Феодосьевной. Какие люди учились, преподавали тут! «Кант, выдающийся астроном Фридрих Вильгельм Бессель, физик Гельмгольц, да-да, тот самый, который изобрел „глазное зеркало“, – слышится голос экскурсовода. – Да, вы правы, именно его именем названа центральная глазная больница в Москве. Памятник, могила? Увы, ничего не сохранилось… И Карл Бэр, тоже крупный ученый, основоположник науки эмбриологии, основатель зоологического музея в Петербурге… Тут учился будущий классик литовской литературы Кристионас Донелайтис и преподавал Людвикас Реза, издавший его поэму „Времена года“. Тут учились не только немцы, но и поляки, литовцы. И русские. Каждый год из России приезжали на этот остров, в студенческое государство, 30–40 парней из далекой, такой еще темной России. Надо сказать, что Кенигсбергский университет дружил с Российской академией: трое из первых четырнадцати российских академиков были из Кенигсберга. Это Христиан Гольдбах, Теофил Зигфрид Байер и Иоганн Симон Бекенштейн… – то затихая, то усиливаясь, доносится голос экскурсовода. – Простите, я еще не сказала о том, что замечательный российский ученый Андрей Болотов слушал здесь лекции Иммануила Канта, читал, читал, читал тут книги, ночами не спал, тратил все свои деньги на книги… Что было дальше? „Альбертина“, как и собор, была разрушена и сожжена в августе сорок четвертого года, в результате налета английской авиации. Очевидцы сообщают, что лишь груды дымящихся кирпичей остались от „Альбертины“, да и всего Кнайпхофа, и ничего более…»

Вот тут, между «Альбертиной» и собором, всего за 10 дней до того страшного «налета возмездия» был отмечен очередной юбилей, 400-летие основания университета. Что за грустное зрелище! Группка студентов и печальных профессоров, несколько представителей магистрата, Альфред Роде с женой Эльзой, строгий, весь в черном Герхард Штраус и молодая владелица поместья «Фридрихштайн» графиня Марион Дёнхофф, нервно поправляющая легким движением руки золотистые прядки, спадающие на лоб. Поприсутствовали на юбилее и широкоплечий, с тяжелым, будто обвислым к тугому воротнику лицом гауляйтер Эрих Кох, сбежавший уже из своей «украинской столицы» города Ровно, его заместитель Гроттгер и крейсляйтер Кенигсберга Эрнст Вагнер. Ни музыки, ни песен. «…Светоч науки стоял здесь четыреста лет. Что ждет „Альбертину“ в ближайшее столетие?» – говорил очередной оратор, глядя себе под ноги, на серый, отполированный веками гранит Соборной площади. «В ближайшее столетие»? На британских аэродромах уже готовилась к дальнему полету воздушная армада, уже командиры бомбардировщиков изучали карты полета…

Но не все было так, как только что говорила женщина-экскурсовод. Да, все здесь страшно горело, даже стекло плавилось и, как смола, стекало по стенам домов. Когда мы, школяры, «мотали» с уроков, то отправлялись либо в замок, либо сюда, и в памяти так крепко все запечатлелось. Все сгорело, но внешне дома были как бы целыми. Англичане не бросали фугасных бомб, они засыпали Кнайпхоф термитными, фосфорными и напалмовыми бомбами. Собор, «Альбертина», древние здания Кнайпхофа без крыш, с выгоревшим, черно-угольным нутром – таким был остров в 1945 году.

Ах, если бы по-хозяйски подойти к этому острову, этому сгоревшему городу, ведь почти все было цело! Мостовые, тротуары, каменные фонтаны и каменные скамьи на малюсеньких, уютных площадях! Увы, все разобрали на кирпич! Вон там, вдоль острова на Прегеле, стояли огромные пузатые баржи. Дома рушили и кирпич грузили в баржи. А вот там, у портика Канта, виднелась палатка, в которой жил странный человек со странным именем: «Алекс». Может быть, если бы не он, то и от Кафедрального собора ничего бы не осталось: как поэт и пехотный офицер Лев Копелев охранял памятник Шиллеру, разъяснял всем, кто это такой, так «дядя Алекс» охранял Иммануила Канта, а с ним – и весь собор…

– Ольга, ты слышала о Вайнгардте?

– Три человека спасли собор, – говорит Ольга Феодосьевна, – сам Кант, его дух, его имя; профессор Кенигсбергского университета Вайнгардт и упрямый, выстоявший и перед Брежневым и перед другими великими чиновниками Денисов… А вы что, знали Вайнгардта?

– Разговаривал с ним несколько раз. Он всем-всем, кто только ни появлялся тут, рассказывал, кто такой был Кант. Ты думаешь, что я когда-то, до войны, хоть что-нибудь слышал о Канте? Вот и нам он рассказывал о нем, мне, Кольке Кузнецову и Толику Пеликанову. Мы, как все мальчишки, в те годы искали тут сокровища и оружие, вот и натолкнулись на «дядю Алекса». Плиты саркофага были кем-то разломаны, и он сам их пытался сдвинуть, уложить. Он так боялся, что их растащат! Страшный, худой, голодный. Он боялся отсюда отойти, и тот, кто слушал его рассказы, приносил ему потом что-нибудь поесть. Вот и мы на другой же день снесли ему что-то… Лишь недавно я кое-что узнал о нем. Ученый, философ и литературовед, знаток многих языков, коренной кенигсбержец, он не поладил с нацистами, бежал в Южную Америку, а в конце сорок пятого года сумел вернуться в родной город и тотчас кинулся сюда, к Канту, в которого был влюблен… Дом, где он жил, был разрушен, и он обитал то в брошенных квартирах, то в подвале каком-нибудь или на чердаке, но каждый день приходил сюда, к Канту. Наверно, он назвал себя «Александр», но мы просто не поняли?

– А что случилось потом, знаете? Как человека неопределенных занятий, его отправили куда-то очень и очень далеко. В Калининграде Вайнгардт появился уже после смерти Сталина. И опять что ни день, то появлялся вот тут, у портика Канта… Да, пенсию ему дали. Девять рублей…

…Да, весь древний островной город Кнайпхоф сгорел в ту страшную августовскую ночь. Жар был такой, что расплавился самый большой в Восточной Пруссии исторический колокол «Мариенглокке». Один мой хороший знакомый, Борис, подростком работавший в сорок восьмом году заготовителем цветного металла, рассказывал об этом, об огромной бронзовой глыбе, которую еле-еле, при помощи танка, выволокли из собора, но вот что интересно: множество исторических ценностей, хранившихся в соборе, также и в глубоких подвалах «Альбертины», было вывезено в марте сорок пятого года куратором университета Фридрихом Хоффаном в Грайфсвальд, а позже в Геттинген. Известно и то, что после той страшной бомбежки кенигсбергский скульптор Кимриц собрал все, что сохранилось в соборе, множество прекрасных скульптур, и спрятал в склеп герцога Альбрехта. И вот что еще: в документах Георга Штайна я обнаружил сообщение о том, что якобы Альфред Роде спрятал туда же, в склеп Альбрехта, все картины Ловиса Коринта. Но увы, как мне поведала Инна Ивановна, когда был отыскан и вскрыт склеп Альбрехта, его супруги Доротеи и их шестерых умерших в малом возрасте детей, никаких скульптур и картин там не оказалось…

– Может есть еще какой-нибудь другой, тайный склеп? – говорит Ольга. – Ведь и такое случалось: мнимые и подлинные захоронения. И потом, ведь есть сведения, что из собора, под Прегелем, в замок был проложен тайный подземный ход. По нему из замковой тюрьмы приводили в собор на последнюю с богом беседу осужденных на казнь. Ведь не нашли того хода. Плохо искали?..

…А вот там был тайник, о котором я обмолвился чуть выше. Толик Пеликанов его обнаружил, массивную, грубо оштукатуренную железную дверь. Он обнаружил, это точно, а потому, когда мы делили находки, орал: «Я нашел, я и заберу что хочу!..» Мы очистили штукатурку, осмотрели дверь. Тезка мой, Юра Макаров, Мак, его спустя полгода на танцах из-за девчонки зарезали, достал из сумки небольшую, с пачку сигарет, толовую шашку, вставил в детонатор кусочек бикфордова шнура, хвостик такой зеленый, сантиметров в 20. Закурили. Юра подвесил шашку к двери и поджег шнур от сигареты. Мы – этот крикливый сквалыга Толик, Коля Кузнецов, Мак и я – отбежали, легли, глухо, тяжко рявкнуло, и дверь вылетела. Кирпичи тут сверху со стен посыпались, нас чуть не пришибло. Потом мы бросились к двери, отвалили ее в сторону и увидели железное, в метр, на толщину стены, помещение, заваленное какими-то свертками материи и блестящими, белого металла, предметами. Было в тайнике с десяток небольших, очень тонких, без всяких украшений, серебряных тарелочек, потом чаши серебряные для причастия, шкатулка, подаренная к 600-летию собора, огромная библия, в коже с серебром.

– Из «Серебряной библиотеки»?! – спрашивает Ольга.

– Нет. Ведь в «Серебряной библиотеке» были древние книги, а эта совсем не старая, с иллюстрациями Доре. Еще там оказался великолепный массивный кубок, он достался Юрке Макарову, бархатная материя и железный ящик с во-от такими большущими коваными гвоздями. Материя, что-то вроде скатертей, оказалась подгнившей, вода откуда-то сочилась; мы ее отдали дяде Алексу, я только одну забрал себе, на ней по краю было вышито – это Мак, хорошо знавший немецкий язык, перевел: «Цех кенигсбергских мастеров оружия». Да, и ваза, ну та, ты ее у меня видела, – севрский фарфор, с гербом Кенигсберга с одной стороны и зданием старого, кнайпхофского магистрата, медведями Альбрехта с другой. И книга дарений собора. Куда все подевалось? Коробку забрал Толик Пеликанов, да еще часть тарелок, подсвечники, да, там и подсвечники были. Мне досталась библия, я ее у Ципина, – помнишь, у нас такой краевед был? – на «Путеводитель по Кенигсбергу» обменял. Юрке – огромный, с крышкой, в каких-то медалях, серебряный кубок. Кстати, он сейчас в хранилище нашего музея оказался… Что еще мне? Тарелки, подсвечник, два кубка для причастия, я их снес в музей… Из серебряных тарелочек отец блесны понаделал, ну, что теперь поделаешь, многого мы в те годы не понимали. Да, вот что еще: те гвозди, как вычитал Юрка Макаров, были от креста, на котором распяли Иисуса Христа. И их дарили активистам собора в очень большие религиозные праздники. Где они? Что-то прибивал, но могу тебе выделить несколько, с десяток еще осталось… Пойдем? Мне еще в горсовет надо, на заседание комиссии по переименованию улиц…

Поздний вечер. Судовые часы с «Эмдена» отбивают полные склянки. В доме все стихает. Эль Бандито Длуги, по паспорту, а по-домашнему Бандик, устраивается у меня за спиной: это не очень-то удобно, в кресле с собакой, но поясница хорошо прогревается, болеть не будет. Слышно, как время от времени сама собой поскрипывает четвертая снизу ступенька лестницы, ведущей на второй этаж… «Ты еще не спишь, мой мальчик? Послушай свою маму, закрой глаза, хорошо? Слышишь, Черный Рыцарь по лестнице поднимается, проверяет, все ли дети спят?..» Вальтер Мюллер пишет, что ему так часто снится этот его дом, мама Марта, лошадь Ханни и добрый пес Микки. И он просыпается со слезами на глазах. Порой и мне снится мой родной город на Неве, моя улица Гребецкая, дом, квартира, в длинном коридоре которой я когда-то гонял на самокате. И я тоже просыпаюсь со слезами на глазах. Ах, эта война! Позавчера жена моя Тамара выкопала из-под старых кустов пионов немецкий карабин системы «маузер». Он был замотан в кусок просмоленного брезента, затвор вынут и тоже запеленут, видно, промасленными тряпками. Были там еще две обоймы патронов и значок «гитлерюгенд». Карабин отлично сохранился, я его почистил, смазал, но, чтобы милиция не отобрала, просверлил патронник. И теперь карабин из оружия превратился в музейный экспонат. Чей он? Папаши Франца Фердинанда Мюллера? Или – Вальтера? Ведь, как Вальтер писал на фронт своему брату Отто, еще в сорок втором году он вступил в «гитлерюгенд». И наверняка в сорок пятом ушел в фольксштурм…

Звон часов. Половина первого. Вы молодец, Георг Штайн, вы нашли сокровища стеклянных ящиков и вывели на них дипломатов, вы победили и должны получить свое. И вы, Штайн, правы: если что-то ищешь, то нельзя отступаться, падать духом, обращать внимание на насмешки, и так важно хоть что-то, но найти! Мы тоже нашли, тогда, весной сорок пятого, но не «что-то», а именно то, что искали, обширный архив Фромборкского капитула – документы Тевтонского ордена, рукописи Николая Коперника, церковные предметы из Фромборка и Эльбинга. В минувшую поездку в Польшу, когда я, разыскивая подполковника криминальной полиции Нувеля, побывал и в Ольштыне, Болеслав сводил меня в хранилище архива Вармийского капитула, куда, в связи с ликвидацией Фромборкского капитула, были переданы все фромборкские документы и некоторые исторические предметы. Со странным, несколько смятенным чувством держал я в руках листы, исписанные рукой Николая Коперника, думая о том, что мой отец когда-то разбирал их, складывал в ящики и сопровождал в Москву. И в памяти вставали вновь картины и сложные порой ситуации той поездки, милое, плутоватое личико Людки, замкнутое – моего отца, ухмыляющееся, отчаянное, счастливое – Феди Рыбина, сосредоточенное – лейтенанта Лобова, ему постоянно хотелось казаться солидным, строгим, он то и дело покрикивал на солдат охранения: «Быстрее, ребята, быстрее! Эй, товарищ Семенов, почему ремень на самые колени сполз? Заправочку, красноармеец Семенов, заправочку гвардейскую!» – и поглядывал мельком на Людку, на ее круглые колени. И Людка, ловя его взгляды, как бы смущенно одергивала юбку, но она отчего-то не одергивалась. Людка уже была в машине, сидела рядом со мной на заднем сиденье «виллиса». Федя теснился к ней с другого бока, и я чувствовал горячую упругость ее бедра. Шофер Костя Шурыгин, криво ухмыляясь, пинал покрышки, солдаты лезли в «доджик», Лобов, стоя на подножке «доджика», ждал команды, вот и отец влезает в «виллис», коротко бросает: «Поехали»…

Поехали! Проколесив по Пруссии почти две недели, отец в один из дней связался по рации со штабом армии и, видимо, получив какие-то указания, сказал: «Едем под Фишхаузен. В замок „Лохштедт“. Кажется, там что-то есть».

Уже с неделю вместе с нами путешествовал и прикомандированный к группе некий пан Ольшевский, какой-то ученый, работавший до «сентябрьской войны» в краковском университете, а последние три года «умиравший каждовый дзень в лагере обузовом „Штутгоф“». Профессор был маленьким, тощим, с большими ушами на лысой голове; он постоянно мерз, кутался в огромную, неизвестной армии шинель и постоянно хотел есть. Когда мы останавливались, чтобы «подзаправиться», он ужасно нервничал, то и дело потирал руки, напряженно смотрел, приоткрыв большой, лягушачий рот, как Федя кромсал хлеб, сало и колбасу, как варил в ведре кашу с американской тушенкой. Получив котелок с едой, он отходил в сторонку, устраивался где-нибудь и быстро, с какими-то всхлипами пожирал все, что было в котелке. Мне его поведение было очень понятным. Не так уж давно таким же изголодавшимся был и я, когда в начале декабря сорок второго года меня, как и многих детей и подростков, везли из Ленинграда куда-то на восток, за уральский хребет. Как мне постоянно, ежеминутно хотелось есть! А много есть было нельзя, у нас желудки в блокаде стали с «кулачок», как говорила нам одна женщина: «Дети, вы умрете, если будете много есть!» И, чтобы мы много не ели, нам выдали специальные фанерины, на которых были написаны наши имена и фамилии. Мы надевали эти фанерки на себя, на веревочке, когда на той или иной станции подходили к раздаточной. И, выдав котелок с кашей или супом, нам на фанерке ставили пометку: жирные синие кресты, это первое, и красный крест, если было второе… О лагере «Штутгоф» профессор почти ничего не рассказывал, кроме как то, что работал он там в какой-то «утилитаркоманде» и что ему нужно было, чтобы получить дневной паек, «утилизировать» в день 40 умерших, но что это означает, что он там делал с умершими, не пояснял. Подняв воротник сине-зеленой шинели, сосал, отвернувшись, сухарь беззубым – зубы все остались в «Штутгофе» – ртом. Пан профессор был знатоком древних документов, и это было замечательно, так как, отправляясь в поездку, как мне кажется, отец с трудом мог себе представить, что же это такое – архив Фромборкского капитула.

При подъезде к замку «Лохштедт» нас остановила группа автоматчиков в касках, и старший лейтенант после проверки документов сообщил отцу, что с неделю назад в замке был бой, группа немцев, человек 60, в основном «офицерье эсэсовское», скрывавшаяся до этого в лесу, пыталась пробиться к побережью, а потом укрылась в замке. Сдаваться отказались. Три дня тут все громыхало, замок сгорел, видите, еще столбы дыма поднимаются. Немцы? Все убиты, трупы еще не убраны. Говорят, завтра пригонят фрицев пленных из Пиллау могилы рыть, но толком никто ничего не знает, да и хрен с ними, могли бы ведь и сдаться, правда, товарищ полковник? Книги и старинные предметы? Книг там, знаете, много, здоровенные такие, но бумага, между прочим, плохая, как говорят солдаты, толстая и плохо горит, на цигарки нельзя использовать, ими фрицы, книгами, окна закладывали, и предметы есть, эй, Федоров, притащи-ка тот урыльник, в котором я ноги парил!.. Вскоре мы обладали первым предметом из Фромборка – «малой купелью» XVI века, как пояснил пан профессор, подарком какого-то польского магната Фромборкскому капитулу.

Мощенная большими, плоскими камнями дорога вилась среди кустарников и деревьев. Все тут являло собой картину недавнего боя. Разбитые патронные ящики, окровавленные бинты, сгоревший «студебеккер», гильзы, снаряды, какие-то разбросанные вещи, поломанные деревья, смятые кустарники, тяжелый, сжимающий горло запах дыма и разложения.

Въездные ворота во двор замка были обрушены вместе с одним из столбов. Наверно, тут наша «сучка», самоходная установка «СУ-152» прогромыхала, проколыхалась всем своим жутким, тяжким железом, все крушила, давила широченными гусеницами и била прямой наводкой по окнам замка. Там и сям в его стенах зияли огромные свежие дыры. Справа валялась раздавленная противотанковая немецкая пушка, которой конечно же не по зубам оказалась броня самоходки, а чуть вглубь двора виднелась груда стрелкового оружия: карабины, автоматы, пулеметы, ленты патронные, гранаты-«колотушки», ящики, сумки; рыжие, с крышками из конских шкур, выпотрошенные ранцы валялись по всему двору. С каким-то тонким, птичьим вскриком пан профессор извлек из глубокой, от танка, колеи книгу, торопливо начал рыться в карманах, достал очки, присел на патронный ящик и принялся листать страницы, а Федя уже тащил полную охапку больших и маленьких, толстых и тонких, почти все – в коже, книг, книжек и книжищ.

По засыпанной битым кирпичом, известкой и головешками – некоторые из них еще дымились, – главной лестнице мы вошли в гулкий и просторный замковый зал. Часть потолка в углу вместе с обгоревшими балками рухнула, штукатурка и кирпичи рассыпались по паркетному полу, опрокинутой, раздавленной балками мебели и множеству книг, разбросанных всюду. Теплый зловонный ветер прогуливался по обширному помещению, исписанные листки бумаги взметались и летели из одного конца зала в другой, шелестели страницы книг. Груды книг, сложенных стопками, виднелись возле стен, окон; ветер шевелил белые волосы убитого немца, лежащего за одной из книжных баррикад. Вскоре обнаружились и ящики, сундуки, набитые книгами, да и утварь церковная: канделябры, подсвечники, сосуды, тарелки, которые несколько успокоившийся профессор Ольшевский собирал, стаскивал на расстеленный в одном из углов зала гобелен. То и дело слышался смех Людки и воркующий басок Феди, они то появлялись: «Вот, глядите, какие мы еще книги нашли!» – то исчезали в соседних комнатах и помещениях замка, вдруг слышался вскрик Людки: «Ой, тут полно мертвых!», и вновь – успокоительный басок Феди. Отец хмурился, курил, стоя у одного из окон, смотрел в замковый парк.

Вот, собственно говоря, и все. Федя куда-то «гонял» на «виллисе». К вечеру, напряженно взрыкивая, вкатился во двор замка «студебеккер», и солдаты нашего энергичного старательного лейтенанта Лобова принялись таскать в кузов связанные веревками, телефонными проводами и ремнями стопы книг, ящики и сундуки с книгами и рукописями, тюки с церковной утварью, все то, что из всех этих богатств отобрал пан профессор. Многое оставалось. Профессор нервничал, говорил, что необходимо ничего тут не оставлять, но, чтобы забрать все, нужен был еще один грузовик, и отец пообещал, вернувшись в Кенигсберг, доложить в штабе. Конечно же машину сюда пришлют, а что до охраны, о которой беспокоится пан профессор, то зачем она тут? Кому нужны эти книги? Мертвые тут все сохранят.

Не знаю, существует ли какая связь между докладной отца, направленной им в штаб по возвращении в Кенигсберг, и появлением в замке «Лохштедт» литовских ученых, но спустя много лет я узнал, что примерно в эти же дни, следом за нами, тут появилась еще одна специальная группа, разыскивающая рукописи Кристионаса Донелайтиса, его поэму «Времена года». Помню, как в маленькой «секретной комнатке» Литовской Публичной библиотеки показали мне извлеченную из сейфа рукопись поэмы и несколько листочков отчета о той экспедиции. И тут же, с листа, переводили мне на русский, а я записывал. Вот этот, с некоторым сокращением, текст.

«Отчет Повиласа Покарклиса о находке рукописи Кристионаса Донелайтиса „Времена года“…

Мне из всех членов делегации Кенигсберг был хорошо знаком – в 1927 году я жил там. Все выезды на поиски делались по моим планам. После поиска в ряде замков и оборонительных сооружений мы обратили внимание на замок „ЛОХШТЕДТ“, который находится в 50 километрах от Кенигсберга. Замок находится на пути к ПИЛЛАУ, и я пришел к выводу, что именно там надо искать – по-видимому, книги и рукописи вывозились из Кенигсберга морским путем, возможно, что они могли осесть в замке „Лохштедт“. А шли еще отдельные бои с недобитыми фашистскими отрядами, была большая опасность на дорогах, пожары.

На подъездах к замку тоже остались следы боев, в полях множество разбитых танков, пушек и другого оружия. В толстой стене замка – громадные пробоины от тяжелых снарядов. Через одну из них мы и проникли внутрь. В большой зале мы нашли сделанную из бетона яму, которая была завалена разными рукописями и старинными книгами. Книги и рукописи валялись повсюду, даже снаружи замка. Тут же лежали еще не убранные трупы немецких солдат, автоматы, винтовки, а в одной из темных комнат мы обнаружили двадцать отрезанных голов!..

Осмотрев все внутренние помещения замка, мы стали собирать и рассматривать рукописи. Вот немецко-литовский словарь, написанный Бродовским, весьма ценная книга, а вот и еще очень ценная находка, несколько рукописей профессора Кенигсбергского университета ЛЮДВИКАСА РЕЗЫ, создавшего первый букварь литовского языка. Он же первым издал „Времена года“ Донелайтиса, чем спас великое творение от безвестности и гибели…

Тот факт, что мы нашли эти книги и рукописи, говорил, что мы можем найти и нечто другое, не менее, а может, более ценное, в том числе и рукописи Кр. Донелайтиса. Мы продолжали поиски. Вползли через пролом в стене в небольшую комнатку, я зажег спичку и увидел в руке убитого немца… рукопись! Я осторожно освободил ее из закостеневших пальцев и выбрался из комнаты. Стал рассматривать, и сразу понял, что держу в руках… рукопись Донелайтиса „Времена года“. Вскоре тут же я нашел несколько писем, написанных рукой Донелайтиса. Все найденные рукописи мы сложили в рюкзаки и ушли из замка. Рукописи Донелайтиса, ряд старопечатных книг и документов были добычей нашего путешествия в Кенигсберг. Вскоре были организованы новые выезды в Кенигсберг, Клайпеду и другие города для розыска ценных изданий на литовском языке.

Повилас Покарклис, Вильнюс, май-июнь 1945 г.»

Эти отрезанные головы, эта рукопись, великое поэтическое творение в закостенелых пальцах трупа… Сколько тайн! Кто и кому отрезал головы? Кто был этот немецкий офицер, уползший с рукописями в маленькую комнатку? Что он хотел? Спасти рукописи в этом горящем, разваливающемся замке? Украсть, понимая, что спустя недолгие годы за древние листки Литва отдаст невероятные деньги? Мертвец спас рукопись, огонь пощадил ее, как тут не вспомнить Булгакова: «Рукописи не горят»?

Тайны, поиски, находки, радости и трагедии. Да, так важно отыскать то, что ты ищешь! Отважный ученый, литовский академик отыскал то, что мечтал отыскать, во что верил и не верил… В конце 50-х годов моего отца и Федю Рыбина вызвали в Москву и включили в небольшую группу ответственных сотрудников Министерства культуры для поездки в Варшаву: наша страна возвращала Польше обнаруженные на пожарищах войны, в немецких городах, на складах и в тайных бункерах польские ценности, среди которых был и архив Фромборкского капитула. Как рассказывал мне отец, все было очень торжественно. Зал в картинах и коврах, речи, поздравления, банкет. Правда, отца и Федю почему-то на банкет не пригласили, но они не очень и огорчались: «Закатились с Николаем Александровичем в одну „пивницу“, – уже после смерти отца рассказывал, понизив голос и поглядывая на „полковника“, свою строгую жену, Федя. Мы сидели с ним на кухне, а „полковник“ что-то делала, жарила картошку. – Закатились в „пивницу“, попили там хорошо, повспоминали нашу боевую молодость… Милая, когда же ты нам подашь картошку?..»