Текст книги "Пятая версия (Исчезнувшие сокровища. Поиск. Факты и предположения)"

Автор книги: Юрий Иванов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 28 страниц)

Так, что тут есть еще в досье Коха? «Объявил „священную народную войну против большевизма“, „организовал батальоны „фолькештурма““, в которые записывались и мальчишки, и старики»… И на следствии, и позже отрицал, что знает что-либо о судьбе Янтарной комнаты, но 3 февраля 1977 года Кох, обращаясь в высшие польские инстанции с просьбой о помиловании, пишет, что он готов, в случае его освобождения, прежде чем уехать в свою родную Германию, отправиться в Калининград, где предпримет все возможное, чтобы Янтарная комната была найдена… Значит, знал, где она? Или обманывал? Да, вот еще один документ. Гражданин, не подписавшийся своим полным именем и фамилией, сообщает о том, что он «был знаком с одной женщиной-искусствоведом, специалистом по янтарю, которая была направлена из Кенигсберга в район БЕЛОСТОКА, в замок „ТИХЕНАУ“, принадлежавший Эриху Коху, для того чтобы быть консультантом по строительству „ОСОБОГО ОБЪЕКТА“ в этом замке. Оказывается, в замке, в одном из обширнейших его помещений, сооружалась ЯНТАРНАЯ КОМНАТА! Туда было завезено большое количество янтаря, и уже смонтированы ЯНТАРНЫЕ ПАНЕЛИ, украшенные изящными янтарными изделиями. Не исключено, что среди вновь изготовленного янтаря, и в том числе янтарных панелей, могли быть и подлинные панели из Екатерининского дворца…».

Это интересное сообщение из газеты «Остпройсенблат» заставляет задуматься и вспомнить о тех янтарных панелях, вывозимых из имения Коха «Фридрихсберг», которые Георг Штайн видел своими собственными глазами. Значит, там, в ящиках, могла быть и вся Янтарная комната, но могла быть и лишь часть ее, которую Кох пытался прибрать к рукам?

…«Рольф Бергер», пробыв не очень долго в английском плену как бывший офицер вермахта, вскоре вернулся в Германию, поселился в пригороде Гамбурга и устроился совсем неплохо, правда, одно обстоятельство портило ему жизнь: его верная, любимая жена Клара жила в другой части города, ведь если Кох изменил свое лицо, сделав небольшую пластическую операцию, то Клара не могла этого проделать со своим несколько увядшим, но по-прежнему красивым лицом. И, кроме того, она была выше его на голову. Такая улика! И встречаться супругам приходилось крайне редко: в день рождения Клары, в его день рождения и день рождения Адольфа Гитлера. Якобы эта высокая красивая женщина и эти даты и позволили в конце концов английской разведке выйти на след «кровавого Эриха», и в 1949 году он был схвачен.

…Об Эрихе Кохе, о страшных блокадных днях, о той странности, что я теперь живу в городе, который назывался Кенигсбергом, о том, что так люблю этот город, я размышлял во время небольших торжеств, связанных с окончанием моей внучкой Мариной учебного курса музыкальной школы имени Глиэра. Было шумно, весело, девочки и мальчики были такими красивыми, так было приятно глядеть в их раскрасневшиеся, взволнованные лица. И вот, когда уже все кончилось, в уютном, в темно-коричневых дубовых панелях, зале вдруг зазвучала лучшая, пожалуй, музыка из всего того, что сочинил на берегах Невы Рейнгольд Глиэр – «Гимн великому городу». Все смолкло. Все встали. Гимн моему городу, его и моим страданиям. И я вдруг вновь увидел себя там, одинокого, голодного мальчика с Петроградской стороны, влачащего с Невы тяжеленный бидон с водой. Как такое можно было перенести, как можно было там выжить?! Сердце мое забилось еще учащеннее, спазм перехватил горло… Я обвел глазами эти дубовые золотисто-коричневые стены: ведь все это происходило в ГОРОДСКОМ ДОМЕ ЭРИХА КОХА, в его бывшем огромном кабинете. Вон там когда-то стоял огромный стол, за которым он восседал! Кабинет, в котором бывали и Геринг, и Гиммлер, и его самые близкие, еще с молодости, друзья: Рудольф Гесс и Мартин Борман. И в этих вот стенах шла речь о войне с Россией и о том, что фюрер прав: Ленинград должен быть весь, до основания, разбомблен, а потом рассыпан на кирпичи, чтобы было легче его сравнять с землей.

…Захлопываю папку. Бандик, ты меня совсем вытеснил из кресла! Когда мне позвонили из Ольштына и произнесли лишь одну фразу: «Приезжайте. Вы сможете побывать „там“ – ты, Бандик, был вот таким маленьким, желтым горячим комочком, ты, дурошлеп, постоянно мерз, и я засовывал тебя себе на грудь, под свитер, который ты, подлец, так преступно прогрыз. Помню, как я волновался, как размышлял, какие же вопросы задам ему, Коху, знал, что встреча будет очень короткой, что никакого права на эту встречу я не имею, и тот, кто мне ее организовал, просил: „Пока я занимаю этот пост, нигде о встрече ни строчки“»…

И вот – Польша. Город Ольштын.

…Резкий телефонный звонок. Я открываю глаза: без четверти четыре. Кажется, я так и не заснул. Допоздна бродил по древним узким улочкам старинного города, разглядывал темные, массивные стены готических соборов, острые шпили, будто вонзившиеся в лунное небо. А потом бродил по номеру отеля «Корморан», размышлял о человеке, с которым мне предстоит встретиться.

Поглядывая на часы, быстро одеваюсь. Так, блокнот, авторучка. Повторяю про себя те вопросы по-немецки, которые я задам ему. Когда-то я знал немецкий почти прилично, но нет практики, многое подзабылось. Главное, все точно и ясно понять, ответы, которые я должен услышать, всего три вопроса и три ответа, на большее времени не будет.

Стук в дверь. Шурша прорезиненным плащом, входит начальник второго (особо опасные преступления) отдела криминальной полиции пан Стась, из-за его плеча кивает мне лечащий врач Эриха Коха пан Анджей. Пан Стась ощупывает меня, проверяет карманы, его широкие ладони прокатываются по моей спине, ногам, проверяет каждую складку одежды. Все в порядке. Можно ехать. Мы быстро спускаемся вниз, садимся в полицейский джип и несемся в темноту по узким улочкам старинного польского города.

Молчим. Гудят и повизгивают на поворотах шины. Мне еще не верится, что эта встреча может состояться. По существующим законам преступник, приговоренный к смертной казни, не может общаться с кем бы то ни было, кроме лиц, в чьих руках находится его судьба. И никакие просьбы самых высших инстанций не дали бы надежд на эту поездку, если бы не знакомство с секретарем краевого комитета ПОРП, взявшим на себя эту сложную операцию.

Выезжаем за город. Лунный проблеск в низком, черном небе. Яркий отсвет в мелькнувшем справа озере. Черные, угловатые контуры костела. Брусчатка мостовой, поворот. Шлагбаум. Приехали. Яркий свет фонаря в мое лицо. Тихий говор: «Пан лечащий врач и его помощник. Да, новый помощник, специалист по нервам. Вот документы». Короткий отрезок бетонной дороги. Зубчатая стена. Массивные железные ворота. Скрежет тяжелых створок. Низкие своды. Еще одни ворота. Узкий двор. Зарешеченные окна. Нам сюда? Да, пожалуйста. Лестница, гулкий топот ног. Решетки и стальная сетка на окнах. Кабинет начальника тюрьмы. Плотный, лысоватый мужчина здоровается, кивает на стулья: «Присядьте, Панове. По чашечке кавы?» Вот это кстати.

– На посещение – полчаса, – говорит начальник тюрьмы. – Вопросы ко мне есть?

– В какой он камере сидит?

– В самой обыкновенной. Кто-то болтал, будто у него там ванная, цветной телевизор, бар с алкоголем. Все это глупости.

– Он работает?

– При тюрьме есть небольшой заводик по производству деталей для радиоаппаратуры. Раньше он работал. Причем отлично. Даже имел свое клеймо. После него детали не проверялись. – Начальник тюрьмы усмехается. – Он ведь из рабочих. План перевыполнял. И от уголовников поступило требование, мол, не уберете этого «ударника» – зарежем.

– Питание? Поступают ли ему какие средства из-за рубежа?

– Питание обыкновенное. Хлеб, каша, постный суп, мясо и рыба раз в неделю. Деньги из-за рубежа, в основном из Западной Германии, поступают, и много, от разных организаций. Раньше он получал некоторые суммы для покупки продуктов в тюремном ларьке, но теперь эти суммы ограничены объемом валюты, которая выдается иностранному туристу. – Начальник тюрьмы тянется к полке, достает какую-то бумагу. – Вот заявление написал: «Я не иностранный турист, а военный преступник. Поэтому прошу увеличить мне сумму денежных вспомоществований». Однако, время. Отправляйтесь, Панове.

Пан Анджей помогает мне надеть белый халат и колпак.

Да, кажется, теперь-то эта встреча действительно состоится. Сопровождаемые двумя тюремщиками, мы идем по узким, длинным и холодным коридорам. Справа забранные решетками окна, слева череда железных дверей, узкая, с зарешеченными пролетами лестница. Гулкие звуки, запах хлорки. Камень, железо, бетон. Еще один коридор. Еще одна лестница. Но вот, кажется, мы пришли.

Останавливаемся у одной из дверей. Тюремщик смотрит в глазок, гремит ключами. Лязгает засов. В нос ударяет тяжелым, спертым воздухом. Входим. Вначале я ничего не вижу – тусклый свет раннего утра едва сочится в маленькое, под самым потолком, окно. С тяжким грохотом за нашими спинами захлопывается дверь.

В углу камеры стоит и кланяется нам низенький, широкоплечий человек… Это – Эрих Кох?! Вытягивается. Руки по швам. Маленькие, в коричневых складках глазки впиваются в наши лица. Обширная лысина. Седые, почти до плеч, волосы, бурно растущие по краям массивной головы. Густые, длинные усы. Мясистые, в седой шерсти уши.

– Заключенный, военный преступник Эрих Кох! – выкрикивает «коричневый князь», награжденный Гитлером за особые заслуги золотым значком партии. – Камера прибрана, но не проветрена, в связи с моим самочувствием.

– Подойдите сюда, заключенный, – говорит пан Анджей. – Повернитесь спиной. – Кох подходит к врачу, вновь становится по стойке «смирно», разворачивается, как солдат, резким движением задирает полосатую куртку и нижнюю рубаху, стягивает их через голову. На предплечье выколот номер «90» в красном кружочке. Это номер его партийного билета. Случись, попади он в руки немецких врачей в бессознательном состоянии в те, гитлеровские еще, времена, – взглянув на этот номер, они предприняли бы все возможное, чтобы спасти этого человека. У всех нацистов, до сотого номера, есть такой знак. И рядом еще одна цифра: группа крови. – Так, заключенный, дышите… Не дышите. Как себя чувствуете?

– Слабеет зрение. Надо заменить очки.

– В следующий раз привезу с собой окулиста. – Врач слушает Коха, постукивает пальцами по его широкой спине, говорит: – Вот этот человек, что приехал со мной, журналист. Он из Калининграда.

– Из Кенигсберга! – резко произносит Кох.

– Стойте спокойно. Не поворачивайтесь. Этот человек хочет спросить у вас о…

– Я уже все понял. О Янтарной комнате! Где она, не так ли? – Кох поворачивается, с усмешкой глядит в мое лицо. – Наверно, уже человек сто меня об этом спрашивали…

– Выше…

– Что? Ах, да… – Кох приподнимает руки, врач вслушивается в стуки его сердца. Я с напряжением вглядываюсь в старческое лицо, пытаясь уловить сходство с тем Кохом, которого знал по фотоснимкам, по его изображению на глянцевой бумаге листовки. Врач кивает: можете надеть рубаху. Кох вталкивает ее в серые, с продольными светлыми полосами арестантские штаны. Говорит: – На этот раз я отвечу. Она вот тут! – Кох хлопает себя рукой по изборожденному морщинами лбу. – Она вот тут!! Целехонька! Вы хотите получить ее? Получайте. Но где именно, я скажу не полякам и не вам, господин из несуществующего города Калининграда.

– А кому же? – спрашивает врач, убирая в футляр стетоскоп.

– Только очень крупным, обладающим большой властью людям из Москвы! Тем, кто согласится со мной: глупо держать меня в этих стенах, понимаете?

– В обмен на Янтарную комнату?.. – Врач достает сигарету, закуривает, протягивает пачку Коху, но тот отрицательно мотает головой, он никогда не курил, никогда не употреблял спиртное. – Этот человек хочет задать вам еще несколько вопросов…

– Хорошо, но не могли бы вы, господин врач, перевести меня хоть на недельку в лечебный стационар? Я целый день дрожу от холода, ведь я старик, господин врач.

– Слушайте, о чем вас будут спрашивать, Кох.

– Я готов.

– Что вы можете сказать о коменданте города Отто Ляше? – спрашиваю я. – Не изменили вы своего к нему отношения?

– Никогда не изменю! – яростно выкрикивает Кох. – Я совершил величайшую ошибку, что не вздернул этого полицейского на первом же дереве Каштанен Аллее, где он жил! Военная бездарность, трус, подлец – вот в чьих руках оказалась судьба Кенигсберга!

– Второй вопрос: в чем, вы считаете, состояла главнейшая ошибка во время боев за Восточную Пруссию?

– Во-первых, я не смог уговорить фюрера остаться в его штаб-квартире, в «Вольфшанце», под Растенбургом. Останься он там, мы бы удержали нашу древнюю восточную провинцию. Во-вторых, я не смог убедить фюрера отдать русским Курляндию и все войска из Курляндского котла перевести в Пруссию. Тридцать дивизий жрали картошку со свининой и спали с толстозадыми латышками, когда мы обливались кровью на восточных границах рейха!

– И последнее: почему вы запретили эвакуацию местного населения? В марте сорок пятого года сотни тысяч женщин и детей, прорвав заслоны, ринулись в Германию по льду залива Фришес-Гафф. Слабый весенний лед проваливался под массой людей и повозок. Тонули люди, кони…

– Туда им и дорога. – Глаза Коха сверкают, он шумно втягивает воздух широкими ноздрями. – Смяли заслоны?! Черта с два. Нет такой силы, которая бы могла смять заслоны из бойцов восточно-прусской полевой жандармерии. Это по моему приказу они отступили, пропустили поток беженцев, дезертиров, всякой сволочи на лед! – Кох задохнулся, под правым глазом забилась синяя жилка. – Эта масса народа должна была биться с русскими до последнего патрона, лечь с гранатами под русские танки, защищая родину, а они?!

– Не волнуйтесь, заключенный. – Врач глядит на часы, кивает мне: наше время истекло. Говорит бывшему гауляйтеру: – Я вам выпишу лекарства. На неделю вас переведут в тюремный стационар. Там вас навестит окулист. Все поняли, заключенный Кох?

– Так есть! – отвечает Кох, отступая в угол камеры. Стоит по стойке «смирно». Это – Кох? Человек, который распоряжался судьбами миллионов людей… Сам стрелявший поляков и украинцев? Сейчас ему ужасно хочется попасть на недельку в теплый госпитальный стационар. Тюрьма есть тюрьма. В камере, действительно, холодно и сыро, мы совсем немного пробыли тут, но я уже чувствую озноб. Кох еще более вытягивается и повторяет хрипло, простуженно: – Так есть, пан доктор!

Скрежещет замок. Грохочет дверь. Оглядываюсь: железный стол, железный табурет, вцементированный в пол, железная койка, параша в углу, человек, кланяющийся нам в спину в углу темного, мрачного помещения. Дверь захлопывается. Тюремщик закрывает ее на ключ. Идет прочь, и мы следом. Мы идем, все убыстряя шаги, вдыхаем мерзостный, пахнущий дерьмом и хлоркой, какой-то застоявшийся, кислый воздух гулких, плохо освещенных помещений. Хоть бы начальник тюрьмы вновь предложил нам по чашечке «кавы»!

– Почему приговор до сих пор не приведен в исполнение? – Начальник задумался, поднялся из-за стола, запер дверь, вынул из сейфа три стакана, а пан Анджей извлек из своей сумки бутылку со спиртом. Мы закусили старым, пахнущим носками сыром, который был обнаружен в том же сейфе, и, еще немного поразмышляв, начальник тюрьмы сказал: – Тут, как мне кажется, есть некоторые важные обстоятельства, о которых я ничего не знаю, а если бы и знал, то не сказал бы, но! – Он поднял толстый волосатый палец. – Но, Панове, мы, тюремщики, все большие философы, так вот, есть одно, как мне лично… – начальник тюрьмы вновь поднял указательный палец, – понимаете, как мне лично кажется, обстоятельство, так сказать, морально-этического смысла. На совести этого коричневого подонка сотни тысяч жизней поляков, украинцев, русских, немцев. Так вот, Панове, приговоренный к смерти Кох не знает, когда приговор будет приведен в исполнение. И, засыпая, он, мертвея от ужаса, думает: «А вдруг – завтра?» И, заслышав утром, что дверь в его камеру открывается, он весь содрогается от ужаса: «Неужели – сегодня? Вот сейчас?!» И он почти что умирает от страха. И так каждый день, понимаете? Он уже тысячу раз умирал, Панове. Сколько по его приказу убито женщин, детей, мужчин, понимаете? Панове, может это и есть высшая и наиболее страшная мера наказания такому негодяю? – Подумал немного, усмехнулся. – И вот еще что удивительно, Панове. Эта тюрьма построена по его личному указанию в начале сорокового года. Столько было заключенных поляков, что их негде было содержать. Как-то он мне говорил об этом. И о том, что на чертежах тюрьмы написал: «Окошки сделать так высоко, чтобы заключенный любого, самого высокого роста не мог дотянуться до них. И второе: кроме решеток, на окнах укрепить плотные металлические сетки. Чтобы птицы не садились на подоконник». Построил тюрьму себе самому, Панове, это ли не перст божий, указавший на негодяя?..

Господи, что же это я? Уже четверть пятого, а там, в подвале особняка на бывшей Врангельштрассе, наверно, уже вскрыли бетонный ящик! Галстук, где мой галстук? А, черт с ним… Бандик, свинья ты этакая, это ты сожрал шнурок у кеда? А где же ключи от машины?..

Опоздал! Ящик уже вскрыт. Несколько мощных ламп освещают серые стены, угольный котел, груды разбитого бетона. Резкие, угловатые тени, белые лица собравшихся. Крышку отодвигают в сторону, что там? В ящике лежат тесно прижавшиеся друг к другу два иссохшихся трупа. Мужчина и женщина. Наверно, тут было очень сухо, в этом подвале, да и воздух не проникал сквозь бетон, и трупы не разложились, не рассыпались в прах. Тихий говор. Кто-то показывает мне истлевшую красную ткань: красное знамя, которым были покрыты мертвецы. И вот это еще было в ящике – листовки, желтые, сухо шуршащие листки… «АРБАЙТЕР ФРОНТ», написано сверху. «Прочитайте и передайте дальше!» «Вот перевод», – слышу я, и мне подают листок, торопливо, неровно исписанный шариковой ручкой. «Убийство рабочих без конца? 16 тысяч самоубийств, мотив которых – „непонятная смерть“ – 8809 случаев в одном году! ЭТО КАПИТАЛИСТИЧЕСКАЯ СИСТЕМА УБИЛА ИХ! Рейхстаг 48 параграфом жестоко задавил трудовой народ немыслимыми налогообложениями! Трудящиеся Хаберберга, пригорода и Розенау! 14 сентября вы пойдете на выборы. Кого вы хотите выбрать? Ответ вы дадите в пятницу, 22 августа, в 9.30 в Луна-парке в Розенау на публичном выборном собрании. НИ ЕДИНОГО ГОЛОСА ВРАГАМ РАБОЧЕГО КЛАССА. Долой фашистов!

ДОЛОЙ ЭРИХА КОХА! Все трудящиеся, выбирайте коммунистов, лист 4! Поддержите и обеспечьте выборный фонд КПГ! Да здравствует боевой союз с Советской Россией! Читайте газету „ЭХО ВОСТОКА“! Приходите все!

КПГ. Первый городской район Кенигсберга».

Кто эти люди? Почему в одном гробу-ящике? Почему мужчина и женщина? Муж и жена? Влюбленные? Люди, никогда не знавшие в жизни друг друга, убитые и уложенные тайно, вдвоем, в этот ящик?.. Красная ткань опускается на их тела. Со скрежетом надвигается тяжелая, в бетоне, крышка. Прощайте, товарищи.

Поздно вечером, пододвинув к себе словари, читаю письма. Вот очень коротенькое из Мюнхена от Вальтера Мюллера. «Рад узнать, что кирха Юдиттен уже под крышей. Мы каждое воскресенье всей семьей ходили туда по Рингхаусс и дальше, напрямик, через лесной парк Теодор – Кроне… И вот что еще: если в подвале появится вода, то пойдите на ручей, который течет из озера Фюрстентайх, мимо корчмы „Коперникус“, вдоль канала Ландграбен, и поглядите, не замусорен ли ручей. От каждого дома района Штеффек проложены к ручью осушительные трубки… Ваш Вальтер Мюллер».

Ручей, что течет вдоль канала? Вот в чем дело! Но что это такое «корчма „Каперникус“», уж не наш ли поселковый магазин, чья черепичная крыша так красиво отражается в темной воде канала? Но почему эта корчма, видимо, бывший постоялый двор, так называется? Надо будет спросить об этом у своего «содомника» Вальтера Мюллера.

Так, что тут еще?

Одно письмо из Польши. Вот что пишет мне мой друг и переводчик моих книг из Ольштына Болеслав: «Недавно мне удалось поговорить с Леонардом Нувелем, старшим офицером криминальной полиции из следственного отделения управления внутренних дел нашего Ольштынского воеводства. В последние месяцы жизни Эриха Коха он очень часто встречался с ним и вел долгие разговоры. Вот что он мне сказал, показав большой, туго набитый документами черный портфель: „Здесь столько сенсаций, столько тайн, которые теперь перестанут быть тайнами“. И, помедлив немного, добавил: „В том числе и тайна Янтарной комнаты. Сейчас я переписываю свои торопливые записи, потом надо будет все перепечатать, но времени мало, тут столько всего, что и десяток человек за год не разберутся…“ Многие журналисты пытались выведать, что там у него, в этих бумагах, но Леонард Нувель лишь таинственно улыбается… Приезжай, может быть, он хоть что-нибудь расскажет?..»