Текст книги "Ожидание шторма"

Автор книги: Юрий Авдеенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 33 страниц)

– Почему вы так говорите? – возмутилась Анастасия. – Он за свое борется. Новая власть все у нас забрала.

– Молода ты еще, дочка. Ох как молода!.. И старую власть, стало быть, не видела. А меня при этой самой власти без всякого моего согласия вот за этого волка отдали. Мне же в пору ту и семнадцати годочков не исполнилось. И груди мои были такие высокие, как твои, и ноги тоже розовые. А волосы, они до сих пор у меня густые, сама видишь. Власть-то старая к нам из самого Петербурга приезжала. Насмотрелась я... Князь великий, значит, кобель кобелем. И женщины с ним гадючие... Никем не брезговали. Моим хозяином тоже. А он перед ними вертелся, как кот линялый.

– Бедняжка вы, – пожалела Анастасия. – Зачем же вы с мужем-то своим остались? Ушли бы.

– Уходила... Нашел он меня. Избил так, что в позвонках хрустнуло. С тех пор разогнуть спину не могу.

– Жестокий он, – согласилась Анастасия.

– Вся порода у них такая...

Высокий, плечистый, стройный, с седеющей головой и вислыми запорожскими усами, Воронин одним своим взглядом пугал Анастасию.

Однажды он вошел в ее комнату. Настенька сидела на кушетке, поджав ноги. Читала французскую книгу. Французскому языку ее научила мать. Мать была женщиной, совершенно не приспособленной к новой жизни. Но французский язык знала лучше, чем русский. За год до смерти она начала особенно серьезно заниматься с дочерью. Анастасия не только свободно говорила по-французски, но и читала и писала. И больше того, иногда даже думала на французском языке.

Воронин остановился перед кушеткой. И Анастасия, не поднимая взгляда, сжалась в комок, будто ждала, что он подомнет ее, раздавит.

– Так запомните еще раз... Вы моя племянница, приехали из Ново-Минской. Тятька с мамкой в тифу, а может, от голоду померли. Наряды свои московские – платьица, туфельки – подальше заховайте. И книжки эти тоже. Племянница кубанского казака не может читать по-аглицкому или немецкому...

– А по-французски может? – не сдержалась Анастасия.

– Нет!

– Хорошо, – прячась за раздражение, как за щит, сказала Анастасия. – Я выполню все, что вы сказали. Но я хочу видеть отца.

– Сейчас это невозможно.

– Тогда я возвращаюсь в Москву. Мне надоело затворничество. Я не привыкла к такой жизни, без друзей, без подруг...

– Отпускать вас отсюдова не велено. Я за сохранность вашу башкой отвечаю.

– Ничего не понимаю. Ничего... Я напишу отцу...

– Только не сегодня. На следующей неделе. Всему свой срок.

Анастасия поднялась. Она доставала Воронину до подбородка. Почувствовала тошнотворный запах табака и самогона. И шагнула в сторону. Прильнула к окну.

– Барышня! – сказал Воронин. – На чердаке в стружке хранятся груши и яблоки...

– Принесите! – оборвала Анастасия. Она считала, что нужно показать характер. И насмешливо добавила: – Или вы хотите подняться со мной на чердак?

– Мы хотим, чтобы у вас не был бледный цвет лица, – сказал хмуро Воронин. И кашлянул.

На другой день геологи куда-то ушли еще ранним утром. С рюкзаками, кирками, лопатами. И пелена дождя скрыла их, как скрывала и горы, и дорогу.

Сам отлучился из дому вчера к вечеру, велев женщинам крепко запираться и не впускать в дом никого ни под каким предлогом.

Старуха пекла хлеб. Анастасия любила смотреть, как жена Воронина возится у печи, совершая удивительное таинство серьезно и молчаливо. И в доме, и даже во дворе стоял запах свежего хлеба, сладковатый, хмельной запах.

Часам к трем погода прояснилась. Небо стало синим-синим, с круто замешенными белыми облаками, которые плыли с юга над вершиной горы.

Анастасия подошла к ограде. И посмотрела вверх. Ощущение времени исчезло незаметно, как порою исчезает боль.

– Добрый день или, вернее, вечер, – сказал мужчина.

И она сразу узнала самого молодого из геологов, которого несколько раз видела из окна.

Аполлон улыбался, глядя на нее чуточку смущенно. Щеки у него покраснели. И она тоже почувствовала, что не в силах скрыть румянец. Хотя за последнее время привыкла к пристальным, а порою откровенно восхищенным взглядам мужчин.

– Я так и думал, что у старого егеря есть все основания прятать свою племянницу.

– Разве такие основания вообще могут существовать?

– Да. Посмотрите в зеркало.

– Я не верю зеркалу. Лучше в воду...

– Вы говорите так, словно всегда жили в лесу. А между тем в вас много городского. Вы не похожи на внучку кубанского казака.

Аполлон, не стесняясь, разглядывал ее тонкие белые пальцы, длинные, заостренные ногти.

– Молодые девушки везде одинаковы, – ответила Анастасия. Ей все-таки нравился этот геолог из Москвы. И она добавила: – Le printemps de la vie ne revient jamais[11]11
  Дважды в год лета не бывает (франц.).


[Закрыть].

Аполлон усмехнулся:

– On a tous les ans douze de plus[12]12
  Стар будешь, а молод – никогда (франц.).


[Закрыть].

– Вот именно. – Анастасия силилась побороть смущение. И даже страх. Как ни суди, но внучке или там племяннице кубанского казака ни к чему болтать по-французски с незнакомым человеком. Однако что-то было в этом мужчине располагающее к откровенности. Кажется, глаза, умные и ласковые. Она не могла сердиться, глядя в них. Она только сказала: – До свидания.

6

Каиров сразу узнал певучий голос уполномоченного ГПУ. Даже в трубке чистый и немного протяжный, будто человек, произносивший слова, хотел их пропеть, но потом передумал, а звучание осталось.

– Мирзо Иванович, милый, ожидаешь?

Каиров ответил:

– Мирзо Иванович человек терпеливый. Более терпеливый, чем квочка.

Уполномоченный захохотал:

– Так не пойдет... Мужчина! Азиат! И вдруг квочка! А почему не сокол, высматривающий добычу?

– Какой сокол?.. Зачем душу крутишь? Говори прямо: ты ко мне придешь или я к тебе?

– Ни то и ни другое. Сапожник молчит.

– Значит, еще не время.

– Там виднее.

– Звони.

– Домой?

– Что говоришь? – удивился Каиров. – Я у себя. В милиции. Часы есть. Смотри на стрелки.

Наступила пауза. Видимо, уполномоченный действительно смотрел на часы.

– Двадцать минут третьего, – донеслось из трубки.

– Вот видишь. Скоро утро.

– Хорошо бы выпить крепкого чая. Всего, Мирзо Иванович.

Положив трубку, Каиров очень зримо представил большой фарфоровый чайник с двумя красными маками на боках, которым уполномоченный гордился, солдатскую эмалированную кружку и подумал, что неплохо бы и в милиции завести чайник, а может быть, самовар, чтобы вот такой глухой ночью ребята могли побаловаться кипяточком. Он и сам любил горячий чай со свежей душистой заваркой. И чтобы варенье было в кругленьких белых розетках с какими-нибудь маленькими цветочками, вишневое варенье, сливовое и обязательно из алычи. И хорошо, когда за окном ветер, и голые ветки трутся о стекло, и тучи спешат, деловые, озабоченные... Тогда чай уже не чай, а наслаждение, словно добрая баня или верховая езда. Впрочем, при одном условии: если на сердце не щемит, если на сердце все спокойно. В противном случае лучше пить вино, или чачу, или простую водку. Но только немного, ради просветления...

Каиров стиснул виски ладонями – голова раскалывалась и без вина. Он поднялся. Медленно подошел к двери, погасил свет, щелкнув выключателем, и вышел в коридор.

Дверь в туалет была распахнута. В коридоре пахло хлоркой и аммиаком, и слышно было, как журчит вода, заполняя бачок.

«Кто из врачей дежурит сегодня в милиции?» – подумал Каиров, но вспомнить не смог.

Доктор Челни сидел за столом в сером двубортном пиджаке, белой накрахмаленной рубашке, при галстуке цвета морской волны. Перед ним на газете пыхтел никелированный чайник, на блюдцах стояли две чашки, высокие, темно-бордовые, с золотой каемкой, а ручки у них были такие тонкие, такие изящные, что боязно притронуться. В маленьких белых розетках лежало варенье. И на розетках были нарисованы мелкие цветы. Каиров различал это ясно.

Челни виновато сказал:

– Я совсем забыл про вишневое варенье. Но это из персиков, – он показал на среднюю розетку, – необыкновенно ароматное. Я бы сказал, нектар.

Каиров на какое-то время закрыл ладонью глаза. Ему показалось, что он спит стоя. Не отнимая ладони он глухо проговорил:

– Я пришел за таблеткой, Семен Семенович. Пожалуйста, как в прошлый раз. Тогда головная боль прошла быстро и усталость вместе с ней тоже.

– Кофеин, – засуетился Челни, семенящей походкой подошел к шкафу, растворил дверки, выдвинул верхний ящик. – Вот. – Он вынул из бумажного пакетика белую таблетку: – Запьете чаем. При содействии горячей воды она быстро растворится в организме. Через три – пять минут вы почувствуете облегчение. Садитесь, Мирзо Иванович. – Челни подвинул к нему чашку и налил в нее чай.

Каиров понял, что он не спит, а только очень устал. И не дело и не время удивляться по поводу такого пустяка, как накрытый для чая стол.

– Сегодня спокойная ночь, – сказал Челни, может, просто для того, чтобы начать разговор.

– Ночь и должна быть спокойной. Так задумано природой. К сожалению, не все задуманное осуществимо.

– Потому что мир вещей существует вне нашего сознания...

– И каждая вещь в себе принципиально непознаваема.

– Вы читали Канта, Мирзо Иванович?!

– Когда в пятнадцатом году я сидел в Екатеринодаре, в политическом изоляторе, у меня было время и на чтение, и на раздумья...

– Вам не кажется, что Кант сильно страшился будущего? И только потому хотел примирить идеализм с материализмом.

– Красивые домыслы, Семен Семенович. Кант путал божий дар с яичницей.

Челни иронически улыбнулся:

– Так просто.

– И вульгарно. Подумали, но не сказали. – Каиров поставил пустую чашку на блюдце и отодвинул от себя: – Правильно подумали. Правильно... Но я не буду оправдываться, напоминать, что в сутках двадцать четыре часа. И у меня нет времени на философию Канта, рыбную ловлю и домино. Даже если бы к суткам добавили три часа или пять, все равно я не стал бы заниматься Кантом. У меня другая задача. Борьба с преступностью. Вот на эту тему я готов говорить с увлечением, как юноша с любимой. А четыре антиномии Канта лучше оставить философам. Хотя одна из них весьма любопытна.

Челни:

– Положение: в мире существуют свободные причины. Противоположение: нет никакой свободы, а все есть необходимость. Вы имели в виду это?

– Семен Семенович, вы угадали. И я могу раскрыть вам тайну. Я сторонник противоположения. Все в жизни порождается необходимостью. Вот почему в основе преступности прежде всего лежат социальные корни.

– Да, – сказал Челни. – Но и наследственные. И религиозные... Я этим несколько интересовался. Не знаю, известно ли вам, что в начале девятнадцатого века в Индии было раскрыто древнее религиозное общество фансегаров, или, как они называли себя, «братьев доброго дела». Братья поклонялись некоему божеству Бохвани, самыми желанными приношениями для которого были человеческие жизни. В основе лежала весьма примитивная формула: блага на том свете находятся в пропорциональной зависимости от количества жертв, принесенных божеству.

– Занятно, – согласился Каиров.

– В религии многое идет от плутовства, от шулерства. Не случайно отмечал Вольтер, что религия произошла от встречи дурака с обманщиком.

Каиров засмеялся:

– С вами беседовать одно удовольствие.

Голова больше не болела. После таблетки, после выпитого чая была бодрость, которую, казалось бы, способен вернуть лишь крепкий сон.

Уже у дверей Каиров обернулся, внимательно посмотрел на Челни:

– Семен Семенович, только честно, вы умеете читать чужие мысли на расстоянии?

– Мне бы так хотелось соврать, сказать «да».

– Тогда откуда это? – Каиров показал рукой на стол. – Чай, варенье... Розетки.

– Жена. Все жена... Настояла, чтобы на дежурстве при мне был горячий чай, варенье...

– Это у вас вторая жена?

– Да... – грустно ответил доктор. – Моя первая жена умерла в Одессе. От брюшного тифа. Я девять лет был верен ее памяти...

– Извините меня, Семен Семенович.

– Нет, нет... Минутку. Позвольте, я закончу свою мысль. Так вот. Вскипятив чай, я увидел из этого окна, что ваша машина стоит у подъезда. Я понял: вы здесь. И решил пригласить вас на чай. Однако вы опередили меня, словно прочитали мои мысли.

– Ловко вы это повернули. Вам надо бросить медицину и заняться адвокатской практикой.

– Возможно, вы правы. Возможно, восемнадцатилетним гимназистом я совершил ошибку.

...Каиров вернулся в свой кабинет. Телефон надрывался.

– Слушаю, – сказал Каиров.

– Приезжай, Мирзо Иванович, – сказал уполномоченный ГПУ.

Через минуту машина фыркнула белым дымком, крепко пахнущим бензином, выползла на шоссе и помчалась; по городу. Луна висела над крышами. Но небо было не очень темным, а словно выцветшим. Где-то далеко на окраине лаяли собаки. Город спал...

Машина остановилась. Каиров широким шагом вошел в один из подъездов трехэтажного дома, на фасаде которого лепилось много различных вывесок; «Рыбхоз», «Райфо», «Заготскот»... И справа, под пыльной лампочкой: «Уполномоченный ГПУ».

...Некоторое время спустя Каиров вышел из подъезда, сел в машину. Бросил шоферу:

– Домой! – Но тут же передумал: – Нет. Сначала в порт.

Спать не хотелось. До сна ли после такого известия: сегодня в 2 часа 47 минут операция «Парижский сапожник» началась.

7

Глубокая ночь. Быстро бегут облака. И луна словно купается в них. Ветер холодит землю. Холодит деревья. Холодит листья. Последние незеленые листья. Он срывает их. Бросает под ноги лошадям.

Шестеро всадников и две лошади без седоков пробираются по узкой размытой дороге, ведущей к дому егеря Воронина. А вот и дом. Он стоит на бугре. И его белые стены видны далеко, точно паруса яхты.

Сипло дышат лошади. Цокают копытами о вымытые камни...

Всадники останавливаются в тени раскидистого граба. Спешиваются. Привязывают лошадей.

Один из них, видимо начальник, решительно говорит:

– Обождем минуту. Сейчас туча луну проглотит... Петро остается здесь. Соболев идет к дому Воронина. Мы вчетвером – к даче...

...Анастасии не спится. В комнате душно. Так душно, что не уснуть, даже сбросив одеяло. «Ну и дикая привычка у моих хозяев закрывать на ночь ставни! И не просто закрывать на крючки, а закладывать поленом... Конечно, если всю жизнь прокоптеть здесь, как эти стены, ничто не будет казаться диким. Я зря злюсь. И на старика особенно. Он, конечно, хитрый мужик. Зверь. Да это и понятно – от рождения дела со зверями имел. Не случайно у моей кровати шкура рыси лежит.

Как мне надоело торчать в этой дыре! И отец... Чем он занимается? За два месяца я видела его всего один раз. И зачем он здесь? Где же обещанный Париж и вилла в Плезансе? «Обожди, дочка, скоро Кубань будет свободной». Говорит, а по голосу чувствуется, что и сам не верит. «Я собой не распоряжаюсь!» Кто же им распоряжается? Борец за идею. Не хочет ли он объявить себя императором Кубани? Интересно, как чувствуют себя дочери императоров? Им все можно или не все?

А ставни я попробую открыть».

Анастасия опускает ноги на ворсистую шкуру. Ощупью находит чувяки. Крадучись добирается до окна.

Засов – толстое, обтесанное полено – поддается с трудом. Девушка напрягает силы... Есть! Прислонила засов к стене. Распахнула створки ставней. Повернула задвижку. Форточка откинулась вправо. Вот он, свежий воздух. Как легко дышится! И приятно, точно в жаркий день утоляешь жажду.

«Аполлон! Он смотрел на меня, словно я редкий минерал. «Вы не похожи на здешних девушек». А на Клеопатру я похожа?»

Чужие шаги врываются в тихое бормотание ветра. Кто-то идет к дому. Шум... И выстрелы. Один, второй, третий... Злобная ругань...

Чья-то фигура метнулась мимо окна, исчезла в кустах за забором. Потом другой человек кричал: «Стой!» – и палил из пистолета...

В доме Воронина произвели обыск. Ничего подозрительного не нашли. Но главный – в серой каракулевой папахе, в длиннющей кавалерийской шинели, как положено, с раструбами на рукавах, в пахнущих сапожным кремом сапогах с блестящими шпорами, которые время от времени позвякивали, с пистолетом в руке и шашкой на боку – говорил Воронину:

– Как же ты недоглядел? На каком таком основании беляков пригрел?

– Геологами они назвались. Справки показывали, – оправдывался Воронин.

– Справки... Бандиты они, а не геологи. Шайку сюда создавать приехали. Забрать тебя, дед, нужно.

– Что же я? Я документам Советской власти верю. Бумага печатями пропечатана. – Воронин говорил неторопливо. И в голосе не чувствовалось волнения. Вот только глаза недобро горели, как у зверя.

Главный удобно сел на стул. Свернул папироску. Прикурил от лампы. Сказал:

– Фамилия ваша Воронин?

– Она самая.

– Поскольку одному из бандитов удалось скрыться, – продолжал главный, – и он представляет опасность для населения, точно голодный волк, вы, товарищ Воронин, должны нам помочь.

Егерь понимающе кивнул.

– Что вы знаете о сбежавшем бандите?

– Зовут его Аполлоном. Роста высокого. Волосы светлые. Молодой. Лет тридцать будет... Веселый. Всегда песенки напевал... Происхождения высокого. Про отца сказывал, что тот к самому князю Кириллу близок был... Больше ничего не знаю.

– Бдительности у тебя, отец, нет... Не пролетарской закалки ты человек... Да ладно... Из этих мест бандит далеко не уйдет...

– Из этих мест можно уйти в самую Турцию, – скептически возразил Воронин.

– Если знать дорогу, – многозначительно заметил главный. – Так вот, Воронин, коли бандитский Аполлон появится в ваших местах, постарайтесь задержать его силой или хитростью. И сообщите нам в кавалерийский отряд или в отделение милиции.

Через четверть часа кавалеристы покинули хутор Воронина. Шестеро с карабинами. И между ними профессор и Меружан – руки связаны за спиной.

Лупа по-прежнему купается в облаках. Только облака стали больше и плотнее.

Где-то воют шакалы...

Прибывает ветер. Кажется, днем опять польет дождь.

Кавалеристы останавливаются подле граба. Приветливо ржут лошади. Главный поворачивается и смотрит на белый, словно бумажный, дом Воронина. Потом решительно достает нож и... разрезает веревки, стягивающие руки профессора и Меружана.

– Мы вас не сильно помяли, товарищи?

«Профессор» шевелит затекшими кистями рук.

Меружан говорит:

– И холостым выстрелом можно запалить волосы, если стрелять прямо в чуб.

– Это Боря Кнут перестарался, – говорит главный.

Кавалеристы негромко смеются.

– По коням!

Осторожно ступают кони. Постукивают о камни копытами.

Восемь всадников скрываются в ночи...

8

Пуговиц двадцать штук. Маленьких, перламутровых, сидящих одна возле другой. Они удлиняют талию Варвары, и без того длинной и тонкой женщины. И платье зеленое, и глаза зеленые. И волосы, густые, спадающие на плечи, тоже какого-то зеленоватого отлива. Но в этом не следует винить Варвару. Она хотела сделать локоны золотистыми. Но заграничные химикаты даже в их парикмахерской, лучшей в городе, где все вывески и объявления пишутся на двух языках, русском и английском, даже в их парикмахерской эти химикаты давали иногда самые неожиданные результаты.

Варвара меняет иголку. Опускает мембрану на черный диск пластинки. Игриво улыбается гостям. Левка пыжится. Распрямляет грудь. Приглашает Варвару. Она кладет руку на его плечо. Чуть наклоняет голову. Волосы дождем сыплются на Левкину щеку, попадают на губы. Левка доволен, как кот, вылакавший сметану.

Граф Бокалов в небрежной позе развалился на диване.

Варвара на семь лет старше Левки. И вдруг любовь...

Бокалов немножко выпил. Коньячку. Граф либо совсем не пьет, либо пьет очень мало. Левка и Варвара накурились американских сигарет. В комнате плавают круги белого сладковатого дыма.

Иголка чуть дерет пластинку. Вероятно, пластинка заиграна. Певец томно поет:

 
Листья падают с клена,
Значит, кончилось лето.
И под сумрачным небом
Стоят дома.
 

Варвара не парикмахер. Она маникюрша. В женском зале. У нее пухлые губы. Яркие, как конфетная обертка. И может, оттого, что она сама худая, а губы пухлые и глаза широкие, точно спичечные коробки, нос на лице незаметен. Он у нее маленький, с горбинкой. И ноздри хищные...

 
Утомленное солнце
Нежно с морем прощалось,
В этот час ты призналась,
Что нет любви.
 

– Ой, мальчишки! – говорит Варвара, когда они возвращаются к столу. – Сегодня до обеда случай был. Умора! Приходит такой месье. Костюмчик – обомрешь... И цвета сказать не могу какого. И синий, и серый. Одним словом, Париж! Садится за мой столик. Лопочет что-то по-французски. На ногти показывает. Делаю ему маникюр. Сама, как требуется, улыбаюсь глазами. Он... интересный. Песенку мурлычет. Пальцами в пузырьки с лаком тычет, насчет цвета указания дает. Обслужила его по первому классу. Ногтями любуется. Доволен. И опять что-то говорит по-французски. Я ему в ответ улыбаюсь и киваю головой. Приличия ради. Он еще в большой раж входит. «О-о!» – кричит. А потом берет, паразит, разувается. И потные свои лапы кладет на мой венский столик. У меня глаза на лоб. Я к заведующей... Но Полина Абрамовна только на немецком языке разговаривает и на английском... Кроме русского, разумеется... Кое-как она ему разъяснила, что педикюр не делаем. Он опять кричит: «О-о!» Только не радостно. Потом хлопает себя по кумполу. И достает из кармана два флакона парижских духов. Смотрите, как оригинально сделано...

– Эйфелева башня, – поясняет Бокалов.

– А ты откуда знаешь? – удивляется Варвара.

– Граф все знает, – авторитетно заявляет Левка Сивый.

– А запах! Настоящая роза! – восхищается Варвара. – Вот понюхайте.

Граф вдыхает аромат парижских духов. Спрашивает:

– Чем все кончилось?

– Ах! Чего ради французских духов не сделаешь! – призналась Варвара. – Да и Полина Абрамовна поддержала. Говорит, не расстраивайся, Варечка, педикюр – это тоже работа.

– Выпьем за педикюр! – предложил Граф.

– И за любовь тоже, – сказал Левка.

– Нет! За работу и педикюр. За француза и торгсин, что в переводе на русский язык означает торговлю с иностранцами.

– А не взять ли нам торгсин? – предложил Левка, морщась от лимона.

– При такой охране!.. Нереально, – ответил Граф.

– Можно продумать...

– Нереально.

Варвара поддержала Графа:

– Не зарься на государственный карман, Лева. Разве ты больше не любишь меня?

– Люблю, – сказал Лева.

– И я тебя люблю... Мальчики, – Варвара понизила голос до шепота, – есть одна квартира на примете. Провалиться мне на этом месте, если вы не поимеете там вшей.

– Что в переводе на русский язык означает золото! – весело заметил Левка.

Варвара встала и, не ожидая ответа, подошла к патефону. Стала крутить ручку.

– Нужно обмозговать. И все взвесить, – осторожно сказал Граф, которому Каиров строго-настрого запретил принимать поспешные решения.

– Что за квартира? – спросил Сивый.

Варвара поманила ребят пальцем к окну. Выключила свет и раздвинула шторы. Напротив в густом вечернем сумраке висели окна пятиэтажного дома.

– Считайте. Четвертый этаж, шестое окно с того края. Темное. Там никогда не горит свет... Хозяйка квартиры интеллигентная старушенция. Я еще девчонкой запомнила ее. У нее был муж. И двое сыновей. Все белые офицеры. Муж, кажется, погиб, когда красные входили в город. А сыновья бежали с Кутеповым... Я второй год наблюдаю за ней. Головой ручаюсь, есть у нее золотишко. А может, и не только золотишко. И мне представляется, что она не посмеет заявить в милицию.

Комната, в которой происходил разговор, была достаточно большой, но загромождена мебелью, высокой, темной, с резным орнаментом по дубу. Стол расплющился в центре на толстых, как тумбы, ножках. Полукресла, обшитые красным плюшем, стояли вдоль стола и справа и слева от двери, скрытой желто-золотистой портьерой.

Вместе со старой матерью Варвара занимала комнату, просторную прихожую и кухню. И хотя это нельзя было называть отдельной квартирой – туалет находился на другой стороне лестничной площадки, – все равно жилье очень устраивало Варвару и ее мать. Здесь не было любопытных соседок, споров и склок на кухне...

Эта удобная комната осталась им в наследство от деда, известного в прошлом ювелира. Когда-то дед имел свою мастерскую с громадной розовой вывеской на Садовой улице и трех помощников. С оборотом в несколько сот тысяч. Его клиентами были жены самых богатых и уважаемых людей в городе. Дворники и мелкие ремесленники кланялись ему в пояс.

В июле 1903 года прибыла на гастроли в город труппа артистов из Екатеринодара. Приехала деньжонок подзаработать, в море покупаться. Выступали артисты в летнем театре на голубой эстраде, сделанной в форме раковины. И была там среди прочих примадонн одна такая цыганистая! Роза Примак. Молодая, лет девятнадцати. Песни душевно исполняла. И особенно «Очи черные». Бывало, заведет:

 
По обычаю петербургскому,
По обычаю древнерусскому...
Нам нельзя никак без шампанского
И без табора без цыганского...
 

Как аплодировали, как на бис вызывали! Что там цветы – лавочники кошельки бросали...

Люди говорят: седина в голову, а бес в ребро. Влюбился ювелир в певичку. Стыдно признаться, светлячков с нею ночью в парке ловил, со скамейки прыгал, будто дочери его не двадцать лет было, а только двадцать месяцев.

За один сезон Роза разорила деда. И плаксивой осенью убыла в Екатеринодар вместе с труппой. А дед, лишившись сразу всего – мастерской, честного имени, – снял вот эту комнату с широкой прихожей.

Он много пил. Напившись, буйствовал. На какие средства жил, никто не знал. Полиция подозревала его в связях с контрабандистами. Вполне возможно, что филеры не ошибались. Знания деда по части золота и драгоценностей могли пригодиться молодым и ловким контрабандистам.

Осенью восемнадцатого года деда, зарезанного, нашли на камнях в ближайшей гавани. Что занесло его на эти громадные бетонные глыбы, в беспорядке лежавшие друг на друге, куда лишь иногда наведывались любители-рыболовы, остается загадкой. Известно совершенно достоверно: дед никогда рыбалкой не увлекался. И все местные «мокрушники» были его друзьями.

С того самого дня в комнате деда поселились Варвара и ее мать,

Граф познакомился с Варварой год назад. В то время ее мужа, технолога мясокомбината, посадили за групповое хищение... И Варвара вернулась к занятию, освоенному еще в годы ранней юности. Она стала наводчицей. И теперь сама искала связи с жульем.

Работая маникюршей, она легко знакомилась с клиентами. И наиболее интересным из них вполголоса рассказывала, что у нее старушка мать на руках и что после работы она обслуживает часть клиенток на дому. В ее распоряжении всегда имелось десятка два адресов с планами квартир и примерной стоимостью «улова».

– Торопиться не надо, – повторил Граф, возвращаясь к дивану. – Пусть Варя планчик сработает. Мы должны быть особенно осторожными...

9

Вечером Каирову, когда он после ужина читал газету, позвонила Нелли. По взволнованному голосу своей секретарши он догадался – произошло что-то серьезное. Она просила о встрече. О немедленной встрече.

Каиров велел ей прийти к нему домой.

Жена, убиравшая со стола, сказала:

– Мирзо, ты посмотри, что творится за окном. Дождь, тьма. И ни одного фонаря на нашей улице. Ты бы встретил Нелли. Девушке неловко одной...

Жена Каирова – полная красивая армянка с седеющими волосами, стянутыми в тугой узел, – принесла плащ.

– Нелли – смелый человек, – сказал Каиров, которому не хотелось выходить из теплой комнаты, такой уютной и светлой.

– Мирзо – старый человек, – насмешливо заметила жена.

Каиров вздохнул, поднял вверх руки, потом развел их в стороны, будто вспоминая гимнастическое упражнение. Он теперь ежедневно занимался гимнастикой. Доктор Челни как-то выслушал его тщательно и вынес приговор:

– Ежедневная гимнастика или ожирение сердца.

Надев плащ, Каиров долго возился с капюшоном. Капюшон сползал на глаза, и его пришлось зашпилить булавкой.

Переложив в карман плаща пистолет и зажав в руке английский фонарик – трубку коричневого цвета, – Каиров вышел на крыльцо. Свет из окна падал на ступеньки и на часть дорожки, выложенной плоским камнем.

Батарейки были редкостью, и Каиров решил пройти до калитки, не включая фонарика.

Дождь лил не ливневый, а обыкновенный мелкий осенний дождь, который не кончался неделями. И ветер метался. И шумело море...

Вдруг Каиров различил человеческую фигуру, копошащуюся у забора. Правая рука машинально скользнула в карман за пистолетом.

– Мирзо Иванович, батенька! – услышал он голос доктора Челни. – Я потерял галошу...

– О боже! – удивился Каиров, – Ему не спится и в дождь...

– Я составил оригинальную задачу. Белые начинают и делают мат в четыре хода... – сказал доктор Челни.

Вероятно, доктор споткнулся, потому что галоша соскочила на плите, где и грязи-то не было. Да и соскочила недавно... Когда Каиров включил фонарик, лиловая подкладка галоши еще была сухой...

– Хорошо, – сказал Каиров. – Пройдите в дом... Аршалуз обсушит вас и напоит чаем. А я через четверть часа вернусь...

– Спасибо, Мирзо Иванович. Я ведь тоже лишь на минутку.

Улица, виляя, спускалась к шоссе, с которого открывался вид на порт. Порт лежал внизу, под горой. И пристани, обозначенные желтыми точками огней, и зеленые и красные огоньки над выходом в море, и корабли, стоящие у причалов, со светлыми прорезями палуб – все это было знакомо Каирову, как собственная квартира. Сейчас справа покажется маяк – домик, похожий на пчелиный улей. Он стоит на белой треноге высотою с большой тополь. И светит нежно, фиолетово. Выше, на горе, есть еще один точно такой же маяк. Маяки – поводыри капитанов кораблей, приходящих в порт ночью. Огни обоих маяков должны совместиться. Это будет означать, что курс правильный.

Выйдя на шоссе, Каиров огляделся. Из города, разгоняя тьму метлами света, полз автобус. Когда автобус подошел, Каиров увидел Нелли. Она стояла у выхода, прижимая к груди черную сумочку.

– Мирзо Иванович, у меня в квартире что-то искали, – сразу же сказала она.

– Обыск? Кто давал разрешение?

– Это не обыск. И не кража. Это совсем другое... Перерыты все вещи Геннадия...

Каиров вспомнил, что за несколько дней до своей гибели Мироненко переселился к Нелли.

– Что же они могли искать?

– Плакаты, – сказала Нелли. – К счастью, я собралась перепечатать записи и взяла сегодня плакаты на работу...

– Ты их читала?

– Да.

– Что-нибудь серьезное?

– У Геннадия были подозрения, но он не доверял их бумаге...

– Плакаты с собой?

– Да. – Она открыла сумочку и вынула из нее бумажный сверток.

Каиров спрятал его под плащ.

– Я боюсь возвращаться домой.

– Придется, Нелли. Я сейчас позвоню оперативному дежурному, чтобы прислали сотрудников с собакой. Может, собака возьмет след. Или нам удастся заполучить отпечатки пальцев.

Когда Каиров пришел домой, доктор Челни пил чай и рассказывал Аршалуз какую-то веселую историю. Каиров отдал распоряжение по телефону. Челни спросил:

– Займемся задачкой, Мирзо Иванович?

– У меня задачка посложнее, – буркнул Каиров и заперся в кабинете.

Доктор Челни поболтал с Аршалуз еще четверть часа и вежливо откланялся.

Каиров стал смотреть записи. Записи не в тетради, не в блокноте, а на оборотной стороне плакатов. На плакатах была нарисована физкультурница, метающая диск. Рослая красивая девушка. Она улыбалась. Где-то на втором плане целился из ружья стрелок, стартовали бегуны, мчались мотоциклисты. Ниже белели стихи.