Текст книги "Пятая версия (Исчезнувшие сокровища. Поиск. Факты и предположения)"

Автор книги: Юрий Иванов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 28 страниц)

Нет, невозможно это представить, что люди могли осмелиться на подобное: полностью восстановить абсолютно весь Гданьск! Завидую. Таких людей, таких руководителей не нашлось в нашем городе, хотя нет, был один, как рассказывают старожилы области, первый по счету секретарь обкома Иванов. Он считал, что если уж и не весь абсолютно, но центр города, Кнайпхоф с Кафедральным собором, с другими кирхами и Королевским замком восстановить следует всенепременно, восстановить, чего бы это ни стоило. Какими силами? Предположим, при помощи немцев Поволжья – все ж земля-то немецкая! С этой идеей он и отправился в Москву. В два часа ночи его привезли в Кремль. Сталин выслушал Иванова. Неизвестно, что он ему сказал, но в гостиницу «Москва» Иванов вернулся под утро постаревшим на десяток лет. Он молчал, не отвечал на вопросы, а когда приехал в Калининград, вызвал второго секретаря, передал ему бумаги, уехал домой и застрелился.

А снег-то какой, все занесет! Глемб, видимо, завершил свое выступление в Королевской Каплице. Группками и поодиночке люди спешили в сторону городского вокзала, некоторые несли какие-то лозунги, свернутые на древках. Обширный продуктовый, с отделом промышленных товаров, магазин недалеко от вокзала был еще открыт. Возле него колыхалась быстро разрастающаяся толпа. В магазине было светопреставление, гам, крики, толчея. Скупали все, что попадалось на глаза.

Не хотелось разочаровывать администрацию ночного секс-шоу-бара, и, возвратясь в отель, я купил входной билет за тысячу злотых, передохнул немного и в двенадцать ночи спустился в бар. Там было полупустынно. Пяток далеко не молодого, примерно как я, возраста мужчин и десяток дам, сидящих кто поодиночке, кто вдвоем за столиками. Дамы пили кока-колу. Все, как по команде, глянули в мою сторону, но, видимо, сразу сообразили, что ни для одной из них я не представляю никакого интереса, хотя вот одна улыбнулась мне, вот вторая даже кивнула. И я чуть не кивнул! А на небольшой эстрадке парень в пестром трико изрыгал из своего горла столбы огня… Значит, Кох был в Данциге. С Кларой? Хотел отправить ее из Кенигсберга? Что удержало его от этого? Какое-то особое чувство? Что вывозил он из Восточной Пруссии?.. Бармен поставил на столик бокал с водкой на два пальца и бутылку кока-колы. Повел глазами в сторону той, что кивнула мне. Тут велосипедист выкатился на одноколесном велосипеде и начал кружить по эстрадке… Что вернулось, кроме Клары, назад, в Кенигсберг? Что отправилось в то страшное плавание?.. А что было в трюмах «Лея», «Генерала фон Штойбена»? Кто промышлял на «Густлове»?..

Потом пожилая, сильно накрашенная женщина пела низким, басовитым голосом, а после нее парень в смокинге танцевал с совершенно нагой, невероятно красивой девушкой, хотя нет, что это я, не совершенно нагой, отнюдь – она была в черных чулках и черных туфельках, но от этого ее нагота казалась еще более вызывающей, а белое ее тело казалось просто невероятно белым, такой белизны я никогда не видел…

Ну, ладно, а что с «черным портфелем» подполковника Нувеля? Прошел уже год после смерти Коха, что в тех бумагах, какие-то очень важные, да-да, государственной важности секреты? Но ведь Болеслав писал, что подполковник Нувель намекал: мол, и о Янтарной комнате теперь будет известно все-все?! Бармен подплыл, наклонился, вежливо держа одну руку согнутой за спиной, низким голосом предложил: «Не желает ли пан танцувать с той очаровательной дамой? – Он повел подкрашенными глазами в сторону белотелой, прикрытой длинными черными волосами женщины. – Это будет стоить сущий пустяк, две тысячи злотых, если, конечно, пан не пожелает еще что-нибудь…» Я выложил две тысячи злотых и попросил еще водки. Бармен принес. Лысый как колено толстяк направился к длинноволосой нагой красавице, видимо наплевав на СПИД, решил раскошелиться, а я поднялся к себе в номер.

…Утром поездом «Карморан» мы уехали с Ханной в Ольштын. Там я узнал, что подполковник криминальной полиции Нувель погиб в автомобильной катастрофе. Якобы разобрав все бумаги, свои записи бесед с Кохом и перепечатав их на машинке, он со своим черным, разбухшим еще больше портфелем отправился в Варшаву докладывать высокому начальству о беседах с Кохом. На автостраде в «полонез» подполковника врезался «мерседес». Подполковник был убит на месте, черный портфель с документами исчез.

Мои ольштынские друзья свозили меня в Барчево, на кладбище, где похоронен долгосрочный тюремный сиделец, бывший гауляйтер Восточной Пруссии. В одном из дальних углов кладбища мне показали площадку, на которой возвышалось десять холмиков, в каждый из которых был вкопан бетонный столбик с жестянкой, на которой виднелись лишь две буквы: «NN» – такие пометки делаются на могилах преступников, трупы которых не забрали родственники. Но где же лежит Кох? Никто этого не знает. Когда умершего привезли на кладбище, тут было вырыто десять могил. В какую яму его опустили? Кто его хоронил? Нет, никто этого не знает.

В Доме творчества в Ольштыне, куда мы под вечер приехали из Барчево, было полно творческих работников. В бильярдной первого этажа громыхали шары, шла игра на пиво, в ресторане стоял нестройный гул, облака синего дыма тучей клубились под потолком, и лица людей казались желтыми дынями. На других этажах в секциях композиторов, художников, рецензентов и критиков, тесно сдвинувшись за столами, громко, нетрезво, перебивая друг друга, говорили длинноволосые, бородатые и лысые «духовики», «смычки», рисовальщики «актов», портретисты, пейзажисты и начинающие литераторы. И в секции писателей стол уже был заставлен едой и бутылками. Все бурно обсуждали повышение цен на продукты, транспорт, уголь, пся крев – на уголь! Он и так-то был невероятно дорог, а тут еще повысили вдвое! Ругали чиновников, партийцев и бюрократов – они-то что, выкарабкаются, мол, «нет в мире петуха, который бы позволил вырвать из своего хвоста перья!», однако во всей этой нестройной, нервной шумности улавливалась одна всеобщая оценка: «А, вшистко едно!»

Да, вот что еще. Я все же решил вернуться домой не дальним окружным путем через Варшаву – Брест – Москву – Вильнюс, а коротким, по автостраде № 51, которая своим концом упирается прямо в нашу область на Мамоновском погранучастке. Рано утром к дверям отеля, где я остановился в последний день польской командировки, подкатил маленький синий «фиатик», за рулем которого был мой друг. Ханна помахала нам рукой, движок «фиатика», несмотря на свою малость, взревел, как мотор «КАМАЗа», машина дернулась и ринулась в путь… Через 40 минут мы были на границе. Польский пограничник, полный, розовощекий здоровяк, пил кофе в маленькой будке и смотрел телевизор. Мы быстро познакомились, объяснили ситуацию, пограничник все понял, посмотрел мой паспорт, сказал, что с его, польской, стороны «нет никаких проблем», пускай пан писатель идет к себе домой, выволок из кармана связку ключей и среди ключей квартирных, от машины, гаража и еще каких-то, больших и маленьких, отыскал нужный ему ключ от границы, которым он и отпер большой, амбарного вида замок, тяжко висящий на шлагбауме.

До моей Родины было всего девять шагов! Еще один шлагбаум, парень в зеленой фуражке, настороженно поглядывающий в нашу сторону, там стоял, красный, выцветший флаг на флагштоке виднелся и большой, видно, недавно подновленный транспарант: «РОДИНА ПРИВЕТСТВУЕТ ВАС!»

Такая торжественная минута. Еще несколько шагов, и можно опуститься на колени, сказав при этом со слезами на глазах: «Родина! Вот я и вернулся!» Зеленая фуражка, российское, «нашенское», так сказать, простецкое лицо. Лицо напряглось, встревожилось, парень громко приказал: «Стой! Назад!» – «Мне домой, тут рядом, тридцать километров!» – крикнул я, держа над головой свой раскрытый «молоткастый» паспорт, которому, как известно по Маяковскому, должны завидовать во всем мире. «Назад!» – грозно, успокаиваясь, проговорила «зеленая фуражка», и я понял, что да, надо поворачивать оглобли: графиню Марион Дёнхофф не выпустили, меня не впускают!

…Трое суток спустя я вышел на шумный, заснеженный, затоптанный перрон Белорусского вокзала Москвы. Опускаться на колени не хотелось.

Очень старая комната. Казна второй армии

«Уважаемый господин Штайн! Бывший сотрудник группы особого назначения СС „ОСТ-КЕНИГСБЕРГ“, фамилию которого Вы отыскали в британском архиве, еще не решил, встретится он с Вами или нет, но просил меня передать Вам следующее. Во-первых, вот суть зашифрованных букв радиограммы: „ОПЕРАЦИЯ „ЯНТАРНАЯ КОМНАТА“ ЗАКОНЧЕНА. ЕЕ МЕСТОНАХОЖДЕНИЕ: „B.S.W.F.““. Эти сокращения расшифровываются как „БЕРНШТАЙНЦИММЕР – ШАХТА – ВИТТЕКИНД – ФОЛЛЬПРИХАУЗЕН“. Он ручается, что в этом месте, Фолльприхаузене, были спрятаны многочисленные сокровища, награбленные во время войны. Совсем недавно в подвалах университета г. Геттингена были найдены дорогостоящие коллекции янтаря, принадлежавшие университету Кенигсберга. Эти сокровища… были перевезены сюда из Фолльприхаузена, после чего шахта осенью 1945 года была взорвана и затоплена…»

Юр. Ш-ц

«ДОЧЬ РОДЕ ПРИПОМИНАЕТ, ЧТО ЯЩИКИ С СОКРОВИЩАМИ БЫЛИ ВЫНЕСЕНЫ ИЗ ПОДВАЛОВ ЗАМКА И ОТВЕЗЕНЫ НА ВОКЗАЛ, НО ПОСЛЕДНИЙ ПОЕЗД УЖЕ УШЕЛ»

«Один бюргер, бывший военнослужащий из ВЕЙМАРА, сообщает, что спецгруппа, в которой он служил в начале 1945 года, получила приказ от крупного военного чина ШТАДЕЛЬМАННА оборудовать грузовое судно, с тем чтобы вблизи острова БАРНХОЛЬМ принять ящики с борта „ВИЛЬГЕЛЬМА ГУСТЛОВА“. Общий вес этого груза составлял примерно полторы тонны. Ящики якобы содержали в себе некий „ЯНТАРНЫЙ АЛТАРЬ ИЛИ КОМНАТУ“»

«ЯНТАРНУЮ КОМНАТУ и другие огромные ценности отправили в январе 45-го санным обозом по маршруту Кенигсберг – Хайлигенбайль, или Бальга, и далее по льду в направлении на ЭЛЬБИНГ…»

«СОКРОВИЩА КЕНИГСБЕРГСКОГО МУЗЕЯ ЯНТАРЯ, примерно 90 тысяч экспонатов, до апреля сорок пятого года находились в подвалах музея. Это мне сообщила перед смертью моя подруга, Элизабет Мюллер, бывшая сотрудница этого музея. Ищите. Копайте глубже, вот что она еще говорила.

Шарлотта Вайс, пенсионерка, г. Киль»

(Из различных сообщений архива Георга Штайна)

– Алло! Говорит майор. Кассу будем брать завтра, в 7 утра, пока на улицах еще мало народа. Вы готовы? Мешок под валюту сшит? Надо, чтобы он был крепким, из плотной ткани, так как сумма может быть весьма значительной. – Да. У нас все готово. Мешок и другие емкости. Прикроете?

– Будет обеспечено. Двое вооруженных парней. До завтра. Итак, все готово. Люди «прикрытия», транспорт, помещение для «валюты». Вряд ли кому в голову придет, что мешок с деньгами будет доставлен в Кукольный театр. Интересно, сколько же мы «возьмем»?

…Без четверти семь припарковав машину у Дома художников, отправляюсь к городскому парку, перед входом в который стоит «Копилка Памяти» нашего отделения Фонда культуры. Надо сказать, что она значительно отличается от копилки в Старом Мясте в Варшаве. Во-первых, она весит почти тонну. Подъемный кран нужен, чтобы ее похитить. Во-вторых, деньги можно извлечь, лишь подняв ее краном, именно тогда в дне открывается хитроумно устроенная дверка. В-третьих, копилка – под сигнализацией, и, в-четвертых, она освещается прожектором. Кроме того, нашу копилку охраняет местное отделение милиции, ночные патрули обязательно проверяют, все ли тут в порядке. Увы, мои опасения не оказались напрасными! Уже два раза были совершены попытки «очистить» копилку, но наша милиция сработала великолепно, хотя в конструкцию пришлось внести и некоторое дополнение в виде стальной решетки на пуленепробиваемом стекле. Оказывается, если со всей силы трахнуть по этому стеклу кувалдой, то и оно не выдерживает. Однако вот и майор, молодой человек в синем спортивном пиджачке, и его «парни», которые становятся по разным краям площадки, зорко поглядывают во все стороны. Мой верный помощник в «культурфронтовских» делах, Нина Петровна, высокая, симпатичная женщина, спешит, несет полосатый мешок для «кассы». Подкатывает машина с краном. Кран вздергивает копилку на тросах, на ее основание, как торбу на морду лошади, натягиваем мешок. Поворот секретной задвижки, и в мешок с глухим шумом и звоном ссыпается «валюта». На всю операцию уходит 15 минут. «Парни» из группы майора помогают нам донести деньги в одну из комнаток Кукольного театра, бывшей кирхи Луизы. Гипсовый Калинин, огромная, с козлиной бородкой, крашенная шаровой краской голова в очечках, стоящая на том самом месте, где некогда стояла св. Дева Мария, провожает нас сощуренным, дьявольски внимательным взором.

Итак, за дело. Нина Петровна расставляет на длинном столе десяток синих пластмассовых тазиков. С помощью милиции мы громоздим мешок на стол и вываливаем содержимое в эти тазики. Жмоты, думаю я, глядя, как тазики заполняются «медяками» и «серебрухой», пожалели денег на Кафедральный собор, реставрацию домика Канта, бюст Пушкина, на памятник «афганцам», а именно на эти цели собираем мы деньги. Но вот в тазики посыпались и рубли, трояки, «красненькие».

Стук монет, мелькание желтых и серебряных кружочков. Вот так же когда-то и мы, бездомные ленинградские дети, считали нашу добычу в ледяном подвале «стекляшки», сгоревшего и расплавившегося в сентябре сорок первого года «Стеклянного», что был в Госнардоме, театра. Мы обитали там коммуной или «толпой», как нас называл наш «старшина» и наш «отец», огромный, бородатый – одни глаза из бородищи торчат – «матрос с героического крейсера „Варяг“», за коего он себя выдавал, одноногий, на скрипучей деревяге Петр Лукич Ракитин. Он насобирал нас, оставшихся без родителей мальчишек и девчонок, «столпил», как он выражался, вот тут, в этом подвале, на стенах которого кустился черный от копоти лохматый иней, а посреди жарко гудела огнем раскаленная, вся в золотых искрах печка-буржуйка. «Толпа! Слушай старого матроса! – часто говорил нам „героический моряк“. – Чтобы выжить, надо работать. Кто не работает, тот околевает!» Мы «работали» на Сытном рынке. «Сшибали» там, что могли. Кто воровал, кто пел, кто играл в «три картинки» и «ремешок с петелькой», девчонки изображали цыганок, а кто попрошайничал: «Мамочка моя померла-а-а от голода-а-а… Сестренка дома помира-а-ат… Братишка ножки отморози-и-и-л…» И Петр Лукич Ракитин пел. Стоял, опираясь на костыль. В бескозырке с надписью старинными буквами «ВАРЯГЪ» и золотыми якорями на лентах. Чтобы уши не отмерзли, голова его была замотана черной тряпкой, бескозырка нахлобучена сверху, полушубок распахнут, виднелась там тельняшка, ее сине-белые полосы. «Н-на-верх вы, товарищи!.. – не пел, а хрипло, выдыхая облака пара, орал Петр Лукич. – Все по м-местам, п-паследний п-парад н-наступа-ает!» Время от времени он хватал кого-нибудь из толпы, притягивал к себе и не отпускал, пока тот не бросал в медный котелок, тоже с надписью «ВАРЯГЪ», привязанный к ремню с бляхой, помятый трояк или рублевку. А когда темнело, голодные, полуживые от холода и усталости, мы сползались в свой подвал. «Р-ряк, р-ряк!» – скрипел протез Петра Ракитина. Чем сильнее был мороз, тем громче скрипел его протез. «Р-ряк, р-ряк!» А в подвале уже вовсю пылали поленья в «буржуйке», дежурные готовились к встрече, уже булькало в огромной черной кастрюле, там варилась похлебка из жмыха, но, прежде чем взяться за ложки, мы высыпали свою добычу на огромный стол – медяки, «серебруху», «бумажки». «Толпа! – хрипло говорил Петр Лукич. – Плохо работаем! Мало души в дело вкладываем! Ну-ка, вот ты, – он тыкал в меня толстым, грязным пальцем. – Как ты формально „рыдал“ сегодня, а? „Ма-ама померла!“ Надо рыдать так, чтобы слезы с глаз сыпались, а ты?..» «Тут тысяча, вот еще тысяча…» – слышался голос очкастого Левки Горбунова, «студента философических наук», как он себя называл, прибившегося к нам и взявшего на себя заботы о подсчете денег, которые он потом сдавал Петру Лукичу…

«Тут сто, – слышу я голос нашей бухгалтерской „половинки“ Любы, которая работает в Фонде на полставки, – кладите вот сюда». Прав оказался директор Королевского замка пан доктор Александр Гейстер: после первого, довольно значительного «съема» почти в 4 тысячи рублей, волна пожертвований схлынула, и денег в копилку стало падать меньше, но уж сколько есть, столько и есть. Мог ли я предположить, что спустя столько лет буду вновь собирать медяки? Теперь для деятельности Фонда культуры? Однако подсчет денег – дело долгое, а у меня сегодня будут гости – барон и баронесса фон цур Мюлен, и надо подготовиться к их приему, времени в обрез…

Да, времени в обрез! Элегантный, розоволицый, весь пышущий здоровьем и устойчивым благополучием, барон Бенгт фон цур Мюлен то и дело поглядывает на часы и снимает, снимает, снимает. Время от времени он коротко и быстро говорит, а его очаровательная жена держит в руке диктофон, делает запись, дополняя барона и своими наблюдениями. Барон – владелец фирмы «ХРОНОС ФИЛЬМ», находящейся в Западном Берлине. Журналист, публицист, кинооператор и режиссер фирмы, а его жена Ирмгардт – сотрудница и сценарист его фильмов, монтажер и художник, общественный, как и барон, деятель. Снимают они сейчас обширный, кажется двадцатичастевый, фильм «Двадцатый век». Они первые кинематографисты Западного Берлина, путем невероятных усилий и хитроумных ухищрений «пробившиеся» в Калининград, чтобы сделать видеофильм о прошлом и настоящем нашего города.

Времени в обрез. Срок приезда в этот наш «таинственный» для западного человека край, в своеобразную «терра инкогнита», крайне мал, а хочется увидеть так много. Барон! Вы современный первооткрыватель, вы Колумб, ваш фильм будут смотреть с таким же интересом, а может быть и большим, чем фильм о посещении каких-нибудь индейцев-«змееловов», обнаруженных в самых неизученных глубинах таинственной, непонятной и страшной страны Амазонии!

Мчим по улицам и площадям города. Барон не выпускает из рук видеокамеру, снимает все подряд: дома, магазины, трамвайные остановки, ржавые, переполненные мусором ящики, киоски, толпы куда-то спешащих, втискивающихся в трамваи людей. Машина то и дело ужасно сотрясается. Как ни старается шофер, но колеса нет-нет да и попадают в асфальтовые дыры, в которых виднеется серая, ровная, матово поблескивающая брусчатка. Барон удивленно пожимает плечами, думает, наверно: «Как это понять? Куда смотрят местные власти? Они что, не ездят по городу? На вертолетах летают? Случись такое, хоть одна вот такая дыра, в Западном Берлине, наверняка бы мэр города потерял свое кресло!» Так ли он думает или нет, но спрашивает меня, зачем брусчатку, этот привезенный из Швеции или Норвегии гранит, залили асфальтом? Простите, но ведь это… гм, ну, к примеру, то же самое, что раму настоящего красного дерева покрыть серебрином. Ведь квадратный метр брусчатки стоит примерно столько же, сколько несколько сот квадратных метров асфальта!.. Господи, что я ему могу ответить? Этот вопрос уже давным-давно мучает и меня: зачем? Тем более что и для новых-то улиц гудрона не хватает, вот, пожалуйста, дыры заляпать нечем. А вот это, смотрите, отвлекаю я его, бывший Зюйдбанхоф, он совершенно такой, какой и был всегда.

Барон быстро взглядывает на часы и снимает, снимает. Снимает серые бетонные пятиэтажки, всю эту унылую, плоскофасадную, глазу не за что зацепиться, убогость, нашу центральную, несоразмерно широкую и от этого производящую еще более удручающее впечатление улицу, бывший Штайндам, ныне Ленинский проспект. «Но почему, простите, „Ленинский“?! – искренне удивляется барон. – Простите еще раз, но эта улица с домами… гм, такого барачного типа, это что, символ ленинизма?! Я совершенно ничего не понимаю, или это ваш, простите, восточный советский юмор?..» Барон, я тоже ни черта не понимаю, какие там мысли клубились в головах наших местных руководителей, когда этой дерьмовой улице давали такое наименование. А что касается архитектуры, так вся страна застроена подобными пятиэтажками, с торчащими кое-где унылыми девятиэтажками, но, знаете, тут было все разбито, раздолбано, английская авиация в сорок четвертом году постаралась, да и наши во время штурма добавили. Пустыня была сплошная! Лунный, так сказать, в больших и малых воронках, пейзаж. И столько было трудностей, полстраны лежало в руинах, до красоты ли?!

Глаза бы мои не смотрели на этот проспект, кто ни приедет, гость ли издалека, московский ли знакомый, все об одном и том же, а другой дорогой в центр не попадешь. И вот ведь что интересно: есть отличные проекты реконструкции проспекта, но… но разве за эти годы мы стали богаче?.. Однако, барон, и вы, милая Ирмгардт, посмотрите, это бывшая кирха Святого семейства, не правда ли, как великолепно восстановлено здание? А это, справа, – бывшая Биржа. И тоже отлично восстановлена, и огромные львы при входе держат огромные геральдические щиты, да, на них были гербы Кенигсберга. Почему сейчас нет? Был у нас тут один руководитель, «знаток геральдики», приказал стесать, да, такая досада, он же приказал снести и самое красивое здание города, Лютеранскую кирху, – этого я барону не говорю, думаю с горечью про себя. Был у нас такой секретарь обкома, который мечтал из этого древнего, с редчайшей, во многом сохранившейся архитектурой сделать «показательный российский город». И сделал бы, если бы другие люди, правда, рангом пониже, не сопротивлялись. И в открытую, и скрытно… Барон снимает. Ирмгардт записывает его краткие высказывания или, отложив диктофон, шуршит картой Кенигсберга, изданной в ФРГ в издательстве «Г. Раутенберг» в минувшем году, да-да, мы еще потом, завтра, побываем у собора, снимайте пока отсюда, сверху, с огромного моста-эстакады, перекинувшегося через старый и новый Прегель… Коля, сбавь скорость.

Внизу под нами зеленый остров, на котором когда-то был один из трех, слившихся в единый Кенигсберг, городов – Кнайпхов. Когда в Калининграде как-то побывал Брежнев, он, завидя собор, пробурчал через плечо «главному хозяину» нашей области: «А это еще что за гнилой зуб минувшей войны? Снести! А тут, знаете, постройте что-нибудь эдакое… – пошевелил толстыми пальцами. – В духе нашего великого времени, нашего созданного нами… э-э-э, развитого социализма? Что вы сказали? В списке редчайших памятников архитектуры? Я скажу кому надо. Вычеркнут из списка».

Иногда я думаю о том, что условно людей можно разделить не только на умных и глупых, гордых и, так сказать, простых, на злых и добрых, но еще по сути своей, – на созидателей и разрушителей. И это слово «созидатель» может относится не только к художникам, поэтам, скульпторам, архитекторам, нет, именно ко всем. Руководитель любого ранга может быть либо созидателем, либо разрушителем. Наш «главный хозяин» считал себя созидателем. Он хотел, чтобы все тут было, как в России. Все огромное, бетонное, плоское, без всяких «украшательских штучек». Главный вокзал Кенигсберга, Зюйдбанхоф, уцелел, но было приказано: разработать проект, чтобы он не выглядел по-немецки. «Созидая» новый, социалистический город, «хозяин» требовал, чтобы тут ничего не было от прошлого, он мыслил себя строителем некоего нового, созвучного нашему «прогрессивному, бурному времени». И в сохранившиеся от прошлого районы Старого города вползали бетонные чудовища, с крыш была ссыпана черепица, их покрыли шифером. Или, как и везде, крыши делали плоскими (и сейчас делают). Это тут-то, в приморском краю, с глубокими, сырыми снегами, с ливнями и дождями! Каждое лето в городе можно увидеть одну и ту же картину: по плоским крышам бродят мужики, кроют матом горсовет, а кровлю рубероидом и заливают его жидким гудроном. Каждое лето! В эти крыши столько вколочено средств, что можно было на эти деньги сделать крыши из меди!

Наш «главный хозяин» не любил соседей-литовцев, потому что с таких же земель, как у нас, они снимали урожаи значительно более высокие, чем в наших убогих колхозах и совхозах, что, въезжая со стороны Литвы в нашу область, можно было и не спрашивать, кончилась ли уже Литва, началась ли уже Калининградская область, потому что сразу бросались в глаза и разбитая дорога, и осыпающиеся крыши бывших роскошных усадеб и ферм, облупленные стены, бурьян вдоль дороги. Он не любил поляков, потому что те, еще более бедные чем мы, пашущие на лошадках, умудрились в своей, перешедшей к ним после войны, Западной Пруссии, нынешних Ольштынском и Эльблонгском воеводствах, восстановить все замки, дворцы и многочисленные кирхи, построить при помощи французов первоклассные, для иностранных гостей, отели и содержать автострады и города в отличном, европейском состоянии.

Этот кусочек нашей земли, промытый зябкими и горькими балтийскими ветрами и прогретый теплым дыханием Гольфстрима, был когда-то своеобразной Меккой и для литовцев, и для поляков. Тысячами они шли из своих бедных, под соломенными крышами деревень в этот огромный, современный – ведь один из первых трамваев в Европе пошел в Кенигсберге – и ученый город. Сюда, «к нам», когда-то шли и ехали соседи, чтобы набраться ума-разума, издать тут газеты, журналы и учебники на литовском языке, заработать деньги, приобрести редкие у себя товары и отличные, дешевые продукты. Однако, простите, да-да, сейчас мы приехали в самый центр города, вон то здание – бывший Нордбанхоф, а вон то, красное, – Полицайпрезидиум. Что сейчас в нем? М-мм, тоже полицейское управление, а вот то здание – бывший Дворец правосудия, а вот это, где внизу магазины, бывший Новый магистрат. Посмотрите, барон, я взял фотографию, старую открытку, видите, все, как было. Англичане в основном бомбили центр и юго-восток города, где мы только что были, да и самые жестокие бои происходили там, а вот здесь, в северо-западной части, город почти не пострадал. И знаете, хоть и трудно было, но удалось множество зданий восстановить, и некоторые немцы, старые кенигсбержцы, говорили мне: «Боже, как будто все как и было!»

Что там за очередь? Жуткая толпища возбужденного народа клубится у основания «магистрата». Милиционеры кого-то выдергивают из очереди. Видны красные, озлобленные лица. Чуть дальше виднеется огромный ангар кинотеатра, который конечно же называется «Россия», и барон говорит: «Какое-то необыкновенно интересное кино? Билеты так трудно достать?» – это что, черный западный юмор? – «А, – догадывается барон, – очередь за мясом». Барон, когда мясо продавалось в наших магазинах?! Но что мы тут застряли? Ах, красный свет… Прямо к нашей машине вываливается вдруг из толпы растерзанный, в расстегнутой до пупа рубахе парень с бутылкой «бормотухи» в руке. Да поехали же!

Эту сцену барон не снимает. Сидит в грустной задумчивости. Ну вот, поехали… Это площадь Победы, бывшая Трех маршалов, бывшая Адольф Гитлер-плац, бывшая Ханза-плац. Да-да, я уже говорил, Дворец правосудия, тут в 1913 году проходил знаменитый «искровский» процесс, Карл Либкнехт тут выступал, а эти бронзовые борющиеся быки скульптора Августа Гауля стоят, как будто они тут стояли всегда.

Барон просит притормозить машину, он не обратил внимания на эту мою фразу – «как будто», иначе мне бы пришлось объяснять, что я подразумевал. «Как будто» потому, что сразу после войны эти замечательные быки, поставленные тут в ноябре 1912 года, были сняты с постамента и установлены перед зданием бывшего Управления финансов Восточной Пруссии, где разместился штаб особого военного округа и его политуправление. Они красовались там несколько лет, хотя злые военные языки утверждали, что эти быки символизируют не борьбу зла и добра, а борьбу между штабом и политуправлением. Когда округ ликвидировали и в прекрасно сохранившемся, среди вековых каштанов, здании поселились обком КПСС и облисполком, кто-то зловредно утверждал, что теперь они, эти могучие, налитые силой животные, намекают на противостояние между обкомом и облисполкомом. Но это глупость, ерунда, противостояния не было, какой это облисполком может противостоять обкому. И тем не менее быков убрали, но не на свое привычное место, а… в зоопарк, к живым его обитателям, в компанию к двум бронзовым же лосям, один из которых стоял когда-то перед известным в Европе книжным издательством «Унцер унд Грефе»…

А перед обкомом и облисполкомом появилась новая композиция: Ленин и Сталин сидят на скамеечке, беседуют. Регулярно, обычно к майским и ноябрьским праздникам, вождей подправляли серебряной краской, как-то сам видел – кисточкой по усам! – и они блестели как новенькие. Постамент же быков пустовал. И довольно долго, хотя от горожан и поступали предложения вернуть сюда быков, но что-то неприличное виделось нашим руководителям, чтобы вот так, запросто, прямо на центральной улице, появились какие-то быки! Символ борьбы добра и зла? Какого зла? Какого добра? И вдобавок чуть дальше, на площади, – Сталин Иосиф Виссарионович в бронзовой шинели и бронзовых сапогах стоит, а тут – быки?! Как все это воспримется в центре?

Потом в одну из ночей Иосиф Виссарионович перекочевал на другую площадь, чуть дальше, уступив свой серый, мавзолейного облика пьедестал Владимиру Ильичу Ленину. Те, кто жил в домах у площади, говорили, будто слышали его тяжкие бронзовые шаги. Правда, развенчанный вождь не очень долго возвышался напротив универмага «Маяк». Как пришел, так и ушел в одну из черных, дождливых ночей. Куда направлялся? Кто пригрел или припрятал его? Этого сейчас никто сказать с точностью не может, но некоторое время огромный и страшный вождь лежал в хоздворе винного магазина, что напротив и чуть наискосок от опустевшего постамента, и коротал время с местными выпивохами, которые, рассевшись на его бронзовой груди, кокали яйца о могучий нос «вождя всех времен и народов» и били бутылки о его голову, все тут было усыпано яичной шелухой и острыми зелеными осколками. Сколько кроется за этим небольшим, но впечатляющим сюжетом! Сам он, его страшная жизнь, сталинщина, его странная смерть, обращения в правительство местных, «маленьких вождей» с просьбами о сооружении ему памятника в Калининграде, нервные художественные советы: «Кажется, что-то тут с усами не очень похоже, не слишком ли длинна шинель?» И благоприятное решение, восторги местной прессы: да, памятнику быть! И указание сверху: «Металл изыскать на месте». И опять трудно сказать с полной уверенностью, но якобы в эту многометровую фигуру, голову, руки, сапоги «влились» «изысканные на месте» бронзовая обнаженная женщина со снопом – символ плодородия и благополучия – что возвышалась над входом в Восточно-Прусский сельскохозяйственный банк, который размещался на углу бывшей Штреземан и Бетховенштрассе, а также скульптурная группа под названием «Мир», скульптура Вальтера Розенберга и фигура «Немецкий Михель», что стояла у форта «Врангель». Исчез Сталин и со скамейки, на которой он несколько лет восседал с Владимиром Ильичем. И что замечательно: Сталин исчез, а Ленин остался, сидит, как и сидел, а вместо «верного соратника» – пустота, воздушность!..