Текст книги "Пятая версия (Исчезнувшие сокровища. Поиск. Факты и предположения)"

Автор книги: Юрий Иванов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 28 страниц)

Анке из Тарау. Рыцарь, стрела и крест

«ОПЕРАЦИЯ „ОСОБОЕ ЗАДАНИЕ ЛИНЦ“ осуществлялась как тайная государственная задача. Она подчинялась непосредственно только Гитлеру и Борману… Для создания музея мировой величины в Линце Гитлеру требовался большой специалист, и Гитлер нашел его в лице профессора Ханса Поссе, 59-летнего директора Дрезденской галереи, превосходного знатока итальянского Ренессанса и барокко. Первая страна, где Поссе проявил свой организаторский талант и свое глубокое знание искусства, была Австрия, национал-социалисты дали ему громадное задание – разобраться в колоссальных богатствах, которые они собрали у умерщвленных ими еврейских владельцев. Были похищены дорогостоящие коллекции, состоящие из многих предметов искусства… общей стоимостью 60–70 миллионов рейхсмарок… Полный огня и энергии, Поссе взялся за свою новую работу с украденными у евреев ценностями, заключив тем самым договор с самим дьяволом.

Затем наступил черед покоренной Польши. Вот что сообщает Поссе, вернувшись из Польши в конце 1939 года: „Из Кракова ежедневно отходят вагоны с предметами искусств под надежной охраной, эти предметы взяты из официальных учреждений, из церквей или у частных владельцев“. В конце января 1941 года из Парижа был отправлен первый транспорт, 25 вагонов запакованных в ящики живописных полотен, мебели, фарфора, фаянса и пластики. Затем настала очередь Голландии, куда Поссе приехал в июле 1940 года. „Сообщаю, что в ближайшие дни будет выслано первое мое багажное отправление из Голландии (68 картин и скульптур) фюреру в Мюнхен…“ – писал Поссе 28 ноября 1940 года… С началом войны с Россией Поссе появляется и в Прибалтике. С какой целью? Что он ищет там? Ответом мог бы послужить документ, лежавший в его кармане и подписанный Гитлером: „Профессор Поссе выполняет особую миссию „Линц“, строительство музея искусств в городе Линце на Дунае. Все партийные и государственные органы обязаны поддерживать господина Поссе во ВСЕХ ПРОВОДИМЫХ ИМ АКЦИЯХ. Подпись: А. Гитлер“…»

Из материалов газеты «Ди Цайт»

«ГЕОРГ ШТАЙН – госпоже д-ру ЕЛЕНЕ СТОРОЖЕНКО, геолого-археологическая экспедиция, г. Калининград. ВЕСЬМА ПОЧТЕННАЯ ГОСПОЖА! Во-первых, я пересылаю Вам несколько интересных документов, касающихся разграбления российских исторических ценностей нацистами в минувшую войну. Возможно, что они будут полезны Вам и Вашей работе. Во-вторых, что Вам известно о некоем Отто Рингеле, что это за таинственная фигура, то и дело мелькающая там, где речь идет о Янтарной комнате и прочих ценностях? Далее, что Вам известно о некоей „госпоже Кулашенко“, которая тоже то и дело как бы возникает из прошлого, из небытия, когда мы сталкиваемся с теми или иными сокровищами, что были вывезены нацистами с Украины в Восточную Пруссию? И, естественно, я вновь задаю Вам известный вопрос: не появились ли у Вас какие-нибудь материалы (справки, документы, намеки на сведения) по поводу весьма интригующих меня т. н. „Сокровищ стеклянных ящиков“? Буду рад получить от Вас новые вести. Что касается Вашего вопроса по поводу версии „ТАРАУ“, то могу сообщить следующее. В настоящее время я составляю обширную работу, которая называется „МАТЕРИАЛЫ О ВЕРОЯТНЫХ ЗАХОРОНЕНИЯХ ЦЕННОСТЕЙ КУЛЬТУРЫ, ПОХИЩЕННЫХ ФАШИСТАМИ“ (это своеобразный итог моей поисковой, по документам, работы), где у меня о Тарау сказано следующее: „КАРТА № 1489 – ТАРАУ. Исторический памятник – ОРДЕНСКАЯ ЦЕРКОВЬ В ТАРАУ, которой необходимо уделить ОСОБОЕ ВНИМАНИЕ, а также ОПЫТНОМУ ХОЗЯЙСТВУ ИЕЗАУ СЕЛЬХОЗФАКУЛЬТЕТА УНИВЕРСИТЕТА г. КЕНИГСБЕРГ („АЛЬБЕРТИНА“)“. Приложение: документы 4242/43 и 454».

Ваш Г. Штайн

«ТАРАУ! Я почти уверен, что не ошибаюсь: это название я услышал осенью сорок четвертого года на косе ФРИШЕ-НЕРУНГ, в НАЙТИФЕ, в концентрационном лагере, находящемся среди песчаных гор, между морем и заливом ФРИШЕС-ГАФФ. В этом концлагере содержались военнопленные. Поляки, бельгийцы, французы и мы, русские, а среди них и я, сержант пехотинец Федорчук Владимир Петрович. Я попал в плен 8 октября 1944 года во время ГУМБИННЕНСКОЙ ОПЕРАЦИИ. Лагерь, в котором я оказался, был „разовым“. Или, вернее, „разового использования“. Людей отсюда вывозили, но никто назад не возвращался. Один охранник мне сказал: „Моя бабушка русская. Беги, если можешь. Если тебя отсюда увезут, то это смерть. Отсюда берут людей, чтобы рыть тайные убежища, бункеры, хранилища, тайные склады. Ты все понял? Тот, кто эти тайники строит, тот должен умереть. Завтра будут собирать группу на работы в ТАРАУ“. Жили мы в песчаных пещерах. До войны я занимался спортом, решил, что надо бежать, убегу, если меня завтра не отправят в Тарау. (Где это? Не знаю.) Утром нас всех построили и отобрали сто человек французских военнопленных. Подошел катер с баржей, всех погрузили туда, и они поплыли по заливу в сторону едва виднеющегося берега. Ночью я прокопал под проволокой проход, выполз к берегу, сбросил с себя одежду, связал ее ремнем и поплыл. Добрался до берега. Две недели скрывался в лесу, воровал картошку и разное другое из сараев бюргеров. Потом меня схватили и направили в ШТАЛАГ № 8 под ПРЕЙСИШ-ЭЙЛАУ. Там я и сидел до прихода наших. Возможно, это мое сообщение поможет в вашей поисковой работе».

Ленинград, пр. Чкалова, Федорчук В. П.

«ВЕРСИЯ „ТАРАУ“. Сведения из разных источников (несколько заявителей) таковы. Глубокой осенью сорок четвертого года в местечко Тарау прибыли немецкие войска спецназначения. Все местное население из Тарау было выселено. Поселок оцеплен войсками. Поставлены посты. После этого в поселок прибыли грузовики со строительными материалами и „иностранными рабочими“, военнопленными французской национальности. Две или три недели велись какие-то тайные работы. Слух был: оборонительные сооружения. Время от времени, по вечерам особенно, слышалась стрельба. Потом приехали еще несколько машин. Два или три тяжело нагруженных грузовика и легковая машина. Вскоре и они уехали. Охрана была снята. Местное население, те, кто не уехал в Германию, боясь прихода русских, вернулись в свои дома, но никаких оборонительных сооружений обнаружено не было. Возле кирхи появилась новая, очень большая могила, в которой, едва присыпанные землей, лежали трупы, несколько десятков убитых французских военнопленных. В подвале дома священника было много военной одежды с французских военнопленных, обширные подвалы кирхи, в которой раньше были старинные захоронения, были засыпаны до самого потолка свежим песком. Кто-то из жителей нашел несколько кусков янтаря».

Рижская поисковая экспедиция при газете «СМ»

«ОБНАРУЖЕН ТАЙНИК! Телефонограмма. Срочно. Иванову, Овсянову. В фасадной части кирхи нами обнаружен ТАЙНИК. Будем вскрывать сегодня в шестнадцать. Просим прибыть для присутствия при вскрытии».

ПАРАМОНОВ, экспедиция «СМ».

Тайник. Только начали работать, и уже что-то отыскалось? Что в нем? Янтарная комната? Этого не может быть. Если тайник устроен в фасадной части кирхи, то вряд ли он очень большой вместимости, это во-первых, а во-вторых, чтобы его соорудить, вряд ли нужно было столько военнопленных и стройматериалов, да и времени, какое тут было потрачено осенью сорок четвертого года. И все же! Хоть бы повезло, хоть бы там, в этом тайном сооружении, что-нибудь оказалось. Работа рижских поисковиков складывалась сложно, со скрипом, с большими трудностями. Казалось: вот же, есть люди, решившие посвятить свои отпуска такой благородной цели, как отыскание исчезнувших в минувшую войну несметных исторических и культурных сокровищ, не подростки-романтики, все «взрослая», солидная, степенная публика, историки, археологи, этнографы, криминалисты. Есть современнейшая поисковая аппаратура, способная электронным лучом заглянуть в землю, карты, схемы. Собраны обильный материал и деньги, есть вера в свое дело, в свою удачу и понимание: если государство отказалось от поиска, то кому же, как не им, энтузиастам, заняться розыском исчезнувших сокровищ? Не для себя. Для государства же!..

Куда там! Местные газеты, областная «правда» и молодежная «комсомолец» прямо-таки на дыбы вскинулись: как так? Кто-то к нам приезжает? Будут рыться в нашей земле? Какие-то «варяги» латышские? Потревожат захоронения? Буровые работы у стен древней кирхи? Не разрешать. Не пускать! Это антигуманно: поисковые работы на кладбище! Этакий чистый, праведный гнев, взывание к душе, совести. Странно только, отчего это обе газеты молчали, когда кувалдами разбивали мраморных ангелов, лики святых, кресты и великолепные памятники на тридцати старых кенигсбергских кладбищах, когда тех же бронзовых ангелов сдавали на вес, как цветной металл, на склады металлолома? Когда в Калининграде, Советске, Черняховске да и других городах и поселках кладбища сносились бульдозерами, могилы заравнивались, а разбитые надгробия сваливались в старые воронки? Когда не только немецкие, но и кладбища русских воинов, погибших в Восточной Пруссии в первую мировую войну, в дни знаменитых «августовских пушек», и те почти все уничтожены? Не дрогнула душа у газетчиков оттого, что на месте самого древнего, самого обширного кенигсбергского кладбища сооружен ныне «Парк культуры и отдыха (звучит-то как! Есть разве парки „бескультурья“?) имени Калинина»? «Колесо обозрения», «летающие качели», «зеркала смеха», танцы-шманцы на костях? Рев музыкальных автоматов, «пиф-паф» в фанерных тирах, «пуфф!» – и подлодка тонет в павильоне игровых автоматов; шашлыки, мороженое, «массовые гуляния» и бег в мешках на чьих-то могилах? Детские визги и смех – кто-то разглядывает свою физиономию в кривом зеркале, успокоиться не может: ну и рожа, вы только поглядите! И лишь порой кто-то испуганно вскрикнет, и будто ледяной водой омоет сердце: ковырнул ногой какой-то желтый, отполированный до блеска множеством ног камень, и он выпростался из плотной земли. Не камень, а половина черепа. «Эти кости так и лезут из почвы. Будто растут. Особенно после дождя, – как-то рассказывал мне один из сотрудников парка. – Нужно все залить асфальтом, тогда не полезут?» А может, лучше парк перенести на другое место? Мои предложения на этот счет на сессии городского Совета народных депутатов приняты не были. «А веселиться где? – крикнул кто-то из зала. – Оставить город без культпарка?» Что ж, будем танцевать на костях!

Но это так, горечь, обида, что ли? Ничего не делаешь – никто тебя не трогает… Сейчас – этот тайник, вот что главное. Хоть бы повезло! Тот, кто ищет, должен когда-то хоть что-нибудь найти! Сорок лет поиска, и пока ничего порядочного не найдено, а отсюда и скептицизм, неверие, насмешки. Можно себе представить, как мечтал что-нибудь серьезное, солидное найти Георг Штайн, сколько переживаний, надежд, разочарований! Дома: «Сад гибнет, в долгах сидим, а ты, Георг?!» В поселке: «Ну как, Георг, когда ты найдешь свое сокровище? Позови, когда золотые монеты считать будешь, помогу…». В прессе: «Наш неутомимый садовод-кладоискатель не падает духом, кто не знает прусского упрямства?» Как ему надо было что-то найти, обнаружить, заставить поверить в себя, да и дела свои материальные поправить. Стеклянные ящики с древними сокровищами, Кох, который, конечно, знает все-все, но молчит как рыба, молчит, запакованный в холодной камере мрачной тюрьмы в каком-то польском городишке «Барщеве» (от славянского слова «бортчь», что ли, такой ди зуппе из овощей?), таинственная Кулашенко (Кульженко П. А.), якобы передавшая фашистам массу украинских сокровищ, что с ней, где она, где спрятала эти сокровища? Можно ли верить бумагам Роде, что самая большая в Европе (в мире!) коллекция икон сгорела? Но почему уже после пожара «Кулашенко» колесила по Земландскому полуострову? Что искала? Надежные хранилища? Секретные подземелья кирх и замков? Значит, ей было что прятать? А Отто Рингель? И вновь, и вновь: стеклянные ящики… Они где-то тут, рядом, в каком-то из городов, может, всего в сотне километров от Гамбурга, несметные древние сокровища. Если бы он отыскал их! Да-да, если бы он отыскал их, то сокровища вернулись бы туда, откуда были вывезены, – в Россию. И русские не поскупились бы, нет-нет, ему не надо сверхприбыли, богатств, ему надо лишь рассчитаться с долгами да иметь некоторую сумму, чтобы продолжать поиск.

Гляжу на часы. Слышу, как по лестнице поднимаются. Входит Авенир Петрович Овсянов, он только что уволился в запас, снял военную форму, но мы привычно зовем его, как и раньше: «полковник». А вот и Василий Митрофанович Тараборин, наш неутомимый переводчик, пропускает в дверь женщину: пожалуйста, входите. А полковник, пожав мне руку; говорит:

– Знакомьтесь, это «весьма почтенная госпожа доктор Елена Стороженко», с посланиями к которой столько раз обращался Штайн.

Стороженко? Я с удивлением смотрю на миловидную подвижную женщину, пожимаю ее руку. Ее фамилия постоянно присутствует в бумагах Штайна среди других, как бы это выразиться, легендарных, откуда-то из тех, уже весьма отдаленных времен, фамилий: Альфред Роде, Фейерабенд, Эрих Кох, Отто Рингель …Однако за дело.

– Разберем некоторые бумаги и письма, хорошо? – предлагаю я. – А потом поедем в Тарау, там наши ребята какой-то тайник обнаружили. У кого есть что-нибудь новенькое? О версии «Тарау»?

– Анхен фон Тарау! Зи ист майн либен, майн гут унд майн гельд… – произносит Василий Митрофанович, поглядывая в листок бумаги. Отодвигает его. – Это стихотворение интереснейшего поэта из Кенигсберга, Симона Даха, которое называется «Анке из Тарау»: «Анке из Тарау – свет моих дней. Все, чем я жив, заключается в ней…»

– Дочь местного священника, – добавляет Елена Стороженко.

– В подвале дома которого, как утверждается версией «Тарау», была обнаружена одежда несчастных военнопленных французов, – говорит Овсянов. – Ведь этот дом так и переходил от одного священника к другому. Но какое имеет отношение Аннушка из Тарау к Янтарной комнате?

Какое? Триста с лишним лет назад родившийся в Мемеле (ныне Клайпеда), учившийся в Кенигсберге и ставший там профессором, а потом и ректором Кенигсбергского университета «Альбертина», драматург и поэт Симон Дах случайно познакомился с отцом Аннушки и по его приглашению как-то приехал в местечко Тарау. Увидел Аннушку и был потрясен ее очарованием. И ее рассказом. Уже несколько лет воюет ее возлюбленный: шла кровопролитная война католиков с протестантами.

Что с ним? Где он? Нет дня, часа, чтобы она не думала о нем. Вернувшись домой, в Кенигсберг, на свой «остров», что в центре города, в Кнайпхов, Симон Дах сел к столу, задумался, вновь представил себе холм, на котором возвышается кирха Тарау, удивительно красивое лицо девушки, ее взволнованный голос и начал писать: «Анке из Тарау, сердце мое, честь и богатство, еда и питье…» Однако, действительно, какое отношение все это имеет к Янтарной комнате? Вроде бы и никакого, но вместе с тем тайна Янтарной комнаты – это не просто некое захватывающее приключение, авантюра, поиск, смерть многих людей, похищения, это и повод, обстоятельства, ведущие к изучению истории и культуры этого древнего края, сближению и укреплению дружеских связей между нашим и немецким народами, разве это не менее важно, чем найти те или иные сокровища?

– «Пылким доверьем меня проняла, страсть мою, боль мою – все приняла, – дочитывает стихотворение Василий Митрофанович. – Может весь мир провалиться на дно. Мы порешили стоять заодно». Однако…

– Однако что сообщает нашей весьма почтенной госпоже Елене Стороженко Георг Штайн? – спрашиваю я. – О чем речь?

– Документы, о которых он сообщает, вот они, из папки «Эйнзатцштаб Розенберга»: «Рига, 28 марта 1944 года. Оперативный штаб рейхсляйтера Розенберга на оккупированных территориях. При быстром отводе наших войск от Ленинграда в 1944 году в распоряжении группы „Восток“ оказалось слишком мало времени. Мы можем упустить возможность увезти все культурные ценности, находящиеся в Нарве. На этом основании был дан приказ о немедленной эвакуации, выполнение которого осуществляю я, нижеподписавшийся доктор ШПЕЕР. Для эвакуации ценностей, в том числе документов городского управления, фельдкомендант Нарвы доктор ФОСТЕНБЕРГ предоставил в наше распоряжение грузовики… Машины были отправлены в РЕВЕЛЬ утром 8 февраля 1944 года. В этот день нами были погружены и отправлены в тыл все материалы музея Петра Великого, кроме громоздких предметов и мебели. Была также вывезена библиотека музея и коллекция медалей и монет… Были также вывезены все документы, художественные ценности, находившиеся в ратуше, архив земельного ведомства, документы судебного характера, а также художественные ценности из православного собора. Старинная утварь, одежда, картины на религиозные темы, иконы. Доктор ШПЕЕР, „ВОСТОК“, РИГА…» Вот такой документ, дорогие коллеги, но есть и другие, не менее интересные. Вот, например, как этот: «По поводу глубины захоронения исторических и прочих ценностей».

– О чем это? Кто писал?

– Без подписи, небольшое, но очень важное для нашей поисковой работы исследование: на какую глубину прятать, понимаете? Чтобы никто никогда не нашел. Тут немного, прочитать? Итак: «Изучение тысячелетней практики показало следующее. Первое. Могильные захоронения. Надо иметь в виду, что обычное, глубиной 2–3 метра, может быть отрыто и опустошено лишь одним человеком за одну ночь. Поэтому богатые люди хоронили своих родных в могилы глубиной до 5 метров. Такую вскрыть за одну ночь, даже вдвоем-втроем, уже невозможно. Чтобы добыть нечто, находящееся на глубине 6–8 метров, уже требуется длительное время и большое количество людей, а с 10–11 метров необходима специальная землеройная техника, весьма большое количество работников и устройство шахты. Это под силу лишь специальной организации, государству…» Вот почему, согласно некоторым источникам, немцы строили свои тайные хранилища, бункеры на глубине 10–11 метров. Либо искали уже готовые подземелья на такой же глубине. А потом входы в них, шахты, взрывали. Попробуй-ка отыщи, раскопай!

– И сам Роде, и его помощница, бывший научный сотрудник Киевского музея изобразительных искусств Полина Аркадьевна Кульженко, возможно, и отыскивали такие подземелья, когда разъезжали по всему Земландскому полуострову, – говорит Овсянов. – И не случайно Штайн интересовался этой женщиной, наверняка она очень многое знала.

Да, Полина Аркадьевна так много знала, ах, если бы она не замкнулась в себе, открылась, рассказала бы или описала свою странную и сложную, в чем-то трагическую жизнь; но молчала, молчала, хотя и не смогла скрыть тех или иных подробностей своего полубезумного пути из любимого Киева в далекий, настороженный и пугающий ее Кенигсберг. Пути, совершенного не в одиночку, а с ценнейшими коллекциями картин и икон киевских художественных музеев. «Ветреным декабрьским днем во двор замка въехали грузовики, груженные ящиками с надписью: „Киев – Кенигсберг“. А вскоре в замке появился и новый человек – невысокого роста худощавая немолодая женщина, в добротном пальто и сером шерстяном платке на голове, никак не гармонировавшем со всем ее видом… – Так об этом событии повествуется в книге „Тайна Янтарной комнаты“. – Научный работник Ангелина Павловна Руденко, – представилась женщина. – Фонды Русского и Западного музеев Киева и коллекции икон из Киевско-Печерской лавры, – показала она рукой на ящики…»

Все, кому доводилось интересоваться Янтарной комнатой, конечно же читали книгу, которую я цитирую[6]6
  Дмитриев В., Ерашов В. Тайна Янтарной комнаты. Рига. 1961.


[Закрыть]. Она написана по свежим впечатлениям, в ней много интересных деталей и подробностей, а в Барсове легко угадывается Александр Яковлевич Брюсов – «отличный специалист», «блестящий знаток живописи» и вместе с тем «рассеян, плохо разбирается в людях, не умеет правильно оценивать их». И не надо гадать, кто такая «Ангелина Павловна Руденко». Конечно же это Полина Аркадьевна Кульженко, «Кулашенко», поставленная – и совершенно справедливо – Георгом Штайном в один ряд с доктором Роде, мрачным прусским гауляйтером Эрихом Кохом, директором ресторана «Блютгерихт» Паулем Фейерабендом и таинственным оберштурмбанфюрером Рингелем.

«Ведут пути-дороги»… но какие же пути-дороги привели Руденко – Кульженко в Кенигсберг? Были, видимо, причины, и очень важные, чтобы решиться на такой отчаянный шаг… Может, и то, что она – человек большой культуры и эрудиции, блестящий знаток истории, искусства, можно сказать, человек с европейским мышлением – была белой вороной в своем коллективе? Протестовала, когда из зала музея убирались в запасники картины выдающихся мастеров, художников с мировым именем, и на их место вздымались гигантские «творения» типа: «Праздник покорителей хлебных нив», «Трудовой энтузиазм строителей Беломорканала», «Великого вождя приветствует вся страна». И прочие «большие картины без рам», как писал в своем отчете Роде. «Картины», напористо вытеснявшие из музеев страны, в том числе и киевских, Репина, Шишкина, Кустодиева, Айвазовского, многих других прославленных живописцев и в особенности мастеров Западной Европы: французов, итальянцев, голландцев и немцев, не говоря уже о символистах, кубистах, абстракционистах и авангардистах, всех этих «подражателях загнивающего Запада».

Сложная, трагическая жизнь. Горящие города, расстрелы. И какая-то смутная надежда, попытки оправдать свой поступок. «Культура, наука, искусство – это солнце, которое светит для всех одинаково и не теряет при этом своего блеска, не тускнеет. Это – как родник свежей воды, утоляющий жажду всякого, кто припадает к нему: больного и здорового, умного и глупого, доброго и злого… надо работать… надо внушать людям преклонение перед красотой и благородством человеческих чувств… Сотрудничая в музее, я смогу сохранить для Украины то, что осталось здесь», – размышляла Руденко, как размышляла и Полина Аркадьевна Кульженко. И, приветливо принятая немцами, назначенная директором Русского, а потом и музея украинского искусства, работает, собирает оставшиеся в городе картины, иконы, а их осталось так много! «Теперь Руденко нередко встречалась с представителями штаба Розенберга, с сотрудниками имперского комиссариата, в ведение которого перешли все киевские музеи. Наконец, она была представлена „высокому гостю“, посетившему музей, – рейхскомиссару Украины Эриху Коху и сумела произвести на него столь благоприятное впечатление, что вскоре и Кох вспомнил о ней».

Кох вспомнил о ней тогда, когда войска Красной Армии приблизились к Киеву. «Началась упаковка икон и картин. Вскоре двести произведений искусств плотно лежали в пятнадцати ящиках. Здесь были уникальные иконы: „Егорьевская богоматерь“, „Успение“, „Параскева Пятница“, „Преображение“, „Троица“, „Царские врата“, „Спас Нерукотворный“, „Спас Златые Власа“, „Сретение“, „Иоанн Предтеча“, созданные выдающимися мастерами. Через несколько дней, оставив под расписку германских властей свою личную библиотеку, обстановку из красного дерева старинной работы, великолепный слепок с Венеры Милосской в величину оригинала, отлитый в мастерских Лувра, оставив родной Киев, Руденко выехала вслед за отправленными экспонатами…» Выехала вначале в Каменец-Подольский, а спустя некоторое время, в январе 1944 года, – в Кенигсберг, в распоряжение доктора Альфреда Роде.

И вот – Кенигсберг, район Амалиенау, где в небольшом, уютном особнячке устраивается Полина Аркадьевна со своей верной старушкой няней, но в котором лишь спит, так как почти все время, каждую свободную минуту проводит в замке среди уже распакованных и еще заколоченных в ящики сокровищ. Русские приближаются! Они уже у восточно-прусских границ, но вот позади и пограничная река Шешупа, уже идут ожесточенные бои под Гумбинненом, уже… Куда все это девать? Где прятать? Альфред Роде, доктор Герхардт Штраус, Кульженко обдумывают различные варианты, как сберечь неисчислимые богатства, скопившиеся в Кенигсберге, вывезенные из России, с Украины, из Белоруссии, Прибалтики, – где и как все это сокрыть? Восточная Пруссия уже отрезана от собственно Германии. Дорога на Пиллау, забитая беженцами и войсками, простреливается русскими. Транспортов для эвакуации морем из Пиллау нет… Значит, надо прятать тут. В самой Восточной Пруссии. И то Роде, то Полина Аркадьевна, кстати, великолепно знавшая немецкий язык, исчезают из Кенигсберга, мечутся по Земландскому полуострову, да и в других местах провинции, и отвозят ценности, где-то прячут их, но где?

Да, многое знала Кульженко! Знала и молчала. Чем-то они были схожи, Кульженко и ее начальник, доктор Роде. Оба влюбленные до безрассудства в свои картины, иконы, янтарь… Фанатики! И оба остались возле своих упрятанных в каких-то секретных бункерах сокровищ.

Ее судили. «Скажите же, где? Ведь если вы не скажете, все это погибнет! – взывала к Кульженко судья. – Как вы потом сможете жить? Эти картины, иконы, ведь это достояние не только России, Белоруссии, Украины, но достояние всего человечества! Ведь вы же – человек высочайшей культуры, я прошу вас, Полина Аркадьевна…» Полина Аркадьевна молчала или бормотала: «Все сгорело, сгорело…» Получила десять лет. От звонка до звонка – в лагерях. А когда кончился срок, уехала в Кострому. И первое время, несколько лет, работала уборщицей в местном музее. Уборщица с богатейшими знаниями, искусствовед самого высокого класса! Дня не проходило, чтобы директор музея и сотрудники не консультировались с ней. В конце концов она была принята на должность младшего научного сотрудника и выше, по должности, кажется, и не поднялась, но много публиковала статей в местной газете «Волжская новь». О художниках, декабристах, о Пушкине, Тургеневе. Говорила с гордостью: «Меня знает вся образованная Кострома!»

Когда в Калининграде начались поиски Янтарной комнаты, с ней пытались встретиться. И она немного рассказала о себе, добавив, что это все не для печати. И что ей надо собраться с мыслями, чтобы начать долгий и обстоятельный разговор. О себе. О киевских ценностях. Об их судьбе… но в местной областной газете вдруг появляется рассказ о встрече с ней! Кульженко была взбешена. Ее обманули! И с той поры она больше ни с кем не говорила на эту тему: язык на замок.

Смотрю на часы. Время у нас еще есть. Спрашиваю:

– Елена Евгеньевна, когда начала работать ваша археологическая экспедиция, вы-то пытались с ней встретиться?

– Пытались. Ездили в Кострому Авенир Петрович и сотрудница нашей экспедиции Инна Ивановна Мирончук, но увы…

– Давайте я уж расскажу, как все было, – вступает в разговор Овсянов. – В ту пору Кульженко была как бы еще под опекой КГБ. И вот, когда все вопросы были согласованы, я получил разрешение на встречу с ней. Было известно, раз в неделю Полина Аркадьевна приезжает из интерната для престарелых поселка Октябрьское в Кострому. Смотреть многосерийный фильм «Эрмитаж», который комментировал академик Пиотровский. Телевизор она смотрела у подруги юности, Полины Ефимовны Ильиной. И вот я там появился. Самовар на столе, пряники. Приходит Кульженко. Восемьдесят восемь, но выглядит отлично, модно, не старуха из провинциального интерната, а дама из Европы: шляпка с вуалеткой, элегантный, прекрасно сидящий на ней пиджачок, бантик, черные чулки, туфельки, какая-то модная пряжка на поясе. Легка, подвижна; поднялась на четвертый этаж и не задохнулась, вся – интеллигентность, легкий запах французских духов. Остро глянула на меня каким-то пронзительным взглядом и говорит: «Я поняла, зачем вы приехали. Меня раз обманули. Дважды я свою душу не открываю». Молчим. Пьем чай. Потом она говорит не мне, а как бы своей подруге: «Поленька, пускай все останется там, где есть». Что это означает: «все»? Где «там»? «А твои архивы, документы? – помедлив немного, спрашивает Полина Ефимовна. – У тебя же их столько!» Полина Аркадьевна отодвинула стакан и сказала: «Все уже передано куда надо и кому надо». Куда передано? Кому? Потом Полина Ефимовна выяснила, что, действительно, за год примерно до нашей встречи большое количество документов Кульженко переправила в Киев, некоему Белоконю, но разыскать нам его так и не удалось. Спустя несколько лет Полина Аркадьевна умерла. И унесла с собой в могилу тайну «киевских сокровищ». Известно, что она их вывезла в замок графов фон Шверин и…

– Минутку. Вот как это было: «Ящики доставили в „Вильденгоф“ – имение графов фон Шверин в 70 километрах от Кенигсберга. Великолепное здание дворца, построенного в XVIII веке, в старом парке, одной стороной выходило на огромный пруд. Здесь, в полутемной графской столовой Руденко встретила Роде. „Фрау Руденко, – торжественно произнес Роде, – великая Германия доверяет вам свое национальное достояние. Вот, – и доктор театральным жестом повел вокруг, указывая на штабели ящиков, сложенных вдоль стен. – Здесь находятся уникальные произведения из собраний Кенигсберга, вам не дано право открывать ящики и знакомиться с их содержанием…“ – „А Янтарная комната – она здесь? – не удержалась от вопроса Руденко“. – „Янтарная комната? Янтарная комната – самая большая ценность! Ее надо сберечь, чего бы это ни стоило“, – уклонился от прямого ответа Роде». Так в книге. Я переворачиваю несколько страничек. Так примерно рассказывала о тех днях и Полина Аркадьевна. И о том, что «…долгими вечерами две пожилые женщины – немецкая графиня и кандидат искусствоведения, человек, потерявший родину, – сидели в обитой штофом гостиной и раскладывали бесконечные пасьянсы, тихо беседовали за чашкой кофе или читали пухлые французские романы в потертых кожаных переплетах с вензелями графов фон Шверин». Так ли это, не так – эта идиллия в дни кровавой восточно-прусской бойни для нас не очень интересна и важна, а вот что важно: «Уже слышны были пулеметные очереди. Бой разгорался неподалеку… И вдруг над крышей дворца взвилось огромное пламя. Руденко видела, как солдаты бросали в окна факелы. Огонь мгновенно охватил весь замок…» Все. Замок сгорел! Наша героиня сообщила советскому коменданту городка Ландсберг о том, какие в замке были сокровища, что надо отправиться в замок, может, что-нибудь уцелело. «Поездка состоялась 15 марта, Руденко и несколько рабочих спустились в подвал. Здесь выгорело все, что могло гореть. Груды теплого угля и пепла лежали во всех закоулках, покрывали пол. Раскопали толстый слой пепла и обнаружили обуглившиеся части ящиков и икон. Коллекции сгорели. Сгорели картины и иконы киевских музеев, сгорели ящики с экспонатами „художественных собраний Кенигсберга“, ящики, содержимое которых было известно только доктору Роде… Тайна их осталась нераскрытой, и вряд ли теперь удастся ее раскрыть». Я закрываю книгу.

– Выгорело все, что могло гореть! – Овсянов усмехнулся, наверно, он понял, что я имел в виду, повторяя эту фразу. Но молчит, и я спрашиваю: